Гуин Ле. День рожденья мира

   Конечно, мы играли в кеммер, когда нам было лет по семь, по восемь. "Вот это - дом кеммера. Чур, я буду женщиной. Нет чур я! Нет, это была моя идея!" И мы терлись друг о друга телами и с хохотом катались по земле, а то, бывало, запихивали мяч под рубашонки и изображали беременность, а потом и роды, а потом кидались этим мячом. Дети играют во все, чем занимаются взрослые, но игра в кеммер не была особо интересной. Частенько под конец мы просто щекотали друг друга - а ведь многие дети даже щекотки не боятся, пока не войдут в возраст.
   После пирушки Дори мне в течение всей тувы, последнего месяца весны: пришлось дежурить в яслях Очага. А с началом лета началось и мое первое ученичество в мебельной мастерской возле Третьей Стражи. Мне нравилось вставать спозаранку и бегом бежать через весь город по крытым переходам и подыматься вверх по склонам открытых; после минувшего тау многие переходы были все еще полны воды, достаточно глубокой для каяков и плоскодонок. В неподвижном воздухе все еще держалась прохлада и свежесть; солнце вставало из-за старых башен Недворца, красное, как кровь, и все воды и окна города полыхали алым и золотым. А в мастерской стоит пронзительно сладкий запах свежесрубленного дерева и взрослых людей, тяжело работающих , терпеливых и требовательных, принимающих меня всерьез.
   - Я уже не ребенок, - говорю я себе. - Я взрослый человек, работник.
   Но почему мне все время хочется плакать? Почему мне все время хочется спать? Почему я все время злюсь на Сетера? Почему Сетер все время натыкается на меня и говорит "Ох, извини" таким дурацким сиплым голосом? Почему я так неуклюже управляюсь с большой электрической фрезой, что порчу шесть ножек для стульев одну за другой?
   - Уберите ребенка от фрезы, - кричит старина Март, и я погружаюсь в бурное унижение. Я никогда не буду плотником, я никогда не буду взрослым, и вообще - на кой ляд кому нужны ножки для стульев!
   - Я хочу работать в садах. - Таким было мое заявление матери и бабушке.
   - Закончи обучение, и следующим летом можешь работать в садах, -сказала бабушка, и мать кивнула.
   Этот разумный совет показался мне бессердечной несправедливостью, предательством любви, приговором, обрекающим на отчаяние. Меня трясло от гнева и распирало от бешенства.
   - Да что такого плохого в мебельной мастерской? - спросили меня старшие после нескольких дней гнева и бешенства.
   - А почему там вечно эта дубина Сетер ошивается?! - раздался мой ответный вопль. Дори, бывший матерью Сетера, поднял бровь и улыбнулся.
   - Тебе хорошо? - спросила меня мать на балконе после возвращения с работы, а мне только и удалось рявкнуть: "Отлично!" - и броситься в уборную, где меня и вырвало.
   Мне было плохо. Спина у меня все время болела. Голова у меня болела и кружилась. Что-то, чего мне не удавалось даже определить, некая часть моей души, терзалась острой, одинокой, нескончаемой болью. Все во мне страшило меня: мои слезы, мой гнев, моя дурнота, мое собственное неуклюжее тело. Оно не ощущалось как мое тело, как я. Оно ощущалось, как нечто другое, как одежда не по мерке, вонючее тяжелое пальто, принадлежавшее какому-то старику, какому-то покойнику. Оно не было моим, оно не было мною. Крохотные иголочки боли пронизывали мои соски, обжигающие, как огонь. Когда мне случалось поморщиться и поднести руки к груди, мне было ясно, что все видят, что со мной творится. И все могут ощутить, как от меня пахнет. От меня исходил резкий и едкий, как кровь, запах, словно от свежесодранных шкурок пестри. Мой клитопенис напухал до громадных размеров и высовывался между срамных губ, а затем съеживался до таких ничтожных размеров, что мочиться было больно. Мои срамные губы чесались и краснели, словно искусанные мерзкими насекомыми. Глубоко у меня во чреве двигалось нечто, росло нечто чудовищное. Мне было стыдно. Мне хотелось умереть.
