Губин Андрей. Молоко волчицы

   Без страха проехал Федор по ночным улицам - кто теперь может остановить его? Во дворе сжался от криков Насти. Его уважительно пропустили вперед, кто-то принял коня и ослабил ремни. На шею отцу кинулась черноликая, кричащая на голоса Мария. Внуки потянули деда за карман - он никогда не забывал привозить им гостинцев. Сняв шапку, Федор перекрестился и вошел, как чужой.
   - Ни печали, ни воздыхания... - басил дьячок.
   Голубоватое в порошинках лицо Антона костисто. Голубоватый оскал зубов.
   Увидев дружку, Настя с новой силой заголосила напевным плачем, обращаясь к нему:
   Да, Феденька, ты мой родный...
   Да посмотри на свово сыночка...
   Да как он лежит хорошо-о...
   Да ничего он не просит...
   Да ничего не говорит он...
   Да не спешит никуда...
   Да, может, тебе он скажет...
   Да, может, все расскажет...
   Да спроси его, Федя-а-а...
   И бессильно билась в руках соседок, распоряжавшихся чином. Федор склонил голову на гроб, плечи его затряслись. В углу плакал юный красноармеец Федька. Чему-то улыбался дед покойника Моисей. Вытирал слезы Александр Синенкин. Марию держали подруги, она рвалась и кричала:
   - Пустите меня! Пустите! К братцу Антону!..
   Вошли без шапок Михей Есаулов и Денис Коршак, боевые товарищи Антона. При виде коммунистов нескрываемой злобой загорелись глаза Золотихи, Кати Премудрой, Прасковьи Харитоновны и старух-богомолок - здесь они не боятся ничего, здесь, у врат вечности, их царство, их мир.
   На другой день, когда выносили гроб, Денис и Михей первыми подставили плечи. Потом казаки менялись. И только не менялись Федор и Федька - никому не хотели уступить дорогого места.
   Самоубийц церковь не хоронит, и нет им места на Кладбище. Но по просьбе родных Денис Иванович приказал новому батюшке отпеть новопреставленного.
   Потом распоряжался фотограф. В скорбном молчании встала вокруг гроба родня. Маленьких пустили вперед. Фоля Есаулова, когда фотограф крикнул "Снимаю!", красиво улыбнулась в глазок камеры, похожей на гармонь, и не забыла уронить кудри на лоб, божья мать. Дети Марии, чувствуя себя хозяевами, их дядю хоронят, вертелись, перебегали с места на место, пришлось взять их за руки, а чтобы смотрели прямо, им сказали, что из аппарата сейчас вылетит воробей, - так и вытаращились в ожидании.
   Тронулись в последний путь. Впереди казачата вели коня Антона. На алом седле шашка. За гробом шло полстаницы. Следом кавалерийский эскадрон коменданта с черными лентами в гривах. Потом полк Михея Есаулова с приспущенным знаменем. Трубачи играли военные сигналы и "Интернационал".
   На кладбище Коршак сказал речь о мировой революции. Полк и эскадрон дали залп. На могиле установили крест с датами рождения и смерти. Многие подивились молодости покойного - тридцать два года. На кресте Михей укрепил пламенную звездочку из жести.
   С кладбища шли к Синенкиным на поминки. Хозяйство их отощало, и Денис Иванович распорядился выдать из армейских запасов. Федька, как и Михей, в церковь не заходил - не признавал бога и божеских обрядов. Поэтому и на обед идти не хотел. Но Коршак взял его за руку и повел:
   - Давай, Федя, помянем брата - такого у тебя больше не будет!
   Вечерело. Столы стояли во дворе. Соседки разливали по чашкам лапшу, следили за очередностью поминающих. Сперва кормили нищих, чужих, под конец близких и тесную родню.
   Глеб Есаулов прибыл в дом Синенкиных с провиантом - завхоз. С рушником через плечо обносил гостей самогоном, нищим давал с гущей, чужим - чуть получше, с дымком, своим - первач.
