Страница:
девочкой. Я успокаиваю и выпроваживаю тетю.
Ложусь, поворачиваюсь на правый бок, лицом к стене, закрываюсь одеялом.
"Провались все на свете!.. дадут сегодня мне уснуть или нет?"
9 АВГУСТА
Из-за угла дома, подобно мотоциклу о двух колесах, завалившись на
вираже, вылетел довоенный "мерседес" и помчался за трамваем. Я стоял на
задней площадке "гладиолуса" и хорошо видел хищную пасть черной машины.
Обернулся. Смотрю: в вагоне кроме меня находятся еще человек пять-шесть. Я
расстегнул пальто и достал автомат, старый добрый "шмайсер", тяжелый, но
удобный в деле. Направив его в спины пассажирам, я крикнул: "Все на пол,
живо!", люди легли, из машины пока никто не стрелял. Дулом автомата давлю на
стекло вагона, оно лопается и осыпается на убегающие шпалы. Пружиня на
полусогнутых ногах, ударяю длинной очередью по ветровому стеклу "мерседеса".
Машина запетляла и ощетинилась стволами. Тут уж броситься на пол пришлось
мне. В то же мгновение засвистели пули, зазвенели стекла в окнах трамвая, а
в корпусе его появились сквозные дыры, через которые ворвались внутрь прямые
штыри света. Я медленно сполз по ступеням к самой двери, и, упершись ногами
в косяк двери, чуть-чуть приоткрыл ее. Образовалась щель, в которую ворвался
ветер и уличная пыль. Щуря глаза, я выдергиваю кольцо из лимонки и бросаю ее
на асфальт перпендикулярно движению трамвая. Мне очень хотелось посмотреть,
что из этого выйдет, но высовываться было нельзя. Когда отгремел взрыв, я
обернулся. Люди по-прежнему лежали на пыльном полу, прижавшись лицами к
рейкам. На коленках я выбрался из дверного проема, сжал автомат и вскочил на
ноги. Не глядя, нажал курок и от души полил улицу свинцовым дождем, и лишь
потом увидел, что "мерседеса" уже не было. Пустое шоссе фиолетовой лентой
разматывалось вдаль, ускользало прочь с безупречной гладкостью.
Когда рассказываешь, всегда кажется длинно. А между тем сновидение это
длилось всего несколько секунд. Вставать не хочется, я лежу, по всегдашней
привычке закинув руку за голову, и смотрю в ясное голубое небо. Окно
открыто, ветер колышет штору, вуаль тюлевой занавески и доносит снаружи
удивительно чистый воздух и уличный шум давно проснувшегося города. Слышно,
как проезжают машины, тысячезмейно шипит компрессор, и время от времени то
длинными, то короткими сериями грохочет перфоратор. Рабочие где-то по
соседству вскрывают асфальт. Кто знает, "из какого сора рождаются стихи",
тот не может не знать, из какого мусора повседневного бытия стихия сна
творит свои иллюзии, подумалось мне. И что характерно, никогда не снится то,
что ты больше всего жаждешь увидеть, но обязательно какая-нибудь дрянь...
Нет, не прав Фрейд, настаивая на том, что ВСЕ сновидения есть ни что иное,
как исполнение желаний. Почему мне не приснилась та девушка из трамвая? Ведь
могла же она быть там, в числе пассажиров моего сна. Нет же, наоборот:
приснилась идиотская дуэль с не менее идиотским мотоциклоподобным
двухколесным "мерседесом".
На часах 9-20. Пора вставать. Тетка уже ушла куда-то. Любит она все
хозяйственные вопросы решать с утра. Завтрак привычно дожидается меня,
греясь на горячем чайнике. Закрытая тарелка запотела. На завтрак обычно мы
едим кашу - чаще овсяную или манную. Сегодня овсяная. Поливаю ее сверху
вареньем, ем, запивая чаем без сахара. Таков ритуал.
За завтраком слушаю по транзисторному приемнику "Голос России",
транслируемый специально на Прибалтику. Первым делом помянули нашу
республику. Все ту же больную для себя тему муссируют: признавать нас или
погодить, посмотреть, как дело обернется. В интонациях ведущего, однако,
чувствуется явная симпатия к нашему народу. Еще бы, как ни крути, а Леберли
- новое русское государство. Более русское, чем сама Россия. Но для
соблюдения объективности пожурили слегка Голощекова за не соблюдение им прав
человека в полном объеме, сообщили, что мы, перенимая не самое лучшее из
опыта китайских товарищей, вчера снова расстреляли несколько
чиновников-коррупционеров.
Мне понравился ответ Голощекова на эти обвинения. Противникам смертной
казни генерал ответил: "Сначала отмените убийства, тогда мы отменим смертную
казнь".
Потом выступила польская писательница имярек, бывшая узница концлагеря
"Ostenjugendverbandlager". "Остенюгендфербандлагерь" - "Восточный детский
лагерь", в Польше. "Концентрационный лагерь" и "детский" - такие вот
словосочетания. Уму не постижимо!
Писательница: "Мы потеряли целое поколение, которое должно было
продолжить наше дело..."
Удивительно современные слова, думаю я, затягиваясь сигаретой. Я курю,
слушаю радио и смотрю в окно, во двор, где в песочнице играют дети, сидят на
лавочках взрослые и бегают собаки. Где нет еще никакой войны, но которая
может прийти сюда в любую минуту.
"...над детьми от 3 до 11, 14 лет проводились медицинские эксперименты.
Многие погибли, многие остались калеками на всю жизнь... Его (фашистского
врача-садиста) чрезвычайно интересовали близнецы. Он собирал их по всем
лагерям, всех возрастов. Их свозили в клинику при "Ostenjugendverbandlager"
для опытов. "Врача" занимала проблема воспроизводства потомства немецкими
женщинами для нужд рейха. Германии нужны были солдаты - такую задачу
поставил перед нацией фюрер.
Оставшийся в живых "детский материал", предстояло германизировать,
вложить в их головы рабскую покорность и заставить работать.
Если спросить наших детей: знают ли они, что такое
"Ostenjugendverbandlager"? То они, дети, конечно, ответят - нет. И это
хорошо. Пусть не знают. Но мы, взрослые, должны знать об этом. Знать и
помнить. Чтобы история не повторилась".
10-00. Иду в свою мастерскую. В 11 часов приходит Галина. Как всегда
стремительна в движениях, распространяющих изысканный запах заморских духов.
Галина говорит, что она сегодня торопится, поэтому пробудет у меня только
два часа. Одним глотком выпивает чашку горячего чая и начинает раздеваться.
Меня всегда восхищает, с какой скоростью она это делает. Она была мастером
по скоростному раздеванию. Впрочем, как и по одеванию. Профессионалка!