   - Сов, - сказала моя мать, садясь на кровать возле меня со странной, нежной, заговорщической улыбкой. - Не пора ли нам выбрать твой день кеммера?
   - Я не в кеммере! - со страстью вырвалось у меня.
   - Нет, - сказала Гуир. - Но через месяц, я думаю, будешь.
   - Нет, не буду!
   Моя мать погладила меня по волосам, по лицу, по руке. "Мы лепим друг друга по человеческому образу и подобию", - говаривали старики, когда гладили младенцев или детей постарше, а то и друг друга, этими долгими, медлительными, ласкающими движениями.
   - Сетер тоже скоро войдет в кеммер, - спустя недолгое время сказала мать. - Но, как я полагаю, на месяц-другой позже тебя. Дори предлагает устроить день двойного кеммера, но я считаю, что у тебя должен быть твой собственный день в подходящее для тебя время.
   - Мне не нужно, - вырвалось у меня сквозь слезы, - я не хочу, я только хочу, я только хочу уйти...
   - Сов, - сказала моя мать, - если ты хочешь, ты можешь отправиться в дом кеммера в Геродда Эреб, где ты никого не будешь знать. Но я думаю, что тебе будет лучше здесь, где все люди тебя знают. Им это понравится. Они будут так рады за тебя. Ох, как же твоя бабушка гордится тобой! "Вы видали мое внучатое дитя? Сов, что за прелесть, что за махад!" - всем уже до слез надоело слушать о тебе...
   Махад - это словечко диалектное, рирское словечко. Оно означает человека сильного, красивого, щедрого, достойного, человека надежного. Строгая мать моей матери, которая приказывала и благодарила, но никогда не хвалила, сказала, что я - махад? От этой жуткой мысли у меня мигом слезы высохли.
   - Ладно, - сами собой выговорили с отчаянием мои губы. - Здесь. Но не через месяц! Этого не будет. Я не буду.
   - Дай-ка я посмотрю, - сказала моя мать. Сгорая от смущения, но и радуясь необходимости подчиниться, мне удалось встать и расстегнуть штаны.
   Моя мать бросила беглый деликатный взгляд и приобняла меня.
   - Да, в следующем месяце, это уж наверняка, - сказала она. - Через денек-другой тебе станет лучше. А через месяц все будет совсем по-другому. Правда, будет.
   Само собой, на следующий день головная боль и жгучий зуд миновали, и хотя мне почти все время хотелось спать, невзирая на усталость, работа у меня стала спориться лучше. А еще через пару дней мое тело снова сделалось почти прежним, легким и гибким. Только если прислушаться, где-то крылось былое странное ощущение, ни с какой часть тела в отдельности не связанное, иногда очень болезненное, а иногда всего лишь странное, такое, что его почти хотелось испытать вновь.
   Мы с моим кузеном Сетером вместе проходили ученичество в мебельной мастерской. Мы не ходили на работу вместе, потому что Сетер так и остался слегка хромым после эскапады с веревкой несколько лет назад и добирался до работы плоскодонкой, пока на улицах еще оставалась вода. Когда закрыли шлюз Арре и дороги просохли, Сетеру пришлось ходить пешком. Вот мы и шли вместе. Первые пару дней мы особо не разговаривали. Во мне все еще оставалась злость на Сетера. А все из-за того, что я не могу больше бежать сквозь рассвет, что мне приходится идти, приспосабливаясь к чужой хромоте. И еще из-за того, что Сетер рядом. Всегда рядом. Выше меня ростом, ловчей меня со фрезой - да вдобавок эти длинные тяжелые, блестящие волосы. Ну кому может прийти в голову отращивать такие длинные волосы? Мне казалось, что волосы Сетера лезут мне в глаза, словно бы мои собственные.
