Страница:
получать от этого удовольствие. Иначе чем объяснить, что русский народ всю
жизнь - год за годом, век за веком - живет так паскудно. Ведь ни одного
американца, под страхом казни на электрическом стуле, не заставишь так жить!
- Ну вот, - сказала Инга, ставя мокрые чашки на стальной поднос, - мы
уже и до политики добрались. Мой дорогой, кухня на тебя действует
разлагающе.
- Прости, дорогая, - проклятая привычка старого диссидента.
- Ладно, диссидент, хватит трепаться, пошли... спать, то есть жить.
ДО ТОГО...
ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ КОЛОСОВА
Человек - это прошлое,
которого уже нет...
Анатолий Ким, "Отец лес".
1 АВГУСТА СЕГО ГОДА
Сегодня, как обычно, встал в девятом часу утра. Позавтракав и испив
кофею, как говаривали во времена графа Льва Николаевича Толстого, вышел на
лоджию покурить (а вот за это он бы меня пожурил). День обещает быть на
редкость хороший. На небе ни облачка, только горизонт затянут голубой
дымкой, словно мир не обратился еще окончательно и полностью в состояние
вещественности после своего нового рождения, а еще хранит там, у горизонта,
области неосязаемые и неприкосновенные. И как побочный продукт этой ночной
алхимии - над междугородной трассой висит с размытыми краями полоса смога,
словно некая субстанция выпала в осадок. Не станем уточнять, какого рода
гадость входит в состав этой субстанции, и так ясно. Впрочем, за последнее
время дышать стало заметно легче, в экологической, разумеется, смысле. А вот
в смысле политическом... Хотя, как посмотреть... Когда весь мир переживает
потрясения: старый миропорядок рушится, а каким будет новый, еще никто не
знает, - наше государство, только что народившееся путем почкования от
Литавии, не может составлять исключения. Нашу республику под условным пока
названием Леберли (объявлен конкурс на лучшее название республики) называют
самопровозглашенной. Хотелось бы взглянуть на государство, которое бы не
провозглашало самое себя. Все провозглашали о своей независимости вплоть до
Американских Штатов.
Ну и пусть их, зато многим жителям Леберли импонирует, с какой
энергичностью наш лидер, президент, генерал-майор Адам Голощеков (имя весьма
символично: Адам - Новый человек), взялся выполнять свой предвыборный
манифест: "Мы устроим мир так: всяк будет потен и всяк будет сыт. Будет
работа, будет что жрать, будет всем чистая, теплая, светлая... Бездельникам,
паразитам и музыкантам вход воспрещен"1. Впрочем, за рамки
политического приличия новая власть особенно не выходит. Никто также
специально не проводит никаких репрессий в отношении литавцев, волею случая
оказавшихся на территории Леберли. Новая власть считает их такими же
гражданами, как и русскоязычное население, которые здесь, в Леберли,
составляют 90%. Но литавцы все равно бегут на Правый берег, бросая дома, и
там, у себя в Литавии, отыгрываются на наших "недогражданах", как они их
называют, по полной программе.
Сейчас, может быть, литавские власти жалеют, что все последние годы
выживали, выдавливали, вытесняли, насильно переселяли русское население на
левый берег, загоняли в гетто, издеваясь, насмехаясь, унижая, создали тем
самым предпосылки к возникновению очага опасного сепаратизма. Рассеянную там
и сям нацию легче было бы контролировать.
Разумеется, литавцы никогда не отдадут за просто так кусок своей
территории... Они надеются на военную помощь Нового Атлантического Союза, а
мы надеемся на Россию, члена того же союза. Щекотливая ситуация. Поэтому НАС
предпочитает не вмешиваться, как, впрочем, и Россия. При всех естественных
симпатиях к новому русскому государству, она не может признать Леберли,
поскольку мы - повстанческое государство, а повстанцы, по новым
международным законам, почти террористы. Леберли могут разбомбить кто
угодно, причем на законных основаниях, имея в кармане мандат ООН.
Единственное, что может предложить нам Россия, это визу на беспрепятственный
въезд на ее территорию. Нам предлагают вернуться на нашу историческую
родину. Но никто не хочет добровольно стать беженцем, чья судьба незавидна,
унизительна... Леберлианцы надеются на чудо. Авось, как-нибудь все утрясется
само собой, мы получим международное признание, независимость,
самостоятельность и ехать никуда не надо будет.
Такие вот дела.
Как бы там ни было, но пока все замечательно! Стрижи с писком носятся в
воздухе, словно черные стрелы, выпущенные из лука.
Продолжаю читать "Войну и мир" Толстого. Колоссальная литературная
фреска! Точнее - гигантская мозаика, но удивительной цельности,
поразительного блеска и чистоты. Вот где кладезь мудрости! Какой угодно
мудрости - житейской, философской. Хоть каждый год перечитывай эту великую
книгу и всегда найдешь что-то новое. Нет, Лев Толстой никогда не устареет.
Потому что он не плоско однозначный моралист, он, как выражаются господа
ученые, амбивалентен, он действительно - кладезь всего: великих прозрений и
великих же заблуждений.
Кстати, в связи с постоянным ожиданием войны с Литавией, этот роман у
нас вдруг вновь стал очень популярен.
4 АВГУСТА
Вчера весь вечер на низких высотах, с ужасным грохотом летали вдоль
реки Неран сверхзвуковые истребители военно-воздушных сил Литавии.
На территории завода им. "Ш." кругом висят таблички, извещающие о том,
где должны собираться военнообязанные. В отделе кадров и управлении до 23-00
сидят дежурные. Ждут из штаба ГО сигнала учебной тревоги. Гражданская
оборона проводит учения. На случай неожиданных воздушных атак - НЛО или ВВС
Литавии. (Вот жизнь пошла! Сплошной сюрреализм.)
А, кроме того, возможны наземные карательные акции со стороны Литавии.
Впрочем, сухопутных атак мы не боимся: что за армия у них по сравнению с
нашим народным ополчением. Однако литавские коммандос пробраться к нам в тыл
вполне могут, чтобы арестовать и выдать международному трибуналу генерала
Голощекова, нашего русского Ясира Арафата, как его называют некоторые
шутники (Сам Голощеков любит себя сравнивать с генералом де Голлем).
Хотя успех столь самонадеянной вылазки маловероятен, но попытки уже
были и будут. Ведь официальной границы как таковой не существует. Существует
лишь условная природная граница по реке Неран, но ее не признают сами
литавцы, ибо для них это равнозначно признанию мятежного государства.
