Страница:
Потом мы пали на колени и коснулись большими пальцами лбов.
Бог стоял недвижно. Я уверена была, что они не знают, что положено делать.
- Бог велик, но словно дитя, не ведает ничего, - промолвила я Тазу, уверенная, что меня не поймут.
Тот, кому я надела свою шапку, вдруг подошел и взял меня за локти, чтобы поднять с колен. Я было отшатнулась, непривычная к касанию чужих рук, но потом вспомнила, что я уже не настолько святая, и позволила богу дотронуться до себя. Бог говорил что-то, размахивая руками, и смотрел мне в глаза, и снял золотую шапку, и пытался вернуть мне. Вот тогда я действительно шарахнулась, говоря "Нет, нет!". Это казалось святотатством отказать Богу, но я-то знала лучше.
Бог немного поговорил с собой, так что мы с Тазу и нашей матерью тоже смогли перемолвиться словом. Решили мы вот что: прорицание не было, само собой, ошибочным, но понимать его впрямую не следовало. Бог не был ни одноглаз, ни слеп, но он не умел видеть. Не кожа Бога была бела, а разум чист и невежествен. Бог не знал, как говорить, как действовать, что делать. Бог не знал своего народа.
Но как могли мы - я и Тазу, или наша мать и прежние учителя, - научить Бога? Мир погиб, и рождался заново. Все могло измениться. Все могло стать другим. Значит, не Бог, но мы сами не знали, как видеть, как говорить, и что делать.
Озарение это так потрясло меня, что я вновь пала на колени и взмолилась к Богу:
- Научи нас!
Но он только глянул на нас, и заговорил: врр-грр, вар-вар.
Мать и прочих я отослала вести совет с военачальниками, ибо ангелы принесли весть о войске Омимо. Тазу после бессонной ночи очень утомился. Мы вместе сидели на полу и тихонько беседовали. Его тревожило затруднение с троном господним: "Как смогут они все усесться на нем?".
- Добавят еще сидений, - ответила я. - Или станут садиться по очереди. Они все - Бог, как были мы с тобой, так что это неважно.
- Но среди них нет женщины, - заметил Тазу.
Я присмотрелась к богу, и поняла, что мой брат прав. Тогда в сердце моем поселилась тревога. Как может Бог быть только половинкой человека?
В моем мире Бог рождался брачными узами. А в мире грядущем что сотворит Бога?
Я вспомнила Омимо. Белая глина на лице и лживые клятвы сотворили из него ложного божка, но многие верили, что он - истинный Бог. Не сделает ли эта вера его Богом, покуда мы отдаем свою этому, новому и невежественному божеству?
Если Омимо узнает, какими беспомощными видятся эти пришельцы, не умеющие ни говорить, ни даже есть, он устрашится их божественности еще менее, чем боялся нашей. Он нападет на город. А станут ли наши солдаты сражаться за такого Бога?
И я ясно поняла - не станут. Я видела грядущее затылком, теми очами, что зрят еще несбывшееся. Я прозревала для своего народа погибель. Я видела, как гибнет мир, но не видела, как рождается. Что может родиться от Бога, который только мужчина? Мужи не приносят детей.
Все не так, как должно. Мне пришло в голову, что нам следует приказать солдатам убить Бога, покуда он еще слаб и не освоился в этом мире.
Но что тогда? Если мы убьем Бога, бога не будет. Мы можем прикинуться Богом снова, как прикидывается им Омимо. Но божественность - не пустое слово, его не оденешь и не снимешь, как золотую шапку.
Мир погиб. Так было предсказано и предрешено. Этим странный чужакам предначертано было стать Богом, и они исполнят свою судьбу, как мы исполнили свою, познавая ее лишь на опыте, если только они не умеют, как даровано Богу, видеть грядущее за плечом.
Я вновь поднялась на ноги, и подняла Тазу.
- Град - ваш, - сказала я чужакам, - и народ сей - ваш. Это ваш мир, и ваша война. Славься, Господь наш!
И вновь мы пали на колени, и прижались лбами к сомкнутым большим пальцам, и оставили Бога в одиночестве.
- Куда мы пойдем? - спросил Тазу - ему было всего двенадцать лет, и он больше не был богом. В глазах его стояли слезы.
- Найти маму и Руавей, - ответила я, - и Арзи, и Господа Дурачка, и Хагхаг, и тех родичей, что захотят пойти с нами. - Я было хотела сказать "детей наших", но мы уже не были отцом и матерью живущим.
- Пойти куда? - спросил Тазу.
- В Чимлу.
- В горы? Бежать и прятаться? Мы должны остаться, выйти на бой с Омимо!
- Ради чего? - спросила я.
Это случилось шестьдесят лет назад.
Я записываю свою повесть, чтобы поведать, каково это было - жить в доме господнем прежде, чем мир погиб и родился заново. Записывая, я пыталась воссоздать те умонастроения, что владели мною в юности. Но ни тогда, ни теперь я не понимаю всецело того пророчества, что изрек мой отец и все жрецы. Все, предсказанное ими, свершилось. Но у нас нет Бога, и некому истолковать пророчество.
Никто из чужаков не прожил долго, но все они пережили Омимо.
Мы поднимались по долгой дороге в горы, когда ангел нагнал нас, чтобы поведать, как Мезива соединился с Омимо, и военачальники двинули объединенное свое войско на дом чужаков, возвышавшийся, точно башня, в полях над рекою Созе, посреди выжженной пустоши. Чужаки ясно предупредили Омимо и войско его, чтобы те бежали, посылая поверх голов молнии, поджигавшие лес вдалеке. Но Омимо не внял предостережениям. Доказать свою божественность он мог, только сокрушив Бога. Бросил он войско свое на высокий дом, и тогда единым ударом молнии и его, и Мезиву, и еще сотню солдат вокруг них обратило в пепел. Тогда войско разбежалось в ужасе.
- Они суть Бог! Воистину, они - Бог, наш Господь! - воскликнул Тазу, выслушав весть ангела.
Радость звучала в голосе его, ибо сомнения глодали его не менее, чем меня. И раз чужаки повелевали молниями, мы могли без опаски верить в них, и многие звали их Богом до самой их смерти.
Мне же мнится, что не богом они были в нашем понимании, но существами мира иного. Велика была их мощь, но в нашем мире оказались они слабы и невежественны, и вскоре, заболев, умирали.
Все их число было четырнадцать, и последний из них скончался более десяти лет спустя. Научились они говорить на нашем языке. Один из чужаков поднялся даже в горы до самого Чимлу, путешествуя с паломниками, желавшими поклоняться мне и Тазу как богу, и мы с Тазу много дней напролет беседовали с ним, и учили друг друга. Он поведал нам, что их дом двигался в небесах, подобно ящеру-дракону, но крылья его сломались. В земле, откуда были родом чужаки, солнечный свет слаб, и наше буйное солнце губит их. Хотя кутали они тела свои в многослойные одежды, тонкая кожа пропускала солнце, и вскоре всем им предстояло умереть. Он сказал - им жаль, что они прилетели к нам. А я ответила: "Вы должны были явиться - так предрек Господь Бог. Что толку жалеть?"