   Жарким вечером Окре, первого летнего месяца, мы возвращались, усталые, с работы. Мне было видно, что Сетер хромает и пытается скрыть хромоту или хотя бы не обращать на нее внимания, пытаясь покачиваться в такт моим быстрым шагам, выпрямившись и нахмурившись. Огромная волна жалости и восхищения захлестнула меня, и все то странное, растущее, вся новая сущность, где бы она ни пряталась в моем нутре, в глубине моей души, потянулась и развернулась вновь, развернулась навстречу Сетеру, терзаясь и алкая.
   - Ты входишь в кеммер? - Голос, исходивший из моих уст, был низким и хриплым, как никогда прежде.
   - Через пару месяцев, - ответил Сетер, избегая меня взглядом, все еще напряженный и нахмуренный.
   - Похоже, со мной будет это, ну, мне придется сделать это, ну, знаешь что, довольно скоро.
   - Хорошо бы и мне поскорее, - сказал Сетер. - Скорей покончить с этим.
   Мы не глядели друг на друга. Мне удалось замедлить шаг очень постепенно, так что теперь мы неторопливо шли бок о бок.
   - Ты иногда чувствуешь, что у тебя сиськи прямо-таки горят? - Вопрос сорвался с моих уст прежде, чем до меня дошло само намерение задать его.
   Сетер кивнул.
   - Послушай, а твой писун... - произнес после паузы Сетер.
   Мой подбородок опустился в утвердительном кивке.
   - Наверное, так и выглядят Чужаки, - с отвращением вырвалось у Сетера. - Это, эта штука торчит наружу и делается такой большой ... и мешает.
   На протяжении примерно мили мы обсуждали и сравнивали наши симптомы. Какое же это было облегчение - поговорить об этом, найти товарища по несчастью. Но и как же странно слышать, что и у другого те же беды.
   - Я тебе скажу: что я во всем этом ненавижу, - взорвался Сетер. - Что я во всем этом действительно ненавижу. Это обесчеловечивает. Чтобы твое собственное тело крутило тобой, как ему вздумается, бесконтрольно - я не могу даже мысли такой вынести. Быть просто секс-машиной. И любой человек становится для тебя тем, с кем можно заниматься сексом. Ты знешь, что люди в кеммере сходят с ума и умирают, если рядом нет никого в кеммере? Что они даже могут нападать на людей в сомере?
   - Быть не может! - Меня это потрясло.
   - Еще как может. Мне Тэрри рассказывал. Один водитель грузовика в Верхнем Каргаве вошел в кеммер как мужчина, когда их караван застрял в снегу, а он был большой и сильный, и он сошел с ума и он, ну, сделал это со своим напарником, а напарник был в сомере и пострадал, всерьез пострадал, пытаясь отбиться. А потом водитель вышел из кеммера и покончил с собой.
   От этой жуткой истории тошнота подступила у меня к горлу от самого желудка, и мне не удалось вымолвить ни слова.
   - Люди в кеммере даже уже и не люди, - продолжал Сетер. - И мы должны делать это - мы должны так поступать.
   Наконец этот жуткий одинокий страх обнаружил себя. Но разговоры о нем не приносили облегчения. Облачившись в слова, он лишь делался огромнее и страшнее.
   - Это глупо, - сказал Сетер. - Это примитивное средство для продолжения рода. Цивилизованным людям нет никакой надобности через это проходить. Люди, которые хотят забеременеть, могли бы делать себе такие уколы. Это было бы генетически разумно. Можно было бы выбирать, от кого зачать. И не было бы всего этого инбридинга, когда люди трахаются со своими отпрысками, как животные. Зачем нам быть животными?
   Гнев Сетера задел меня за живое. Моя душа разделяла этот гнев. А еще меня потрясло и возбудило слово "трахаться", которое мне еще не доводилось слышать произнесенным вслух. Взгляд мой вновь упал на кузена, на тонкое раскрасневшееся лицо, на длинные, тяжелые, блестящие волосы. Мой сверстник Сетер выглядел старше меня. Полгода боли в сломанной ноге омрачили и ускорили созревание проказливого бесстрашного ребенка, научив его гневу, гордости, выносливости.