Поэтому утрами, когда опускаются мосты и оба государства временно сливаются
в призрачном единстве, люди перемещаются с левого берега на правый и обратно
почти свободно. Жизнь, знаете ли, не остановишь. Тем более, что столица
Литавии - Каузинас - оказалась разделенной почти пополам. На правом берегу
находится их Старый город, на левом - Новый, наш. По большей части 60-х-70-х
годов застройки. Живет здесь преимущественно русский пролетариат. Тут же, на
левом берегу, находятся большинство заводов. Теперь левобережный Каузинас
переименован в Непобединск и является фактически столицей нового
государства. Впрочем, других городов у нас все равно нет.
Без особой волокиты со стороны должностных лиц я выписываю временный
пропуск и выхожу на территорию завода. Рой воспоминаний тотчас взлетает со
дна моей памяти, как несчетная стая галок. На одном из таких заводов
когда-то, в пору моей российской юности, начиналась моя трудовая карьера.
Сначала контролером ОТК на ферросплавах (потому что хорошо знал химию),
потом околоначальственные люди заметили мой талант художника и предложили
мне должность оформителя в том же цехе. И пошло-поехало! Имея склонность к
перемене мест, я кочевал из цеха в цех, с завода на завод, совершенствуя
свое мастерство оформителя. Более пяти лет я никогда не задерживался на
одном месте. Проходило определенное время, и какой-то бес толкал меня в
ребро, и я бежал к новым людям, к новым впечатлениям. Каждый раз, начиная с
нуля, тем не менее, я как бы поднимался на ступеньку выше в своем мастерстве
художника-оформителя.
Завод имени "Ш." (не стану расшифровывать), где я работал со своим
напарником Анатолием, был моим последним заводом. В ту пору мне уже
перевалило за тридцать (не стану уточнять). Когда началась так называемая
ПЕРЕСТРОЙКА, я вдруг понял, что все эти годы прожил не так, как следовало
бы. Делал не то, зачем был рожден на этот свет. Я ушел с завода на вольные
хлеба, в совершенную неизвестность и занялся чистым искусством, коря себя и
систему "за бесцельно прожитые годы" и упущенное время. Однако ж занятия
чистым искусством не часто приносят обильные плоды, подлинные удачи редки.
Обычно перебиваешься с коньяка на хлеб, а посему, приходится подрабатывать
побочными заработками, хотя и очень близкими моему духу, а именно -
преподавательством. Два раза в неделю веду студию живописи при нашем доме
культуры. Платят гроши, но выжить можно (особенно, если сумеешь продать
одну-две картины в месяц). Если подходить к делу с размахом предпринимателя,
можно было бы открыть собственную студию и драть деньги с состоятельных
родителей. Но у меня нет (и никогда не будет) размаха предпринимателя, да, в
общем-то, и желания размахиваться тоже нет. Потому что это очередная
пустышка. Я уже немолод и заниматься буду теперь только искусством. Хотя бы
я с голоду сдыхал. По мере сил не стану больше думать о материальном, только
о духовном. Духовность, духовность и еще раз духовность. Вот такая теперь
моя жизненная программа!
Я тут заболтался, мемуарист долбаный, и совсем забыл, за чем,
собственно, пришел на завод им. "Ш.", много лет спустя после увольнения
отсюда. Уж, конечно, не затем, чтобы сыграть на струнах души ностальгический
романс. А пришел я сюда с весьма прозаической целью: чтобы попросить
плотника Реутова по старой памяти изготовить мне рамы для картин. Подрамники
для холстов я сколачиваю сам, а вот рамы - это уже искусство другого рода,
чем мое, тут нужен специалист своего дела.
Я надеялся, что жив еще старый столяр, мастер золотые руки, по прозвищу
Аще, что он помнит меня и сделает по сходной цене рамы. Они нужны мне до
зарезу в связи с затеваемой "ОБМОСХУДОМ" (Объединение Молодых и Старых
Художников) общегородской выставкой, в каковой мне любезно предложили
участвовать. Боже, что я несу! Предложили, как же! Все надо самому
пробивать, предлагать, напоминать... Но вот все уже пробито, предложено,
напомнено, и теперь мне нужны рамки для моих "шедевров". Покупать рамы в
салоне для меня дорого, и я прибегну к услугам этих шкуродеров только в
случае самом крайнем.
И вот, лелея ностальгические чувства (все-таки не удержался), я
прохожусь сначала по коридорам заводоуправления, а потом и по территории
завода. Я весьма и весьма удивился, когда обнаружил во многих местах свои
стенды, которые я когда-то оформлял. Большинство из них хорошо сохранились и
смотрятся довольно прилично, хотя прошло много лет. Это меня радовало, но
одновременно и удручало. Это означало, что жизнь завода еле-еле теплится,
почти остановилась. И теперь он, завод, перевалив за порог нового
тысячелетия, влачит жалкое существование. А бы выжить. Ему уже не до новых
веяний дизайна.
7 АВГУСТА
Вчера был какой-то нескончаемо длинный день, поэтому веду хронику по
часом.
С утра пораньше - опять на завод. В прошлый раз я не застал Реутова в
цехе. (Любимый анекдот моего отца: "Где Рабинович?" - "Ушел по цехам". -
"Сам ты - поц и хам!") Реутов был на больничном. Но сегодня он уж точно
выйдет. "Да-да, буду завтра как штык, аще, ты меня знаешь, я, аще, слов на
ветер не бросаю... Приноси чертежи: с размерами и со всей трехомудью - я
сделаю". - "Только, Николай Николаевич, пожалуйста, дерево должно быть
абсолютно сухим!" - "Ты, аще, меня не учи, у меня материал завсегда сухой,
я, аще, из кримлины никогда ничего не делаю... я тебе не Махонек
какой-нибудь..."
Это я с ним говорил по телефону. И вот Реутов воочию. Я встречаю его в
столярном цеху. Боже ж мой, как старик сдал за эти годы. Кожа да кости! Но
из глубины черепной коробки смотрят по-прежнему живые, хитроватые глаза.
Хотя теперь они больше похожи на горящие в нишах огоньки свечей, которые в
любую минуту может погасить резкий порыв ветра. "Фу! - шумно дышит Реутов,
снимая с головы теплую кепку и вытирая потную лысину полотенцем, похожим на
портянку. - Загоняли совсем пенсионера... Вот уйду, с кем они работать
будут, смены-то нет. Приходят какие-то юнцы со стеклянными глазами да бабы,
которые отродясь молотка в руках не держали".
Это он зря женщин принижает. Видел я раньше, приходя в столярный цех,
как женщины сколачивали ящики для боеприпасов. Чудо! С ОДНОГО удара они
загоняли гвоздь по самую шляпку. Работали как роботы-автоматы. Меня тогда
это очень поразило. Сейчас в цеху вялотекущая видимость трудового процесса.