   Федор сидел со стариками. Марию отхаживала в светелке подруга Люба Маркова, оставшаяся в девках. Насти за столом не было.
   Постепенно столы оживлялись, завязывались тихие беседы, негромкие разговоры. Александр Синенкин при смене блюд просил добавки. Бывшая барыня Невзорова гутарила с казачками и, захмелев, заплакала. Потом запели. На казачьих поминках траур смерти не налагает запрет на песни и вино, нельзя только петь веселые.
   Ой, Кубань, ты наша родина,
   Вековой наш богатырь,
   Многоводная, раздольная,
   Разлилась ты вдаль и вширь...
   - Спиридона Васильевича песня, - сказал дядя Исай Гарцев, вышедший по старости из войны.
   - Где он, Спиридон? - отозвал Федора в сторонку Денис Иванович.
   - Он на месте не стоит, был в Чугуевой, - соврал Федор.
   - Сдашь оружие, признаешь вину - не тронем.
   Так Антон вернул отца в станицу.
   Сытые, захмелевшие станичники крестились, вставая из-за столов, Глеб, понимая горе хозяев, не давал расходиться своим, подливал в кружки еще, угощал табаком курящих. Его потянул за рукав сын Антон - зовут. Глеб вышел на улицу. В конце ее маячили двое верховых. Подошел. От Спиридона. За водкой и кутьей. Помянуть славного казачьего есаула, с которым довелось нюхать порох на германской линии. Глеб незаметно вынес бочоночек и чашку святой кутьи из риса с изюмом, наказав при случае вернуть посуду.
   Двоюродный дядя покойного Анисим Лунь, насытившись, произнес:
   - Говорю вам: не печальтесь, ибо удел его лучший, нежели ваш!
   Глеб сменил Любу возле Марии, прикладывал мокрые платки к ее вискам и незаметно поцеловал глаз, попорченный плетью Петьки Глотова.
   Наконец все разошлись, и Синенкины остались наедине с горем.
   ВОЛЧЬЯ СОТНЯ
   В горах объявился какой-то восточный человек в цветастом бухарском халате и белой чалме - знак паломничества в Мекку. Он вербовал охотников в армию шахиншаха. Соблазнял и Спиридона с его казаками прелестями дворцовой службы. Не пошли от родимой земли. Так и рыщут близ станиц и хуторов, трут подковы и амуницию, т о л ь к о в е т е р с в и щ е т в т р а в а х, т о л ь к о т р а в ы к л о н я т с я. И патроны есть, и шашки наточены, а уж не всегда выйдешь из глухомани. Ближе и ближе подходят конники Михея Есаулова, треплют сотню, как волк котенка. На трясинах шепчутся камыши, машут солнцу сухими метелками, а зимние квартиры, волчьи трущобы, набили оскомину еще на западном фронте.
   В горечи дозоров и тревог легла на сердце Спиридона злая тень. Обносились, обовшивели его воины. Уже не помогали им богатые хуторяне и колонисты, обрывались связи со станицами, и получила казачья сотня новое наименование - банда. Сотник почти перестал есть. Утром кружка араки и сухарь, вечером две кружки и какая-нибудь вобла, реквизированная в сумке косаря или лесоруба. Лицо бледное, длинное, испитое, в оспинах, как у Прасковьи Харитоновны.
   Круги сужались. Уже едва отстреливались от красной конницы. Тут выручили всадники в шапках волчьего меха, с волчьими хвостами на башлыках - волчья гвардия генерала Шкуро, которую он снарядил на золото, добытое в Персии. Есаул Шкуро был известен своей отчаянной смелостью и в числе первых получил золотое оружие на германской. Спиридон слышал о нем, а теперь довелось встретиться.
   С гор Приэльбрусья хлынул в кубанские долины интернациональный полк под красно-зеленым знаменем - "исламокоммунизм". Залил кровью станицы, выбив и белых, и красных, и повернул опять в горы. Но это уже не легкая кавалерия - за тюками и хурджунами с добычей и всадников не видать. В зеленой со сквознячком балке полк, полтысячи сабель, остановился. Начали жарить баранов, пить бузу и вино. В обозе с утра шли пять бочек кубанского хлебного спирта, к обеду бочки опустели. Постепенно верх взял сон.