   - Сетер, - вырвалось у меня, - послушай, это все ерунда, ты - человек, даже если тебе нужно заниматься этой ерундой, этим траханьем. Ты - махад.
   - Гетени Кус, - сказала бабушка: первый день месяца кус, день летнего солнцестояния.
   - Мне еще не пора, - сорвалось с моих уст.
   - Тебе уже пора.
   - Я хочу войти в кеммер вместе с Сетером.
   - Сетеру это предстоит через месяц-другой. Уже скоро. Похоже, у вас зато могут оказаться одинаковые циклы. Две половинки луны, а? Вот и со мной так же было. Так что стоит вам с Сетером оказаться на одной волне цикла... Бабушка никогда не улыбалась мне такой... такой заговорщической улыбкой, словно мы с ней были равными. Мать моей матери в свои шестьдесят лет, старая, низкорослая, коренастая, широкобедрая, с проницательными ясными глазами, была каменщиком по профессии и неоспоримым автократом Очага. Мне и вдруг равняться с этой выдающейся личностью? Впервые мне пришло в голову, что я, возможно, приобретаю большее, а не меньшее сходство с человеком.
   - Мне бы хотелось, - сказала бабушка, - на эти полмесяца отправить тебя в Цитадель. Но выбор за тобой.
   - В Цитадель? - Меня это застало врасплох. Мы, Таде, исповедовали Ханддару, но исповедовали весьма бездеятельно, соблюдая только главные праздники, проборматывая благодарение как единое нечленораздельное слово, и не практиковали никаких ритуалов. Никого из моих старших соутробников не посылали в Цитадель накануне дня кеммера. Что же со мной не в порядке?
   - У тебя хорошие мозги, - объяснила бабушка. - У тебя и у Сетера. Мне бы хотелось увидеть когда-нибудь, как кто-нибудь из вас отбросит какую-нибудь тень. Мы, Таде, сидим у себя в Очаге и плодимся, как пестри. Разве этого довольно? Было бы неплохо, если хоть кто-то из вас будет иметь в голове что-нибудь и помимо дел постельных.
   - А что там, в Цитадели, делают?
   - Не знаю, - честно ответила бабушка на мой вопрос. - Отправишься туда - узнаешь. Тебя научат. Тебя могут научить, как контролировать кеммер.
   - Отлично. - Больше уговаривать меня не приходилось. Я скажу Сетеру, что Затворники умеют управлять кеммером. Может, меня научат, как это делается, а я научу Сетера.
   Бабушка посмотрела на меня с одобрением. Вызов был принят мною достойно.
   Конечно, за полмесяца, проведенных мною в Цитадели, меня не научили, как управлять кеммером. Первую пару дней, проведенных там, мне казалось, что я не могу управлять даже собственной ностальгией. Из нашего теплого сумеречного скопища комнат, полных народу, где люди вокруг разговаривают, спят, едят, стряпают, моются, играют в ремму, наигрывают мелодии, повсюду носятся дети, везде шумно, везде моя семья - и вот меня вырвали из нее и через весь город затащили в огромный, чистый, холодный и тихий дом, полный незнакомцев. Они были вежливы, они обращались со мной уважительно. Меня это пугало. С какой стати человек лет сорока, владеющий волшебной наукой сверхчеловеческой силы и выносливости, способный босиком идти сквозь буран, способный Провидеть, человек с глазами, мудрее и спокойнее которых мне не доводилось видывать - по какой причине адепт Ханддары может меня уважать?
   - По причине твоего невежества, - сказал адепт Ранхаррер, улыбаясь с огромной нежностью.
   Имея в совем распоряжении всего полмесяца, адепты не пытались особо изменить природу моего невежества. Мне пришлось практиковать Нетранс по нескольку часов в день, и мне это понравилось: для них этого было достаточно, и меня похвалили.