Большинство народа уволено было еще в 90-е годы - никому не нужны стали
ящики для снарядов, первый цех закрыли, снаряды выпускать перестали. Теперь
перебиваются случайными заказами. Чем тут занят Реутов? Но он, я уверен,
вовсе не завышает свою значимость. Ныне всех трудоспособных пенсионеров
призвали на трудовой фронт. Поговаривают, что поскольку, в силу объективных
причин, республика наша находится во враждебном окружении, Первый цех опять
откроют. Если найдут растасканное оборудование.
Я вежливо, стараясь не задеть его творческого самолюбия, объясняю ему,
какими должны быть рамы - их профиль, размеры и прочее. Реутов слушает, по
ходу дела высказывает разумные замечание, делает толковые поправки. Когда
вопрос с рамками решен, я тактично интересуюсь его здоровьем и здоровьем его
жены. Реутов с уверенностью заявляет, что еще лет с пяток протянет на этом
свете. "Потому что очень уж хочется узнать, чем же закончится это блядство".
А так все нормально. Огорчает его лишь тупость жены. "Вот же бабы-дуры.
Опять моя обожгла руку. И кажный раз она это делает, когда надо зажечь сразу
две конфорки на газовой плите. Так она сначала зажигает ближнюю, потом
тянется рукой над пламенем и зажигает дальнюю конфорку. И, конечно, обжигает
себе руку. Она у нее уже вся в волдырях! Я говорю ей, ты, аще, понимаешь,
что делаешь?! Кто же, аще, так зажигает? Неужели у тебя аще не хватает ума
сообразить, что сначала надо зажечь дальнюю, а уж потом ту, что у тебя под
носом. Нет, она аще не понимает... и кажный раз такая история..."
Я со вниманием выслушиваю его старческое брюзжание, потом передаю
привет от своего бывшего напарника Анатолия, который уже тоже, как и я,
здесь не работает, но который был в большой дружбе с Аще. Собственно, я для
Реутова мало что значу. Он возится со мной благодаря тому, что я - коллега
его товарища.
11-00. Бегу в "Объединение Х.", чтобы утрясти кое-какие вопросы,
связанные с организацией выставки.
Президентша "ОБМОСХУДА" оказывается в офисе, она на месте, слава Богу.
Толстощекая, кровь с молоком баба восседает за своим огромным, старинной
работы столом, обложившись бумагами. И здесь бюрократия.
Увидев меня, она кокетливо поправляет мелко завитые бледно-фиолетовые
кудри и дружелюбно сверкает золотыми зубами. Она сообщает мне сначала
хорошие новости - о том, что ей удалось добиться снижения арендной платы за
помещение выставочного зала, удлинить сроки экспозиции и прочее в том же
духе, что, в общем-то, меня мало интересует. Потом она сообщает плохую
новость.
- Понимаете, - говорит она, не глядя мне в глаза, - тут возникла такая
ситуэйшн... Произошли кое-какие изменения, то есть расширение... Короче,
расширился список участников выставки... и, в связи с этим расширением, нам
придется ужаться.
- Кому конкретно, - спрашиваю я, пронзительно глядя в ее бесцветные
глазки-пуговки; ее взгляд отталкивается от моего еще сильнее, как
одноименный полюс магнита.
- Конкретно Вам, - отвечает она и поспешно добавляет, чтобы мне не было
особенно больно, - ну еще кой-кому... В общем, одной секцией Вам придется
пожертвовать.
- Интересно, - говорю я капризным голосом обиженного ребенка, - из двух
секций вы забираете у меня одну! Как же я расположусь? Ведь вы знаете,
сколько у меня работ...
- Георгий Николаевич, голубчик, ну потеснимся немного. Вы же знаете,
все хотят участвовать в выставке, а места мало... А парень на редкость
перспективный, молодой, напористый... - Она двинула локтем бумаги, и они
почти совсем закрыли большую картонную коробку с конфетами, лежавшую у нее
на столе. - Я не могла ему отказать.
- И кто же сей неофит? - спрашиваю я желчно. - Тот, которому сходу дают
целую секцию, в то время, как старым, проверенным временем художникам делают
обрезание.
- Ну, Карелин... - говорит она дрогнувшим голосом. - Вам это имя пока
ни о чем не говорит...
И вдруг идет в атаку, как танк. Она устремляет, наконец, на меня свой
взгляд сразу сделавшийся тяжелым, упрямым. Я затронул ее интимное, личное. А
за свое личное, интимное, она любому порвет пасть. Полные ее руки плотно
лежат на сукне стола, под дрябловатой кожей перекатываются крепкие еще
мышцы.
- О'кей! - говорю я и выдаю любимый афоризм моего отца: "Урезать так
урезать, как сказал один японский адмирал, делая себе харакири".
Чтобы смягчить мою боль от урезания, госпожа Президентша приглашает
меня на ланч в ресторан "Нева", который располагался на нижнем этаже здания.
- В отделе культуры выбила талоны на питание в нашем зале. Могу дать на
целую неделю, - сообщает она интимно.
Я принимаю приглашение на ланч, но от талонов отказываюсь. Пока у меня
есть деньги.
13-30. Прибыл в Центральный выставочный зал и работал там как проклятый
до 22-х часов. Чтобы размяться, половину обратного пути к дому преодолел
пешедралом. Сплошная облачность накрыла город, как одеялом, и потому раньше
обычного, в половине одиннадцатого, стал сгущаться мрак, только на западе,
как надежда на завтрашнюю хорошую погоду, светилась ярко-желтая полоска
чистого неба.
Домой пришел около одиннадцати, когда стало совсем темно, уличное
освещение опять не работало. Чтобы не разбудить тетку, тихо раздеваюсь, иду
на кухню, плотно прикрыв за собой дверь. По радио передают какой-то
зажигательный фокстрот. Как там у Юлиана Семенова?
"Он (Штирлиц) включил радио. Передавали легкую музыку. Во время налетов
обычно передавали веселые песенки. Это вошло в обычай: когда здорово били на
фронте или сильно долбили с воздуха, радио передавало веселые, смешные
программы".
У нас, слава Богу, война еще не разразилась... Но на дамбе стоят танки.
В автобусе я сидел с левого борта, и мне ни черта не было видно, что
происходит с противоположной стороны. На асфальте у меня под окном
просматривались сухие комья грязи и след от гусеничных траков. Прошел
солдат, озабоченный чем-то, по-моему, дал какие-то указания нашему водителю.
Потом мы поехали. Медленно. Пассажиры, те, которые стояли и не могли
разгадывать кроссворды, вертели головами, всматривались в сумерки за окнами,
где двигались какие-то механизмы и рычали моторы. Кто-то сказал: "Танки". Я
тоже вертел головой, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь из происходящего на
встречной полосе дороги, но тщетно. Кроме света фар, ничего не разобрал.