Он согласился со мною, что чужаки - не Бог. Сам он говорил, что Бог живет в небе, но по-моему, это глупо - что ему там делать? Тазу говорит, что они и вправду были Богом, когда прилетели, ибо они исполнили предсказание и переменили лик мира, но теперь, как мы, стали простыми людьми.
Чужак тот полюбился Руавей - быть может, потому, что и она среди нас чужая, - и покуда тот оставался в Чимлу, они спали вместе. Она говорит, что под своими покрывалами и пологами он ничем не отличался от других мужчин. Он обещал ей, что не сможет оплодотворить ее, ибо семя чужаков не вызреет в нашей земле. И действительно, никто из них не оставил потомства.
Поведал он нам и имя свое - Бин-йи-зин. Несколько раз возвращался он в Чимлу, и умер последним из своего племени. Руавей он оставил перед смертью темные хрусталики, которые носил перед глазами. Через них ей все виделось яснее и четче, хотя, когда я смотрела, все расплывалось перед глазами. Мне чужак оставил летопись своей жизни, начертанную изумительно твердой рукою рядами мелких фигурок. Ее я храню в шкатулке вместе со своею повестью.
Когда ядра Тазу созрели, нам пришлось решать, как быть, ибо среди простонародья братья не могут брать в жены сестер. Мы спросили совета у жрецов, и те ответили, что брак, заключенный божьей силою, нерасторжим, и, хотя мы перестали быть Богом, но мужем и женою останемся. Сие порадовало нас безмерно, ибо давно мы вошли в сердце друг другу, и много раз мы всходили на ложе. Дважды зачинала я, но дело кончалось выкидышем - один раз очень скоро, а другой - на четвертом месяце, и больше чрево мое не принимало семени. Хотя мы и скорбели, в том есть наше счастье, ибо народись у нас дитя, народ мог бы возвести его в боги.
Тяжело научиться жить без бога, и не всем это удается. Иные предпочтут ложного бога, лишь бы не обойтись без него вовсе. Все эти годы паломники всходили на Чимлу, умоляя нас с Тазу вернуться в город и быть им Господом. Ныне таких уже немного. А когда стало ясно, что чужаки не желают править страною как бог, ни по старому обычаю, ни по новому, многие мужи пошли путем Омимо - брали в жены женщин нашей крови и провозглашали себя богами. Всякий находил себе приверженцев, и воевал с соседом. Но никто из них не мог похвастаться ужасающей отвагой Омимо, или той верностью, что питает войско к славному военачальнику. Все они нашли горькую смерть от рук озлобленных, разочарованных, несчастных подданных.
Ибо страна моя и народ прозябают в том же злосчастье, что зрела я за своим плечом в ночь, когда рухнул мир. Великие каменные дороги пребывают в запустении, и местами разрушаются. Мост в Альмогае так и не отстроили заново. Житницы и амбары пусты и заброшены. Старики и больные выпрашивают подаяния у соседей, девица в тягости может найти пристанище лишь у матери, а сирота лишен приюта вовсе. На западе и юге - голод. Теперь и мы стали голодным народом. Ангелы уже не сплетают сеть правления, и один край земли не знает, что творится в другом. Говорят, варвары расселились на Четвертой реке, и в полях плодятся земляные драконы. А потешные воеводы и размалеванные божки продолжают собирать войска, чтобы впустую тратить людские силы и жизни, оскверняя святую землю.
Смутные времена не вечны. Вечности не бывает. Как богиня я умерла много лет назад, и много лет жила простой женщиной. Но каждый год я вижу, как солнце отворачивает на север за спиной великой Канагадвы. Хотя Бог уже не пляшет на сверкающих мостовых, за плечом своей смерти я вижу день рожденья мира.
Растерянный рай
Paradises Lost (2002)
Дрожь укрепит меня; и как всегда,
Все, что уйдет, останется со мною,
Я просыпаюсь в сон, и грежу снова,
И, лишь придя, узнаю я, куда.
Теодор Ретке "Пробуждение"
Комок грязи
Синее - это много-много воды, как в гидропонных баках, только глубже, а все остальное - это почва, как в теплицах, только больше. А вот неба она никак не могла себе представить. Папа говорил: небо - это такой шарик вокруг комка грязи, только на модели его не показывают, потому что так его не видно. Он прозрачный, как воздух. Это и есть воздух. Только голубой. Воздушный шарик, и изнутри он голубой, а внутри него - комок грязи. А воздух - снаружи? Вот странно. А внутри комка есть воздух? Нет, говорит папа, только почва. Люди живут на поверхности комка, как внезники навне, только без скафандра. И голубым воздухом можно дышать, как внутри. Ночью видны звезды и космос, как навне, говорил папа, а днем - только голубое. Она спросила - почему? Папа сказал, потому что днем свет ярче. Голубой свет? Нет; свет давала желтая большая звезда, а из-за воздуха все было голубое. Потом девочке надоели вопросы. Все было так сложно, и так давно - какая разница?
Конечно, они все "приземлятся" на другом комке грязи, но она тогда будет совсем старая, почти мертвая - шестьдесят пять лет ей будет. Если ей будет еще интересно, она все поймет.
Определение по исключению
В мире жили только люди, растения и бактерии.
Бактерии живут в и на людях, и растениях, и почвах, и всякое такое. Они живые, но их не видно. Даже когда бактерий очень много, их жизнь все равно неприметна, или кажется попросту свойством их обиталища. Их бытие протекает в другом масштабе, в другом порядке величин. А порядки животного царства не в силах, как правило, воспринимать друг друга без инструментов, позволяющих изменять масштаб видимого. Когда такой инструмент появляется, наблюдатель, как правило, глазеет изумленно на открывшуюся ему картину. Но инструмент не открывает наблюдателя миру низшего порядка, так что тот продолжает свое неторопливое, размеренное бытие - покуда на предметном стеклышке не высохнет капля. Взаимность - такая редкая штука.
Здесь потаенный мир анималькулей суров. Не проползет мимо тягучая амеба, не прошелестит изящная инфузория-туфелька, не пропылесосит ротифер; только мелкие твари-бактерии трепещут непрестанно под ударами молекул.