   - В четырнадцать лет большинство просто с ума сходит оттого, что продвигаются медленно, - сказал мой наставник.
   За время последних шести-семи дней моего пребывания в Цитадели некоторые симптомы вновь начали проявляться - головная боль, опухания и резкие боли, раздражительность. Однажды утром простыня на моей постели в моей пустой тихой комнате оказалась запятнанной кровью. Вид этих пятне вызвал у меня ужас и отвращение. Мне подумалось, что это закровоточили расчесанные мною во сне срамные губы, но мне было известно, откуда взялась эта кровь. У меня слезы из глаз брызнули. Мне нужно было где-то отмыть простыню. По моей вине это чистое, возвышенное и прекрасное место оказалось оскверненным, замаранным.
   Старый Затворник, обнаружив меня в отчаянии за стиркой простыни, не сказал ничего, а просто принес мне мыло, которое отстирало пятно. А потом я, вернувшись в свою комнату, которую люблю со страстью человека, никогда не ведавшего настоящего уединения, скрючиваюсь на непокрытом ложе, мучительно проверяя каждые несколько минут, не началось ли у меня кровотечение. Так миновало время, предназначенное мне для Нетранса. В громадном здании было очень тихо. Покой снизошел на меня. Странность вновь коснулась моей души, но теперь она не отзывалась болью; то было одиночество, подобное вечернему воздуху, подобное пикам Каргава, различимым ясными зимними днями далеко на западе. Оно было подобно громадному преувеличению.
   Адепт Ранхаррер постучался и вошел с моего разрешения.
   - В чем дело? - спросил он, с минуту поглядев на меня.
   - Все такое странное, - вырвалось у меня.
   - Да. - Лучезарно улыбнулся адепт.
   Теперь я знаю, как Ранхаррер оберегал и уважал мое невежество - в ханддаратском смысле этого слова. Тогда же мне только и было понятно, что так или иначе мне удалось сказать то, что надо, и порадовать человека, которого мне очень хотелось порадовать.
   - Мы собираемся спеть кое-что, - сказал Ранхаррер. - Мне думается, что тебе бы понравилось.
   Исполнялся на самом-то деле Хорал Середины Лета, который начинается за четверо суток до Гетени Кус и длится, не прекращаясь, ночью и днем. Певцы и барабанщики присоединяются к хоралу и уходят, когда им вздумается, и большинство из них поет отдельные слоги в нескончаемой групповой импровизации, руководствуясь лишь ритмическими и мелодическими ключами из Книги Хоралов и соблюдая гармонию с солистом, если таковой имеется. Поначалу мне удавалось различить лишь приятно затейливые монотонные звуки поверх тихого, еле различимого барабанного боя. Потом мне наскучило слушать и захотелось попробовать принять участие. И вот уже мой рот открылся, чтобы спеть "а-аа", и другие голоса надо мной и подо мной запели "а-аа", пока мой голос не затерялся в них, и осталась только музыка, а затем внезапный серебристый порыв единственного голоса сквозь общую ткань, против течения, тонущий и исчезающий в этом течении, а затем выныривающий снова... Ранхаррер тронул меня за плечо. Уже наступило обеденное время, и мое пение в Хорале продолжалось с Третьего Часа. После обеда мне вновь захотелось присоединиться к Хоралу, и после ужина - тоже. Так прошло три дня. Мне бы хотелось проводить так же и ночи, если бы мне дозволили. Мне больше не хотелось спать. Меня переполняла внезапная неиссякаемая энергия, не дающая уснуть. Мне было по душе в своей комнатушку петь наедине с собой или читать странные ханддаратские стихи из единственной выданной мне книги, и практиковать Нетранс, стараясь игнорировать жар и холод, лед и пламень моего собственного тела, пока не наступал рассвет, когда мне было дозволено присоединиться к Хоралу.