   Сотня Спиридона, сто двадцать клинков, подошла леском, спешилась. Окружили бивак. Бесшумно сняли дремлющих часовых. Пластунами вползли в самую гущу полка. Спиридон крикнул кукушкой. Двести сорок клинков - у каждого, кроме шашки, кинжал - вонзились в горла спящих. Сытых, сонных рубили и кололи, как капусту. Били в упор из наганов. Кинувшихся убегать косили пулеметы, поставленные на пригорках. Заржала кобыла, волоча окровавленного седока в женских рейтузах.
   Спиридону донесли, что вблизи показался полк Михея, что шел на расправу с "исламокоммунистами". Едва успев схватить трофеи, казаки Спиридона по сигналу тревоги вскочили на коней, но поздно - шестьсот сабель красного полка косили белых, как траву.
   Треть сотни бежала до Баталпашинска, теряя портки и оружие. Спасибо, кони оказались свежими, а полк Михея перед боем сделал длительный переход.
   На въезде их встретил на белом жеребце невысокий, с плотными плечами человек с генеральскими аксельбантами. Вяло посмотрел на бегущих казаков. За ним волчья сотня - двести пятьдесят человек. Генерал выстрелил из маузера и зычно крикнул:
   - Стой! Откуда?
   Спиридон Есаулов доложился.
   - Встать за моей сотней! С нами бог! Кавказ поднялся. С Дона идет на Москву миллионная армия! Ужинать будем в вашей станице. Завтракать у Кинжал-горы, а скоро пообедаем в престольном граде! И там казаки волчьей сотни получат чин полковника и атамана кавказских станиц! Кличут меня Андрей Григорьевичем.
   И грохнули карабины волков, приветствуя пополнение. И грохнули вторично - повалились носом в яр те, кто слишком медлил выполнять приказ Шкуро.
   - Дозвольте, ваше высокопревосходительство, нам первым войти в станицу, - попросил Спиридон. - Посчитаться за нонешнее.
   - Нет, вперед батьки в пекло не лезь. Первым войду я сам.
   В ночь Шкуро выбил полк Михея из станицы, разгромил гарнизоны в соседних станицах, с Кубани подошли войска добрармии - "доброй армии", как иронически называли ее сами казаки.
   Белое море надолго, до двадцатого года, затопило Северный Кавказ.
   Бесшумные, как туманы, в стремительно медленных днях всадники Апокалипсиса мчатся на черных конях.
   Свои библейские угрозы дядя Анисим адресовал теперь белым:
   - "Вы, съедающие народ мой, как едят хлеб!.. Растерзаю тело ваше терновником пустынным и молотильными зубчатыми досками... Смерть будет пасти этих овец, человеков... Хватает пса за уши, кто, проходя мимо, вмешивается в чужую ссору... Посели в доме твоем чужого, и он расстроит тебя смутами, и сделает тебя чужим для твоих... И шли они крича: - Меч господа!.. И преследовали их, как делают пчелы..."
   Не мех барашка - волчий мех покрыл казачьи шапки.
   ...Ночь. Ветер. Река неожиданно выходит из берегов, коварно плещется у порогов хат, жадно лижет двери. И какие-то тени неслышно крадутся к спящим хатам.
   Ночь. Выстрелы. Истекающие кровью крики...
   Михей Есаулов и Денис Коршак ушли с отступавшей армией на Волгу через злые астраханские пески. Рядом с Михеем его жена - Ульяна, больше не осталась в станице, боясь Алешку Глухова.
   Долго держались друзья, Михей и Денис, вместе. Потом приказами их разбросало. Денис стал комиссаром в дивизии, а Михея послали в родные места - поднимать народ на войну с белогвардейцами.