И то не всякие. Здесь нет дрожжевых грибков, и нет плесени. Нет вирусов (минус следующий порядок). Нет ничего, что вызывает болезни у людей или растений. Только необходимые бактерии - чистильщики, ассенизаторы, производители чистой почвы. В этом мире нет гангрены, и сепсиса нет. Нет менингита, нет гриппа, нет кори, нет чумы, нет тифа, равно брюшного и сыпного, или туберкулеза, или СПИДа, или холеры, или желтой лихорадки, или лихорадки Эбола, или лихорадки денге, или сифилиса, или полиомиелита, или проказы, или бильгарциоза, или герпеса, нет ветрянки, септических язв или опоясывающего лишая. Нет болезни Лайма - нет клещей. Нет малярии - нет москитов. Нет блох и мух, тараканов или пауков, червей или долгоносиков. У всего, что шевелится, ровно две ноги. Ни у кого нет крыльев. Никто не пьет кровь. Никто не прячется по щелям, не поводит антеннами, не таится в тени, не откладывает яйца, не чистит шерстку, не щелкает мандибулами, не обходит лежку трижды, прежде чем уткнуться носом в хвост. Ни у кого нет хвоста. В этом мире ни у кого нет щупалец, или плавников, или лап, или когтей. Никто в мире не парит. Не плывет. Не мурлычет, не лает, не рычит, не ревет, не чирикает, не свиристит, не выпевает раз за разом две ноты с интервалом в малую терцию в течение трех месяцев в году. В году нет месяцев. Нет месяца, и года тоже нет. Нет солнца. Время отмеряется дневными сменами, ночными сменами, и десятидневками. Каждые 365,25 суток отмечается праздник, и меняется число - Год. Идет Год 141-й. Так утверждают часы в классе.
Тигр
Конечно, у них есть картинки лун, и солнц, и зверей - все с ярлычками. В Библиотеке можно видеть на больших экранах, как бегают на четвереньках по какому-то ворсистому ковру здоровенные туши, и голоса говорят тебе: "мустанги в вайоминге", или "ламы в перу". Некоторые клипы забавны. Иные хочется потрогать. А третьи пугают. Есть одна картинка - лицо, поросшее золотыми и черными волосами, и устрашающе ясные глаза смотрят сквозь тебя, и не видят, не любят тебя, и не знают твоего имени. Голос объясняет: "Тигр в зоопарке". А потом дети играют с какими-то "котятами", а те ползают по ним, и дети хихикают. Котята здоровские, как куклы или малышня, только потом один из них оборачивается, смотрит на тебя - а у него такие же глаза: круглые, ясные, не ведающие твоего имени.
- Я Синь! - громко кричит Синь котенку на экране.
Котенок отворачивает мордочку, и Синь плачет. Прибегает учитель с утешениями и расспросами.
- Ненавижу! - хнычет пятилетняя девчонка. - Ненавижу!
- Это лишь клип, - объясняет взрослый с высоты своих двадцати пяти. Он тебя не тронет. Он ненастоящий.
Настоящие только люди. Только люди - живые. Папа говорит, что его растения - тоже живые, но люди - они живые по-настоящему. Люди тебя знают. Знают твое имя. Любят тебя. А если не знают, как малыш Алидиной кузины из четвертой школы, им можно сказать, и тогда они узнают.
- Я Синь.
- Сынь, - повторяет мальчик, и девочка пытается научить его говорить правильно, не Сынь, а Синь, хотя разница есть, только когда говоришь по-китайски, и это все равно неважно, потому что они сейчас будут играть в гонку за лидером с Рози, и Леной, и всеми остальными. Ну, и с Луисом, конечно.
Если мало что отличается от тебя сильно, даже малое отличие кажется большим
А Луис очень отличался от Синь. Для начала у него был пенис, а у нее вульва. Когда они как-то сравнивали свои отличия, Луис заметил, что слово "вульва" нравится ему больше - оно такое теплое. округлое, мягкое. А "влагалище" вообще звучит величественно. А "Пе-енис-пи-пинис", жеманно передразнивал он, "тоже мне! Похоже на пися-нися-сися. Для такой штуки нужно более подходящее имя". И они вдвоем сели придумывать. Синь сказала "Бобвоб!". А Луис заявил "Гобондо!". В конце концов, сгибаясь от хохота пополам, они сошлись на том, что когда эта штука лежит - то бобвоб, а вот если поднимается - и правда вылитый гобондо. "Гобондо, стоять!", кричал Луис, и член его правда приподнял чуть-чуть головку над шелково-гладким бедром. "Смотри, знает свое имя! А ты позови?" Она тоже позвала, и ей тоже было отвечено, хотя Луису пришлось немного помочь, и они хохотали, пока все трое не обмякли от смеха и не распростерлись на полу комнаты Луиса, куда всегда шли после школы, если только не отправлялись к Синь.
Одевание одежд
Синь ждала его просто ужас сколько, и предыдущим вечером никак не могла уснуть - все лежала и ворочалась. А потом вдруг оказалось, что к ней уже наклоняется отец в праздничном костюме - длинных черных брюках и белой шелковой курте. "Просыпайся, соня, свое Посвящение пропустишь!" Она вскочила с кровати, испугавшись, что и правда, так что отец тут же серьезно поправился: "Нет, нет, шучу. Времени хватает. Тебе не пока не наряжаться!". Шутку Синь поняла, но рассмеяться от расстройства и волнения не сумела. "Помоги мне причесаться!", проныла она, цепляя расческой узелки в густых черных волосах. Отец нагнулся помочь ей.
К тому времени, когда они пришли в Теменос, возбуждение не застило ей взгляда, наоборот - все виделось ярче и яснее. И огромный зал казался еще больше. Играла веселая музыка, танцевальная. И приходили люди, все новые и новые - голые покуда дети, каждый - со своим празднично одетым родителем, иные с двумя, многие - с бабками и дедами, кое-кто - с маленькими голопузыми братьями или сестрами, или старшими, тоже разодетыми. Отец Луиса тоже пришел, но на нем были только рабочие шорты и ношеная майка, так что Синь пожалела товарища. Из толпы вынырнула ее мать, Джаэль, а с ней ее сын, Джоэль, из Четвертой чети, и оба были разодеты в пух и прах. Джаэль вся изрисовалась красными зигзагами и искрами, а Джоэль одел лиловую рубашку на золотой "молнии". Они обнялись, и поцеловались, и Джаэль сунула отцу коробочку, сказав "На потом". Синь уже знала, что в коробочке, но ничего не сказала. Отец тоже прятал за спиной подарок, и что в нем - Синь тоже знала.
Зазвучала песня, которую разучивали они все - все семилетки во всех четырех школах мира: "Я расту! Я расту!". Родители подталкивали детей вперед, или вели самых робких за руку, нашептывая: "Пой! Пой!". Распевающие малыши сходились в центре огромного круглого зала. "Я расту! Что за счастье - я расту!", пели они, и взрослые подхватили песню, зазвучавшую мощно и звучно, так что у Синь слезы на глаза навернулись. "Что за счастье!"
Старый учитель поговорил немного, а потом молодой, с красивым звонким голосом, сказал: "А теперь все садитесь", и все опустились на палубу. "Я назову каждого из вас по имени. Когда вас назовут - встаньте. Встанут и ваши родители и родичи, и вы сможете подойти к ним и взять одежду. Только не одевайте, пока весь мир не облачится! Я скажу, когда. Итак - готовы? Начали! 5-Адано Сита! Встань и оденься!"