   А потом наступил Отторменбод, канун солнцестояния, и мне пришла пора вернуться к моему Очагу и к дому кеммера.
   К моему удивлению, моя мать и моя бабушка, и все старейшины явились за мной в Цитадель с торжественным видом, одетые в церемониальные хайэбы. Ранхаррер препоручил им меня, сказав на прощание лишь: "Возвращайся к нам." Моя семья парадным эскортом сопровождала меня вдоль по улицам жарким летним утром; все виноградники стояли в цвету, наполняя воздух благоуханием, все сады цвели и плодоносили.
   - Прекрасное время, - рассудительно произнесла бабушка, - чтобы входить в кеммер.
   Очаг показался мне после Цитадели темным и каким-то съежившимся. Мне захотелось отыскать Сетера, но день был рабочий, и Сетер оставался в мастерской. От этого у меня возникло ощущение праздника - никак уж не неприятное. А потом наверху, в комнате на балконе нашей семьи, бабушка и старейшины формально преподнесли мне новое одеяние - все новое, от ботинок и до великолепно вышитого хайэба. Вручение одежды сопровождалось ритуальными словами - полагаю, не ханддаратскими, а традиционными для нашего Очага; слова эти были древними и странными, принадлежавшими языку тысячелетней давности. Бабушка отчеканила их, словно камешки выплюнула, и накинула гиб мне на плечи.
   - Хайя! - воскликнули все.
   Все старейшины, да и множество малышей, помогали мне облачиться в новую одежду, словно несмышленому младенцу, а кое-кто из взрослых старался дать мне напутствие - "последнее напутствие", как они это называли, поскольку входя в кеммер, ты получаешь шифгретор, а после получения шифгретора любой совет оскорбителен.
   - Держись подальше от старины Эббеча, - пронзительно заявил кто-то из них.
   - Держи свою тень при себе, Тадш! - оскорбленно выпалила моя мать и, обернувшись ко мне, добавила. - Не слушай эту старую рыбу. Тадш, вот ведь трепло! А теперь выслушай меня, Сов.
   Как тут не выслушать! Гуир отвела меня в сторонку от остальных и заговорила серьезно и с некоторым смущением.
   - Помни, это очень важно - с кем ты будешь с самого начала.
   Моя голова склонилась в утвердительном кивке.
   - Я понимаю.
   - Нет, не понимаешь! - выпалила моя мать, позабыв смутиться. - Ты просто помни это.
   - А если... ну... - сорвалось с моих уст; моя мать терпеливо ждала. - А если я, если я войду, ну, войду как женщина, то мне, ну, надо ли мне...
   - А-а, - сказала Гуир. - Не беспокойся. Пройдет не меньше года, прежде чем ты сможешь забеременеть. Или зачать. На этот раз не беспокойся. На всякий случай остальные за тобой присмотрят. Они все знают, что это твой первый кеммер. Но помни, важно, с кем ты будешь вначале. Избегай, ох, избегай Каррида и Эббеча, и еще кое-кого.
   - Пойдем! - крикнул Дори, и мы снова выстроились в процессию, чтобы спуститься вниз и пересечь центральный холл, где все восклицали: "Хайя Сов! Хайя Сов!" - а повара били в свои сковородки. Мне хотелось умереть. Но они, казалось, все были так счастливы, так радовались за меня, что и жить мне тоже хотелось.
   Мы вышли из западных ворот и через залитые солнцем сады направились к дому кеммера. Таге Эреб имеет общий дом кеммера с двумя другими Очагами Эреба; это прекрасное здание, украшенное фризами глубокой резьбы в стиле Старой Династии, сильно пострадавшее от капризов погоды за пару тысячелетий. На красных каменных ступенях вся моя семья расцеловала меня, бормоча "благослови Тьму" или "хвала акту Сотворения": и моя мать основательно подтолкнула меня в плечо - такой толчок на счастье называют "открывающим санный путь" - когда мне настала пора отвернуться от них и войти в эту дверь.
