Страница:
VI
Вскоре я узнал Пушкина и как основателя русско «Edimbourg Review».
– Верно ли, что вы собираетесь выпускать полити-
ческий журнал нового типа? – спросил его как-то Барант.
Мы сидели у Карамзиных. В семье покойного историка хранились лучшие предания русского умственного просвещения и первых опытов серьезной журналистики. Вдова историографа согревала всех своей приветливостью, умом и добротою. Пушкин относился к ней с глубокой сыновней нежностью.
Дочь ее Софи называли в Петербурге северной Рекамье, не подозревая, что знаменитая подруга Шатобриана давно уже превратилась в хилую старушку. Веселая же предводительница карамзинских собеседований со всем оживлением молодости и парадоксальностью смелого ума руководила вечерними собраниями в красной штофной гостиной по соседству с французским театром. Зато первые поэты России и знаменитые путешественники щедро украсили ее девичий альбом своими бессмертными автографами. Пушкин занес сюда чудесные стансы, неожиданно поразившие меня своей глубокой безнадежностью 1.
В салоне Карамзиных иностранцы могли получить у Вяземского, Жуковского и Пушкина все сведения о движении русской литературы.
– Политика для меня, увы, запретная область,- отвечал поэт на вопрос Баранта, – но мне разрешено выпускать литературное трехмесячное обозрение.
– Журнал без политического отдела, – удивился Дэрам, – возможно ли это?
– Для нас и это – движение вперед. В России до сих пор еще не было изданий, подобных европейским трехмесячным обозрениям. Нам нужны такие четыре годовых тома, в которых читатель получит вместе с образцовыми повестями и стихотворениями живую хронику современной жизни, поэзии и науки. Необходимо постоянно прививать европейскую мысль к нашему корявому скифскому быту…
Он задумался на мгновение и не без грусти продолжал:
– Мы не успели еще создать своего умственного достояния и не получили никакого наследия от предков. Татары нисколько не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля…
____________________
1«В степи мирской, печальной и безбрежной…».
– Верно ли, что вы собираетесь выпускать полити-
130
ческий журнал нового типа? – спросил его как-то Барант.
Мы сидели у Карамзиных. В семье покойного историка хранились лучшие предания русского умственного просвещения и первых опытов серьезной журналистики. Вдова историографа согревала всех своей приветливостью, умом и добротою. Пушкин относился к ней с глубокой сыновней нежностью.
Дочь ее Софи называли в Петербурге северной Рекамье, не подозревая, что знаменитая подруга Шатобриана давно уже превратилась в хилую старушку. Веселая же предводительница карамзинских собеседований со всем оживлением молодости и парадоксальностью смелого ума руководила вечерними собраниями в красной штофной гостиной по соседству с французским театром. Зато первые поэты России и знаменитые путешественники щедро украсили ее девичий альбом своими бессмертными автографами. Пушкин занес сюда чудесные стансы, неожиданно поразившие меня своей глубокой безнадежностью 1.
В салоне Карамзиных иностранцы могли получить у Вяземского, Жуковского и Пушкина все сведения о движении русской литературы.
– Политика для меня, увы, запретная область,- отвечал поэт на вопрос Баранта, – но мне разрешено выпускать литературное трехмесячное обозрение.
– Журнал без политического отдела, – удивился Дэрам, – возможно ли это?
– Для нас и это – движение вперед. В России до сих пор еще не было изданий, подобных европейским трехмесячным обозрениям. Нам нужны такие четыре годовых тома, в которых читатель получит вместе с образцовыми повестями и стихотворениями живую хронику современной жизни, поэзии и науки. Необходимо постоянно прививать европейскую мысль к нашему корявому скифскому быту…
Он задумался на мгновение и не без грусти продолжал:
– Мы не успели еще создать своего умственного достояния и не получили никакого наследия от предков. Татары нисколько не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля…
____________________
1«В степи мирской, печальной и безбрежной…».
131
– Вы говорите: европейский журнал, – заметил Барант, – но, знаете ли, орган, лишенный политического голоса, у нас немыслим. В «Revue de Deux Mondes» или в «British Review» вы всегда найдете хронику современных событий, портреты и статью о Талейране, Пальмерстоне или африканских колониях. Это так же важно для нашего читателя, как и новая повесть Бальзака.
Дэрам поддержал Баранта. Он рассказал нам об английских иллюстрированных «магазинах», о старинном «Critical Review» и новейшем «Вестминстерском обозрении».
– Англия есть родина журналов, как и карикатуры, – заметил Пушкин, – и я не перестаю учиться у ваших журналистов. Я вообще собираюсь в моих выпусках уделять особое внимание Англии и Франции. Наш читающий круг живет интересами Парижа. Вы найдете в моем обозрении статьи о Французской Академии, о письмах Вольтера, о посмертном труде Наполеона, о речах Скриба и Вильмена, о новой поэме Эдгара Кине… Я хотел бы напомнить нашим читателям о Мильтоне и познакомить их с вашим чудесным Барри Корнуолем.
– Полагаете ли вы опубликовать программу своего издания? – поинтересовался Фикельмон.
– Я считаю, что его подзаголовок – литературные журнал – уже определяет все его направление. Издание, посвященное литературе, – ведь это целый путь!
– Тем более, что в прошлом наша литература, кажется, не знала таких опытов, – заметил Фикельмон.
– Для России это будет ново, – отвечал Пушкин, – если не считать журналов Карамзина. Единственное явление в прошлом, близкое моему журналу, – это «Литературная газета», издававшаяся несколько лет тому назад моим другом – покойным Дельвигом. Его направление я буду продолжать. По духу своей критики, по именам сотрудников, по неизменному образу мнения о предметах, подлежащих его суду, – журнал мой будет продолжением «Литературной газеты».