Из круга сидящих малышей вскочила крохотная девчушка, вся красная, и в ужасе оглянулась, разыскивая мать - та уже стояла, со смехом размахивая красивой алой юбкой. Маленькая Сита ринулась к ней, и все засмеялись и захлопали в ладоши. "5-Алс-Маттеу Франс! Встань и оденься!" Так и шло, пока ясный голос не прозвенел: "5-Лю Синь! Встань и оденься!", и Синь поднялась, не сводя с отца глаз - его легко было найти в толпе, потому что рядом пестрели Джаэль и Джоэль. Она подбежала к нему, и схватила что-то шелковистое, что-то изумительное, и все, кто был из блока Пеони и блока Лотос, аплодировали особенно старательно. Синь развернулась и, прижавшись к ногам отца, смотрела.
"5-Нова Луис! Встань и оденься!", но он подлетел к отцу еще прежде, чем дозвучали слова, так что все снова посмеялись, и едва успели похлопать. Синь попыталась поймать взгляд Луиса, но тот не оборачивался, серьезно наблюдая, как продолжается Посвящение, так что Синь тоже смотрела.
- Вот пятьдесят четыре семилетних ребенка пятого поколения, провозгласил учитель, когда последний малыш покинул центр круга. Поприветствуем же их в радости и ответственности взрослой жизни! - И все смеялись и хлопали, покуда голыши торопливо и неловко, сражаясь с непривычными рукавами и штанинами, путаясь в пуговицах, натягивая все наизнанку, надевали свою новую одежду, первую в жизни одежду, и поднимались снова в новом блеске.
Все учителя и взрослые тоже завели "Что за счастье" снова и снова, и все друг друга обнимали и целовали. Синь быстро надоели эти нежности, но она заметила, что Луису нравится, и он крепко обнимает даже совершенно незнакомых взрослых.
Эд подарил Луису черные шорты и голубую шелковую рубашку, в которой мальчик выглядел совершенно незнакомым и совсем прежним. Роза была вся в белом, потому что ее мать - ангел. Отец подарил Синь темно-синие шорты и белую рубашку, а в коробочке от Джаэль лежали голубые брюки и синяя рубашка в белую звездочку, на завтра. Шорты на каждом шагу терли бедро, а рубашка мягко, так мягко облегала плечи и живот. Синь плясала от радости, а отец, взяв ее за руки, торжественно пустился в пляс вместе с ней. "Здравствуй, моя взрослая дочь!", сказал он ей, и улыбка его увенчала праздник.
Луис - другой
Разница между пенисом и вульвой, конечно, поверхностна. Это слово Синь недавно узнала от отца, и нашла очень полезным. Но отличие ее от Луиса поверхностным не было. Он ото всех отличался. Никто не говорил "должно" так, как Луис. Он стремился к правде. К истине. К чести - вот нужное слово. В этом заключалась разница. У него было больше чести, чем у всех остальных. Честь - она жесткая и прозрачная, как сам Луис. И в то же время, и теми же сторонами своей натуры он был мягок. Нежен. Он страдал астмой, не мог дышать, головные боли на несколько дней укладывали его в постель, он мог слечь перед экзаменом, перед выступлением, перед праздником. Он был как ранящий нож, и как рана. Все обходились с ним почтительно, и с почтением обходили - любили, но не пытались сблизиться. Только Синь знала, что он был и касанием, исцеляющим рану.
В
Когда им исполнилось по десять лет, и им позволено было войти в место, которое учителя называли "Виртуальной Землей", а кипры - В-Дичу, Синь была одновременно ошеломлена и разочарована. В-Дичу оказалась интересной, чудовищно сложной, и все же разреженной. Поверхностной. Это была всего лишь программа.
При всей неимоверной сложности В, любая дурацкая штуковина - хоть старая зубная щетка Синь - была реальнее, чем могучий поток ощущений и предметов из Города, или Джунглей, или Деревни. В Деревне Синь всегда помнила, что, хотя над головой ее не было ничего, кроме синего неба, и шла она по ворсинкам травы, покрывавшей неровную палубу до края невозможной дали, где та вздымалась невозможными буграми (холмы), хотя в ушах ее звучал быстро движущийся воздух (ветер) и по временам пронзительное "уить-уить" (птицы), и штуки, ползущие на четвереньках по ветрам, то есть по холмам живые (скот), все равно в то же самое время Синь сидела в кресле, а кресло стояло в В-комнате второй школы, и к телу ее были присобачены всякие штуковины, а тело - его не обманешь, оно утверждало, что какой бы не была В-Дичу странной, и любопытной, и интересное, и исторически важной, она все равно оставалась фальшивой. И сны могут быть убедительны, прекрасны, ужасны, важны. Но Синь не желала переселяться в сны. Она хотела проснуться, и своими пальцами коснуться настоящей ткани, настоящей стали, настоящей плоти.
Поэт
Когда ей исполнилось четырнадцать, Синь написала стихотворение - вместо домашнего задания по английскому, написала одновременно на обоих ведомых ей языках. По-английски оно звучало так:
Дед моего деда в пятом Поколении
Ходил под небесами
Мира иного.
Когда я стану бабкой, мне говорят,
Я пройду под небесами
Мира иного.
Но сейчас я живу своей жизнью,
В моем мире
В небесах.
Китайский она учила с отцом уже пять лет, и вместе они уже осилили кое-кто из классиков. Когда она читала стихотворение отцу, тот улыбнулся, когда Синь дошла до иероглифов "тьен ся" - "под небесами". А Синь заметила его улыбку, испытывая гордость своими познаниями, а еще больше - за то, что Яо признал их, что их объединяло это почти тайное, почти герметическое понимание.
Учитель попросил ее зачитать стихотворение для старшеклассников второго курса вслух, на обоих языках, в классный день первой четверти. А днем позже ее вызвонил редактор "Четыре-Ч", самого известного литературного журнала в мире, и попросил разрешения опубликовать - его направил к Синь учитель. Редактор хотел, чтобы девушка начитала свое произведение на аудио. "Стихам требуется голос", утверждал он - могучий бородач 4-Басс Эбби, величественный и самоуверенный, почти бог. Он был груб со всеми, но добр к Синь. Когда она запнулась во время записи, он сказал только: "Сдай назад, поэт, и не напрягайся", и Синь последовала его совету.
Потом еще не один день ей казалось, что, куда ни сунься, всюду ее голос шепчет из динамиков: "Когда я стану бабкой, мне говорят...", и в школе совсем незнакомые ребята бросали походя: "Эй, слышал твой стих - круто!". Ангелам понравилось особенно, так они и говорили.
Синь, конечно, решила стать поэтессой. Великим стихотворцем, как 2-Элай Али. Только вместо коротеньких непонятных стишков, как Элай, она начертает великий эпос о... собственно, проблема и заключалась в том, чтобы выбрать тему. Например, историческую поэму о Нулевом Поколении. Под названием "Бытие". С неделю Синь ходила как по воздуху, и ни о чем другом думать не могла. Но ради такой поэмы ей бы пришлось выучить всю историю, которую на уроках истории она только проходила, и больше мимо, и перечитать сотни книг. И здорово углубиться в В-Дичу, чтобы понять, каково было там жить на самом деле. Уйдут годы, прежде чем она хотя бы возьмется за работу.