Высокий молодой человек, вопросительным знаком торчавший посреди
салона, сжимая под мышкой коробки с видеокассетами, сказал своей подруге,
такой же тоненькой и гибкой, что-то о президенте Голощекове в том смысле,
что бравый генерал-майор, наш Адамчик, так же быстро разберется с зелеными
человечками, как он разобрался с литавцами. Парочка рассмеялась, как обычно
смеется беззаботная молодежь. И тут до меня дошло, что все ожидают нового
налета НЛО, маскирующихся под самолеты. А может, это самолеты маскируются
под НЛО? Я подумал с горькой усмешкой, что вся наша теперешняя жизнь отдает
каким-то фарсом с клиповой насыщенностью: с неба давит очередная волна НЛО,
с запада угрожают литавцы, а внутри - ультраправый генерал с амбициями
фюрера пытается "эллинизировать" кусок территории, который ему достался во
время дележа имущества сильных мира сего... Сериал какой-то унылый, мать
его..."
"Кажись, начинается..." - сказал мужик, сидящий напротив меня с книгой
Адама Голощекова "Пора".
"Ничего не начинается, - возразила толстая баба, закрывая книгу того же
Голощекова, "Послание к литавцам", и запихивая ее в сумку, подстать своей
комплекции, - хватит панику-то пороть!"
Они сцепились, как кошка с собакой. Остальные пассажиры увлеченно
разгадывали кроссворды. Не перестаю удивляться: как все-таки быстро наше
некогда самое читающее в мире общество трансформировалось в общество,
разгадывающее кроссворды.
И только парочка китайцев на задних местах сидела тихо-тихо. Они не
вмешивались в распри европейцев. На их плоских лицах играла загадочная
полуулыбка, будто они знали такое, о чем мы, европейцы, не догадываемся, а
когда поймем, то станет слишком поздно и ничего изменить уже будет нельзя.
Когда наш автобус подъезжал к Бульвару им. Голощекова, я их увидел. По
краю дамбы стояли танки. Или похожие на них бронированные чудовища на
гусеничном ходу. Штук пять, наверное. Видимость из-за тусклых фонарей была
отвратной. Они стояли компактной группой. Один из них двигался, пятясь
задом, уплотнял группу.
"А танки-то зенитные", - подумал я. Из башни последней машины торчали
два тонких ствола, задранные кверху. Мужик перестал лаяться с женщиной,
посмотрел в окно и сказал уверенным голосом ветерана войны и знатока боевой
техники: "Самоходные зенитные установки "Шилка" и ракетная - "Ястреб-2". Эти
как шмальнут - мало не покажется..."
Мне подумалось, что бронетехника занимает позицию для отражения
воздушного налета. Это место, на мой взгляд, было весьма удобным. Справа
машины были прикрыты склоном дамбы, слева - шла высокая стена деревьев. И
между тем - прекрасный обзор. Очень удобная позиция для противовоздушного
комплекса.
На бульваре стоял военный регулировщик, движение машин было скованным.
Какое-то время параллельным курсом с нами катил по рельсам новенький
"гладиолус", весь разрисованный рекламой на мотоциклетную тему. На задней
площадке моновагонна, хорошо видимая в ярком аквариумном свете, стояла
девушка или молодая женщина, очень красивая. Паниковский был бы в экстазе.
Положив руки на горизонтальную оконную штангу, она смотрела на мир грустными
глазами.
Я загадал, если она взглянет на меня, хотя бы мельком, то мои картины
на выставке ожидает успех. Однако чУдная фемина смотрела на "мерседес",
который вклинился между моим автобусом и ее трамваем. "Ну взгляни же,
взгляни на меня!" - умолял я "чудное виденье", "гения чистой красоты". Я
взывал к ней мысленно, телепатировал, надрывая мозг, едва сдерживаясь, чтобы
не ударить кулаком по глуховатому стеклу. Но все мои усилия были тщетны. И
лишь когда мы разъезжались - она направо, я прямо, - и проклятый "мерс"
газанул вперед, женщина подняла на меня глаза. Наши взгляды встретились лишь
на мгновенье и тут же разошлись навеки. И уже (но все же ликуя!) я видел
удаляющуюся, аэродинамически зализанную корму "гладиолуса".
На кухне я обнаруживаю свой ужин, как всегда стоящим верхом на чайнике,
чтобы долго не остывал. Тарелка, прикрытая другой. Теткиными заботами он
стоит таким вот образом уже четыре часа. Так что и чайник остыл и тарелка
едва теплится. Подогреваю чайник, а ужин ем холодным. После трапезы
принимаюсь читать Достоевского, тут же прямо на кухне. Не ляжешь ведь с
полным желудком, а хорошая литература способствует нормальному пищеварению.
В 01-00 ложусь спать. Долго не могу заснуть, наконец, погружаюсь в
дремоту... Выстрел! Просыпаюсь. Нет, кажется, хлопнула дверца автомобиля.
Сволочи! Дремлю. Опять просыпаюсь - хохочет какая-то компания, конечно,
пьяная. Проходят под окнами, горланя песню не в лад. Паразиты! Погружаюсь в
сон...
"...тиять, на право!" - говорит за окном голос, усиленный динамиком.
Просыпаюсь. Кому он командовал "на право"? и кто это говорил? Едут какие-то
машины... потом - тишина.
02-40. Просыпаюсь от треска. Вскакиваю, смотрю в окно, вглядываюсь в
гиперборейскую ночь - на горизонте полыхает зарево. Столб дыма, подсвеченный
снизу алым пламенем, ввинчивается в небо и сливается с низкими облаками.
Разыскиваю свой армейский 8-кратный бинокль, смотрю сквозь искажающее
реальность стекло окна. В глубине нашей территории, там, где пашни и лес -
то ли в районе Пяртус, то ли в Надкиманси - горит дом. Сильно горит,
страшно. Рвется раскаленный шифер. В ночной тиши треск слышен на много
километров. Дом горит долго, возможно даже не один...
Попутно замечаю еще одного наблюдателя. Или наблюдателей. В звездном
провале между тучами, на большой высоте, появился чудесный корабль -
пепельно-серебристый, удлиненный, как цеппелин, с включенными габаритными
огнями и двумя белыми прожекторами на носу и корме. Слегка накренясь, он
летел медленно и совершенно бесшумно. Таинственный, как "Наутилус" капитана
Немо. Чуждый заботам и горестям этого мира.
Пока я пытался поймать его окулярами, он уж нырнул в глубины небесного
океана.
Из своей комнаты выходит тетка - заспанная, в белой ночной рубахе.
"Ужас, как я боюсь этих пожаров", - говорит тетя Эмма, глядя в окно. К
счастью, для себя, она не застала "цеппелин", иначе б ей добавился еще один
повод для страха.