Пока я ставлю мольберт на рабочее место, укрепляю подрамник и готовлю
краски, она, в чем мать родила, устраивается на диване. Стараясь не сбить
складки шелкового покрывала, она улеглась, коротко взвизгнув, от
соприкосновения с холодным материалом драпировки.
Я беру в руку палочку сангины, смотрю на "модель".
- Ну что ты вся скукожилась? - говорю я недовольным тоном. - Прими
позу.
- Холодно! - жалуется она.
- На улице лето, а ей холодно. - Я направляюсь в кладовку за
рефлектором.
Установив металлическую тарелку рефлектора на пол и включив его в сеть,
я направляю поток инфракрасных лучей на свою гусиннокожую модель.
- Кайф! - выдыхает она, расслабляясь и принимая рабочую позу.
- Ты этак разоришь меня, - полушутя, полусерьезно ворчу я, имея в виду
то, что рефлектор жрал электроэнергию с чудовищной ненасытностью
полтергейста.
- Ладно, ладно, не скупердяйничай, - парирует она, нежась в потоках
теплого воздуха.
- Нечего экономить на здоровье трудящихся.
- Да уж, много на вас заработаешь, особенно когда тебя ужимают со всех
сторон...
- На тебя что, наезжают? - интересуется она, отбрасывая рукой блестящий
каскад своих длинных и густых волос с благородным оттенком красного дерева.
Такие волосы - признак хорошей породы. Как говорил Лермонтов устами
Печорина: порода в женщине, как и у лошади, многое значит.
Я вкратце обрисовываю ситуацию с выставкой и сообщаю, что портретами
мне, очевидно, придется пожертвовать.
- А телевидение будет на презентации? - деловито интересуется Галина.
- Я, думаю, что будет, - отвечаю я, как можно более безразличным тоном,
смешивая краски на палитре в поисках нужного оттенка.
- Тогда я этого тебе никогда не прощу! - обижается Галина и надувает
губки.
Я хотел было направить ее праведный гнев на истинного виновника,
вернее, виновницу - на нашу Президентшу с ее необоримым либидо, истощившего
и подорвавшего силы двух ее мужей и троих любовников, - но благоразумно
передумал и принял огонь на себя. Чтобы оправдаться и принизить значение
потерь, взываю я к ее гражданским чувствам:
- Вот уж не думал, что ты так тщеславна... Хорошо-хорошо... - Я
поспешно беру свои слова обратно, видя, что она готова взорваться, как
граната, у которой выдернули чеку. - Обещаю, что твой портрет я выставлю в
любом случае.
- То-то же, - отвечает она, расплываясь в улыбке и цветя как майская
роза. - Пойми, Георг, это вовсе не тщеславие. Это стартовый капитал. Важно,
чтоб тебя заметили... а там уж дело техники... - и Галина поводит изящной
своей ручкой и точеной ножкой так технично, что у любого менеджера, я думаю,
поднялась бы температура.
- Вот! - вскрикиваю я, - пусть нога лежит в таком положении. Так более
выразительно.
- Но тогда будет видна... - беспокоится моя модель.
- Ну и что, нам нечего скрывать от народа. Более того, как оказалось,
именно этого и желает народ, - успокаиваю я, беру сангину и быстро
набрасываю контур нового положения ноги и то, что открылось взору.
Наши личные отношения с Галиной давно перешли в стадию "холодного
ядерного синтеза". Иногда, очень и очень редко, мы позволяем себе вспомнить
старое... вернее, она позволяет мне. Но в основном наши отношения
ограничиваются чисто деловыми контактами. Она молода. У нее прекрасно
сложенное тело, и мне оно время от времени бывает крайне необходимо. Это не
цинизм. Потому что она нужна мне совсем для других целей. Тут меня, пожалуй,
поймет только художник.
Целый час мы молча работаем. Она на диване, я за мольбертом. И еще
неизвестно, кому из нас тяжелее. Позирование - это вам не хухры-мухры, это -
тяжелый труд и очень часто неблагодарный. А порой, понимаемый превратно.
Таков взгляд обывателя.
По ассоциации вспоминаю свои первый опыт работы с живой натурой.
Это было в начале 70-х, когда я учился в студии Смолко. Этот Смолко
частенько позволял себе приходить на занятия с нами в нетрезвом виде
(впрочем, держался пристойно) и мало что давал нам в теоретическом плане. В
основном мы учились друг у друга. Это была хорошая школа. Из всех
наставлений моего Учителя я помню только одну фразу: "Надо искать... ищите,
ищите..." - и неопределенное движение руками. И мы икали. Ведь мы не
обладали гением Пикассо, который, по его собственному заявлению, никогда не
искал, а только находил.
Когда перешли к живой натуре, Смолко нам дал еще один дельный совет:
"Вы должны почувствовать модель... ее объем... Если надо, можете подойти и
потрогать ее руками... Вы должны ощутить скульптуру формы, фактуру
материала: кожи, мышц... их мягкость или твердость... степень упругости..."
Очень многие вставали, подходили к девушке-натурщице и совсем
нехудожественно трогали ее за разные места, в основном за грудь, и, кажется,
переусердствовали. В конце концов, она не выдержала и заявила: она пришла в
художественную студию, а не в бордель, она пришла позировать, а не затем,
чтобы ее лапали!
Студиозы, пристыженные, расползлись по углам и спрятались за свои
мольберты. Смолко вытер свою вспотевшую лысину и принес даме извинения.
Несмотря на реверансы Смолко, девица эта, кажется, отмантулила еще один
сеанс и больше не пришла. С великим трудом Учитель наш откопал другую
девицу. Эта позволяла делать с собой многое. Она с таким жаром отдавалась
работе, что вскоре забеременела от одного особо проворного студиоза. Но,
даже будучи в "интересном положении", она продолжала позировать. Смолко
утверждал: "Натура должна быть разнообразной".
Среди студийцев мои живописные работа особо не выделялись. Я не
бездарь, однако ж, и особым талантом не блистал. А вот в жанре портрете был
первым среди учеников студии. Они больше напирали на технику - штриховка и
прочая, и, как советовал Смолко, искали пропорции, не стремясь к тому, чтобы
была непременная схожесть рисунка с натурой. Они рисовали человека вообще. Я
же старался максимально уловить именно индивидуальное сходство, отразить
конкретного человека. В результате, именно мои портреты в высокой степени
походили на натуру, по признанию самих же натурщиков. Слово их было, хотя и
непрофессиональным, но достаточно веским.
Ровно в один час пополудни мы заканчиваем сеанс. На сегодня достаточно.
Поработали хорошо, хотя и мало. Впрочем, как посмотреть... Говорят, Сезанн в
день накладывал на холст 5-6 мазков. Байки для идиотов!