Бог стоял недвижно. Я уверена была, что они не знают, что положено делать.
- Бог велик, но словно дитя, не ведает ничего, - промолвила я Тазу, уверенная, что меня не поймут.
Тот, кому я надела свою шапку, вдруг подошел и взял меня за локти, чтобы поднять с колен. Я было отшатнулась, непривычная к касанию чужих рук, но потом вспомнила, что я уже не настолько святая, и позволила богу дотронуться до себя. Бог говорил что-то, размахивая руками, и смотрел мне в глаза, и снял золотую шапку, и пытался вернуть мне. Вот тогда я действительно шарахнулась, говоря "Нет, нет!". Это казалось святотатством отказать Богу, но я-то знала лучше.
Бог немного поговорил с собой, так что мы с Тазу и нашей матерью тоже смогли перемолвиться словом. Решили мы вот что: прорицание не было, само собой, ошибочным, но понимать его впрямую не следовало. Бог не был ни одноглаз, ни слеп, но он не умел видеть. Не кожа Бога была бела, а разум чист и невежествен. Бог не знал, как говорить, как действовать, что делать. Бог не знал своего народа.
Но как могли мы - я и Тазу, или наша мать и прежние учителя, - научить Бога? Мир погиб, и рождался заново. Все могло измениться. Все могло стать другим. Значит, не Бог, но мы сами не знали, как видеть, как говорить, и что делать.
Озарение это так потрясло меня, что я вновь пала на колени и взмолилась к Богу:
- Научи нас!
Но он только глянул на нас, и заговорил: врр-грр, вар-вар.
Мать и прочих я отослала вести совет с военачальниками, ибо ангелы принесли весть о войске Омимо. Тазу после бессонной ночи очень утомился. Мы вместе сидели на полу и тихонько беседовали. Его тревожило затруднение с троном господним: "Как смогут они все усесться на нем?".
- Добавят еще сидений, - ответила я. - Или станут садиться по очереди. Они все - Бог, как были мы с тобой, так что это неважно.
- Но среди них нет женщины, - заметил Тазу.
Я присмотрелась к богу, и поняла, что мой брат прав. Тогда в сердце моем поселилась тревога. Как может Бог быть только половинкой человека?
В моем мире Бог рождался брачными узами. А в мире грядущем что сотворит Бога?
Я вспомнила Омимо. Белая глина на лице и лживые клятвы сотворили из него ложного божка, но многие верили, что он - истинный Бог. Не сделает ли эта вера его Богом, покуда мы отдаем свою этому, новому и невежественному божеству?
Если Омимо узнает, какими беспомощными видятся эти пришельцы, не умеющие ни говорить, ни даже есть, он устрашится их божественности еще менее, чем боялся нашей. Он нападет на город. А станут ли наши солдаты сражаться за такого Бога?
И я ясно поняла - не станут. Я видела грядущее затылком, теми очами, что зрят еще несбывшееся. Я прозревала для своего народа погибель. Я видела, как гибнет мир, но не видела, как рождается. Что может родиться от Бога, который только мужчина? Мужи не приносят детей.
Все не так, как должно. Мне пришло в голову, что нам следует приказать солдатам убить Бога, покуда он еще слаб и не освоился в этом мире.
Но что тогда? Если мы убьем Бога, бога не будет. Мы можем прикинуться Богом снова, как прикидывается им Омимо. Но божественность - не пустое слово, его не оденешь и не снимешь, как золотую шапку.
Мир погиб. Так было предсказано и предрешено. Этим странный чужакам предначертано было стать Богом, и они исполнят свою судьбу, как мы исполнили свою, познавая ее лишь на опыте, если только они не умеют, как даровано Богу, видеть грядущее за плечом.
Я вновь поднялась на ноги, и подняла Тазу.
- Град - ваш, - сказала я чужакам, - и народ сей - ваш. Это ваш мир, и ваша война. Славься, Господь наш!
И вновь мы пали на колени, и прижались лбами к сомкнутым большим пальцам, и оставили Бога в одиночестве.
- Куда мы пойдем? - спросил Тазу - ему было всего двенадцать лет, и он больше не был богом. В глазах его стояли слезы.
- Найти маму и Руавей, - ответила я, - и Арзи, и Господа Дурачка, и Хагхаг, и тех родичей, что захотят пойти с нами. - Я было хотела сказать "детей наших", но мы уже не были отцом и матерью живущим.
- Пойти куда? - спросил Тазу.
- В Чимлу.
- В горы? Бежать и прятаться? Мы должны остаться, выйти на бой с Омимо!
- Ради чего? - спросила я.
Это случилось шестьдесят лет назад.
Я записываю свою повесть, чтобы поведать, каково это было - жить в доме господнем прежде, чем мир погиб и родился заново. Записывая, я пыталась воссоздать те умонастроения, что владели мною в юности. Но ни тогда, ни теперь я не понимаю всецело того пророчества, что изрек мой отец и все жрецы. Все, предсказанное ими, свершилось. Но у нас нет Бога, и некому истолковать пророчество.
Никто из чужаков не прожил долго, но все они пережили Омимо.
Мы поднимались по долгой дороге в горы, когда ангел нагнал нас, чтобы поведать, как Мезива соединился с Омимо, и военачальники двинули объединенное свое войско на дом чужаков, возвышавшийся, точно башня, в полях над рекою Созе, посреди выжженной пустоши. Чужаки ясно предупредили Омимо и войско его, чтобы те бежали, посылая поверх голов молнии, поджигавшие лес вдалеке. Но Омимо не внял предостережениям. Доказать свою божественность он мог, только сокрушив Бога. Бросил он войско свое на высокий дом, и тогда единым ударом молнии и его, и Мезиву, и еще сотню солдат вокруг них обратило в пепел. Тогда войско разбежалось в ужасе.
- Они суть Бог! Воистину, они - Бог, наш Господь! - воскликнул Тазу, выслушав весть ангела.
Радость звучала в голосе его, ибо сомнения глодали его не менее, чем меня. И раз чужаки повелевали молниями, мы могли без опаски верить в них, и многие звали их Богом до самой их смерти.
Мне же мнится, что не богом они были в нашем понимании, но существами мира иного. Велика была их мощь, но в нашем мире оказались они слабы и невежественны, и вскоре, заболев, умирали.
Все их число было четырнадцать, и последний из них скончался более десяти лет спустя. Научились они говорить на нашем языке. Один из чужаков поднялся даже в горы до самого Чимлу, путешествуя с паломниками, желавшими поклоняться мне и Тазу как богу, и мы с Тазу много дней напролет беседовали с ним, и учили друг друга. Он поведал нам, что их дом двигался в небесах, подобно ящеру-дракону, но крылья его сломались. В земле, откуда были родом чужаки, солнечный свет слаб, и наше буйное солнце губит их. Хотя кутали они тела свои в многослойные одежды, тонкая кожа пропускала солнце, и вскоре всем им предстояло умереть. Он сказал - им жаль, что они прилетели к нам. А я ответила: "Вы должны были явиться - так предрек Господь Бог. Что толку жалеть?"
