Губин Андрей. Молоко волчицы

   Из кухни вышла белая, как смерть, Анька, сказала сквозь зубы:
   - Или я, или они! - и показала вниз, на подвал.
   - Они! - каменно проговорила Мария и впервые в жизни замахнулась рукой на человека. Анька попятилась.
   Через несколько дней бойцы ушли. Мария дала им одежду из гардероба брата, снабдила пищей, проводила в сторону гор.
   - Маруся, прости меня! - заплакала Анька, обняв Марию. - Все понимаю, а побороть себя не могу - боюсь, как иголки под ногти начнут вгонять на допросах! Прости...
   - А я, думаешь, не боюсь? - приласкала Аньку Мария. - Что я, железная?
   - Ты золотая, это мы все железные...
   А Глеба приняли работать на строительстве аэродрома вольнонаемным, с зарплатой и без конвоя. Порвав детородные жилы, когда тянул арбу в гору, он теперь приберегал себя, делал работу полегче. Возил на ишаке мусор, мелкий горбыль, стружки, из-за чего не стоило гонять мощные "Рено". Миллиардеры получали от Гитлера Золотые, Железные, Рыцарские кресты за поставку машин - и миллионные прибыли. Далеко отставший от них Глеб, хоть и называл его Михей братом Генри Форда, получал от Гитлера три марки в день, причем Яшка кормился иногда казенным зерном рядом с огромными баварскими лошадьми.
   Глеб известен бургомистру города, был на "ты" с атаманом станицы, числился гласным стариком в правлении, брат Спиридон важная шишка у немцев. Но почести эти тяготили - мало с них припеку. Он не пошел служить в полицию - предлагали, отказался возглавить колхоз, не доносил на станичников, бывших активистов - некогда. Одолевала трясучка - скорее пустить корни, развернуться, мать-волчицу позолотить. Ванька не пошел в работники к Глебу - Спиридон переманил. Но руки в хозяйстве нужны, сам до всего не дойдешь. С весны надо сеять, сад обрабатывать. Недавно снял подштанники в бане, а по поясу серый живой ремешок - вша кипит. Да и варить-печь надо, и о наследниках пора подумать. Вот Митька - вроде хозяйственный парень, скотина у него несчитанная, а попросил отец телочку или пяток овечек на развод - отказал родному отцу, который нянчил его, пестовал, пряниками и ирисками пичкал. Вот они, советские дети. Их бы еще в пеленках душить надо!
   Посватался к Питуновым. Чистая, как речная галька при воде, Маша большую часть жизни провела в душном цехе валяльного производства, катая бурки и валенки. В развитии сёстры, конечно, отставали от нормальных людей, но знали: есть на свете любовь, корысть, красота, зависть, подлость, подвиги, нежность. Маша видела таких же несчастных, как сама, на работе. В школе слепых смотрела, как слепые мальчишки катаются на велосипедах и играют в футбол - одно из самых жутких зрелищ.
   Вначале в мечтах ей рисовался некий глухонемой рыцарь. Потом стала надеяться на несбыточное - на любовь говорящего парня, чтобы дети от такого брака были нормальными. Пусть она будет при них служанкой, рабыней, но рядом с ними и она приблизится к миру звуков, которые мыслились ею, как цветы на губах, ей, глухонемой, невидные. Роза посмеивалась над сестрой сама Роза рано познала сладкую суть любви и с глухими, и с говорящими мужчинами. Маша отчаянно хранила чистоту. Она читала пошленькие повести бульварной литературы, обливалась слезами над строчками, где герои в крахмальных воротничках совершали благородные поступки или стрелялись от невозможности проявить благородство души. Был и альбом у нее с ангелочками, стрелами Купидона и чувствительными стишками. Она могла стать чудесной матерью и незаменимой подругой.