Я завинчиваю тюбики с краской, отмываю кисти, сливаю грязный керосин в
грязную баночку и закручиваю пузырек со скипидаром. Запах керосина и
смолистый дух "Пинена" давно уже оттеснил Галкины зефиры и распространился
по всей мастерской.
Пока я проделываю все эти привычные и, надо сказать, радостные
операции, Галина подходит ко мне уже полностью одетая и даже с накрашенными
губами, чего я не позволял ей делать, пока она позировала. Она целует меня в
щеку как любимого папочку и упархивает из квартиры до следующего,
обусловленного договором, дня.
10 АВГУСТА
Как стремительно прокручивается любительская кинопленка нашей жизни.
Вот ползешь ты на четвереньках, вся жизнь впереди. Вот школьник, студент -
планов "громадье"... Вот семьянин - жена, дети, карьера... Оглянуться не
успеешь, как мелькнет слово "конец".
К чему я об этом? А ни к чему. Просто настроение паршивое.
Подобный (шопенгауэрский) релятивистский скептицизм последнее время все
чаще накатывает на меня.
13 АВГУСТА
Завтра открытие выставки и сегодня шли последние приготовления. И я
решаюсь вступить в бой. А какого черта, думаю, я должен уступать! Это
взыграла упрямая часть моего характера, унаследованная от матери-болгарки.
Пользуясь отсутствием протеже госпожи Президентши, я вешаю свои три портрета
на одну из стенок его секции (его, видите ли, секции!). Я не могу лепить
портреты впритык к пейзажам, в обнимку с графикой. Это графику можно
расположить кучно и ничего она от этого не потеряет. А большим полотнам
нужен воздух, особенно портретам. Если госпожа Президентша этого не
понимает, то... Впрочем, все она распрекрасно понимает. Просто у нее такой
характер. Но у меня тоже, знаете ли, есть характер. Хватит мальчишке и двух
третей секции. У меня в его годы и этого не было.
Я вспомнил прошлогоднюю выставку (в которой я не участвовал). Змеились
кабели по полу, пылали юпитеры жарким светом, телерепортеры с камерами на
плечах многозначительно двигались в пространстве выставочного зала.
Тусовалась публика: не то бомонд, не то богема. И девочки-натурщицы с
восторженными лицами, с пылающими щечками, в экстравагантных нарядах,
порхали по залу от полотна к полотну, охотно позировали и давали интервью на
фоне своих портретных двойников - возлежащих на диванах, сидящих в креслах,
и прочая. Девочки были счастливы!
Я буду последней свиньей, если позволю лишить моих девочек-натурщиц вот
такого простительного, столь нужного им счастья. Галина, Наташа, Алена, вас
увидит публика. Завтра. Или я умру, защищая вас!
То же самое я сказал прямо в глаза г-же Президентше, когда она
появилась в 2 часа пополудни в сопровождении своего нового фаворита.
Фаворит, как ни странно, не стал взбрыкивать копытами и вел себя
тактично, этично и где-то даже поэтично. Мне снова стало стыдно, и я
унизился до того, что стал просить у бородатого юнца прощение. Но г-жа
Президентша, своей невоздержанностью ни в чем, помогла мне сохранить лицо.
Она чуть не подожгла меня гневным взглядом, я познал упругость ее грудей и
угловатость характера, когда ее мощное тело теснило меня к стене. Но я
стоял, как один из 38-ми панфиловцев под Москвой, и она, г-жа Президентша,
отступила от моих позиций, как битый Гудериан.
Веселый и злой, я бродил по залу, охраняя свои картины, пока
Президентша не укатила восвояси на своем подержанном "Рено" модели 88 года.
Потом я успокоился и даже помог парню развесить его картины на оставшемся
пространстве ЕГО секции. Это даже интересно, думал я, сопоставить, а точнее
сказать, противопоставить мои реалистические портреты с его как бы
портретами, выполненными в стиле арт-садизма. Контраст получился убойный.
С удивлением и даже порой с завистью смотрел я на полотна этого
Карелина. Надо обладать поистине изощренной фантазией, чтобы сотворить такое
с прекрасными телами женщин. Классических пропорций для него не
существовало: угловато-шипастые, треугольно-кубические женщины-монстры,
распятые на его полотнах в виде цыпленка табака, вызывали противоречивые, но
сильные чувства. Я бы подобное написать не смог, даже если бы и сильно
захотел. Он - человек нового времени, новых идей, и этим мне он интересен. Я
не против модернизма, я даже где-то за него. (Обожаю импрессионистов, люблю
усатого Сальвадора Дали, но не люблю Пикассо.) Но у меня есть сильное
подозрение, что главная цель иного модерниста весьма далека от искусства.
Его полотно - это скорее дубина, которой он ударяет по голове бедного
зрителя. Ударить как следует по башке, и тем самым обратить на себя внимание
- вот его цель. Стало быть, он не любит искусство, а часто вообще его
презирает, он любит себя в искусстве.
Искусство, конечно, должно развиваться. (Хотя в последнее время я все
отчетливее сознаю всю никчемность понятия "прогресс в искусстве") Никто не
знает, в какую сторону выльется это развитие. Значит, надо пробовать везде.
Именно поэтому я не против модернизма. Но и для нас, реалистов, по мнению
некоторых, отживающих свой век, я хотел бы оставить место в современном
искусстве, чтобы новаторы помнили, с чего люди начинали. Нас тоже надо
понять, мы не можем себя переделать. Парень, кажется, понимает меня и
относится ко мне уважительно и с опаской, как к динозавру, не успевшему
вымереть вовремя. Я рад этому (рад первому, но не второму).
Все это хорошо, плохо другое: накрылась моя "персоналка", обещанная мне
Президентшей. Ну да ладно. Будем искать меценатов. Итак, завтра открытие
выставки. И ни Президентша, ни даже вторжение пришельцев из космоса не
смогут этому помешать!
СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ
Япония зимнего дня счастливее летнего.
(отрывок из звукового сна Георгия К.)
1
Завыла сирена, и на этом истерическом фоне раздался взволнованный голос
девушки-диктора: "Внимание, граждане! Воздушная тревога! Воздушная
тревога!.." Ее молодой звонкий голос, который, казалось, сейчас сорвется на
плачь, совсем не был похож на тусклый тембр местного диктора Барабанова или
на зловеще-торжественный баритон Левитана. Это был живой голос
неравнодушного человека бойскаутского еще возраста, все принимающего близко
к сердцу. Я представил, что одета она в белую блузку с тонким черным
галстуком и в черную же юбку. Я "видел", как она горбится над рогатым
микрофоном, расставив слегка локти. Узкие ее ладони со слабыми нежными
пальцами как бы пытаются нас укрыть от грозной опасности, о которой она нас
предупреждает, и, чувствуя свое бессилие, она почти плакала и кричала
злобному врагу: "Проклятый Пифон! Ты поплатишься за это! Граждане, милые!