Он согласился со мною, что чужаки - не Бог. Сам он говорил, что Бог живет в небе, но по-моему, это глупо - что ему там делать? Тазу говорит, что они и вправду были Богом, когда прилетели, ибо они исполнили предсказание и переменили лик мира, но теперь, как мы, стали простыми людьми.
Чужак тот полюбился Руавей - быть может, потому, что и она среди нас чужая, - и покуда тот оставался в Чимлу, они спали вместе. Она говорит, что под своими покрывалами и пологами он ничем не отличался от других мужчин. Он обещал ей, что не сможет оплодотворить ее, ибо семя чужаков не вызреет в нашей земле. И действительно, никто из них не оставил потомства.
Поведал он нам и имя свое - Бин-йи-зин. Несколько раз возвращался он в Чимлу, и умер последним из своего племени. Руавей он оставил перед смертью темные хрусталики, которые носил перед глазами. Через них ей все виделось яснее и четче, хотя, когда я смотрела, все расплывалось перед глазами. Мне чужак оставил летопись своей жизни, начертанную изумительно твердой рукою рядами мелких фигурок. Ее я храню в шкатулке вместе со своею повестью.
Когда ядра Тазу созрели, нам пришлось решать, как быть, ибо среди простонародья братья не могут брать в жены сестер. Мы спросили совета у жрецов, и те ответили, что брак, заключенный божьей силою, нерасторжим, и, хотя мы перестали быть Богом, но мужем и женою останемся. Сие порадовало нас безмерно, ибо давно мы вошли в сердце друг другу, и много раз мы всходили на ложе. Дважды зачинала я, но дело кончалось выкидышем - один раз очень скоро, а другой - на четвертом месяце, и больше чрево мое не принимало семени. Хотя мы и скорбели, в том есть наше счастье, ибо народись у нас дитя, народ мог бы возвести его в боги.
Тяжело научиться жить без бога, и не всем это удается. Иные предпочтут ложного бога, лишь бы не обойтись без него вовсе. Все эти годы паломники всходили на Чимлу, умоляя нас с Тазу вернуться в город и быть им Господом. Ныне таких уже немного. А когда стало ясно, что чужаки не желают править страною как бог, ни по старому обычаю, ни по новому, многие мужи пошли путем Омимо - брали в жены женщин нашей крови и провозглашали себя богами. Всякий находил себе приверженцев, и воевал с соседом. Но никто из них не мог похвастаться ужасающей отвагой Омимо, или той верностью, что питает войско к славному военачальнику. Все они нашли горькую смерть от рук озлобленных, разочарованных, несчастных подданных.
Ибо страна моя и народ прозябают в том же злосчастье, что зрела я за своим плечом в ночь, когда рухнул мир. Великие каменные дороги пребывают в запустении, и местами разрушаются. Мост в Альмогае так и не отстроили заново. Житницы и амбары пусты и заброшены. Старики и больные выпрашивают подаяния у соседей, девица в тягости может найти пристанище лишь у матери, а сирота лишен приюта вовсе. На западе и юге - голод. Теперь и мы стали голодным народом. Ангелы уже не сплетают сеть правления, и один край земли не знает, что творится в другом. Говорят, варвары расселились на Четвертой реке, и в полях плодятся земляные драконы. А потешные воеводы и размалеванные божки продолжают собирать войска, чтобы впустую тратить людские силы и жизни, оскверняя святую землю.
Смутные времена не вечны. Вечности не бывает. Как богиня я умерла много лет назад, и много лет жила простой женщиной. Но каждый год я вижу, как солнце отворачивает на север за спиной великой Канагадвы. Хотя Бог уже не пляшет на сверкающих мостовых, за плечом своей смерти я вижу день рожденья мира.
Растерянный рай
Paradises Lost (2002)
Дрожь укрепит меня; и как всегда,
Все, что уйдет, останется со мною,
Я просыпаюсь в сон, и грежу снова,
И, лишь придя, узнаю я, куда.
Теодор Ретке "Пробуждение"
Комок грязи
Синее - это много-много воды, как в гидропонных баках, только глубже, а все остальное - это почва, как в теплицах, только больше. А вот неба она никак не могла себе представить. Папа говорил: небо - это такой шарик вокруг комка грязи, только на модели его не показывают, потому что так его не видно. Он прозрачный, как воздух. Это и есть воздух. Только голубой. Воздушный шарик, и изнутри он голубой, а внутри него - комок грязи. А воздух - снаружи? Вот странно. А внутри комка есть воздух? Нет, говорит папа, только почва. Люди живут на поверхности комка, как внезники навне, только без скафандра. И голубым воздухом можно дышать, как внутри. Ночью видны звезды и космос, как навне, говорил папа, а днем - только голубое. Она спросила - почему? Папа сказал, потому что днем свет ярче. Голубой свет? Нет; свет давала желтая большая звезда, а из-за воздуха все было голубое. Потом девочке надоели вопросы. Все было так сложно, и так давно - какая разница?
Конечно, они все "приземлятся" на другом комке грязи, но она тогда будет совсем старая, почти мертвая - шестьдесят пять лет ей будет. Если ей будет еще интересно, она все поймет.
Определение по исключению
В мире жили только люди, растения и бактерии.
Бактерии живут в и на людях, и растениях, и почвах, и всякое такое. Они живые, но их не видно. Даже когда бактерий очень много, их жизнь все равно неприметна, или кажется попросту свойством их обиталища. Их бытие протекает в другом масштабе, в другом порядке величин. А порядки животного царства не в силах, как правило, воспринимать друг друга без инструментов, позволяющих изменять масштаб видимого. Когда такой инструмент появляется, наблюдатель, как правило, глазеет изумленно на открывшуюся ему картину. Но инструмент не открывает наблюдателя миру низшего порядка, так что тот продолжает свое неторопливое, размеренное бытие - покуда на предметном стеклышке не высохнет капля. Взаимность - такая редкая штука.
Здесь потаенный мир анималькулей суров. Не проползет мимо тягучая амеба, не прошелестит изящная инфузория-туфелька, не пропылесосит ротифер; только мелкие твари-бактерии трепещут непрестанно под ударами молекул.