   Глебу она нравилась - чувствовал ее покорность и нежность. Марию старался выбросить из головы. Все чаще разговаривал с Машей посредством записочек. Она краснела и задумывалась. Вот если бы у него не было ноги или глаза, а то непонятно, почему он ей предлагает руку и сердце. В станице полно и баб, и девушек, а мужская цена в войну подскочила высоко. Ухаживая за надорвавшимся хозяином, Маша прониклась к нему состраданием и жалостью. На какой-то миг в нем проснулись добрые чувства. Обращенные к Маше, это были чувства-воспоминания о Марии. И она дала согласие на брак, уговорив отца. Уже откармливали на свадьбу гуся, потихоньку варили из сладких тыкв самогон, когда свадьбу неожиданно расстроила коммерция.
   Смерть еще не прискакала к Глебу на бледном коне. Поначалу она издали, сверху, поразила осла Яшку.
   Не три - двадцать советских самолетов бомбят аэродром. Взрывом сорвало с "подушки" цистерну, бушует белое бензиновое пламя. Стонут раненые и умирающие. Сирены провыли отбой. Из щелей вылезают рабочие и солдаты.
   Невозмутимо покуривает смуглую трубочку ветеран германских походов, железный ефрейтор. Он сидит на перевернутом ведре, оно зияет рваной раной от осколка. Охранник в бараньем тулупе, черных трофейных валенках. Автомат в желтоватой зимней смазке.
   Вылез Глеб из траншеи, подошел к арбе. Взрывной волной из колес вырвало несколько спиц, смело плетеный кузовок. Острой бомбовой сталью срезало голову Яшке. Пришлось взять у немцев расчет. Между прочим, ему уплатили за осла. Погоревал хозяин, посудачил с бабами и прикинул: на что теперь годится Яшка? Шкуру, положим, снять, хвост на кнут высушить. А мясо? Ишаков лишь в Китае едят - там все едят.
   И тогда снова приступила великая идея мыловарения из трупной падали. Положил тушку на арбу, впрягся в оглобли, повез Яшку домой.
   На вопрос квартиранта, что он намерен делать с ослом, ответил:
   - Мыло сварю.
   - А можешь?
   - Признаться, не пробовал.
   - Давай вместе, Роза работала на комбинате, она знает, у нее и рецепты записаны. У меня есть пуд пахучей смолы, кое-что нужно достать еще.
   Ночью все четверо пробрались во двор неохраняемого химпроизводства, натаскали в дом бумажных пакетов с поташем и щелочью. У ефрейтора Глеб купил бак каустической соды. Раздобыли котел. Набили несколько мешков мерзлыми лепестками роз на колхозной плантации - красящие вещества.
   Тридцать крохотных, бесцветных, пахнущих псиной брусков мыла вынесли на базар в сумке. Торговцев чуть не разорвали обовшивевшие люди. Цену подняли до двадцати марок - хватают. Выручку шестьсот марок, с музыкальным хрустом разложили на столе. Пигунов предлагал делить по числу компаньонов. Глеб не согласен - Яшка был его, котел, топливо, сама идея - тоже его. Поэтому сообщникам выделил двести марок. Сапожник сделал недовольную мину - секреты технологии, ароматическая смола, химикалии Пигуновых. Глеб прибавил им пятьдесят марок и подумал, что компаньоны ему ни к чему.
   Ночью перетаскал из бани-завода в дом весь поташ и щелочь, сложив его в комнате-грезе.
   На следующей неделе в котел заложили трех собак и четыре жирных, околевших от ящура овцы - добыл их Пигунов. Товар продали в драку. Компаньон потребовал половинной доли в барыше. Глеб Васильевич обозвал его душегубом и выделился в самостоятельную фирму, не боясь конкуренции спрос на мыло велик, надо только за версту чуять смерть и хватать сырье первым. Сапожник запретил дочери встречаться с женихом. В ответ Есаулов предложил очистить помещение.
   - Есть закон: в зиму не выгонять, - сказал сапожник.
   - Теперь законы новые! - указал Глеб, но настаивать на выселении не стал.