– Как станете вы освещать современную европейскую жизнь? – поинтересовался Дэрам.
– Я буду печатать парижскую хронику в виде дру-
жеских писем и бесед. Ваш знакомый, – обратился он к Баранту, – Александр Тургенев, шлет мне животрепещущие бюллетени мыслей, чувств, впечатлений городских вестей, бульварных, академических, салонных… Я передам читателю всю лихорадку парижской жизни.
– Но это неизбежно придаст вашему органу и некоторый политический оттенок…
– И создаст ему крупные затруднения. Вы не представляете себе как трудно у нас быть вестником Европы, и особенно Франции. Цензурный комитет недоволен тем, что парижская хроника Тургенева затрагивает политические темы – процесс и казнь Фиески, перемены в министерстве, споры о государственных процентах. Мне запрещают печатать статью «Применение системы Галя и Лафатера к изображениям Фиески и его соучастников» а между тем автор открывает новые пути для изучения личности убийцы…
– Неужели же такие ученые, как Галь и Лафатер, подвергаются у вас запрету?
– Мне запрещают даже печатать исторические статьи покойного Карамзина…
– Но в таком случае вам действительно нельзя будет отступать ни на шаг от поэзии…
– Если я буду иногда отходить от литературы, то разве в сторону практической науки. Я хочу поощрить у нас создание самостоятельных научных статей. У нас в журналах изредка помещались полезные статьи о науках естественных, но они всегда переводились из иностранных изданий. Это бедные заплаты на рубище нашего просвещения. Необходимо усилить у нас работу научной мысли.
– Тем более, что и здесь есть вопросы весьма животрепещущие, – заметил Вяземский.
Пушкин кивнул головой.
– Я просил князя Козловского дать мне статью о теории паровых машин. Теперь, когда Герстнер заканчивает свою чугунную дорогу между столицей и Царским, всем нам нужно понять и усвоить великое изобретение, которому принадлежит будущее.
– Как будет называться ваш журнал? – поинтересовался Фикельмон.
– Я остановился на названии «Современник», тщет-
Дэрам поддержал Баранта. Он рассказал нам об английских иллюстрированных «магазинах», о старинном «Critical Review» и новейшем «Вестминстерском обозрении».
– Англия есть родина журналов, как и карикатуры, – заметил Пушкин, – и я не перестаю учиться у ваших журналистов. Я вообще собираюсь в моих выпусках уделять особое внимание Англии и Франции. Наш читающий круг живет интересами Парижа. Вы найдете в моем обозрении статьи о Французской Академии, о письмах Вольтера, о посмертном труде Наполеона, о речах Скриба и Вильмена, о новой поэме Эдгара Кине… Я хотел бы напомнить нашим читателям о Мильтоне и познакомить их с вашим чудесным Барри Корнуолем.
– Полагаете ли вы опубликовать программу своего издания? – поинтересовался Фикельмон.
– Я считаю, что его подзаголовок – литературные журнал – уже определяет все его направление. Издание, посвященное литературе, – ведь это целый путь!
– Тем более, что в прошлом наша литература, кажется, не знала таких опытов, – заметил Фикельмон.
– Для России это будет ново, – отвечал Пушкин, – если не считать журналов Карамзина. Единственное явление в прошлом, близкое моему журналу, – это «Литературная газета», издававшаяся несколько лет тому назад моим другом – покойным Дельвигом. Его направление я буду продолжать. По духу своей критики, по именам сотрудников, по неизменному образу мнения о предметах, подлежащих его суду, – журнал мой будет продолжением «Литературной газеты».
– Как станете вы освещать современную европейскую жизнь? – поинтересовался Дэрам.
– Я буду печатать парижскую хронику в виде дру-
132
жеских писем и бесед. Ваш знакомый, – обратился он к Баранту, – Александр Тургенев, шлет мне животрепещущие бюллетени мыслей, чувств, впечатлений городских вестей, бульварных, академических, салонных… Я передам читателю всю лихорадку парижской жизни.
– Но это неизбежно придаст вашему органу и некоторый политический оттенок…
– И создаст ему крупные затруднения. Вы не представляете себе как трудно у нас быть вестником Европы, и особенно Франции. Цензурный комитет недоволен тем, что парижская хроника Тургенева затрагивает политические темы – процесс и казнь Фиески, перемены в министерстве, споры о государственных процентах. Мне запрещают печатать статью «Применение системы Галя и Лафатера к изображениям Фиески и его соучастников» а между тем автор открывает новые пути для изучения личности убийцы…
– Неужели же такие ученые, как Галь и Лафатер, подвергаются у вас запрету?
– Мне запрещают даже печатать исторические статьи покойного Карамзина…
– Но в таком случае вам действительно нельзя будет отступать ни на шаг от поэзии…
– Если я буду иногда отходить от литературы, то разве в сторону практической науки. Я хочу поощрить у нас создание самостоятельных научных статей. У нас в журналах изредка помещались полезные статьи о науках естественных, но они всегда переводились из иностранных изданий. Это бедные заплаты на рубище нашего просвещения. Необходимо усилить у нас работу научной мысли.
– Тем более, что и здесь есть вопросы весьма животрепещущие, – заметил Вяземский.
Пушкин кивнул головой.
– Я просил князя Козловского дать мне статью о теории паровых машин. Теперь, когда Герстнер заканчивает свою чугунную дорогу между столицей и Царским, всем нам нужно понять и усвоить великое изобретение, которому принадлежит будущее.
– Как будет называться ваш журнал? – поинтересовался Фикельмон.
– Я остановился на названии «Современник», тщет-
133
но подыскивая на русском языке термин, напоминающий удобное английское обозначение «Quarterly Review»
1.