И то не всякие. Здесь нет дрожжевых грибков, и нет плесени. Нет вирусов (минус следующий порядок). Нет ничего, что вызывает болезни у людей или растений. Только необходимые бактерии - чистильщики, ассенизаторы, производители чистой почвы. В этом мире нет гангрены, и сепсиса нет. Нет менингита, нет гриппа, нет кори, нет чумы, нет тифа, равно брюшного и сыпного, или туберкулеза, или СПИДа, или холеры, или желтой лихорадки, или лихорадки Эбола, или лихорадки денге, или сифилиса, или полиомиелита, или проказы, или бильгарциоза, или герпеса, нет ветрянки, септических язв или опоясывающего лишая. Нет болезни Лайма - нет клещей. Нет малярии - нет москитов. Нет блох и мух, тараканов или пауков, червей или долгоносиков. У всего, что шевелится, ровно две ноги. Ни у кого нет крыльев. Никто не пьет кровь. Никто не прячется по щелям, не поводит антеннами, не таится в тени, не откладывает яйца, не чистит шерстку, не щелкает мандибулами, не обходит лежку трижды, прежде чем уткнуться носом в хвост. Ни у кого нет хвоста. В этом мире ни у кого нет щупалец, или плавников, или лап, или когтей. Никто в мире не парит. Не плывет. Не мурлычет, не лает, не рычит, не ревет, не чирикает, не свиристит, не выпевает раз за разом две ноты с интервалом в малую терцию в течение трех месяцев в году. В году нет месяцев. Нет месяца, и года тоже нет. Нет солнца. Время отмеряется дневными сменами, ночными сменами, и десятидневками. Каждые 365,25 суток отмечается праздник, и меняется число - Год. Идет Год 141-й. Так утверждают часы в классе.
Тигр
Конечно, у них есть картинки лун, и солнц, и зверей - все с ярлычками. В Библиотеке можно видеть на больших экранах, как бегают на четвереньках по какому-то ворсистому ковру здоровенные туши, и голоса говорят тебе: "мустанги в вайоминге", или "ламы в перу". Некоторые клипы забавны. Иные хочется потрогать. А третьи пугают. Есть одна картинка - лицо, поросшее золотыми и черными волосами, и устрашающе ясные глаза смотрят сквозь тебя, и не видят, не любят тебя, и не знают твоего имени. Голос объясняет: "Тигр в зоопарке". А потом дети играют с какими-то "котятами", а те ползают по ним, и дети хихикают. Котята здоровские, как куклы или малышня, только потом один из них оборачивается, смотрит на тебя - а у него такие же глаза: круглые, ясные, не ведающие твоего имени.
- Я Синь! - громко кричит Синь котенку на экране.
Котенок отворачивает мордочку, и Синь плачет. Прибегает учитель с утешениями и расспросами.
- Ненавижу! - хнычет пятилетняя девчонка. - Ненавижу!
- Это лишь клип, - объясняет взрослый с высоты своих двадцати пяти. Он тебя не тронет. Он ненастоящий.
Настоящие только люди. Только люди - живые. Папа говорит, что его растения - тоже живые, но люди - они живые по-настоящему. Люди тебя знают. Знают твое имя. Любят тебя. А если не знают, как малыш Алидиной кузины из четвертой школы, им можно сказать, и тогда они узнают.
- Я Синь.
- Сынь, - повторяет мальчик, и девочка пытается научить его говорить правильно, не Сынь, а Синь, хотя разница есть, только когда говоришь по-китайски, и это все равно неважно, потому что они сейчас будут играть в гонку за лидером с Рози, и Леной, и всеми остальными. Ну, и с Луисом, конечно.
Если мало что отличается от тебя сильно, даже малое отличие кажется большим
А Луис очень отличался от Синь. Для начала у него был пенис, а у нее вульва. Когда они как-то сравнивали свои отличия, Луис заметил, что слово "вульва" нравится ему больше - оно такое теплое. округлое, мягкое. А "влагалище" вообще звучит величественно. А "Пе-енис-пи-пинис", жеманно передразнивал он, "тоже мне! Похоже на пися-нися-сися. Для такой штуки нужно более подходящее имя". И они вдвоем сели придумывать. Синь сказала "Бобвоб!". А Луис заявил "Гобондо!". В конце концов, сгибаясь от хохота пополам, они сошлись на том, что когда эта штука лежит - то бобвоб, а вот если поднимается - и правда вылитый гобондо. "Гобондо, стоять!", кричал Луис, и член его правда приподнял чуть-чуть головку над шелково-гладким бедром. "Смотри, знает свое имя! А ты позови?" Она тоже позвала, и ей тоже было отвечено, хотя Луису пришлось немного помочь, и они хохотали, пока все трое не обмякли от смеха и не распростерлись на полу комнаты Луиса, куда всегда шли после школы, если только не отправлялись к Синь.
Одевание одежд
Синь ждала его просто ужас сколько, и предыдущим вечером никак не могла уснуть - все лежала и ворочалась. А потом вдруг оказалось, что к ней уже наклоняется отец в праздничном костюме - длинных черных брюках и белой шелковой курте. "Просыпайся, соня, свое Посвящение пропустишь!" Она вскочила с кровати, испугавшись, что и правда, так что отец тут же серьезно поправился: "Нет, нет, шучу. Времени хватает. Тебе не пока не наряжаться!". Шутку Синь поняла, но рассмеяться от расстройства и волнения не сумела. "Помоги мне причесаться!", проныла она, цепляя расческой узелки в густых черных волосах. Отец нагнулся помочь ей.
К тому времени, когда они пришли в Теменос, возбуждение не застило ей взгляда, наоборот - все виделось ярче и яснее. И огромный зал казался еще больше. Играла веселая музыка, танцевальная. И приходили люди, все новые и новые - голые покуда дети, каждый - со своим празднично одетым родителем, иные с двумя, многие - с бабками и дедами, кое-кто - с маленькими голопузыми братьями или сестрами, или старшими, тоже разодетыми. Отец Луиса тоже пришел, но на нем были только рабочие шорты и ношеная майка, так что Синь пожалела товарища. Из толпы вынырнула ее мать, Джаэль, а с ней ее сын, Джоэль, из Четвертой чети, и оба были разодеты в пух и прах. Джаэль вся изрисовалась красными зигзагами и искрами, а Джоэль одел лиловую рубашку на золотой "молнии". Они обнялись, и поцеловались, и Джаэль сунула отцу коробочку, сказав "На потом". Синь уже знала, что в коробочке, но ничего не сказала. Отец тоже прятал за спиной подарок, и что в нем - Синь тоже знала.
Зазвучала песня, которую разучивали они все - все семилетки во всех четырех школах мира: "Я расту! Я расту!". Родители подталкивали детей вперед, или вели самых робких за руку, нашептывая: "Пой! Пой!". Распевающие малыши сходились в центре огромного круглого зала. "Я расту! Что за счастье - я расту!", пели они, и взрослые подхватили песню, зазвучавшую мощно и звучно, так что у Синь слезы на глаза навернулись. "Что за счастье!"
Старый учитель поговорил немного, а потом молодой, с красивым звонким голосом, сказал: "А теперь все садитесь", и все опустились на палубу. "Я назову каждого из вас по имени. Когда вас назовут - встаньте. Встанут и ваши родители и родичи, и вы сможете подойти к ним и взять одежду. Только не одевайте, пока весь мир не облачится! Я скажу, когда. Итак - готовы? Начали! 5-Адано Сита! Встань и оденься!"