   Мыльный трест раскололся. В доме номер 87 по Старообрядской улице задымили две трубы мыльных крематориев. Вскоре малая фирма, Пигуновых, закрылась - кончились химикалии. Сапожник вновь кормился починкой обуви. Видя издали Машу, Глеб чувствовал некие угрызения совести, стыд победителя, силача, свернувшего шею малому ребенку. Но предаваться чувствам некогда. Он процветал, добывая на аэродроме использованную каустику и разыскивая падаль. А невест в станице много - что он, у бога теленка, что ли, съел, что будет жениться на глухонемой! При встречах хозяин и квартиранты не здоровались. Лишь иногда Глеб пускал сапожнику шпильку:
   - Свободная конкуренция - ничего не попишешь!
   По вечерам при свете жирника монополист подолгу считает выручку. Купюры подносит близко к глазам, будто проверяя подпись имперского министра финансов. Ночи были бесовские. В боковое окно-фонарь заглядывала луна, свисающая над станицей, как раскаленная бомба на невидимом парашюте. Она золотила лысеющий череп Глеба, исторгала магнитным сиянием долгий собачий вой в переулках. Взять бы патент на всех станичных собак, хоть и жаль их, меньших братьев. Чудились трупные залежи, пласты янтарного мыла, холмы скрипучей соды, зеркальные витрины фирменного магазина, несгораемый, как в банке, сейф для валюты, уважение, почет, семья. Но махан дорожает, война пожирает скот, появились серьезные конкуренты - мыловары, которые уже дважды оставляли Глеба позади.
   Снова посетили нерадостные мысли о давнем, так и не полученном долге. Он сильно приблизился к истине: голодный двадцать первый год, полмеры ячменя, а кому дал, не помнит. Получать ячмень через двадцать лет он не собирается, бог простит, важна правда, надо жить по справедливости, не хапая чужое. Вот и Афоня Мирный скончался тогда скоропалительно, и поговорить по душам о золотом, даренном Глебу кресте не удалось.
   Много убытков потерпел он за жизнь. Разве что теперь поправит дела.
   И опять думал о мыльном производстве. Ловить собак - снасти нужны.
   Тут он услышал, что в совхозном поселке какой-то молодец отравил овец и свиней - можно купить замерзшую падаль. А разбогатев, он опять, как после нэпа, заберет Марию в дом.
   НА ВЕРШИНЕ
   Через двое суток коров пригнали к началу преисподней - к эльбрусским трущобам. Стадо росло, прибивались дичающие быки и коровы. Отступающие советские части переправили через перевал по канатно-ледовой дороге десятки тысяч ставропольского скота. Часть скота осталась по эту сторону. Этот скот хорошо маскировал колхозное племенное стадо - всюду следы копыт, в лесах бродячие коровы. Выстрелы ухали за перевалом. Людей не видно. Лагерь казаков расположился в лесистом ущелье, на высоте двух тысяч метров, где в гражданскую Спиридон не раз отсиживался со своей белой сотней. Под нависшей скалой огородили, коровам баз. Ночами волоком таскали на быках сено. Ветви, старые листья - тоже корм. Воды много. Себе отрыли землянку - и это дело знакомое. Бедовать зимой в горах - Спиридону не привыкать. Знает, как питаться морожеными дикими фруктами, а мяса у них навалом - и вялили, и коптили, и морозили. Иван сроду в степях да в горах с табунами. Митька здоров, хоть в плуг запрягай. Люба, Нюся, Крастерра казачки. Землянка делилась на три "квартиры" - в одной Дмитрий с женой, в другой командир с Любой, в третьей Крастерра. Иван постоянного пристанища не имел и больше коротал время с коровами и собаками-сторожами, которых держали на привязи.
   То ли старость подходит, то ли мудрость созрела, только стал командир подолгу смотреть на белые утесы, поднятые в страшную синеву почти на шесть верст от земли. Горы давно покорены, но продолжали безжалостно сбрасывать смельчаков вниз, о чем свидетельствовали обелиски разбившимся восходителям, - каждый, прежде чем идти на штурм сине-белых твердынь, видел эти могилы-напоминания. Резкая, не долинная, мирная синь, стремительные клочья облаков, вечный ветер и грозная белая громада рождали или мужество, или страх: нужно или штурмовать пики вершин, или уходить подобру-поздорову вниз, в долины.