– Но вам следовало назвать ваш журнал «Квартальный надзиратель», – неожиданно вставил д'Антес…
Это было так внезапно и смешно и притом так метко характеризовало поднадзорное состояние русской журналистики, что Пушкин покатился заразительно веселым смехом, долго не смолкавшим. Со слезами на глазах, продолжая смеяться, он пожал д'Антесу руку за его удачную остроту.
– Браво! Да знаете ли, что вы сейчас двумя словами определили все положение нашей бедной русской печати?
– И притом так похоже на «Quarterly Review», – заметил с шутливой гордостью д'Антес.
Разговоры такого рода происходили довольно часто.
Должен заметить, что Пушкин до последних месяцев перед дуэлью относился весьма доброжелательно к моему кузену. Большой ценитель метких каламбуров и забавных оборотов, он с интересом следил за обычным веселым разговором беспечного кавалергарда.
Я даже берусь утверждать, что д'Антес как тип мужчины был вполне в его вкусе. Военный, красавец, донжуан, весельчак, остроумец, кумир женщин, – мне кажется, именно таким хотел быть сам поэт. Он, кажется, невольно любовался своим будущим соперником и очень мило обращался с ним. Никакой ревности при этом он не испытывал. Цветы, театральные билеты и даже нежные записки, посылавшиеся д'Антесом госпоже Пушкиной, не вызывали и тени недовольства в ее муже. Это было в обычаях тогдашних светских отношений. Почти до самой осени 1836 года Пушкин словно казался польщенным тем, что самый модный и блестящий красавец петербургского общества находился у ног его жены. Глубоко веря в ее честь и преданность, в чем он до конца не ошибся, – поэт, казалось, даже снисходительно покровительствовал этому рыцарскому культу, развлекавшему его прекрасную подругу. Только к самому концу лета я стал улавливать в его речах некоторые нотки недовольства. Он как бы начал относиться критически к легкой болтовне Жоржа, его шуткам и остротам, его иг-
____________________
1«Квартальное обозрение» (англ.).
ривой и несколько вольной манере беседовать с женщинами. К концу дачного пребывания он стал заметно избегать д'Антеса и даже, видимо, уклонялся от его посещений. Вскоре все это перешло в открытый гнев и возмущенье. Но виною тому был, может быть, не столько сам д'Антес, сколько петербургские враги Пушкина, всячески стремившиеся вывести его из себя и растравить его впечатлительное сердце.
Однажды, во время такой веселой болтовни с д'Антесом, Пушкин шутя сказал ему:
– Я видел недавно на разводе ваши кавалерийские эволюции, д'Антес. Вы прекрасный всадник. Но знаете ли? Ваш эскадрон весь белоконный, и, глядя на ваш белоснежный мундир, белокурые волосы и белую лошадь, я вспомнил об одном странном предсказании. Одна гадалка наказывала мне в старину остерегаться белого человека на белом коне. Уж не собираетесь ли вы убить меня?
– Разве за карточным столом, – звонко расхохотался д'Антес, – и тогда уж, конечно, и ограбить. Вы же в ответ убьете меня эпиграммой.
– Вы согласны на такой обмен?…
– Двойной выигрыш, помилуйте. Я захвачу ваши червонцы, а вы обессмертите меня своим пером…
В таком дружеском и беспечном тоне постоянно велись беседы двумя этими людьми, которым в недалеком будущем предстояла смертельная встреча.
Возвращаясь к теме о новом журнале Пушкина, должен отметить, что он очень охотно беседовал о нем с иностранными политиками и писателями, как бы советуясь с ними о первом европейском органе в России и словно стремясь использовать их авторский опыт. Те в свою очередь живо интересовались судьбами русской журналистики и предстоящим предприятием Пушкина.
– Каким из ваших произведений вы украсите «Современник»? – задал я ему как-то вопрос.
– Я хочу поместить в нем одно ученое путешествие, много стихов, одну большую историческую повесть в манере Вальтер Скотта. Это история двух влюбленных среди потрясений народной революции…
Такие беседы велись у нас постоянно. Мы с интересом слушали эти размышления поэта об укреплении связей его родины с европейским просвещением. Барант особенно интересовался направлением исторических ра-
– Но вам следовало назвать ваш журнал «Квартальный надзиратель», – неожиданно вставил д'Антес…
Это было так внезапно и смешно и притом так метко характеризовало поднадзорное состояние русской журналистики, что Пушкин покатился заразительно веселым смехом, долго не смолкавшим. Со слезами на глазах, продолжая смеяться, он пожал д'Антесу руку за его удачную остроту.
– Браво! Да знаете ли, что вы сейчас двумя словами определили все положение нашей бедной русской печати?
– И притом так похоже на «Quarterly Review», – заметил с шутливой гордостью д'Антес.
Разговоры такого рода происходили довольно часто.
Должен заметить, что Пушкин до последних месяцев перед дуэлью относился весьма доброжелательно к моему кузену. Большой ценитель метких каламбуров и забавных оборотов, он с интересом следил за обычным веселым разговором беспечного кавалергарда.
Я даже берусь утверждать, что д'Антес как тип мужчины был вполне в его вкусе. Военный, красавец, донжуан, весельчак, остроумец, кумир женщин, – мне кажется, именно таким хотел быть сам поэт. Он, кажется, невольно любовался своим будущим соперником и очень мило обращался с ним. Никакой ревности при этом он не испытывал. Цветы, театральные билеты и даже нежные записки, посылавшиеся д'Антесом госпоже Пушкиной, не вызывали и тени недовольства в ее муже. Это было в обычаях тогдашних светских отношений. Почти до самой осени 1836 года Пушкин словно казался польщенным тем, что самый модный и блестящий красавец петербургского общества находился у ног его жены. Глубоко веря в ее честь и преданность, в чем он до конца не ошибся, – поэт, казалось, даже снисходительно покровительствовал этому рыцарскому культу, развлекавшему его прекрасную подругу. Только к самому концу лета я стал улавливать в его речах некоторые нотки недовольства. Он как бы начал относиться критически к легкой болтовне Жоржа, его шуткам и остротам, его иг-
____________________
1«Квартальное обозрение» (англ.).