Воздушная тревога! Воздушная тревога!.."
И тут Георг проснулся. Машинально подумал: "Причем здесь Пифон?" Над
городом прокатывался апокалипсический вой сирен гражданской обороны. Они
надрывались, как иерихонские трубы в день Страшного Суда. А, может быть,
этот день уже наступил?! Репродуктор скучным голосом Барабанова объявил
воздушную тревогу и замолчал. Сон стал явью. Или явь стала сном.
Та, кто спала рядом с ним, тоже проснулась и таращилась воспаленными,
дикими глазами по сторонам.
- Что случилось? - трагическим, срывающимся до шепота голосом сказала
она. - Боже, какой у тебя ужасный вид!
- Давай, быстро собирайся! - крикнул Георг, лихорадочно натягивая на
себя помятую одежду. - Еду, воду, теплые вещи...
Она плохо "врубалась" в обстановку. С обреченным видом прошлепала
босыми ступнями из своей шикарной спальни через коридор на кухню, рассыпала
консервы из холодильника, опрокинула на пол бидон с отфильтрованной водой,
села в лужу с голыми ногами и заревела.
- Успокойся, - сказал Георг ласковым голосом, - вытри слезы, мы
останемся здесь. Пусть будет то, что будет.
Он взял ее на руки и отнес на кровать.
- Мне мокро, - сказала она в интонации плачущей девочки.
- Конечно, ты же сидела в луже. - Георг снял с нее сырые трусики и
разделся сам.
- Как тебя зовут? - спросил он.
- Инга, ты что забыл? - ответила она и протянула к нему руки. - Иди
сюда...
Они соединились в одно целое, и поганый внешний мир для них перестал
существовать. Она вздрагивала, прижимая Георга к себе, щедро дарила
атласно-нежные, истерически-горячие поцелуи. И после того, когда они
достигли нирваны, Георг отделился от своей половины и ушел в другой мир, мир
сна...
"...Когда я там оказался, все были в смятении от ужаса, от
всепоглощающего чувства обреченности. Все говорили о Всадниках. Наконец я
заметил его. "Всадник! Всадник! - закричали люди. И я увидел на горизонте
серый силуэт гиганта на таком же гигантском коне. Всадник поднял копье и
замахнулся им...
Люди, и я вместе с ними, скованные животным страхом, стояли в каком-то
котловане, надеясь укрыться в нем от вездесущих посланцев смерти.
Эфемерность такой защиты для всех была очевидной, поэтому хотелось зарыться
в землю, подобно кроту, замереть, исчезнуть. Но всякие ухищрения маскировки
были бесполезны. Мир изменился. Изменился внезапно. И навсегда. Люди это
поняли, но продолжали делать по привычке то, что всегда делали в
определенной ситуации. Стереотип мышления, стереотип поведения. Если тебе
угрожает опасность, нужно прятаться - и все прятались. Но от Всадников НЕ
СПРЯЧЕШЬСЯ! Кто-то сказал об этом мне, но я и сам уже это осознал. Душу
охватило то мерзейшее состояние безнадежности, в которое человек впадает,
когда он целиком находится во власти безжалостной, всепроницающей силы,
движимой непостижимой, запредельной логикой - холодной и твердой, как алмаз.
От них не убежишь. И сопротивление бессмысленно. Все бессмысленно...
Дома шатались, казалось, кто-то с нечеловеческой силой старался вырвать
их из земли. Фундамент вспарывал асфальт и землю, двигался как гигантский
плуг, летели кирпичи, стекла...
Я увидел вдруг совсем близко чудовищных размеров голову всадника. Он
наклонился, навис над домом, застыл, находясь в другом временном ритме.
Худое, вернее, вытянутое лицо, длинный нос, огненные глаза. На голове его
был седой парик с косой и буклями у висков. В одной руке он держал копье, в
другой - железную маску. Всадник! И хотя он был недвижим, я теперь знал
точно: бежать бесполезно, как от собственной тени. Куда бы ты ни убежал, где
бы ты ни скрылся, он настигнет тебя всюду. Рано или поздно..."
- Да очнись же ты, - стучала Инга своим кулачком по плечу Георга. -
Истукан!
Георг приподнялся на одной руке, и сейчас же Инга отвалила его как
могильную плиту и выскочила из постельного склепа, пропитанного тлением и
развратом.
Теперь уже она быстро одевалась, а Георг пытался сообразить, в чем
дело. А дело было "швах". Дом дрожал и, казалось, сейчас развалится. Небо
полыхало огнем, кругом грохотало, то и дело накатывали низкие звуки, от
которых закладывало уши. На кухне со звоном осыпались стекла.
В комнате, где они лихорадочно натягивали сопротивляющиеся шмотки, с
треском разорвались обои, и на стене черной змеей метнулась ветвистая
трещина. Посыпалась штукатурка. Упала люстра, обдав их осколками хрустальных
подвесок. Алые отблески огня плясали на еще уцелевших стеклах супермодного
мебельного гарнитура. Дорогие сервизы мелко тряслись и стучали, словно
человеческие зубы от страха.
Дуф-дуф-дуф! - злобно рявкали зенитки, дум! дум! дум! - вторили им
разрывающиеся в вышине снаряды. Бесшумно, ирреально пронеслась над крышей их
дома в сторону центра стая светящихся эллипсов. Землетрясение усилилось.
Они выскочили на лестницу и понеслись по ней вниз, не рискуя
пользоваться лифтом. На улице творился бедлам. Крики, стенания и "скрежет
зубовный". Георг увлек Ингу на осевую линию дороги, чтобы избежать
возможного погребения под обломками зданий, которым случай повелит рухнуть.
Мутненький рассвет, пытавшийся пробиться сквозь дым пожарищ, обессилил, и
сумерки вновь стали сгущаться.
На перекрестке улицы Вая и проспекта Молодежи - местного "Бродвея" -
очень низко, на высоте 12-ти этажного дома висел дискообразный аппарат.
Купол его мерцал голубым призрачным светом, под темным плоским днищем с
выступающими тремя полусферами горели несколько прожекторов, которые шарили
своими узкими разноцветными лучами в поисках неизвестно чего.
Они попытались свернуть в какой-то проулок, но оттуда, из-за плоской
крыши универсама, точно привидение, поднялся в воздух и завис,
разворачиваясь на месте, непривычно длинный военный вертолет
Военно-Воздушных Сил Литавии "Ми-24", советского еще производства,
прозванный "крокодилом". "Голова" этого чудовища, расписанного
пятнисто-полосатой защитной окраской, была усеяна бородавками пулеметных
гнезд. Под короткими крыльями щетинились острыми головками ракеты повышенной
мощности и круглились бока установок реактивного огня.
Довольно грозно, устрашающе это выглядело, но в сравнении с неприятелем
- каменный век. Этим оружием их вряд ли возьмешь.