   Прибыло подкрепление - лесник Игнат Гетманцев. У него конь, немецкий карабин. В плотном мешке с черным орлом и свастикой - фляги с водкой, банки сгущенного молока, буханки немецкого консервированного хлеба с выдавленными цифрами "1936 г." - хорошо, продуманно готовились к войне старые зубры-фельдмаршалы. Игнат на трассе напал на машину, убил водителя - он копался в моторе, разбил приборы, проколол резину и ушел.
   - Надо было поджечь! - осудил Игната Спиридон.
   - Я машин не знаю, где бензин, не найду.
   Командир свысока посмотрел на станичника - сам он в своих походах изучил машину, а в городе Неаполе собственным автохозяйством владел.
   Весело в тот день пылал камелек в землянке. Игнат рассказывал, как русский штык проломил череп немецкой армии на Волге - докатились слухи. А Спиридон запевал в честь прибывшего Игната:
   Неугомонно ходит чаша,
   И вплоть до утренней зари
   Несется голос Толумбаша:
   Ала-верды! Ала-верды!
   Нам каждый гость дается богом,
   Какой бы ни был он среды,
   Хотя бы в рубище убогом
   Ала-верды! Ала-верды!..
   Ала-верды - готовься к бою,
   Ала-верды - пробил уж час,
   Кипит военною грозою
   Войной встревоженный Кавказ...
   Горные стрелки дивизии "Эдельвейс" не замедлили явиться. Советский бомбардировщик поднялся над вершиной Эльбруса и смел немецкий флаг. Немцы заметили это, и отряд матерых горных тигров пошел на штурм Эльбруса с новым флагом. Тигры шли близко от казачьего лагеря. Сколько командир сотни ни прикидывал, как перебить их из пулемета, ничего не получалось. Они шли врассыпную, прекрасно использовали каждую кочку для укрытия, их оружие сильнее казачьего. Приходилось довольствоваться ролью оленя, стремительно убегающего в чащу. Вскоре тигры прошли назад - установили флаг.
   Иван поехал за сеном на коровах. Поднявшись выше леса, увидел всадников. На наблюдательной сосне сидел Митька, но он знаков не подавал, Иван спустился к базу, закрепил плетень-ворота и побежал в землянку.
   Там шла азартная игра в очко. Спиридон проиграл Игнату свой паек водки и озверело играл на оружие. Выиграв нож, Игнат отказался играть на парабеллум Глухова - это не личное имущество, а государственное.
   - Ставлю белую корову! - кричал подвыпивший командир.
   - Она не твоя, - спокойно парировал егерь.
   - А чья?
   - Колхоза имени Тельмана.
   - Шкура! - сокрушался тот от жестокости Игната.
   Перед Игнатом горка выигранных вещей - часы, шапка, нож, фотографии немецких жен или сестер с дарственными надписями, где-то добытыми Спиридоном.
   - Кто шкура? - нахмурился лесник. - Ты и есть. Играешь, как уркаган, мало тебя в тюрьмах держали. Забирай свое барахло да больше не садись со мной. Я ведь балуюсь только, зарок жене дал не играть, в леса через игру ушел, меня губила игра, я казенные деньги и награду проиграл, стреляться хотел...
   - Правда? - загорелась Крастерра. - Расскажите, Игнат Семенович!
   Люба чинила рубаху командира, Нюся стряпала. Они тоже навострились слушать Игната. Но вошли Иван и Дмитрий.
   - Четверо на конях, при оружии, кажись, станичники, полиция, атамана ищут, вот бы и напасть сейчас...
   - Цыть! - перебил Спиридон. - "Максима" по этим чертовым горкам не дотянешь, да и патроны на шаны-маны тратить не будем. Точите ножики и кинжалы. Пистолетов у нас два, один карабин - тоже патроны беречь.
   Сразу, военная голова, послал Ивана засечь бивак всадников.