134
ривой и несколько вольной манере беседовать с женщинами. К концу дачного пребывания он стал заметно избегать д'Антеса и даже, видимо, уклонялся от его посещений. Вскоре все это перешло в открытый гнев и возмущенье. Но виною тому был, может быть, не столько сам д'Антес, сколько петербургские враги Пушкина, всячески стремившиеся вывести его из себя и растравить его впечатлительное сердце.
Однажды, во время такой веселой болтовни с д'Антесом, Пушкин шутя сказал ему:
– Я видел недавно на разводе ваши кавалерийские эволюции, д'Антес. Вы прекрасный всадник. Но знаете ли? Ваш эскадрон весь белоконный, и, глядя на ваш белоснежный мундир, белокурые волосы и белую лошадь, я вспомнил об одном странном предсказании. Одна гадалка наказывала мне в старину остерегаться белого человека на белом коне. Уж не собираетесь ли вы убить меня?
– Разве за карточным столом, – звонко расхохотался д'Антес, – и тогда уж, конечно, и ограбить. Вы же в ответ убьете меня эпиграммой.
– Вы согласны на такой обмен?…
– Двойной выигрыш, помилуйте. Я захвачу ваши червонцы, а вы обессмертите меня своим пером…
В таком дружеском и беспечном тоне постоянно велись беседы двумя этими людьми, которым в недалеком будущем предстояла смертельная встреча.
Возвращаясь к теме о новом журнале Пушкина, должен отметить, что он очень охотно беседовал о нем с иностранными политиками и писателями, как бы советуясь с ними о первом европейском органе в России и словно стремясь использовать их авторский опыт. Те в свою очередь живо интересовались судьбами русской журналистики и предстоящим предприятием Пушкина.
– Каким из ваших произведений вы украсите «Современник»? – задал я ему как-то вопрос.
– Я хочу поместить в нем одно ученое путешествие, много стихов, одну большую историческую повесть в манере Вальтер Скотта. Это история двух влюбленных среди потрясений народной революции…
Такие беседы велись у нас постоянно. Мы с интересом слушали эти размышления поэта об укреплении связей его родины с европейским просвещением. Барант особенно интересовался направлением исторических ра-
135
бот и мемуаров. Дэрама занимала возможность разработки политического отдела. Я расспрашивал о школе молодых русских романтиков. Жорж, обычно не вникая в эти литературные прения, отделывался шутками и искал случая переменить ученый разговор с деловыми людьми на более легкую беседу с посетительницами петербургских собраний.
Весною госпожа Пушкина перестала бывать в свете – ей предстояли в скором времени роды. Но д'Антес охотно беседовал с ее сестрами, девицами Гончаровыми, которых я давно уже стал замечать на балах и приемах.
Весною госпожа Пушкина перестала бывать в свете – ей предстояли в скором времени роды. Но д'Антес охотно беседовал с ее сестрами, девицами Гончаровыми, которых я давно уже стал замечать на балах и приемах.
VII
Сестры Гончаровы… На одном из последних балов петербургского дворянства в зимний сезон 1836 года я впервые увидел их. Пушкин приехал на бал в сопровождении трех дам – жены и, как оказалось, двух ее сестер. Д'Антес по этому поводу сострил, что поэт похож на «трехбунчужного пашу»
1, чем сильно рассмешил самого Пушкина.
Рядом с ослепительной Натальей Николаевной сестры ее сильно теряют. Не то бы они могли считаться даже красивыми. Обе они не очень юны, но, как и младшая сестра, очень высоки и прекрасно сложены. В их походке, посадке головы и манерах много грации. Младшая, Александра, видимо, скрывает под холодным спокойствием много затаенных и нерастраченных чувств. Ее не вполне правильный взгляд глубок и печален. В очертаниях лица, в ее ниспадающих локонах много задумчивой и грустной нежности. Я любил наблюдать в обществе за ее печальным взглядом, когда она несколько меланхолично следила за танцующими, как бы неохотно вступая в их круг, или долго провожала глазами своего знаменитого шурина, очевидно преклоняясь, как все русские женщины, перед его поэтической славой.
В обществе ее называли бледным ангелом, и это название как нельзя лучше подходило к ее мечтательной и грустной внешности.
Старшая из сестер – Екатерина Николаевна, кото-
____________________
1Французский каламбур: trois queues – три плетки бунчука или, в данном случае, три шлейфа.
рой суждено было стать моей кузиной, – в то время была фрейлиной императрицы. Придворный бриллиантовый шифр украшал ее бальный наряд. В отличие от обеих сестер, она походила на южанку. Черные волосы и темные горящие глаза придавали ее облику тип гречанки или римлянки. В ее взгляде, улыбке и жесте сквозь все светские условности чувствовалась страстность влюбчивой женщины. Она охотно и много танцевала, и ураганные темпы вальса или галопа, особенно в паре с красавцем кавалергардом, кружили ей голову и пьянили ее, как вино. От нее, как от немногих девушек, исходили токи чувственности, невольно заражавшие ее собеседников и как бы вовлекавшие их в свой заколдованный круг. Не будучи красавицей, она пользовалась большим успехом, и, по-видимому, только долголетняя затворническая жизнь в доме у дикой и самовластной матери помешала ей вовремя вступить в брак. Молодые люди охотно беседовали с ней, – я видел, как Андрей Карамзин проявлял к ней много внимания.