Ложусь, поворачиваюсь на правый бок, лицом к стене, закрываюсь одеялом.
"Провались все на свете!.. дадут сегодня мне уснуть или нет?"
9 АВГУСТА
Из-за угла дома, подобно мотоциклу о двух колесах, завалившись на
вираже, вылетел довоенный "мерседес" и помчался за трамваем. Я стоял на
задней площадке "гладиолуса" и хорошо видел хищную пасть черной машины.
Обернулся. Смотрю: в вагоне кроме меня находятся еще человек пять-шесть. Я
расстегнул пальто и достал автомат, старый добрый "шмайсер", тяжелый, но
удобный в деле. Направив его в спины пассажирам, я крикнул: "Все на пол,
живо!", люди легли, из машины пока никто не стрелял. Дулом автомата давлю на
стекло вагона, оно лопается и осыпается на убегающие шпалы. Пружиня на
полусогнутых ногах, ударяю длинной очередью по ветровому стеклу "мерседеса".
Машина запетляла и ощетинилась стволами. Тут уж броситься на пол пришлось
мне. В то же мгновение засвистели пули, зазвенели стекла в окнах трамвая, а
в корпусе его появились сквозные дыры, через которые ворвались внутрь прямые
штыри света. Я медленно сполз по ступеням к самой двери, и, упершись ногами
в косяк двери, чуть-чуть приоткрыл ее. Образовалась щель, в которую ворвался
ветер и уличная пыль. Щуря глаза, я выдергиваю кольцо из лимонки и бросаю ее
на асфальт перпендикулярно движению трамвая. Мне очень хотелось посмотреть,
что из этого выйдет, но высовываться было нельзя. Когда отгремел взрыв, я
обернулся. Люди по-прежнему лежали на пыльном полу, прижавшись лицами к
рейкам. На коленках я выбрался из дверного проема, сжал автомат и вскочил на
ноги. Не глядя, нажал курок и от души полил улицу свинцовым дождем, и лишь
потом увидел, что "мерседеса" уже не было. Пустое шоссе фиолетовой лентой
разматывалось вдаль, ускользало прочь с безупречной гладкостью.
Когда рассказываешь, всегда кажется длинно. А между тем сновидение это
длилось всего несколько секунд. Вставать не хочется, я лежу, по всегдашней
привычке закинув руку за голову, и смотрю в ясное голубое небо. Окно
открыто, ветер колышет штору, вуаль тюлевой занавески и доносит снаружи
удивительно чистый воздух и уличный шум давно проснувшегося города. Слышно,
как проезжают машины, тысячезмейно шипит компрессор, и время от времени то
длинными, то короткими сериями грохочет перфоратор. Рабочие где-то по
соседству вскрывают асфальт. Кто знает, "из какого сора рождаются стихи",
тот не может не знать, из какого мусора повседневного бытия стихия сна
творит свои иллюзии, подумалось мне. И что характерно, никогда не снится то,
что ты больше всего жаждешь увидеть, но обязательно какая-нибудь дрянь...
Нет, не прав Фрейд, настаивая на том, что ВСЕ сновидения есть ни что иное,
как исполнение желаний. Почему мне не приснилась та девушка из трамвая? Ведь
могла же она быть там, в числе пассажиров моего сна. Нет же, наоборот:
приснилась идиотская дуэль с не менее идиотским мотоциклоподобным
двухколесным "мерседесом".
На часах 9-20. Пора вставать. Тетка уже ушла куда-то. Любит она все
хозяйственные вопросы решать с утра. Завтрак привычно дожидается меня,
греясь на горячем чайнике. Закрытая тарелка запотела. На завтрак обычно мы
едим кашу - чаще овсяную или манную. Сегодня овсяная. Поливаю ее сверху
вареньем, ем, запивая чаем без сахара. Таков ритуал.
За завтраком слушаю по транзисторному приемнику "Голос России",
транслируемый специально на Прибалтику. Первым делом помянули нашу
республику. Все ту же больную для себя тему муссируют: признавать нас или
погодить, посмотреть, как дело обернется. В интонациях ведущего, однако,
чувствуется явная симпатия к нашему народу. Еще бы, как ни крути, а Леберли
- новое русское государство. Более русское, чем сама Россия. Но для
соблюдения объективности пожурили слегка Голощекова за не соблюдение им прав
человека в полном объеме, сообщили, что мы, перенимая не самое лучшее из
опыта китайских товарищей, вчера снова расстреляли несколько
чиновников-коррупционеров.
Мне понравился ответ Голощекова на эти обвинения. Противникам смертной
казни генерал ответил: "Сначала отмените убийства, тогда мы отменим смертную
казнь".
Потом выступила польская писательница имярек, бывшая узница концлагеря
"Ostenjugendverbandlager". "Остенюгендфербандлагерь" - "Восточный детский
лагерь", в Польше. "Концентрационный лагерь" и "детский" - такие вот
словосочетания. Уму не постижимо!
Писательница: "Мы потеряли целое поколение, которое должно было
продолжить наше дело..."
Удивительно современные слова, думаю я, затягиваясь сигаретой. Я курю,
слушаю радио и смотрю в окно, во двор, где в песочнице играют дети, сидят на
лавочках взрослые и бегают собаки. Где нет еще никакой войны, но которая
может прийти сюда в любую минуту.
"...над детьми от 3 до 11, 14 лет проводились медицинские эксперименты.
Многие погибли, многие остались калеками на всю жизнь... Его (фашистского
врача-садиста) чрезвычайно интересовали близнецы. Он собирал их по всем
лагерям, всех возрастов. Их свозили в клинику при "Ostenjugendverbandlager"
для опытов. "Врача" занимала проблема воспроизводства потомства немецкими
женщинами для нужд рейха. Германии нужны были солдаты - такую задачу
поставил перед нацией фюрер.
Оставшийся в живых "детский материал", предстояло германизировать,
вложить в их головы рабскую покорность и заставить работать.
Если спросить наших детей: знают ли они, что такое
"Ostenjugendverbandlager"? То они, дети, конечно, ответят - нет. И это
хорошо. Пусть не знают. Но мы, взрослые, должны знать об этом. Знать и
помнить. Чтобы история не повторилась".
10-00. Иду в свою мастерскую. В 11 часов приходит Галина. Как всегда
стремительна в движениях, распространяющих изысканный запах заморских духов.
Галина говорит, что она сегодня торопится, поэтому пробудет у меня только
два часа. Одним глотком выпивает чашку горячего чая и начинает раздеваться.
Меня всегда восхищает, с какой скоростью она это делает. Она была мастером
по скоростному раздеванию. Впрочем, как и по одеванию. Профессионалка!