   Вечерело. Нижний мир темнел, закрывался туманами и облаками. Вершин каменное величье пламенело крылами солнца. Командир задумался. Причудливая судьба выткала ему новый виток в пряже жизни - он снова кавказский офицер, у него сотня. Не кончилась его военная пашенка. Поскрипывает плуг-клинок. Повизгивает пуля-ветер.
   Ночи в зимних горах тревожны. Ночью в горах идут звездные ливни, текут по снежным отрогам, перешептываются деревья-великаны, и всю ночь льется никем не записанная музыка горной реки, гремящей в белой кипени пудовыми камнями. Человека пронизывает вселенский холод. Шумит хвоя. Слышен дальний грохот лавины. Ворча, укладывается на каменном ложе морены древний глетчер. Безмолвствуют декабрьские звезды, отражаясь на белой броне гор.
   Иван по конским следам вышел к стоянке. По голосу угадал Жорку Гарцева - полиция. Они разбили двускатную палатку в затишке, под скалой. Выставили дозорного. Иван видел, как часовой отхлебывал из термоса чай или вино.
   Сотня Есаулова выступила в составе пяти человек - Нюся и Люба остались. При переправе через реку по канату случилось несчастье - с колючего троса сорвался Иван. Его вытащили, но участвовать в операции он уже не мог.
   - К расстрелу собаку! - прошипел полковник, дороживший каждой боевой единицей. Иван смерзся, как ледышка, пришлось вести его в землянку медсестре Крастерре.
   Когда древний Батыев путь перекинул извечный мост-привет от Бештау до Эльбруса, трое удальцов подошли к биваку. Рассмотрели дозорного. Командир вспомнил свою доблесть на турецкой границе, в тыловых рейдах первой империалистической, в сражениях гражданской и, распределив людей по местам, пополз на дозорного с ножом разведчика - немецкий штык-нож, добытый Крастеррой в городе.
   Дозорный Жорка Гарцев долго мечтал. Видел себя немецким полковником в блеске крестов и оружия. Потом потянуло на сон. Поиски атамана пока не дали результатов. Опрошены горцы крошечных селений, обысканы хутора и поселки. В кустах похрустывало. Нелепым казалось погибнуть от зубов рыси или медведя. Полицейский тер веки снегом, всматривался в темноту. Показалось, белеющий у кустов камень переместился. Подмывало желание встать и бежать в палатку, но гордость не дозволяла трусить. Светящиеся цифры наручных часов показывали уже смену.
   Спиридон полз в белой накидке - нижней рубашке Любы. Проклятое сердце - грохочет, как бубен, как молот, как колокол, а в горле першит нехороший, от лагерей, кашель. Близко залаяла собака. Сотня оцепенела басовитый Волчок, плохо привязал Ванька.
   Гарцев пошевелился - откуда собака? А камень будто стал ближе. Он хотел наугад дать выстрел по камню - и свои вскочат, нечего спать! - ко летели по небу рядом сразу три звезды, летели прямо на бивак, Жорка на миг поднял голову - и острейшая сталь, кованная кузнецами Рура, с противным хрустом прошла сердце. Дозорный мыкнул, ладонь Спиридона, пахнущая коровьей шерстью, стиснула колкие безвольные губы трупа.
   На тихий свист Спиридона подползли Игнат и Дмитрий. Лай Волчка приближался. Познакомились на ощупь с автоматом Гарцева, правильно или нет - проверить можно только выстрелами. Тронулись к палатке. Но из нее вышел человек, негромко спросил:
   - Жорка?
   - Ау, - неопределенно ответил Игнат.
   - Откуда собака? Сычас сменю, портянку перемотаю, - и ушел в палатку. Под брезентовым пологом чиркнула зажигалка, кто-то быстро и жадно затягивался папиросой.
   - Разумши, - шепнул Спиридон и сбросил валенки.