А еще она боится грома. Не молний, а именно грома. Раскатистый грохот
ей напоминает о пережитых ужасах бомбежки немцами Тополскитиса, где она жила
жизнь - год за годом, век за веком - живет так паскудно. Ведь ни одного
американца, под страхом казни на электрическом стуле, не заставишь так жить!
- Ну вот, - сказала Инга, ставя мокрые чашки на стальной поднос, - мы
уже и до политики добрались. Мой дорогой, кухня на тебя действует
разлагающе.
- Прости, дорогая, - проклятая привычка старого диссидента.
- Ладно, диссидент, хватит трепаться, пошли... спать, то есть жить.
ДО ТОГО...
ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ КОЛОСОВА
Человек - это прошлое,
которого уже нет...
Анатолий Ким, "Отец лес".
1 АВГУСТА СЕГО ГОДА
Сегодня, как обычно, встал в девятом часу утра. Позавтракав и испив
кофею, как говаривали во времена графа Льва Николаевича Толстого, вышел на
лоджию покурить (а вот за это он бы меня пожурил). День обещает быть на
редкость хороший. На небе ни облачка, только горизонт затянут голубой
дымкой, словно мир не обратился еще окончательно и полностью в состояние
вещественности после своего нового рождения, а еще хранит там, у горизонта,
области неосязаемые и неприкосновенные. И как побочный продукт этой ночной
алхимии - над междугородной трассой висит с размытыми краями полоса смога,
словно некая субстанция выпала в осадок. Не станем уточнять, какого рода
гадость входит в состав этой субстанции, и так ясно. Впрочем, за последнее
время дышать стало заметно легче, в экологической, разумеется, смысле. А вот
в смысле политическом... Хотя, как посмотреть... Когда весь мир переживает
потрясения: старый миропорядок рушится, а каким будет новый, еще никто не
знает, - наше государство, только что народившееся путем почкования от
Литавии, не может составлять исключения. Нашу республику под условным пока
названием Леберли (объявлен конкурс на лучшее название республики) называют
самопровозглашенной. Хотелось бы взглянуть на государство, которое бы не
провозглашало самое себя. Все провозглашали о своей независимости вплоть до
Американских Штатов.
Ну и пусть их, зато многим жителям Леберли импонирует, с какой
энергичностью наш лидер, президент, генерал-майор Адам Голощеков (имя весьма
символично: Адам - Новый человек), взялся выполнять свой предвыборный
манифест: "Мы устроим мир так: всяк будет потен и всяк будет сыт. Будет
работа, будет что жрать, будет всем чистая, теплая, светлая... Бездельникам,
паразитам и музыкантам вход воспрещен"1. Впрочем, за рамки
политического приличия новая власть особенно не выходит. Никто также
специально не проводит никаких репрессий в отношении литавцев, волею случая
оказавшихся на территории Леберли. Новая власть считает их такими же
гражданами, как и русскоязычное население, которые здесь, в Леберли,
составляют 90%. Но литавцы все равно бегут на Правый берег, бросая дома, и
там, у себя в Литавии, отыгрываются на наших "недогражданах", как они их
называют, по полной программе.
Сейчас, может быть, литавские власти жалеют, что все последние годы
выживали, выдавливали, вытесняли, насильно переселяли русское население на
левый берег, загоняли в гетто, издеваясь, насмехаясь, унижая, создали тем
самым предпосылки к возникновению очага опасного сепаратизма. Рассеянную там
и сям нацию легче было бы контролировать.
Разумеется, литавцы никогда не отдадут за просто так кусок своей
территории... Они надеются на военную помощь Нового Атлантического Союза, а
мы надеемся на Россию, члена того же союза. Щекотливая ситуация. Поэтому НАС
предпочитает не вмешиваться, как, впрочем, и Россия. При всех естественных
симпатиях к новому русскому государству, она не может признать Леберли,
поскольку мы - повстанческое государство, а повстанцы, по новым
международным законам, почти террористы. Леберли могут разбомбить кто
угодно, причем на законных основаниях, имея в кармане мандат ООН.
Единственное, что может предложить нам Россия, это визу на беспрепятственный
въезд на ее территорию. Нам предлагают вернуться на нашу историческую
родину. Но никто не хочет добровольно стать беженцем, чья судьба незавидна,
унизительна... Леберлианцы надеются на чудо. Авось, как-нибудь все утрясется
само собой, мы получим международное признание, независимость,
самостоятельность и ехать никуда не надо будет.
Такие вот дела.
Как бы там ни было, но пока все замечательно! Стрижи с писком носятся в
воздухе, словно черные стрелы, выпущенные из лука.
Продолжаю читать "Войну и мир" Толстого. Колоссальная литературная
фреска! Точнее - гигантская мозаика, но удивительной цельности,
поразительного блеска и чистоты. Вот где кладезь мудрости! Какой угодно
мудрости - житейской, философской. Хоть каждый год перечитывай эту великую
книгу и всегда найдешь что-то новое. Нет, Лев Толстой никогда не устареет.
Потому что он не плоско однозначный моралист, он, как выражаются господа
ученые, амбивалентен, он действительно - кладезь всего: великих прозрений и
великих же заблуждений.
Кстати, в связи с постоянным ожиданием войны с Литавией, этот роман у
нас вдруг вновь стал очень популярен.
4 АВГУСТА
Вчера весь вечер на низких высотах, с ужасным грохотом летали вдоль
реки Неран сверхзвуковые истребители военно-воздушных сил Литавии.
На территории завода им. "Ш." кругом висят таблички, извещающие о том,
где должны собираться военнообязанные. В отделе кадров и управлении до 23-00
сидят дежурные. Ждут из штаба ГО сигнала учебной тревоги. Гражданская
оборона проводит учения. На случай неожиданных воздушных атак - НЛО или ВВС
Литавии. (Вот жизнь пошла! Сплошной сюрреализм.)
А, кроме того, возможны наземные карательные акции со стороны Литавии.
Впрочем, сухопутных атак мы не боимся: что за армия у них по сравнению с
нашим народным ополчением. Однако литавские коммандос пробраться к нам в тыл
вполне могут, чтобы арестовать и выдать международному трибуналу генерала
Голощекова, нашего русского Ясира Арафата, как его называют некоторые
шутники (Сам Голощеков любит себя сравнивать с генералом де Голлем).
Хотя успех столь самонадеянной вылазки маловероятен, но попытки уже
были и будут. Ведь официальной границы как таковой не существует. Существует
лишь условная природная граница по реке Неран, но ее не признают сами
литавцы, ибо для них это равнозначно признанию мятежного государства.