   В тех балках и над теми кручами, где бедовала сотня Спиридона, пытал свой жребий и Михей с горсткой партизан. Из старых бойцов у него Игнат Гетманцев, Афоня Мирный и два чекиста - Васнецов и Сучков. Пробовал Михей привлечь на свою сторону брата Глеба, что остался хозяйствовать при белой власти, - ничего не получилось. Спасибо и на том, что Глеб не выдал белым, что в горах появились партизаны. Вскоре к отряду прибился Федька Синенкин.
   Летом девятнадцатого года белые и сами узнали о партизанах. И хотя сердце России было в огненном кольце белых, затопивших две трети России, с партизанами приходилось считаться. Они налетали с самой неожиданной стороны, жгли обозы, рвали железнодорожное полотно, убивали офицеров, не давали спокойно хлеборобить в степях. На какое-то время у белой власти станицы создалось впечатление, что тут орудует крупный красный отряд. В горы послали парламентера с белым флагом. Михей встретил его, дал понять, что у него действительно в глухих бекешевских лесах два полка, и принял предложение атамана о трехдневном перемирии - созрели хлеба, надо народу дать спокойно убрать их.
   В те дни Спиридон Есаулов, подлечившийся в своей семье, встретился с Михеем - без оружия.
   Михей из своего отряда разрешил только Федьке Синенкину помогать белой родне косить хлеб. И сам он, отчаянный рубака, близко подошел к хлебам.
   Федька прискакал на родовой загон убирать пшеницу вместе с отцом. Федор махал косой. За ним другой косарь - дядя Спиридон. Мария и Настя вязали снопы. Дети Марии и сын Спиридона Васька кашеварят.
   - Звезду хоть сыми с шапки, нехристь! - плюнул Федор в сторону Федьки.
   Звезду Федька снимать не стал, но покосился: за какое дело браться?
   - Запрягай коней, ирод! Снопы вози!
   Под вечер Синенкины и Есауловы хлебали в степи кулагу из общей чашки. Федька не лез ложкой раньше отца и Спиридона. Федор и сыну налил кружку дымки - парень растет. Ночью съездил в станицу, привез сыну новые сапоги и теплую одежду - война никак не кончается, а дело идет к холодам.
   К балагану Федор вернулся не один - с Михеем, встретившим его на лунной дороге. Федор шепнул Спиридону, и тот вышел к Михею.
   Тихо и долго разговаривали братья, сохраняя перемирие. Бабы в балагане чутко прислушивались, но долетали только отдельные слова, фразы.
   - Советам теперь не устоять...
   - Белые генералы не удержатся... Юденича выкинули в Эстонию...
   - А Колчака уже не остановить...
   - Это по воде вилами писано...
   - Уже известно, кого Деникин будет короновать на царство...
   - Не удержится...
   - Дай-ка твоего табачку...
   На заре к балагану подъехал третий брат.
   Спиридон спросил:
   - Ты за белых или красных, Глеб?
   - Я сам по себе, самостоятельный. Мне всякая власть - нож острый. Шкуро тоже хлебушек подметает подчистую. Опять же мобилизации. И когда это кончится?
   - Дело говоришь, Глеб Васильевич, - закурил Спиридон. - Это жизнь райская: ни белый, ни красный - сам себе господин. Да только где же ты такую жизнь видал?
   - Верно гутарит Спиридон: на два стула не сядешь, разве что промеж них, наземь. Два и есть только цвета: белый и красный, - поддерживает брата Михей.
   - И собирается белый цвет на Москву несметной силой! - говорит Спиридон.
   - Вот увидишь, обломают они зубы о рабочие штыки: московский да питерский пролетариат - железный. Два года уже удерживают столицы. И мой тебе совет, от души, не ради агитации: бросай, Спиридон, косу, захватывай верных тебе казаков и чеши к нам в полк - командовать будешь ты, я буду комиссаром.
   - Где он, полк? - насторожился сотник.
   - Ушлый ты, братец! Приезжай - увидишь.
   - Так куда ехать?
   - Не хитри, не с бабой, приезжай в любую балку - встретим. Решайся перемирие кончается. Не вернется Россия к старому, попомни мои слова.