Пока я ставлю мольберт на рабочее место, укрепляю подрамник и готовлю
краски, она, в чем мать родила, устраивается на диване. Стараясь не сбить
складки шелкового покрывала, она улеглась, коротко взвизгнув, от
соприкосновения с холодным материалом драпировки.
Я беру в руку палочку сангины, смотрю на "модель".
- Ну что ты вся скукожилась? - говорю я недовольным тоном. - Прими
позу.
- Холодно! - жалуется она.
- На улице лето, а ей холодно. - Я направляюсь в кладовку за
рефлектором.
Установив металлическую тарелку рефлектора на пол и включив его в сеть,
я направляю поток инфракрасных лучей на свою гусиннокожую модель.
- Кайф! - выдыхает она, расслабляясь и принимая рабочую позу.
- Ты этак разоришь меня, - полушутя, полусерьезно ворчу я, имея в виду
то, что рефлектор жрал электроэнергию с чудовищной ненасытностью
полтергейста.
- Ладно, ладно, не скупердяйничай, - парирует она, нежась в потоках
теплого воздуха.
- Нечего экономить на здоровье трудящихся.
- Да уж, много на вас заработаешь, особенно когда тебя ужимают со всех
сторон...
- На тебя что, наезжают? - интересуется она, отбрасывая рукой блестящий
каскад своих длинных и густых волос с благородным оттенком красного дерева.
Такие волосы - признак хорошей породы. Как говорил Лермонтов устами
Печорина: порода в женщине, как и у лошади, многое значит.
Я вкратце обрисовываю ситуацию с выставкой и сообщаю, что портретами
мне, очевидно, придется пожертвовать.
- А телевидение будет на презентации? - деловито интересуется Галина.
- Я, думаю, что будет, - отвечаю я, как можно более безразличным тоном,
смешивая краски на палитре в поисках нужного оттенка.
- Тогда я этого тебе никогда не прощу! - обижается Галина и надувает
губки.
Я хотел было направить ее праведный гнев на истинного виновника,
вернее, виновницу - на нашу Президентшу с ее необоримым либидо, истощившего
и подорвавшего силы двух ее мужей и троих любовников, - но благоразумно
передумал и принял огонь на себя. Чтобы оправдаться и принизить значение
потерь, взываю я к ее гражданским чувствам:
- Вот уж не думал, что ты так тщеславна... Хорошо-хорошо... - Я
поспешно беру свои слова обратно, видя, что она готова взорваться, как
граната, у которой выдернули чеку. - Обещаю, что твой портрет я выставлю в
любом случае.
- То-то же, - отвечает она, расплываясь в улыбке и цветя как майская
роза. - Пойми, Георг, это вовсе не тщеславие. Это стартовый капитал. Важно,
чтоб тебя заметили... а там уж дело техники... - и Галина поводит изящной
своей ручкой и точеной ножкой так технично, что у любого менеджера, я думаю,
поднялась бы температура.
- Вот! - вскрикиваю я, - пусть нога лежит в таком положении. Так более
выразительно.
- Но тогда будет видна... - беспокоится моя модель.
- Ну и что, нам нечего скрывать от народа. Более того, как оказалось,
именно этого и желает народ, - успокаиваю я, беру сангину и быстро
набрасываю контур нового положения ноги и то, что открылось взору.
Наши личные отношения с Галиной давно перешли в стадию "холодного
ядерного синтеза". Иногда, очень и очень редко, мы позволяем себе вспомнить
старое... вернее, она позволяет мне. Но в основном наши отношения
ограничиваются чисто деловыми контактами. Она молода. У нее прекрасно
сложенное тело, и мне оно время от времени бывает крайне необходимо. Это не
цинизм. Потому что она нужна мне совсем для других целей. Тут меня, пожалуй,
поймет только художник.
Целый час мы молча работаем. Она на диване, я за мольбертом. И еще
неизвестно, кому из нас тяжелее. Позирование - это вам не хухры-мухры, это -
тяжелый труд и очень часто неблагодарный. А порой, понимаемый превратно.
Таков взгляд обывателя.
По ассоциации вспоминаю свои первый опыт работы с живой натурой.
Это было в начале 70-х, когда я учился в студии Смолко. Этот Смолко
частенько позволял себе приходить на занятия с нами в нетрезвом виде
(впрочем, держался пристойно) и мало что давал нам в теоретическом плане. В
основном мы учились друг у друга. Это была хорошая школа. Из всех
наставлений моего Учителя я помню только одну фразу: "Надо искать... ищите,
ищите..." - и неопределенное движение руками. И мы икали. Ведь мы не
обладали гением Пикассо, который, по его собственному заявлению, никогда не
искал, а только находил.
Когда перешли к живой натуре, Смолко нам дал еще один дельный совет:
"Вы должны почувствовать модель... ее объем... Если надо, можете подойти и
потрогать ее руками... Вы должны ощутить скульптуру формы, фактуру
материала: кожи, мышц... их мягкость или твердость... степень упругости..."
Очень многие вставали, подходили к девушке-натурщице и совсем
нехудожественно трогали ее за разные места, в основном за грудь, и, кажется,
переусердствовали. В конце концов, она не выдержала и заявила: она пришла в
художественную студию, а не в бордель, она пришла позировать, а не затем,
чтобы ее лапали!
Студиозы, пристыженные, расползлись по углам и спрятались за свои
мольберты. Смолко вытер свою вспотевшую лысину и принес даме извинения.
Несмотря на реверансы Смолко, девица эта, кажется, отмантулила еще один
сеанс и больше не пришла. С великим трудом Учитель наш откопал другую
девицу. Эта позволяла делать с собой многое. Она с таким жаром отдавалась
работе, что вскоре забеременела от одного особо проворного студиоза. Но,
даже будучи в "интересном положении", она продолжала позировать. Смолко
утверждал: "Натура должна быть разнообразной".
Среди студийцев мои живописные работа особо не выделялись. Я не
бездарь, однако ж, и особым талантом не блистал. А вот в жанре портрете был
первым среди учеников студии. Они больше напирали на технику - штриховка и
прочая, и, как советовал Смолко, искали пропорции, не стремясь к тому, чтобы
была непременная схожесть рисунка с натурой. Они рисовали человека вообще. Я
же старался максимально уловить именно индивидуальное сходство, отразить
конкретного человека. В результате, именно мои портреты в высокой степени
походили на натуру, по признанию самих же натурщиков. Слово их было, хотя и
непрофессиональным, но достаточно веским.
Ровно в один час пополудни мы заканчиваем сеанс. На сегодня достаточно.
Поработали хорошо, хотя и мало. Впрочем, как посмотреть... Говорят, Сезанн в
день накладывал на холст 5-6 мазков. Байки для идиотов!
Я завинчиваю тюбики с краской, отмываю кисти, сливаю грязный керосин в
грязную баночку и закручиваю пузырек со скипидаром. Запах керосина и
смолистый дух "Пинена" давно уже оттеснил Галкины зефиры и распространился
по всей мастерской.