Поэтому утрами, когда опускаются мосты и оба государства временно сливаются
в призрачном единстве, люди перемещаются с левого берега на правый и обратно
почти свободно. Жизнь, знаете ли, не остановишь. Тем более, что столица
Литавии - Каузинас - оказалась разделенной почти пополам. На правом берегу
находится их Старый город, на левом - Новый, наш. По большей части 60-х-70-х
годов застройки. Живет здесь преимущественно русский пролетариат. Тут же, на
левом берегу, находятся большинство заводов. Теперь левобережный Каузинас
переименован в Непобединск и является фактически столицей нового
государства. Впрочем, других городов у нас все равно нет.
Без особой волокиты со стороны должностных лиц я выписываю временный
пропуск и выхожу на территорию завода. Рой воспоминаний тотчас взлетает со
дна моей памяти, как несчетная стая галок. На одном из таких заводов
когда-то, в пору моей российской юности, начиналась моя трудовая карьера.
Сначала контролером ОТК на ферросплавах (потому что хорошо знал химию),
потом околоначальственные люди заметили мой талант художника и предложили
мне должность оформителя в том же цехе. И пошло-поехало! Имея склонность к
перемене мест, я кочевал из цеха в цех, с завода на завод, совершенствуя
свое мастерство оформителя. Более пяти лет я никогда не задерживался на
одном месте. Проходило определенное время, и какой-то бес толкал меня в
ребро, и я бежал к новым людям, к новым впечатлениям. Каждый раз, начиная с
нуля, тем не менее, я как бы поднимался на ступеньку выше в своем мастерстве
художника-оформителя.
Завод имени "Ш." (не стану расшифровывать), где я работал со своим
напарником Анатолием, был моим последним заводом. В ту пору мне уже
перевалило за тридцать (не стану уточнять). Когда началась так называемая
ПЕРЕСТРОЙКА, я вдруг понял, что все эти годы прожил не так, как следовало
бы. Делал не то, зачем был рожден на этот свет. Я ушел с завода на вольные
хлеба, в совершенную неизвестность и занялся чистым искусством, коря себя и
систему "за бесцельно прожитые годы" и упущенное время. Однако ж занятия
чистым искусством не часто приносят обильные плоды, подлинные удачи редки.
Обычно перебиваешься с коньяка на хлеб, а посему, приходится подрабатывать
побочными заработками, хотя и очень близкими моему духу, а именно -
преподавательством. Два раза в неделю веду студию живописи при нашем доме
культуры. Платят гроши, но выжить можно (особенно, если сумеешь продать
одну-две картины в месяц). Если подходить к делу с размахом предпринимателя,
можно было бы открыть собственную студию и драть деньги с состоятельных
родителей. Но у меня нет (и никогда не будет) размаха предпринимателя, да, в
общем-то, и желания размахиваться тоже нет. Потому что это очередная
пустышка. Я уже немолод и заниматься буду теперь только искусством. Хотя бы
я с голоду сдыхал. По мере сил не стану больше думать о материальном, только
о духовном. Духовность, духовность и еще раз духовность. Вот такая теперь
моя жизненная программа!
Я тут заболтался, мемуарист долбаный, и совсем забыл, за чем,
собственно, пришел на завод им. "Ш.", много лет спустя после увольнения
отсюда. Уж, конечно, не затем, чтобы сыграть на струнах души ностальгический
романс. А пришел я сюда с весьма прозаической целью: чтобы попросить
плотника Реутова по старой памяти изготовить мне рамы для картин. Подрамники
для холстов я сколачиваю сам, а вот рамы - это уже искусство другого рода,
чем мое, тут нужен специалист своего дела.
Я надеялся, что жив еще старый столяр, мастер золотые руки, по прозвищу
Аще, что он помнит меня и сделает по сходной цене рамы. Они нужны мне до
зарезу в связи с затеваемой "ОБМОСХУДОМ" (Объединение Молодых и Старых
Художников) общегородской выставкой, в каковой мне любезно предложили
участвовать. Боже, что я несу! Предложили, как же! Все надо самому
пробивать, предлагать, напоминать... Но вот все уже пробито, предложено,
напомнено, и теперь мне нужны рамки для моих "шедевров". Покупать рамы в
салоне для меня дорого, и я прибегну к услугам этих шкуродеров только в
случае самом крайнем.
И вот, лелея ностальгические чувства (все-таки не удержался), я
прохожусь сначала по коридорам заводоуправления, а потом и по территории
завода. Я весьма и весьма удивился, когда обнаружил во многих местах свои
стенды, которые я когда-то оформлял. Большинство из них хорошо сохранились и
смотрятся довольно прилично, хотя прошло много лет. Это меня радовало, но
одновременно и удручало. Это означало, что жизнь завода еле-еле теплится,
почти остановилась. И теперь он, завод, перевалив за порог нового
тысячелетия, влачит жалкое существование. А бы выжить. Ему уже не до новых
веяний дизайна.
7 АВГУСТА
Вчера был какой-то нескончаемо длинный день, поэтому веду хронику по
часом.
С утра пораньше - опять на завод. В прошлый раз я не застал Реутова в
цехе. (Любимый анекдот моего отца: "Где Рабинович?" - "Ушел по цехам". -
"Сам ты - поц и хам!") Реутов был на больничном. Но сегодня он уж точно
выйдет. "Да-да, буду завтра как штык, аще, ты меня знаешь, я, аще, слов на
ветер не бросаю... Приноси чертежи: с размерами и со всей трехомудью - я
сделаю". - "Только, Николай Николаевич, пожалуйста, дерево должно быть
абсолютно сухим!" - "Ты, аще, меня не учи, у меня материал завсегда сухой,
я, аще, из кримлины никогда ничего не делаю... я тебе не Махонек
какой-нибудь..."
Это я с ним говорил по телефону. И вот Реутов воочию. Я встречаю его в
столярном цеху. Боже ж мой, как старик сдал за эти годы. Кожа да кости! Но
из глубины черепной коробки смотрят по-прежнему живые, хитроватые глаза.
Хотя теперь они больше похожи на горящие в нишах огоньки свечей, которые в
любую минуту может погасить резкий порыв ветра. "Фу! - шумно дышит Реутов,
снимая с головы теплую кепку и вытирая потную лысину полотенцем, похожим на
портянку. - Загоняли совсем пенсионера... Вот уйду, с кем они работать
будут, смены-то нет. Приходят какие-то юнцы со стеклянными глазами да бабы,
которые отродясь молотка в руках не держали".
Это он зря женщин принижает. Видел я раньше, приходя в столярный цех,
как женщины сколачивали ящики для боеприпасов. Чудо! С ОДНОГО удара они
загоняли гвоздь по самую шляпку. Работали как роботы-автоматы. Меня тогда
это очень поразило. Сейчас в цеху вялотекущая видимость трудового процесса.