Из круга сидящих малышей вскочила крохотная девчушка, вся красная, и в ужасе оглянулась, разыскивая мать - та уже стояла, со смехом размахивая красивой алой юбкой. Маленькая Сита ринулась к ней, и все засмеялись и захлопали в ладоши. "5-Алс-Маттеу Франс! Встань и оденься!" Так и шло, пока ясный голос не прозвенел: "5-Лю Синь! Встань и оденься!", и Синь поднялась, не сводя с отца глаз - его легко было найти в толпе, потому что рядом пестрели Джаэль и Джоэль. Она подбежала к нему, и схватила что-то шелковистое, что-то изумительное, и все, кто был из блока Пеони и блока Лотос, аплодировали особенно старательно. Синь развернулась и, прижавшись к ногам отца, смотрела.
"5-Нова Луис! Встань и оденься!", но он подлетел к отцу еще прежде, чем дозвучали слова, так что все снова посмеялись, и едва успели похлопать. Синь попыталась поймать взгляд Луиса, но тот не оборачивался, серьезно наблюдая, как продолжается Посвящение, так что Синь тоже смотрела.
- Вот пятьдесят четыре семилетних ребенка пятого поколения, провозгласил учитель, когда последний малыш покинул центр круга. Поприветствуем же их в радости и ответственности взрослой жизни! - И все смеялись и хлопали, покуда голыши торопливо и неловко, сражаясь с непривычными рукавами и штанинами, путаясь в пуговицах, натягивая все наизнанку, надевали свою новую одежду, первую в жизни одежду, и поднимались снова в новом блеске.
Все учителя и взрослые тоже завели "Что за счастье" снова и снова, и все друг друга обнимали и целовали. Синь быстро надоели эти нежности, но она заметила, что Луису нравится, и он крепко обнимает даже совершенно незнакомых взрослых.
Эд подарил Луису черные шорты и голубую шелковую рубашку, в которой мальчик выглядел совершенно незнакомым и совсем прежним. Роза была вся в белом, потому что ее мать - ангел. Отец подарил Синь темно-синие шорты и белую рубашку, а в коробочке от Джаэль лежали голубые брюки и синяя рубашка в белую звездочку, на завтра. Шорты на каждом шагу терли бедро, а рубашка мягко, так мягко облегала плечи и живот. Синь плясала от радости, а отец, взяв ее за руки, торжественно пустился в пляс вместе с ней. "Здравствуй, моя взрослая дочь!", сказал он ей, и улыбка его увенчала праздник.
Луис - другой
Разница между пенисом и вульвой, конечно, поверхностна. Это слово Синь недавно узнала от отца, и нашла очень полезным. Но отличие ее от Луиса поверхностным не было. Он ото всех отличался. Никто не говорил "должно" так, как Луис. Он стремился к правде. К истине. К чести - вот нужное слово. В этом заключалась разница. У него было больше чести, чем у всех остальных. Честь - она жесткая и прозрачная, как сам Луис. И в то же время, и теми же сторонами своей натуры он был мягок. Нежен. Он страдал астмой, не мог дышать, головные боли на несколько дней укладывали его в постель, он мог слечь перед экзаменом, перед выступлением, перед праздником. Он был как ранящий нож, и как рана. Все обходились с ним почтительно, и с почтением обходили - любили, но не пытались сблизиться. Только Синь знала, что он был и касанием, исцеляющим рану.
В
Когда им исполнилось по десять лет, и им позволено было войти в место, которое учителя называли "Виртуальной Землей", а кипры - В-Дичу, Синь была одновременно ошеломлена и разочарована. В-Дичу оказалась интересной, чудовищно сложной, и все же разреженной. Поверхностной. Это была всего лишь программа.
При всей неимоверной сложности В, любая дурацкая штуковина - хоть старая зубная щетка Синь - была реальнее, чем могучий поток ощущений и предметов из Города, или Джунглей, или Деревни. В Деревне Синь всегда помнила, что, хотя над головой ее не было ничего, кроме синего неба, и шла она по ворсинкам травы, покрывавшей неровную палубу до края невозможной дали, где та вздымалась невозможными буграми (холмы), хотя в ушах ее звучал быстро движущийся воздух (ветер) и по временам пронзительное "уить-уить" (птицы), и штуки, ползущие на четвереньках по ветрам, то есть по холмам живые (скот), все равно в то же самое время Синь сидела в кресле, а кресло стояло в В-комнате второй школы, и к телу ее были присобачены всякие штуковины, а тело - его не обманешь, оно утверждало, что какой бы не была В-Дичу странной, и любопытной, и интересное, и исторически важной, она все равно оставалась фальшивой. И сны могут быть убедительны, прекрасны, ужасны, важны. Но Синь не желала переселяться в сны. Она хотела проснуться, и своими пальцами коснуться настоящей ткани, настоящей стали, настоящей плоти.
Поэт
Когда ей исполнилось четырнадцать, Синь написала стихотворение - вместо домашнего задания по английскому, написала одновременно на обоих ведомых ей языках. По-английски оно звучало так:
Дед моего деда в пятом Поколении
Ходил под небесами
Мира иного.
Когда я стану бабкой, мне говорят,
Я пройду под небесами
Мира иного.
Но сейчас я живу своей жизнью,
В моем мире
В небесах.
Китайский она учила с отцом уже пять лет, и вместе они уже осилили кое-кто из классиков. Когда она читала стихотворение отцу, тот улыбнулся, когда Синь дошла до иероглифов "тьен ся" - "под небесами". А Синь заметила его улыбку, испытывая гордость своими познаниями, а еще больше - за то, что Яо признал их, что их объединяло это почти тайное, почти герметическое понимание.
Учитель попросил ее зачитать стихотворение для старшеклассников второго курса вслух, на обоих языках, в классный день первой четверти. А днем позже ее вызвонил редактор "Четыре-Ч", самого известного литературного журнала в мире, и попросил разрешения опубликовать - его направил к Синь учитель. Редактор хотел, чтобы девушка начитала свое произведение на аудио. "Стихам требуется голос", утверждал он - могучий бородач 4-Басс Эбби, величественный и самоуверенный, почти бог. Он был груб со всеми, но добр к Синь. Когда она запнулась во время записи, он сказал только: "Сдай назад, поэт, и не напрягайся", и Синь последовала его совету.
Потом еще не один день ей казалось, что, куда ни сунься, всюду ее голос шепчет из динамиков: "Когда я стану бабкой, мне говорят...", и в школе совсем незнакомые ребята бросали походя: "Эй, слышал твой стих - круто!". Ангелам понравилось особенно, так они и говорили.
Синь, конечно, решила стать поэтессой. Великим стихотворцем, как 2-Элай Али. Только вместо коротеньких непонятных стишков, как Элай, она начертает великий эпос о... собственно, проблема и заключалась в том, чтобы выбрать тему. Например, историческую поэму о Нулевом Поколении. Под названием "Бытие". С неделю Синь ходила как по воздуху, и ни о чем другом думать не могла. Но ради такой поэмы ей бы пришлось выучить всю историю, которую на уроках истории она только проходила, и больше мимо, и перечитать сотни книг. И здорово углубиться в В-Дичу, чтобы понять, каково было там жить на самом деле. Уйдут годы, прежде чем она хотя бы возьмется за работу.