За время моего пребывания в России я не успел достаточно ознакомиться с характером и нравами русских женщин. От некоторых кавалергардов я слышал, что объятья и поцелуи были обыденным явлением в их светской практике. Петербург, с его военной молодежью, бальными встречами, лагерями и дачами на островах, способствовал сближениям и располагал к некоторой вольности нравов. Мне всегда казалось, что старшая свояченица Пушкина охотно подчинялась этим обычаям своего круга. При несомненной страстности своей натуры она могла, быть может, приближаться и к опасной черте в этой рискованной игре обузданных влечений и затаенных страстей.
Наблюдая сестер Гончаровых, можно было прийти к заключению, что чувственность в них как бы нарастала по старшинству. Младшая, прекрасная Натали, была бесстрастной и холодной, как нимфа. Недаром она получила в обществе прозвище «кружевной души». Средняя, бледный ангел, казалось, принадлежала к тем беззаветно любящим женщинам, для которых телесная близость есть следствие глубокой и мучительной сердечной нежности. И только старшая представлялась мне законченной пылкой и радостной женщиной, прямолинейно идущей к страсти как к высшему проявлению своего существа и главной цели своей жизни.
Впечатления эти сложились у меня не сразу. Но уже
Рядом с ослепительной Натальей Николаевной сестры ее сильно теряют. Не то бы они могли считаться даже красивыми. Обе они не очень юны, но, как и младшая сестра, очень высоки и прекрасно сложены. В их походке, посадке головы и манерах много грации. Младшая, Александра, видимо, скрывает под холодным спокойствием много затаенных и нерастраченных чувств. Ее не вполне правильный взгляд глубок и печален. В очертаниях лица, в ее ниспадающих локонах много задумчивой и грустной нежности. Я любил наблюдать в обществе за ее печальным взглядом, когда она несколько меланхолично следила за танцующими, как бы неохотно вступая в их круг, или долго провожала глазами своего знаменитого шурина, очевидно преклоняясь, как все русские женщины, перед его поэтической славой.
В обществе ее называли бледным ангелом, и это название как нельзя лучше подходило к ее мечтательной и грустной внешности.
Старшая из сестер – Екатерина Николаевна, кото-
____________________
1Французский каламбур: trois queues – три плетки бунчука или, в данном случае, три шлейфа.
136
рой суждено было стать моей кузиной, – в то время была фрейлиной императрицы. Придворный бриллиантовый шифр украшал ее бальный наряд. В отличие от обеих сестер, она походила на южанку. Черные волосы и темные горящие глаза придавали ее облику тип гречанки или римлянки. В ее взгляде, улыбке и жесте сквозь все светские условности чувствовалась страстность влюбчивой женщины. Она охотно и много танцевала, и ураганные темпы вальса или галопа, особенно в паре с красавцем кавалергардом, кружили ей голову и пьянили ее, как вино. От нее, как от немногих девушек, исходили токи чувственности, невольно заражавшие ее собеседников и как бы вовлекавшие их в свой заколдованный круг. Не будучи красавицей, она пользовалась большим успехом, и, по-видимому, только долголетняя затворническая жизнь в доме у дикой и самовластной матери помешала ей вовремя вступить в брак. Молодые люди охотно беседовали с ней, – я видел, как Андрей Карамзин проявлял к ней много внимания.
За время моего пребывания в России я не успел достаточно ознакомиться с характером и нравами русских женщин. От некоторых кавалергардов я слышал, что объятья и поцелуи были обыденным явлением в их светской практике. Петербург, с его военной молодежью, бальными встречами, лагерями и дачами на островах, способствовал сближениям и располагал к некоторой вольности нравов. Мне всегда казалось, что старшая свояченица Пушкина охотно подчинялась этим обычаям своего круга. При несомненной страстности своей натуры она могла, быть может, приближаться и к опасной черте в этой рискованной игре обузданных влечений и затаенных страстей.
Наблюдая сестер Гончаровых, можно было прийти к заключению, что чувственность в них как бы нарастала по старшинству. Младшая, прекрасная Натали, была бесстрастной и холодной, как нимфа. Недаром она получила в обществе прозвище «кружевной души». Средняя, бледный ангел, казалось, принадлежала к тем беззаветно любящим женщинам, для которых телесная близость есть следствие глубокой и мучительной сердечной нежности. И только старшая представлялась мне законченной пылкой и радостной женщиной, прямолинейно идущей к страсти как к высшему проявлению своего существа и главной цели своей жизни.
Впечатления эти сложились у меня не сразу. Но уже
137
на вечере нашего первого знакомства я заметил, что старшая Гончарова чрезмерно внимательна к моему брату. Когда Жорж в первой паре с Пушкиной уверенно и стремительно вел мазурку, черные глаза старшей сестры тревожно вспыхивали и загорались ревнивым огоньком. Было ли это еще неясное влечение, зарождение чувства или разгоравшаяся страсть – мне было трудно судить по первому взгляду. Но я чувствовал, что эта смуглая девушка, отмеченная алмазным вензелем по атласу своего убранства, с глубоким волнением следит за юным кавалергардом, стремительно уносящим в порывистом плясе, под звон, бряцанье и трубные клики, нежнейшую из женщин, воскресшую Эвтерпу из Лувра, мучительно-прекрасную северную Психею.
VIII
Всю зиму и весну 1836 года барон Геккерн путешествовал по Европе.
Поездка его была вызвана причинами политического и личного порядка. Острая распря Голландии с ее отпавшей областью – новым бельгийским королевством – могла разрешиться вмешательством Николая I. Голландский король, не оставляя мысли о новой войне, вызвал Геккерна для личного доклада. Посланник решил воспользоваться этой поездкой для устройства своих семейных дел: он считал необходимым закрепить законными узами свою близость с Жоржем д'Антесом. Наконец, личное общение с поставщиками барона в Париже, Лондоне и Амстердаме могло иметь важные коммерческие последствия, которыми так дорожили в посольстве на Невском.