Пока я проделываю все эти привычные и, надо сказать, радостные
операции, Галина подходит ко мне уже полностью одетая и даже с накрашенными
губами, чего я не позволял ей делать, пока она позировала. Она целует меня в
щеку как любимого папочку и упархивает из квартиры до следующего,
обусловленного договором, дня.
10 АВГУСТА
Как стремительно прокручивается любительская кинопленка нашей жизни.
Вот ползешь ты на четвереньках, вся жизнь впереди. Вот школьник, студент -
планов "громадье"... Вот семьянин - жена, дети, карьера... Оглянуться не
успеешь, как мелькнет слово "конец".
К чему я об этом? А ни к чему. Просто настроение паршивое.
Подобный (шопенгауэрский) релятивистский скептицизм последнее время все
чаще накатывает на меня.
13 АВГУСТА
Завтра открытие выставки и сегодня шли последние приготовления. И я
решаюсь вступить в бой. А какого черта, думаю, я должен уступать! Это
взыграла упрямая часть моего характера, унаследованная от матери-болгарки.
Пользуясь отсутствием протеже госпожи Президентши, я вешаю свои три портрета
на одну из стенок его секции (его, видите ли, секции!). Я не могу лепить
портреты впритык к пейзажам, в обнимку с графикой. Это графику можно
расположить кучно и ничего она от этого не потеряет. А большим полотнам
нужен воздух, особенно портретам. Если госпожа Президентша этого не
понимает, то... Впрочем, все она распрекрасно понимает. Просто у нее такой
характер. Но у меня тоже, знаете ли, есть характер. Хватит мальчишке и двух
третей секции. У меня в его годы и этого не было.
Я вспомнил прошлогоднюю выставку (в которой я не участвовал). Змеились
кабели по полу, пылали юпитеры жарким светом, телерепортеры с камерами на
плечах многозначительно двигались в пространстве выставочного зала.
Тусовалась публика: не то бомонд, не то богема. И девочки-натурщицы с
восторженными лицами, с пылающими щечками, в экстравагантных нарядах,
порхали по залу от полотна к полотну, охотно позировали и давали интервью на
фоне своих портретных двойников - возлежащих на диванах, сидящих в креслах,
и прочая. Девочки были счастливы!
Я буду последней свиньей, если позволю лишить моих девочек-натурщиц вот
такого простительного, столь нужного им счастья. Галина, Наташа, Алена, вас
увидит публика. Завтра. Или я умру, защищая вас!
То же самое я сказал прямо в глаза г-же Президентше, когда она
появилась в 2 часа пополудни в сопровождении своего нового фаворита.
Фаворит, как ни странно, не стал взбрыкивать копытами и вел себя
тактично, этично и где-то даже поэтично. Мне снова стало стыдно, и я
унизился до того, что стал просить у бородатого юнца прощение. Но г-жа
Президентша, своей невоздержанностью ни в чем, помогла мне сохранить лицо.
Она чуть не подожгла меня гневным взглядом, я познал упругость ее грудей и
угловатость характера, когда ее мощное тело теснило меня к стене. Но я
стоял, как один из 38-ми панфиловцев под Москвой, и она, г-жа Президентша,
отступила от моих позиций, как битый Гудериан.
Веселый и злой, я бродил по залу, охраняя свои картины, пока
Президентша не укатила восвояси на своем подержанном "Рено" модели 88 года.
Потом я успокоился и даже помог парню развесить его картины на оставшемся
пространстве ЕГО секции. Это даже интересно, думал я, сопоставить, а точнее
сказать, противопоставить мои реалистические портреты с его как бы
портретами, выполненными в стиле арт-садизма. Контраст получился убойный.
С удивлением и даже порой с завистью смотрел я на полотна этого
Карелина. Надо обладать поистине изощренной фантазией, чтобы сотворить такое
с прекрасными телами женщин. Классических пропорций для него не
существовало: угловато-шипастые, треугольно-кубические женщины-монстры,
распятые на его полотнах в виде цыпленка табака, вызывали противоречивые, но
сильные чувства. Я бы подобное написать не смог, даже если бы и сильно
захотел. Он - человек нового времени, новых идей, и этим мне он интересен. Я
не против модернизма, я даже где-то за него. (Обожаю импрессионистов, люблю
усатого Сальвадора Дали, но не люблю Пикассо.) Но у меня есть сильное
подозрение, что главная цель иного модерниста весьма далека от искусства.
Его полотно - это скорее дубина, которой он ударяет по голове бедного
зрителя. Ударить как следует по башке, и тем самым обратить на себя внимание
- вот его цель. Стало быть, он не любит искусство, а часто вообще его
презирает, он любит себя в искусстве.
Искусство, конечно, должно развиваться. (Хотя в последнее время я все
отчетливее сознаю всю никчемность понятия "прогресс в искусстве") Никто не
знает, в какую сторону выльется это развитие. Значит, надо пробовать везде.
Именно поэтому я не против модернизма. Но и для нас, реалистов, по мнению
некоторых, отживающих свой век, я хотел бы оставить место в современном
искусстве, чтобы новаторы помнили, с чего люди начинали. Нас тоже надо
понять, мы не можем себя переделать. Парень, кажется, понимает меня и
относится ко мне уважительно и с опаской, как к динозавру, не успевшему
вымереть вовремя. Я рад этому (рад первому, но не второму).
Все это хорошо, плохо другое: накрылась моя "персоналка", обещанная мне
Президентшей. Ну да ладно. Будем искать меценатов. Итак, завтра открытие
выставки. И ни Президентша, ни даже вторжение пришельцев из космоса не
смогут этому помешать!
СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ
Япония зимнего дня счастливее летнего.
(отрывок из звукового сна Георгия К.)
1
Завыла сирена, и на этом истерическом фоне раздался взволнованный голос
девушки-диктора: "Внимание, граждане! Воздушная тревога! Воздушная
тревога!.." Ее молодой звонкий голос, который, казалось, сейчас сорвется на
плачь, совсем не был похож на тусклый тембр местного диктора Барабанова или
на зловеще-торжественный баритон Левитана. Это был живой голос
неравнодушного человека бойскаутского еще возраста, все принимающего близко
к сердцу. Я представил, что одета она в белую блузку с тонким черным
галстуком и в черную же юбку. Я "видел", как она горбится над рогатым
микрофоном, расставив слегка локти. Узкие ее ладони со слабыми нежными
пальцами как бы пытаются нас укрыть от грозной опасности, о которой она нас
предупреждает, и, чувствуя свое бессилие, она почти плакала и кричала
злобному врагу: "Проклятый Пифон! Ты поплатишься за это! Граждане, милые!
Воздушная тревога! Воздушная тревога!.."