   Сотня бесшумно, в носках, направилась к палатке. Почти рядом залаял Волчок. В палатке послышалось движение. Рядом толклись на привязи кони, чутко поднявшие уши. Один конь заржал. Но Митька уже включил батарейный фонарик лучом в палатку, а Спиридон нажал спусковую скобу. Полицейские сделали два ответных выстрела, ранив Митьку в голову. Автомат сработал отлично - спасибо Круппу: прост и удобен в партизанском бою. В палатку ворвался широкогрудый мохнатый Волчок, предводитель совхозных собак, и кинулся, рыча, на мертвых. Оскалив зубы, отряхивая лапы, попятился от трупов. Подбежал переодевшийся Иван.
   От страху у него пропал голос.
   - Мужик! - презрительно сказал Спиридон. - Собаку привязать не может. - Мудохлеб!
   Арсенал сотни пополнился - и красного*, и белого** оружия хватает на всех. Коней теперь семь - как раз по числу казачьей семерки. Полмешка сухарей, килограммов пять сахара, три бутылки денатурата, который Спиридон называл "Синенький цветочек", "Голубой Дунай" ил" "коньяк "Три косточки": на этикетках три кости - череп и руки скелета, крупная надпись "Яд". Тут же выпили по стопке, с водой. Иван не разводил, не портил.
   _______________
   * Огнестрельного.
   ** Холодного.
   Крастерра приготовилась перевязать Митьку в землянке, но он по-прежнему недружен с ней. Тогда пулю, застрявшую под кожей головы, выковырял шилом Спиридон, а рану залепил мудреной "живой" мазью по рецепту предков.
   Весь день отсыпались. Бабы работали на коровнике. Потом судили Ваньку за Волчка. Приговорили всем трибуналом: привезти двадцать копен сена вне очереди.
   Рана Митьки стала нарывать. Спиридон приказал ему лежать смирно, а Крастерру попросил лечить упрямца. У нее в сумке был сульфидин, прародитель антибиотиков. Жар спал. Боли стихали. Но Митька по-прежнему смотрел в сторону от медсестры. Спиридон по этому поводу сказал так:
   - Ох и тяжелый вы народ, казаки, как вас только земля держит!
   Люба стала укладывать свои пожитки - в станицу решила возвращаться. Причина: Спиридон с этой рыжей красавицей собирается на вершину Эльбруса. Еле уговорили Любу остаться. А командир и Крастерра на рассвете ушли.
   Остались внизу мачтовые сосны. Камень, снег, крутизна. Только подкрепились из термоса чаем с денатурой - и Грива Снега поднялась, швырнула на восходителей ураган, загудел ветер, в атаку пошли облака, залпами, стремительно. Показалось, что Эльбрус оторвался от планеты и поднимается в мировое пространство, чтобы сбросить с себя вцепившихся в него сталью альпинистов. Хорошо, что выросли новые люди. Крастерра имела первый разряд, ходила до войны на штурм Безингийской стены и Домбай-Ульгена - Убитого Зубра. Несдобровать бы командиру без нее в опасном месте - он сорвался, но Крастерра удержала его общей веревкой, над которой казак вначале смеялся. Пурга бушевала весь день. Пришлось отсиживаться. Потом прояснилось. Острый воздух, мороз, зеленоватые иглы звезд, страшные, отвесные бока гор.
   Бледный от свежего снега рассвет. Две букашки поползли вверх. Эльбрус смирнехонько блестел на солнце, расставив хитрые ловушки - завалы, прикрытые тонкой пленкой льда. Снег под ногами стал влажным, проваливались по пояс. Спиридон шел, сдерживая тошноту, покалывало сердце, бурно протестовали легкие - бил кашель. То и дело отдыхали. И вот уже виден немецкий флаг.
   На вершине стеклянно-золотое солнце чернило лица победителей. Спиридон пытался рассмотреть два моря - Каспийское и Черное, и будто бы увидел. Флаг он понес сам. На зеркальном льду Крастерра вырубила топориком свое имя. Потом добавила в изумрудную льдину имя командира. Перевязала ему глаза, оставив щелки, чтобы не ослепиться блеском снегов.
   - Спасибо, дочка! - поцеловал Спиридон Крастерру в губы.