   - Не могу. Вроде измены получится.
   - Нет тут измены для народа. Наоборот, получишь от народа награду.
   - Нет, чужой буду у вас... как чужой и тут.
   - Поедем, Спиря, - горячо просит брата Михей.
   - Я уеду, а Фольку с Васькой повесят.
   - Бери их с собой!
   - А мать?
   - Скроется.
   - Поедем, Глеб? - повеселев, спрашивает Спиридон.
   - А скотину на кого оставлю? Нет. Воюйте уж вы, командиры.
   Спиридон, однако, оседлал своего коня. Михей тоже взял седло и стал ловить свою белоногую кобылу, резвую и норовистую. Она не давалась даже Глебу, коноводу.
   Невдалеке послышались выстрелы. К балагану подлетел Федька.
   - Дядя Михей, спасайся, за мной скачут белые!
   Кто-то нарушил перемирие. Белые всадники приближались. Михей беспомощно стоял с седлом в руках.
   - Не судьба, Михей! - сказал Спиридон. - Скачи живо. Брось кобылу. Садись на моего, твоей не уступит. Месяцем зовут!
   - А мою Зорька! - Михей вскочил на коня и помчался за Федькой.
   Глеб держал своего коня, который мог увязаться за Михеем, а Спиридон уже ласково потрепал гриву Зорьки - кобыла неожиданно присмирела, услышав топот, и новому хозяину далась.
   - Кто тут был? - подскакали белые конники.
   - Два пацана, станичники, - ответил Спиридон.
   - Вот мать иху так! Ночью прибыл какой-то полковник и разматерил атамана и есаула за перемирие - красных, говорит, тут на одну понюшку не хватит, а вы с ними миры заключаете.
   - Что за полковник?
   - По фамилии Арбелин.
   - Эге, - свистнул Спиридон, - знакомая фамилия, служили мы у него в полку. Где он квартирует?
   - Наверное, в "Бристоле", а может, и в "Гранд-отеле".
   - Это шишка крупная, тут он неспроста, надо с ним повидаться.
   - Уже слышно: всем идти на Москву - и больным, и легко раненным, до пятьдесят лет - всем под ружье.
   - Всю жизнь казаки шли на Москву - и ни разу не взяли! - говорит Спиридон.
   - Ты к чему это, сотник? - покосился волчьей сотни казак. Запорожская Сечь разве не грабила Москву?
   - К тому, что теперь непременно возьмем, - опустил глаза сотник.
   - Выпить есть? - спросил волчак.
   - Вон у хозяина спроси, - Спиридон показал на Федора.
   - Ваши бабы? - облизнул губы волчак, видя Марию и Фолю.
   - Наши, жены, с левого края моя, а с правого брата.
   Услышав это, Глеб направился к Марии и завел с ней разговор. Казаки повернули в станицу.
   УЧЕНИЕ О ЧЕРЕПЕ
   По причине болезни печени князь Арбелин прибыл в станицу подлечиться целебной водой. Заодно возглавил тощий гарнизон, инвалидную команду. Все боеспособные силы ушли на северный фронт. Наступал самый решительный момент гражданской войны - поход Деникина на Москву.
   За последние годы Арбелин почти не изменился, по-прежнему не сделал никакой карьеры и даже чином не вырос. Служил он давно по инерции. Его княжеское происхождение и философия - а он был философом - никого не интересовали. В белой армии была масса офицеров из низов, взводных ванек, и им вряд ли пришлись бы по душе аристократические теории князя.
   Белый комендант занял люкс в "Гранд-отеле", свез туда половину курортной библиотеки, запасся винами, толковым поваром и искал хорошее общество. В станице он встретил знакомого Александра Синенкина. Арбелин принадлежал к тому типу людей, о которых сказано, что их сгубило салонное остроумие. Его конек - фраза. Похлебывая из тонкого бокала, в мерцании свечей и золотых корешков книг, князь просвещал станичных собеседников. Кроме Александра, к нему приходили по вечерам новоиспеченный директор курортов, несколько медиков, имеющих частные лечебницы, две-три дамы сомнительной репутации, занесенные сюда ветром войны.