И тут Георг проснулся. Машинально подумал: "Причем здесь Пифон?" Над
городом прокатывался апокалипсический вой сирен гражданской обороны. Они
надрывались, как иерихонские трубы в день Страшного Суда. А, может быть,
этот день уже наступил?! Репродуктор скучным голосом Барабанова объявил
воздушную тревогу и замолчал. Сон стал явью. Или явь стала сном.
Та, кто спала рядом с ним, тоже проснулась и таращилась воспаленными,
дикими глазами по сторонам.
- Что случилось? - трагическим, срывающимся до шепота голосом сказала
она. - Боже, какой у тебя ужасный вид!
- Давай, быстро собирайся! - крикнул Георг, лихорадочно натягивая на
себя помятую одежду. - Еду, воду, теплые вещи...
Она плохо "врубалась" в обстановку. С обреченным видом прошлепала
босыми ступнями из своей шикарной спальни через коридор на кухню, рассыпала
консервы из холодильника, опрокинула на пол бидон с отфильтрованной водой,
села в лужу с голыми ногами и заревела.
- Успокойся, - сказал Георг ласковым голосом, - вытри слезы, мы
останемся здесь. Пусть будет то, что будет.
Он взял ее на руки и отнес на кровать.
- Мне мокро, - сказала она в интонации плачущей девочки.
- Конечно, ты же сидела в луже. - Георг снял с нее сырые трусики и
разделся сам.
- Как тебя зовут? - спросил он.
- Инга, ты что забыл? - ответила она и протянула к нему руки. - Иди
сюда...
Они соединились в одно целое, и поганый внешний мир для них перестал
существовать. Она вздрагивала, прижимая Георга к себе, щедро дарила
атласно-нежные, истерически-горячие поцелуи. И после того, когда они
достигли нирваны, Георг отделился от своей половины и ушел в другой мир, мир
сна...
"...Когда я там оказался, все были в смятении от ужаса, от
всепоглощающего чувства обреченности. Все говорили о Всадниках. Наконец я
заметил его. "Всадник! Всадник! - закричали люди. И я увидел на горизонте
серый силуэт гиганта на таком же гигантском коне. Всадник поднял копье и
замахнулся им...
Люди, и я вместе с ними, скованные животным страхом, стояли в каком-то
котловане, надеясь укрыться в нем от вездесущих посланцев смерти.
Эфемерность такой защиты для всех была очевидной, поэтому хотелось зарыться
в землю, подобно кроту, замереть, исчезнуть. Но всякие ухищрения маскировки
были бесполезны. Мир изменился. Изменился внезапно. И навсегда. Люди это
поняли, но продолжали делать по привычке то, что всегда делали в
определенной ситуации. Стереотип мышления, стереотип поведения. Если тебе
угрожает опасность, нужно прятаться - и все прятались. Но от Всадников НЕ
СПРЯЧЕШЬСЯ! Кто-то сказал об этом мне, но я и сам уже это осознал. Душу
охватило то мерзейшее состояние безнадежности, в которое человек впадает,
когда он целиком находится во власти безжалостной, всепроницающей силы,
движимой непостижимой, запредельной логикой - холодной и твердой, как алмаз.
От них не убежишь. И сопротивление бессмысленно. Все бессмысленно...
Дома шатались, казалось, кто-то с нечеловеческой силой старался вырвать
их из земли. Фундамент вспарывал асфальт и землю, двигался как гигантский
плуг, летели кирпичи, стекла...
Я увидел вдруг совсем близко чудовищных размеров голову всадника. Он
наклонился, навис над домом, застыл, находясь в другом временном ритме.
Худое, вернее, вытянутое лицо, длинный нос, огненные глаза. На голове его
был седой парик с косой и буклями у висков. В одной руке он держал копье, в
другой - железную маску. Всадник! И хотя он был недвижим, я теперь знал
точно: бежать бесполезно, как от собственной тени. Куда бы ты ни убежал, где
бы ты ни скрылся, он настигнет тебя всюду. Рано или поздно..."
- Да очнись же ты, - стучала Инга своим кулачком по плечу Георга. -
Истукан!
Георг приподнялся на одной руке, и сейчас же Инга отвалила его как
могильную плиту и выскочила из постельного склепа, пропитанного тлением и
развратом.
Теперь уже она быстро одевалась, а Георг пытался сообразить, в чем
дело. А дело было "швах". Дом дрожал и, казалось, сейчас развалится. Небо
полыхало огнем, кругом грохотало, то и дело накатывали низкие звуки, от
которых закладывало уши. На кухне со звоном осыпались стекла.
В комнате, где они лихорадочно натягивали сопротивляющиеся шмотки, с
треском разорвались обои, и на стене черной змеей метнулась ветвистая
трещина. Посыпалась штукатурка. Упала люстра, обдав их осколками хрустальных
подвесок. Алые отблески огня плясали на еще уцелевших стеклах супермодного
мебельного гарнитура. Дорогие сервизы мелко тряслись и стучали, словно
человеческие зубы от страха.
Дуф-дуф-дуф! - злобно рявкали зенитки, дум! дум! дум! - вторили им
разрывающиеся в вышине снаряды. Бесшумно, ирреально пронеслась над крышей их
дома в сторону центра стая светящихся эллипсов. Землетрясение усилилось.
Они выскочили на лестницу и понеслись по ней вниз, не рискуя
пользоваться лифтом. На улице творился бедлам. Крики, стенания и "скрежет
зубовный". Георг увлек Ингу на осевую линию дороги, чтобы избежать
возможного погребения под обломками зданий, которым случай повелит рухнуть.
Мутненький рассвет, пытавшийся пробиться сквозь дым пожарищ, обессилил, и
сумерки вновь стали сгущаться.
На перекрестке улицы Вая и проспекта Молодежи - местного "Бродвея" -
очень низко, на высоте 12-ти этажного дома висел дискообразный аппарат.
Купол его мерцал голубым призрачным светом, под темным плоским днищем с
выступающими тремя полусферами горели несколько прожекторов, которые шарили
своими узкими разноцветными лучами в поисках неизвестно чего.
Они попытались свернуть в какой-то проулок, но оттуда, из-за плоской
крыши универсама, точно привидение, поднялся в воздух и завис,
разворачиваясь на месте, непривычно длинный военный вертолет
Военно-Воздушных Сил Литавии "Ми-24", советского еще производства,
прозванный "крокодилом". "Голова" этого чудовища, расписанного
пятнисто-полосатой защитной окраской, была усеяна бородавками пулеметных
гнезд. Под короткими крыльями щетинились острыми головками ракеты повышенной
мощности и круглились бока установок реактивного огня.
Довольно грозно, устрашающе это выглядело, но в сравнении с неприятелем
- каменный век. Этим оружием их вряд ли возьмешь.