   Привратник уже поджидал меня - странный с виду, немного сутулый, с бледной морщинистой кожей.
   Мне стало ясно, что это и есть тот Эббеч, о котором так много толковали. Встречать его мне не доводилось, только слышать о нем. Он был привратником нашего дома кеммера, полумертвым - то есть человеком, находящимся в кеммере постоянно, как Чужаки.
   Всегда некоторые люди такими и рождаются. Иных можно излечить - а неизлечимые и те, кто не желает исцеления, обычно живут в Цитадели, постигая науки, или становятся привратниками. Это удобно и для них, и для нормальных людей. В конце концов, кому еще захочется жить в доме кеммера? Но тут есть свои издержки. Если ты входишь в дом кеммера в торхармене, в готовности обрести пол, и первым, кого ты встречаешь, оказывается мужчина, его феромоны тут же и на месте сделают тебя женщиной, хотелось тебе того в этом месяце или нет. Ответственные привратники, разумеется, держатся подальше от любого, кто не просил их приблизиться. Но постоянный кеммер навряд ли развивает такую черту характера, как ответственность - равно как и пожизненные прозвища "полумертвый" и "извращенец", я полагаю, этому не способствуют. Моя семья явно не доверяла способности Эббеча держать свои руки и свои феромоны от меня подальше. Но они были к нему несправедливы. Он уважал первый кеммер в той же мере, как и любой другой человек. Он приветствовал меня по имени и показал, где я могу снять свои новые башмаки. А потом он произнес слова древнего ритуального приветствия, пятясь от меня через холл. Впервые мне довелось услышать слова, которые впредь мне предстояло услышать много-много раз в течение многих лет.
   - Ты пересекаешь землю.
   Ты пересекаешь воду.
   Ты пересекаешь снег.
   И приподнятый финал на входе в центральный холл:
   - Мы вместе пересекаем лед,
   Мы вместе входим в Очаг,
   Входим в жизнь и приносим жизнь!
   В сотворении, славься!
   Торжественность этих слов тронула меня и отвлекла от напряженной сосредоточенности на себе. Как и в Цитадели, на меня снизошла знакомая уверенность, рожденная тем, что я являюсь частью чего-то неизмеримо старшего и большего, нежели лично я, даже если оно и кажется мне новым и странным. Мне нужно довериться этому и стать тем, чем оно меня сделает. В то же время меня охватило возбуждение. Все мои чувства были необыкновенно обострены, как и в течение всего утра. Все притягивало мое внимание - красивая голубая окраска стен, легкость и живость моих собственных шагов, текстура дерева под моими босыми ногами, звук и значение ритуальных слов, да и сам привратник. На мой взгляд он выглядел интригующе. Эббеч был никак уж не красив, и однако мне было заметно, как музыкально звучит его глубокий голос, а его бледная кожа была привлекательней, чем мне когда-либо мыслилось. Мне было внятно его страдание; странная, должно быть, у него была жизнь. Мне хотелось заговорить с ним. Но когда он закончил приветствие, держась у двери поодаль от меня, навстречу мне устремилась высокая фигура.
   Мне было радостно увидеть знакомое лицо: то был главный повар нашего Очага, Каррид Арраг. Будучи, как и многие повара, особой бурного темперамента, Каррид частенько примечал меня, шутливо задирая, заступая мне дорогу, кидал мне лакомый кусочек: "Держи, малышня! Нарасти себе побольше мяса на костях!" А теперь при виде Каррида на меня навалилось осознание множества новых фактов: и того, что Каррид обнажен, и того, что нагота его не была подобна наготе людей Очага, но была значимой наготой - что он не был Карридом, знакомым мне по Очагу, а сделался дивно прекрасным - что он был именно "он" - и что моя мать предостерегала меня на его счет - что я хочу прикоснуться к нему - что я боюсь его.
   Он принял меня в объятия и прижал к себе. Его клитопенис, словно кулак, просунулся между моих ног.