Большинство народа уволено было еще в 90-е годы - никому не нужны стали
ящики для снарядов, первый цех закрыли, снаряды выпускать перестали. Теперь
перебиваются случайными заказами. Чем тут занят Реутов? Но он, я уверен,
вовсе не завышает свою значимость. Ныне всех трудоспособных пенсионеров
призвали на трудовой фронт. Поговаривают, что поскольку, в силу объективных
причин, республика наша находится во враждебном окружении, Первый цех опять
откроют. Если найдут растасканное оборудование.
Я вежливо, стараясь не задеть его творческого самолюбия, объясняю ему,
какими должны быть рамы - их профиль, размеры и прочее. Реутов слушает, по
ходу дела высказывает разумные замечание, делает толковые поправки. Когда
вопрос с рамками решен, я тактично интересуюсь его здоровьем и здоровьем его
жены. Реутов с уверенностью заявляет, что еще лет с пяток протянет на этом
свете. "Потому что очень уж хочется узнать, чем же закончится это блядство".
А так все нормально. Огорчает его лишь тупость жены. "Вот же бабы-дуры.
Опять моя обожгла руку. И кажный раз она это делает, когда надо зажечь сразу
две конфорки на газовой плите. Так она сначала зажигает ближнюю, потом
тянется рукой над пламенем и зажигает дальнюю конфорку. И, конечно, обжигает
себе руку. Она у нее уже вся в волдырях! Я говорю ей, ты, аще, понимаешь,
что делаешь?! Кто же, аще, так зажигает? Неужели у тебя аще не хватает ума
сообразить, что сначала надо зажечь дальнюю, а уж потом ту, что у тебя под
носом. Нет, она аще не понимает... и кажный раз такая история..."
Я со вниманием выслушиваю его старческое брюзжание, потом передаю
привет от своего бывшего напарника Анатолия, который уже тоже, как и я,
здесь не работает, но который был в большой дружбе с Аще. Собственно, я для
Реутова мало что значу. Он возится со мной благодаря тому, что я - коллега
его товарища.
11-00. Бегу в "Объединение Х.", чтобы утрясти кое-какие вопросы,
связанные с организацией выставки.
Президентша "ОБМОСХУДА" оказывается в офисе, она на месте, слава Богу.
Толстощекая, кровь с молоком баба восседает за своим огромным, старинной
работы столом, обложившись бумагами. И здесь бюрократия.
Увидев меня, она кокетливо поправляет мелко завитые бледно-фиолетовые
кудри и дружелюбно сверкает золотыми зубами. Она сообщает мне сначала
хорошие новости - о том, что ей удалось добиться снижения арендной платы за
помещение выставочного зала, удлинить сроки экспозиции и прочее в том же
духе, что, в общем-то, меня мало интересует. Потом она сообщает плохую
новость.
- Понимаете, - говорит она, не глядя мне в глаза, - тут возникла такая
ситуэйшн... Произошли кое-какие изменения, то есть расширение... Короче,
расширился список участников выставки... и, в связи с этим расширением, нам
придется ужаться.
- Кому конкретно, - спрашиваю я, пронзительно глядя в ее бесцветные
глазки-пуговки; ее взгляд отталкивается от моего еще сильнее, как
одноименный полюс магнита.
- Конкретно Вам, - отвечает она и поспешно добавляет, чтобы мне не было
особенно больно, - ну еще кой-кому... В общем, одной секцией Вам придется
пожертвовать.
- Интересно, - говорю я капризным голосом обиженного ребенка, - из двух
секций вы забираете у меня одну! Как же я расположусь? Ведь вы знаете,
сколько у меня работ...
- Георгий Николаевич, голубчик, ну потеснимся немного. Вы же знаете,
все хотят участвовать в выставке, а места мало... А парень на редкость
перспективный, молодой, напористый... - Она двинула локтем бумаги, и они
почти совсем закрыли большую картонную коробку с конфетами, лежавшую у нее
на столе. - Я не могла ему отказать.
- И кто же сей неофит? - спрашиваю я желчно. - Тот, которому сходу дают
целую секцию, в то время, как старым, проверенным временем художникам делают
обрезание.
- Ну, Карелин... - говорит она дрогнувшим голосом. - Вам это имя пока
ни о чем не говорит...
И вдруг идет в атаку, как танк. Она устремляет, наконец, на меня свой
взгляд сразу сделавшийся тяжелым, упрямым. Я затронул ее интимное, личное. А
за свое личное, интимное, она любому порвет пасть. Полные ее руки плотно
лежат на сукне стола, под дрябловатой кожей перекатываются крепкие еще
мышцы.
- О'кей! - говорю я и выдаю любимый афоризм моего отца: "Урезать так
урезать, как сказал один японский адмирал, делая себе харакири".
Чтобы смягчить мою боль от урезания, госпожа Президентша приглашает
меня на ланч в ресторан "Нева", который располагался на нижнем этаже здания.
- В отделе культуры выбила талоны на питание в нашем зале. Могу дать на
целую неделю, - сообщает она интимно.
Я принимаю приглашение на ланч, но от талонов отказываюсь. Пока у меня
есть деньги.
13-30. Прибыл в Центральный выставочный зал и работал там как проклятый
до 22-х часов. Чтобы размяться, половину обратного пути к дому преодолел
пешедралом. Сплошная облачность накрыла город, как одеялом, и потому раньше
обычного, в половине одиннадцатого, стал сгущаться мрак, только на западе,
как надежда на завтрашнюю хорошую погоду, светилась ярко-желтая полоска
чистого неба.
Домой пришел около одиннадцати, когда стало совсем темно, уличное
освещение опять не работало. Чтобы не разбудить тетку, тихо раздеваюсь, иду
на кухню, плотно прикрыв за собой дверь. По радио передают какой-то
зажигательный фокстрот. Как там у Юлиана Семенова?
"Он (Штирлиц) включил радио. Передавали легкую музыку. Во время налетов
обычно передавали веселые песенки. Это вошло в обычай: когда здорово били на
фронте или сильно долбили с воздуха, радио передавало веселые, смешные
программы".
У нас, слава Богу, война еще не разразилась... Но на дамбе стоят танки.
В автобусе я сидел с левого борта, и мне ни черта не было видно, что
происходит с противоположной стороны. На асфальте у меня под окном
просматривались сухие комья грязи и след от гусеничных траков. Прошел
солдат, озабоченный чем-то, по-моему, дал какие-то указания нашему водителю.
Потом мы поехали. Медленно. Пассажиры, те, которые стояли и не могли
разгадывать кроссворды, вертели головами, всматривались в сумерки за окнами,
где двигались какие-то механизмы и рычали моторы. Кто-то сказал: "Танки". Я
тоже вертел головой, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь из происходящего на
встречной полосе дороги, но тщетно. Кроме света фар, ничего не разобрал.