   К вечеру добрались в лагерь и повалились спать как убитые. Митька предлагал пустить немецкий флаг на портянки. Командир только плюнул в сердцах и спрятал флаг в свою сумку.
   Несколько дней на флагштоке развевалась алая косынка Крастерры. Потом немцы сорвали ее, навесили свой, со свастикой. Русский летчик бомбой смел его. Запас флагов у немцев велик - на все вершины мира, и снова пауки свастики, скрючившись от холода, медленно ползли по вечной синеве неба. В феврале 1943 года наши альпинисты получат приказ снять гитлеровские штандарты с вершин Эльбруса и установить государственные флаги СССР, навсегда.
   В яркий день, когда горы сверкали нестерпимо, в сторону вершины снова двигался отряд горных гренадеров. Игнат и Митька, ободренные удачами, загорелись перебить "эдельвейсов". Спиридон молча считал стрелков на склоне. Покачал головой:
   - И носа высовывать нельзя!
   - Это с пулеметом? - петушился Митька, обиженный тем, что не с ним Спиридон снял флаг, - потому и предлагал сделать из него портянки.
   - Митя, ты их за дурачков не считай. И пулеметы у них есть. Я еще в первую войну уразумел: немец - такая у него натура - никогда без приказа не отступает. На всей земле только и солдат настоящих - немцы и русские. А раз немец не отступит, значит, отступим мы, а нам знаешь куда отступать откуда ни письма не пришлешь, ни голоса не подашь.
   - А русские без приказа отступают?
   - Никогда.
   - А как же до Волги и Кавказа докатились?
   - По вынужденному приказу пушек. Так и немцы откатятся до своих речек - Эльбы и Рейна. Скоро наши пушки такой приказ дадут.
   - Пока дадут, коровы наши подохнут.
   - Не будет с тебя, Митька, толка - не понимаешь ты военного дела. Ты видишь, сколько самолетов наших лети г в немецкий тыл?
   - Ну и что?
   - А то, что скоро, значит, и танки пойдут, и пехота, и кавалерия. Тогда и нам отставать негоже. Ты думаешь, что надо только немца выбить?
   - А чего же еще?
   - Надо еще самим выжить. Я за вас всех в ответе. Люди, как патроны. Их беречь нужно. А уж если расходовать, то с явной выгодой.
   - Какая у войны выгода? - спросил Иван.
   - Победа. А чтобы не задавали дурацких вопросов, буду с завтрашнего дня проводить с вами политзанятия. Начнем с изучения пулемета. Чтобы все семь человек знали его наизусть - он наше главное оружие, с ним мы можем в горах держать не только вот этих немцев, а целый батальон. И держать, и перебить - патронов хватит.
   - Значит, и Нюське моей стать пулеметчиком? - усмехнулся Митька.
   - Вот именно. Пока и она не овладела пулеметом, в бой нам соваться невозможно. Ты заговоренный от пули? Нет. Шлепнут тебя как миленького, кто дальше строчить из пулемета будет? Игнат. После него Иван. А потом и Нюськина очередь подойдет. Неужели и этому ты не научился в Красной Армии? Нет, не будет с тебя капитана!
   Митька искоса смотрел на командира - полковник и есть, и вид не тот, что в колхозе, и слова другие. Командиром Спиридона не выбирали - он назначил себя сам, но никому в голову не пришло бы выбрать другого.
   - Я сказал завтра? Нынче! - скомандовал Спиридон. - Иван, выкатывай "максима" на середку, начнем политзанятие...
   МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ
   Глеб Васильевич возился в мыловарне, починяя "механизмы". В стылой бане вонь, сажа клоками висит, черная паутина. Долго возился с котлом, переставляя его так, чтобы быстрей нагревался. Хоть и перещеголял Глеб конкурентов, но завод его убог. Теперь придется расширяться - смерть протянула ему услужливые руки, отравленный скот он купил. Говорили, что немцу скоро капут, что скот уничтожили партизаны. Это была неслыханная удача, такое пропустить нельзя, дело пахнет миллионами. Что немцу капут это его не касается. А партизанам тем дай бог здоровья!