   - Господа! Главное: происхождение. Вот и наш уважаемый агроном Александр Федорович утверждает, что все дело в корне. Однажды мы с ним оказались в чужом городе и изучали по книгам древнейшее дно моря, некогда плескавшееся на месте Кавказа. Мы "штурмовали" с ним белые твердыни Эльбруса, "разыскивали" в старых моренах стоянки первых людей и пришли к выводу, что Кавказ - легендарная, оставшаяся лишь в преданиях родина, праколыбель человечества.
   Поскольку это был главный постулат новой теории князя, тут станичный философ возбуждался, начинал ходить по яркому ковру, поднимая палец к голове.
   - Я допускаю, что цветные расы действительно произошли от обезьяны. Что касается меня и, вероятно, вас, господа, то мы произошли не от обезьяны, а от белого бого-человека, прилетевшего из глубин Вселенной. Богочеловек поселился, естественно, на горах, дал начало горному человеку-гиганту, от которого пошел европейский мир, германцы, отслоившие от себя франков, саксов, бриттов, скандинавов.
   Арбелин старался говорить красочно, воздействуя на слушателей своего салона.
   - Господа, ясно, как день, нет никакого бога, иначе бы он вмешался в богомерзкие людские дела...
   - Но позвольте, ведь хорошо известно из Писания, что господь отрекся от людей и миром правит сатана, - возражали ему.
   - Нет, не было и не будет никакого бога, - утверждал Арбелин, радуясь тому, что скажет дальше. - Но, господа, тот, кто отрицает бога, выбивает у людей, идущих в кромешном мраке, последнюю свечу!
   С этим были согласны все.
   Гости князя с удовольствием поглощали баранину, паштеты и фрикассе, временами поддакивая из вежливости. Они заметили, что к своим обязанностям комендант нескольких городов и станиц относился спустя рукава, и решили, что князь посчитал дело очищения России от большевизма уже решенным, телеграф приносил вести о беспримерном победоносном движении казачьего войска на север. Но князь и телеграммы просматривал вполглаза. Он спешил высказаться, прослыть гением салонным.
   - Возьмите жизнь горца, аборигена Кавказа. Сложенная из каменьев сакля, очажный дым из-под котла, привешенного на цепях, выходит через дыру в крыше. Тут же дети, животные, оружие. Ложе - охапка сена. Случается, что тут же и конь, главная радость, нескончаемое богатство горца. Да, женщина у них угнетена. С неприступных круч носит она на себе вязанки дров, возделывает клочки земли, вручную мелет зерно, одевает и кормит всю семью. Горец стыдится сказать ей ласковое слово даже наедине, а она не может лечь спать раньше, чем вернется муж.
   - Какие варвары! - томно лепечет дама полусвета, кокетничая сама с собой.
   Казалось, князь ждал этого замечания. С победоносным видом обращается он теперь к даме:
   - На Кавказе нет ни прокуроров, ни адвокатов, ни демократии. Здесь все решает клинок и могучий инстинкт здоровья расы. Здесь представления о чести и морали просты, как грани кинжала, который носят все. И режут им не только баранов и обидчиков. Мораль горца не наслаждение, а свобода. Европеец не может соединиться с любимой, переживает, говорит монологи, посматривая, слушают ли его, и в конце концов женится на другой - и доволен. Горец в таком случае ставит кинжал на землю и падает грудью на острие.
   - Да, это гордый народ, - вставляет директор курортов.
   - Одна горянка при людях назвала своего сына лентяем и трусом. Он тут же закололся - от обиды и признания собственной непригодности. Другой не мог перестать пить шайтан-воду. Понимая, что жизнь пьяницы уже наполовину смерть, он, трезвый, вышел к мечети и закричал: "Мой желудок не может жить без водки - пусть он покушает еще и железа!" - и кинжал, вонзенный в живот, вышел со спины. Некий горец взял третью жену. Она утопила его сына от первой жены. Весь аул подошел к сакле джигита. Ждали правосудия, по шариату. Горец вывел преступницу. Надо сказать, он любил ее страстно и не хотел убивать. Он смотрел в глаза стариков - смерть, женщин и детей - еще беспощаднее - смерть. Удар - и толпа разошлась.