Высокий молодой человек, вопросительным знаком торчавший посреди
салона, сжимая под мышкой коробки с видеокассетами, сказал своей подруге,
такой же тоненькой и гибкой, что-то о президенте Голощекове в том смысле,
что бравый генерал-майор, наш Адамчик, так же быстро разберется с зелеными
человечками, как он разобрался с литавцами. Парочка рассмеялась, как обычно
смеется беззаботная молодежь. И тут до меня дошло, что все ожидают нового
налета НЛО, маскирующихся под самолеты. А может, это самолеты маскируются
под НЛО? Я подумал с горькой усмешкой, что вся наша теперешняя жизнь отдает
каким-то фарсом с клиповой насыщенностью: с неба давит очередная волна НЛО,
с запада угрожают литавцы, а внутри - ультраправый генерал с амбициями
фюрера пытается "эллинизировать" кусок территории, который ему достался во
время дележа имущества сильных мира сего... Сериал какой-то унылый, мать
его..."
"Кажись, начинается..." - сказал мужик, сидящий напротив меня с книгой
Адама Голощекова "Пора".
"Ничего не начинается, - возразила толстая баба, закрывая книгу того же
Голощекова, "Послание к литавцам", и запихивая ее в сумку, подстать своей
комплекции, - хватит панику-то пороть!"
Они сцепились, как кошка с собакой. Остальные пассажиры увлеченно
разгадывали кроссворды. Не перестаю удивляться: как все-таки быстро наше
некогда самое читающее в мире общество трансформировалось в общество,
разгадывающее кроссворды.
И только парочка китайцев на задних местах сидела тихо-тихо. Они не
вмешивались в распри европейцев. На их плоских лицах играла загадочная
полуулыбка, будто они знали такое, о чем мы, европейцы, не догадываемся, а
когда поймем, то станет слишком поздно и ничего изменить уже будет нельзя.
Когда наш автобус подъезжал к Бульвару им. Голощекова, я их увидел. По
краю дамбы стояли танки. Или похожие на них бронированные чудовища на
гусеничном ходу. Штук пять, наверное. Видимость из-за тусклых фонарей была
отвратной. Они стояли компактной группой. Один из них двигался, пятясь
задом, уплотнял группу.
"А танки-то зенитные", - подумал я. Из башни последней машины торчали
два тонких ствола, задранные кверху. Мужик перестал лаяться с женщиной,
посмотрел в окно и сказал уверенным голосом ветерана войны и знатока боевой
техники: "Самоходные зенитные установки "Шилка" и ракетная - "Ястреб-2". Эти
как шмальнут - мало не покажется..."
Мне подумалось, что бронетехника занимает позицию для отражения
воздушного налета. Это место, на мой взгляд, было весьма удобным. Справа
машины были прикрыты склоном дамбы, слева - шла высокая стена деревьев. И
между тем - прекрасный обзор. Очень удобная позиция для противовоздушного
комплекса.
На бульваре стоял военный регулировщик, движение машин было скованным.
Какое-то время параллельным курсом с нами катил по рельсам новенький
"гладиолус", весь разрисованный рекламой на мотоциклетную тему. На задней
площадке моновагонна, хорошо видимая в ярком аквариумном свете, стояла
девушка или молодая женщина, очень красивая. Паниковский был бы в экстазе.
Положив руки на горизонтальную оконную штангу, она смотрела на мир грустными
глазами.
Я загадал, если она взглянет на меня, хотя бы мельком, то мои картины
на выставке ожидает успех. Однако чУдная фемина смотрела на "мерседес",
который вклинился между моим автобусом и ее трамваем. "Ну взгляни же,
взгляни на меня!" - умолял я "чудное виденье", "гения чистой красоты". Я
взывал к ней мысленно, телепатировал, надрывая мозг, едва сдерживаясь, чтобы
не ударить кулаком по глуховатому стеклу. Но все мои усилия были тщетны. И
лишь когда мы разъезжались - она направо, я прямо, - и проклятый "мерс"
газанул вперед, женщина подняла на меня глаза. Наши взгляды встретились лишь
на мгновенье и тут же разошлись навеки. И уже (но все же ликуя!) я видел
удаляющуюся, аэродинамически зализанную корму "гладиолуса".
На кухне я обнаруживаю свой ужин, как всегда стоящим верхом на чайнике,
чтобы долго не остывал. Тарелка, прикрытая другой. Теткиными заботами он
стоит таким вот образом уже четыре часа. Так что и чайник остыл и тарелка
едва теплится. Подогреваю чайник, а ужин ем холодным. После трапезы
принимаюсь читать Достоевского, тут же прямо на кухне. Не ляжешь ведь с
полным желудком, а хорошая литература способствует нормальному пищеварению.
В 01-00 ложусь спать. Долго не могу заснуть, наконец, погружаюсь в
дремоту... Выстрел! Просыпаюсь. Нет, кажется, хлопнула дверца автомобиля.
Сволочи! Дремлю. Опять просыпаюсь - хохочет какая-то компания, конечно,
пьяная. Проходят под окнами, горланя песню не в лад. Паразиты! Погружаюсь в
сон...
"...тиять, на право!" - говорит за окном голос, усиленный динамиком.
Просыпаюсь. Кому он командовал "на право"? и кто это говорил? Едут какие-то
машины... потом - тишина.
02-40. Просыпаюсь от треска. Вскакиваю, смотрю в окно, вглядываюсь в
гиперборейскую ночь - на горизонте полыхает зарево. Столб дыма, подсвеченный
снизу алым пламенем, ввинчивается в небо и сливается с низкими облаками.
Разыскиваю свой армейский 8-кратный бинокль, смотрю сквозь искажающее
реальность стекло окна. В глубине нашей территории, там, где пашни и лес -
то ли в районе Пяртус, то ли в Надкиманси - горит дом. Сильно горит,
страшно. Рвется раскаленный шифер. В ночной тиши треск слышен на много
километров. Дом горит долго, возможно даже не один...
Попутно замечаю еще одного наблюдателя. Или наблюдателей. В звездном
провале между тучами, на большой высоте, появился чудесный корабль -
пепельно-серебристый, удлиненный, как цеппелин, с включенными габаритными
огнями и двумя белыми прожекторами на носу и корме. Слегка накренясь, он
летел медленно и совершенно бесшумно. Таинственный, как "Наутилус" капитана
Немо. Чуждый заботам и горестям этого мира.
Пока я пытался поймать его окулярами, он уж нырнул в глубины небесного
океана.
Из своей комнаты выходит тетка - заспанная, в белой ночной рубахе.
"Ужас, как я боюсь этих пожаров", - говорит тетя Эмма, глядя в окно. К
счастью, для себя, она не застала "цеппелин", иначе б ей добавился еще один
повод для страха.
А еще она боится грома. Не молний, а именно грома. Раскатистый грохот
ей напоминает о пережитых ужасах бомбежки немцами Тополскитиса, где она жила