Я успел за это время присмотреться к покровителю моего кузена. Нидерландский министр принадлежал к людям, требующим во всяком деле полноты и завершенности. Упорством и настойчивостью, иногда длительным и обходным путем, он обычно добивался в интересующих его вопросах той окончательной ясности, которую настоятельно требовала от всех житейских обстоятельств его властная и цепкая натура политика. Крупный делец и притом знаток искусств, он в каждое свое предприятие вносил мелочную отчетливость делового расчета и приятную законченность художественного изделия. Свои отношения с Жоржем он считал недостаточно полными, по-
скольку им не хватало официальной санкции и открытого общественного признания. Пущенный им слух, что д'Антее – его племянник, не встретил достаточного доверия в петербургском свете, склонном объяснять по-своему близость голландского представителя к молодому французу. Некоторые недоброжелатели называли Жоржа побочным сыном Геккерна и скандальными толками как бы бросали тень на его офицерский мундир.
Вот почему посланник решил придать своему сомнительному свойству с Жоржем характер открытого и почетного родства, закрепленного высокими сословными учреждениями и верховной властью двух государств. Всевозможным темным слухам и насмешливым пересудам он решил противопоставить акт дворянской палаты Голландии, скрепленный высочайшими утверждениями нидерландского короля и русского императора.
Мой дядя Жозеф-Конрад в ответ на предложение Геккерна усыновить Жоржа ответил полным согласием, прислав официальный отказ от своих отцовских прав. Посланник увозил с собою прошение Жоржа д'Антеса на имя короля Голландии о предоставлении ему прав на титул, имя и герб баронов Геккернов.
Эта фамильная тайна стала мне известна как родственнику Жоржа. В качестве же члена французского посольства я был осведомлен и о политической миссии барона. В настоящее время я располагаю письмами голландского посланника, относящимися к его весенней поездке 1836 года. Они сохранились в архиве Жоржа д'Антеса и небезразличны для хода моей хроники.
Петербург, Нидерландское посольство
Барону Жоржу д'Антесу.
Гаага, 14 декабря 1835 года.
Мой единственный!
Я мог бы вполне доверить дипломатической почте выражение моей глубокой тоски по тебе и жгучего желания быть снова с тобою, если бы не знал, что ты не выносишь письменных изъявлений чувств и требуешь от корреспонденции прежде всего деловых сообщений.
Подчиняюсь твоей воле и обращаюсь к фактам. Мой начальник министр Верстолк фан Зелен принял меня с исключительной любезностью: наше правительство по-прежнему видит главную опору своей политики в Пе-
Поездка его была вызвана причинами политического и личного порядка. Острая распря Голландии с ее отпавшей областью – новым бельгийским королевством – могла разрешиться вмешательством Николая I. Голландский король, не оставляя мысли о новой войне, вызвал Геккерна для личного доклада. Посланник решил воспользоваться этой поездкой для устройства своих семейных дел: он считал необходимым закрепить законными узами свою близость с Жоржем д'Антесом. Наконец, личное общение с поставщиками барона в Париже, Лондоне и Амстердаме могло иметь важные коммерческие последствия, которыми так дорожили в посольстве на Невском.
Я успел за это время присмотреться к покровителю моего кузена. Нидерландский министр принадлежал к людям, требующим во всяком деле полноты и завершенности. Упорством и настойчивостью, иногда длительным и обходным путем, он обычно добивался в интересующих его вопросах той окончательной ясности, которую настоятельно требовала от всех житейских обстоятельств его властная и цепкая натура политика. Крупный делец и притом знаток искусств, он в каждое свое предприятие вносил мелочную отчетливость делового расчета и приятную законченность художественного изделия. Свои отношения с Жоржем он считал недостаточно полными, по-
138
скольку им не хватало официальной санкции и открытого общественного признания. Пущенный им слух, что д'Антее – его племянник, не встретил достаточного доверия в петербургском свете, склонном объяснять по-своему близость голландского представителя к молодому французу. Некоторые недоброжелатели называли Жоржа побочным сыном Геккерна и скандальными толками как бы бросали тень на его офицерский мундир.
Вот почему посланник решил придать своему сомнительному свойству с Жоржем характер открытого и почетного родства, закрепленного высокими сословными учреждениями и верховной властью двух государств. Всевозможным темным слухам и насмешливым пересудам он решил противопоставить акт дворянской палаты Голландии, скрепленный высочайшими утверждениями нидерландского короля и русского императора.
Мой дядя Жозеф-Конрад в ответ на предложение Геккерна усыновить Жоржа ответил полным согласием, прислав официальный отказ от своих отцовских прав. Посланник увозил с собою прошение Жоржа д'Антеса на имя короля Голландии о предоставлении ему прав на титул, имя и герб баронов Геккернов.
Эта фамильная тайна стала мне известна как родственнику Жоржа. В качестве же члена французского посольства я был осведомлен и о политической миссии барона. В настоящее время я располагаю письмами голландского посланника, относящимися к его весенней поездке 1836 года. Они сохранились в архиве Жоржа д'Антеса и небезразличны для хода моей хроники.
Петербург, Нидерландское посольство
Барону Жоржу д'Антесу.
Гаага, 14 декабря 1835 года.
Мой единственный!
Я мог бы вполне доверить дипломатической почте выражение моей глубокой тоски по тебе и жгучего желания быть снова с тобою, если бы не знал, что ты не выносишь письменных изъявлений чувств и требуешь от корреспонденции прежде всего деловых сообщений.