   - Вы говорите о жизни со слов смерти, - пролепетала дама.
   - Жизнь без войны - гнилое болото, плодящее гадов.
   - Нет уж, позвольте, князь, - иронически поклонился директор курортов, - это пещерная категория. Война - парад смерти.
   - Я знал девушку-горянку. Она полюбила. Мать сказала "нет" - по ее мнению, о н был худого рода. Вот вам Ромео и Юлия. Сколько бы тут накрутили наши российские курсистки - и бунтовали бы, и в аптеку с криками об эмансипации за ядом бегали бы! А горянка вышла и со смехом сказала джигиту, что воровать ее не стоит, она не будет его женой.
   - Это рабство, - говорит директор курортов.
   - Нет, - рад спору Арбелин, - исторический прогресс не совпадает с нравственным. Я за развитие человека, только в ином порядке - я за граненую этику клинка, за ясность отношений ради здоровья расы, разумеется, расы сильных.
   - Но этими кинжалами они убивают и невинных! - в ужасе стонет дама. Возьмут и зарежут нас!
   - Вы, князь, хотите все остановить, а все движется...
   - Это вы по Марксу, - морщится философ, - нельзя же брать его всерьез!
   - Я тоже слыхала, что отец закалывает дочь и ее жениха, если застанет их в поцелуе хотя бы за час до свадьбы!
   - Это то, что отличает человечество от публичного дома! Да, горцы могут зарезать нас - и не ради грабежа или газавата. Виной тому их воинский образ жизни. Посмотрите на их жилища - и вы поймете склад их ума. Здесь властвуют вершины. Сильные ставят крепости высоко Не хотите попасть в когти - ставьте свой замок еще выше! И так вечно. Война неизбежна. И слабых щадить нечего, сколь ни прискорбна их гибель для гуманитариев. Щадить надо сильных. Тут не губернская канцелярия, где ложь, навет, взятка проложат вам путь в жизни. Тут решают судьбу ваши личные качества.
   - Личные качества ничего не стоят в определенных обстоятельствах! светски поддерживает беседу директор курортов.
   - Я буду прям, как апостолы, не уподобляясь нынешним говорунам. Никакой демократии, никаких конституций. Монарх, дворянская каста, священник, крепостное право, государство и частная собственность - все, больше ничего не надо во веки веков. Это и есть м и р о в а я и д е я, ш е с т в и е б о г а п о з е м л е.
   Имущество князя помещалось в медных сундуках. В самом маленьком княжеские грамоты и золото. В самом большом - археологическая коллекция, собранная за тридцать лет в горах. Тут были зубы носорога, череп и рог вымершего зубра, челюсть южного слона, раковины третичных моллюсков, останки тюленя сарматского периода. Главная, редкостная находка - череп пещерного человека. По словам Арбелина, пещерные гиганты спустились с гор в прирейнские степи. Гипотеза подтверждалась строением височной кости черепа. Арбелин прилежно переписывал немецкие учебники по краниологии, учении о черепе.
   По субботам комендант выезжал в горы с отрядом казаков и приглашенными господами. Однажды в такую экспедицию попал Глеб Есаулов, мобилизованный в конюхи при гарнизоне. Он сокрушался, озирая раздольные пастбища, - сколько скотины можно развести! Этих бы молодцов косить заставить - сколько бы сена наворочали! Арбелин выпил стакан водки, поужинал из общего котла, по-суворовски, и задумался. Щемящее чувство осенней тоски подтачивало мысли о собственной гениальности и роли в историческом процессе.
   Казаки стали набрасывать на палатки сено, приваливая его камнями. Арбелин пошел на дальний утес и смотрел на угасающий запад. С востока наступал сумрак и нес на крыльях бледную лампаду месяца. Пронизывал холод вершин.