Подчиняюсь твоей воле и обращаюсь к фактам. Мой начальник министр Верстолк фан Зелен принял меня с исключительной любезностью: наше правительство по-прежнему видит главную опору своей политики в Пе-
139
тербурге и чрезвычайно интересуется всеми планами императора Николая в области внешних сношений. На четверг утром мне назначена аудиенция у короля для высочайшего доклада, а на другой день я буду принят наследным принцем и его супругой, которая ждет с нетерпением моего рассказа о ее венценосном брате.
Я успел переговорить в общих чертах с Верстолком о нашем деле. Он одобряет намеченные нами шаги и полагает, что никаких препятствий со стороны дворянской палаты не последует, поскольку речь идет о французском дворянине безукоризненного происхождения.
К сожалению, я встретил возражения среди членов нашей фамилии. Опекун моих племянников заявляет протест против нашего плана во имя интересов малолетних баронов Геккернов. Но я сильно надеюсь на аудиенцию у короля. О, если бы я мог скорее назвать тебя пред лицом всех моим сыном и наследником!
Политическое состояние моей родины на этот раз мало порадовало меня. Мы накануне войны. Наше правительство категорически отказывается принять лондонский протокол и признать независимость Бельгии. Мы будем настаивать на воссоединении нидерландских провинций. Вооруженное столкновение неизбежно. Вся наша армия на военном положении. Флот приведен в боевую готовность. Несмотря на интригу Франции и Англии мы верим в мощную поддержку наших интересов кабинетами Вены и Петербурга.
Вот, друг мой, плоды Июльской революции. Луи-Филипп мечтает посадить своего сына на престол Бельгийского королевства, и половина нашей территории становится смехотворным карманным государством. Каждая наша попытка смирить оружием мятежно отложившуюся область парализуется угрозой Англии блокировать устья Шельды и намерением Франции снова занять Антверпен. Но вмешательство царя со временем даст нам решительный перевес и в корне пресечет опаснейшую политику всех разлагающихся европейских государств.
Революционная опасность, несомненно, усиливается в Европе. Всюду ощущается нарождение нового слоя, пускающего корни и захватывающего почву. Всякий бесцветный и мелкий люд объединяются и требуют себе место под солнцем. Аптекаря и лекаря, учителя и газетчики, судебные ходатаи и субалтерн-офицеры, клерки и мелкое купечество, сочинители и актеры составляют понемногу обширную общественную группу, питающую не-
Я успел переговорить в общих чертах с Верстолком о нашем деле. Он одобряет намеченные нами шаги и полагает, что никаких препятствий со стороны дворянской палаты не последует, поскольку речь идет о французском дворянине безукоризненного происхождения.
К сожалению, я встретил возражения среди членов нашей фамилии. Опекун моих племянников заявляет протест против нашего плана во имя интересов малолетних баронов Геккернов. Но я сильно надеюсь на аудиенцию у короля. О, если бы я мог скорее назвать тебя пред лицом всех моим сыном и наследником!
Политическое состояние моей родины на этот раз мало порадовало меня. Мы накануне войны. Наше правительство категорически отказывается принять лондонский протокол и признать независимость Бельгии. Мы будем настаивать на воссоединении нидерландских провинций. Вооруженное столкновение неизбежно. Вся наша армия на военном положении. Флот приведен в боевую готовность. Несмотря на интригу Франции и Англии мы верим в мощную поддержку наших интересов кабинетами Вены и Петербурга.
Вот, друг мой, плоды Июльской революции. Луи-Филипп мечтает посадить своего сына на престол Бельгийского королевства, и половина нашей территории становится смехотворным карманным государством. Каждая наша попытка смирить оружием мятежно отложившуюся область парализуется угрозой Англии блокировать устья Шельды и намерением Франции снова занять Антверпен. Но вмешательство царя со временем даст нам решительный перевес и в корне пресечет опаснейшую политику всех разлагающихся европейских государств.
Революционная опасность, несомненно, усиливается в Европе. Всюду ощущается нарождение нового слоя, пускающего корни и захватывающего почву. Всякий бесцветный и мелкий люд объединяются и требуют себе место под солнцем. Аптекаря и лекаря, учителя и газетчики, судебные ходатаи и субалтерн-офицеры, клерки и мелкое купечество, сочинители и актеры составляют понемногу обширную общественную группу, питающую не-
140
слыханную ненависть и вражду к представителям древних родов и законной власти… Если мы не сумеем объединиться и противопоставить этому новому грамотному плебсу свою железную волю к господству, он с головою захлестнет нас. Мы снова увидим все ужасы знаменитого французского бунта, когда кровожадные адвокаты и журналисты сбрасывали в кузовы гильотин лучшие головы старинной знати. Мы должны объединяться и готовиться к беспощадной схватке.
Впрочем, не хочу расстраивать тебя. Знаю, что ты всегда будешь в первых рядах сражающихся за древние династии, за троны и алтари. Я верю в тебя, мой мальчик. Я вижу на расстоянии твой смелый взгляд, твое решительное лицо, твои неизъяснимо очерченные губы, подобные лепесткам роз и созданные не только для боевых кликов и воинских команд, но и для сладкого головокружения лобзаний.
С неиссякаемой любовью твой отец,
друг и слуга
Барон де Геккерн.
Ровно через неделю посланник отправил моему кузену второе письмо. Опускаю начало, на этот раз преисполненное тех «чувствительных изъяснений», которые адресат, видимо, не терпел, и привожу деловую часть письма.
Гаага, 21 декабря 1835 года.
…
Король принял меня высокомилостиво. Он долго беседовал со мною о предстоящей войне с взбунтовавшейся и отложившейся провинцией. Генеральный штаб под председательством принца Оранского разработал во всех подробностях план занятия Лимбурга, Фландрии и Южного Брабанта.
Его величество сообщил мне о своем непреклонном решении отстаивать вековую власть Оранского дома над исторической картой Нидерландов. «Нам предстоит польская война императора Николая, – заявил мне король Вильгельм, – Брюссель ожидает участь Варшавы».
Когда я изложил королю напутствие, сделанное мне царем, и последние разъяснения Нессельроде, он согласился последовать мудрому совету своего венценосного друга и временно воздержаться от военных выступлений. Но не позже 1838 года Нидерланды будут воссоединены
под его скипетром. Король отпустил меня с ласковыми словами, пообещав лично ознакомиться с моим делом и посодействовать его разрешению в желательном для меня смысле.
Завтра я на приеме у принца Оранского.
Сообщи, прошу тебя, вице-канцлеру, что по адресу нидерландского посольства вскоре прибудут в Петербург двенадцать ящиков из Парижа и по ящику из Лондона и Амстердама. В них столовое серебро, хрусталь, японские вазы, сервизы, китайский фарфор, бронза и несколько золотых индийских украшений. Если бы петербургская таможня чинила какие-либо препятствия и возражала бы против количества и размера посылок, настаивай, что все заключающиеся в них товары выписаны для моего личного пользования или для пополнения моего собрания редкостей. Передай Нессельроде, что я сильно рассчитываю на департамент внешних сношений.
Должен сознаться тебе в моей расточительности. Ты знаешь мою слабость: я купил для моей коллекции кружев замечательные образцы старинных брабантских рукоделий. Эти воздушные сети, вобравшие в свою легкую ткань извилистый цветочный орнамент шестнадцатого века, поистине восхитительны. Как охотно я бы окутал тебя этой узорной паутиной, которая могла бы лечь ласкающей пряжей на рукава твоего супервеста или касаться сквозным воротником твоей белоснежной девичьей шеи…
Гаага, 22 декабря 1835 года.
…
Принц Оранский в качестве главнокомандующего голландскими армиями изложил мне подробный план предстоящей войны. Он видит в ней крестовый поход благочестивых древних монархий против сатанинского духа развратной и буйной черни. Он верит, что его державный шурин примкнет к этому рыцарскому походу.
Наследник прав: бунт в наших южных провинциях – только частный случай повальной европейской болезни, того либерализма, который в свое время будет выжжен каленым железом. Мы еще доживем с тобою до полного торжества принципов легитимизма над всеми современными бреднями о перерождении Европы.
Впрочем, не хочу расстраивать тебя. Знаю, что ты всегда будешь в первых рядах сражающихся за древние династии, за троны и алтари. Я верю в тебя, мой мальчик. Я вижу на расстоянии твой смелый взгляд, твое решительное лицо, твои неизъяснимо очерченные губы, подобные лепесткам роз и созданные не только для боевых кликов и воинских команд, но и для сладкого головокружения лобзаний.
С неиссякаемой любовью твой отец,
друг и слуга
Барон де Геккерн.
Ровно через неделю посланник отправил моему кузену второе письмо. Опускаю начало, на этот раз преисполненное тех «чувствительных изъяснений», которые адресат, видимо, не терпел, и привожу деловую часть письма.
Гаага, 21 декабря 1835 года.
…
Король принял меня высокомилостиво. Он долго беседовал со мною о предстоящей войне с взбунтовавшейся и отложившейся провинцией. Генеральный штаб под председательством принца Оранского разработал во всех подробностях план занятия Лимбурга, Фландрии и Южного Брабанта.
Его величество сообщил мне о своем непреклонном решении отстаивать вековую власть Оранского дома над исторической картой Нидерландов. «Нам предстоит польская война императора Николая, – заявил мне король Вильгельм, – Брюссель ожидает участь Варшавы».
Когда я изложил королю напутствие, сделанное мне царем, и последние разъяснения Нессельроде, он согласился последовать мудрому совету своего венценосного друга и временно воздержаться от военных выступлений. Но не позже 1838 года Нидерланды будут воссоединены
141
под его скипетром. Король отпустил меня с ласковыми словами, пообещав лично ознакомиться с моим делом и посодействовать его разрешению в желательном для меня смысле.
Завтра я на приеме у принца Оранского.
Сообщи, прошу тебя, вице-канцлеру, что по адресу нидерландского посольства вскоре прибудут в Петербург двенадцать ящиков из Парижа и по ящику из Лондона и Амстердама. В них столовое серебро, хрусталь, японские вазы, сервизы, китайский фарфор, бронза и несколько золотых индийских украшений. Если бы петербургская таможня чинила какие-либо препятствия и возражала бы против количества и размера посылок, настаивай, что все заключающиеся в них товары выписаны для моего личного пользования или для пополнения моего собрания редкостей. Передай Нессельроде, что я сильно рассчитываю на департамент внешних сношений.
Должен сознаться тебе в моей расточительности. Ты знаешь мою слабость: я купил для моей коллекции кружев замечательные образцы старинных брабантских рукоделий. Эти воздушные сети, вобравшие в свою легкую ткань извилистый цветочный орнамент шестнадцатого века, поистине восхитительны. Как охотно я бы окутал тебя этой узорной паутиной, которая могла бы лечь ласкающей пряжей на рукава твоего супервеста или касаться сквозным воротником твоей белоснежной девичьей шеи…
Гаага, 22 декабря 1835 года.
…
Принц Оранский в качестве главнокомандующего голландскими армиями изложил мне подробный план предстоящей войны. Он видит в ней крестовый поход благочестивых древних монархий против сатанинского духа развратной и буйной черни. Он верит, что его державный шурин примкнет к этому рыцарскому походу.
Наследник прав: бунт в наших южных провинциях – только частный случай повальной европейской болезни, того либерализма, который в свое время будет выжжен каленым железом. Мы еще доживем с тобою до полного торжества принципов легитимизма над всеми современными бреднями о перерождении Европы.