Гуин Ле. День рожденья мира

   А может, лучше любовные стихи? В антологии мир.лит-ры их была просто уйма. Синь не покидало ощущение, что вовсе не обязательно влюбляться на самом деле, чтобы писать хорошие стихи о любви. Может, если втюхаться по уши, это даже помешает. Вот эдакая сердечная тоска и нетребовательное обожание, какое она испытывала к Бассу Эбби, или к Розе в школе, - самое то. Так что Синь накропала изрядно любовных поэм, но по какой-то причине стеснялась показывать их учителю, и испытывала только на Луисе. Луис с самого начала не верил, что из нее получится поэт. Надо же ему показать.
   - Вот это мне нравится, - заметил Луис.
   Синь всмотрелась в экран - которое?
   Что за печаль я вижу в глубине твоей улыбки?
   Обнять хочу ее, как спящее дитя.
   Строфа получилась такая короткая, что прежде Синь как-то не обращала на нее внимания, но теперь ей показалось, что вышло неплохо.
   - Это про Яо, да? - поинтересовался Луис.
   - О моем отце? - воскликнула Синь. Щеки ее загорелись от смущения. - Да нет! Это любовное!
   - Ну, а кого ты еще любишь, кроме отца? - спросил Луис со своей обычной ужасной прямотой.
   - Много кого! И любовь, это... Она бывает разная...
   - Да ну? - Он задумчиво воззрился на нее. - Я не сказал, что это стихи о сексе. Мне так не кажется.
   - Странный ты, - отрубила Синь, ловко выхватив читник у него из рук и закрыв папку под названием "Оригинальные стихотворения 5-Лю Синь". - С чего ты вообще решил, что разбираешься в стихах?
   - Разбираюсь я в них не хуже тебя, - поправил как всегда занудливо-честный Луис. - Я писать их не умею. А ты можешь. Иногда.
   - Никто не может всякий раз выдавать шедевры!
   - Ну... - Когда Луис говорил "Ну...", у Синь всегда ёкало под ложечкой. - Может быть, не буквально всякий, но у великих процент удач на удивление высок - Шекспир, например, или Ли Бо, или Йетс, или 2-Элай...
   - Ну а что толку им подражать? - взвыла Синь.
   - Я не имел в виду, что ты должна подражать им, - ответил Луис, чуть промедлив, и уже другим тоном. До него дошло, что она могла обидеться на его слова, и это его огорчало. Когда Луис огорчался, он всегда вел себя очень вежливо. Синь прекрасно понимала, что он чувствует и почему, и что он сделает теперь, и осознавала яростную, скорбную нежность к нему, которая вздымалась в ее сердце, саднящую нежность.
   - Да ерунда все это, - бросила она. - Слова - они такие неопределенные. Предпочитаю математику. Пошли, встретимся с Леной в качалке.
   Когда они шли по коридору, Синь пришло в голову, что те строки, что понравились Луису, были не о Розе, как думала она сама, и не об ее отце, как показалось ему, а о нем, Луисе. Но все это были глупости, ерунда. Ну и пусть из нее не выйдет Шекспира. Зато она обожает диофантовы уравнения.
   4-Лю Яо
   Как крепко было их прибежище, их защита! Все жители мира находились в большей безопасности, чем любой принц, любой избалованный выкормыш богатеев в прежние времена; в большей, чем любое дитя на Земле.
   Здесь нет холодных ветров, на которых можно замерзнуть, или вязкой жары, на который исходишь потом. Нет эпидемий, простуд, лихорадок и зубной боли. Нет голода. Войн. Оружия. Угроз. Ничто в мире не представляет угрозы, кроме той лишь угрозы, в которой мир находится постоянно. Но это - константа его бытия, состояние, о котором невозможно даже подумать, и только сны порой напоминают о нем - кошмары. Гнутся, трещат, лопаются стены мира. Беззвучный взрыв. Фонтан кровавых капель, и капелька тумана в звездной тьме. Все в мире находилось в постоянной опасности, угроза окружала мир. Такова природа безопасности - она отодвигает угрозу вовне.
   А люди живут - внутри. Внутри своего мирка, его крепких стен и крепких законов, созданных и поддерживаемых, чтобы защищать и оберегать людей своей мощью. В этом мире живут люди, и угрозу ему могут создать только они сами.
   - Люди опасны, - смеялся Лю Яо. - Растения с ума не сходят.
   По профессии Яо был садовник. Это значило, что работал он ремонтником гидропонного оборудования, и одновременно - генетическим контролером-ботаником. В садах он проводил все рабочие дни и большую часть вечеров. Жилое пространство 4-Лю наполняли растения - плетистые тыквы в оплетенных вазонах, цветущие кусты в горшках с почвой, эпифиты, развешенные вокруг вентиляционных решеток и светильников. Большая часть растений была результатом генетических экспериментов, и быстро погибала. Синь казалось, что ее отец жалеет этих нечаянных уродцев, и из чувства вины приносит их домой, чтобы позволить им умереть в мире. Иные плоды опытов под его терпеливым присмотром вызревали, и с триумфом возвращались в лабораторию под слабую просительную улыбку Яо.
   4-Лю Яо был невысоким, стройным, красивым мужчиной, чьи черные кудри рано прострелила седина. А вот вел он себя не как красавец - был сдержан и стеснительно вежлив. Он был хорошим слушателем, но сам говорил немного и негромко, так что в обществе более чем двух человек вовсе не открывал рта. С близкими, - матерью, 3-Лю Мейлинь, или другом, 4-Ван Юэнем, или дочерью Синь - он мог беседовать спокойно, когда это не требовало от него напора. То немногое, что пробуждало в нем любовь, Яо любил сдержанно, неброско и страстно: классическую литературу Китая, свои растения, и дочь. Он о многом раздумывал и о многом переживал, но свои переживания и думы держал в себе, в тишине и молчании следуя их ходу, подобно тому, как человек, спускающийся в лодчонке по течению великой реки, лишь изредка берется за весло. О лодках и реках, об утесах и течениях Яо знал немного - кадры из клипов, слова в стихотворениях. Порой снилось ему, что он плывет по реке, но сны эти были нечетки. А вот землю он знал, с ней он соприкасался ежедневно, с ней работал. Знал он воздух и воду, эти смиренные, незримые субстанции, от чьей ясности, прозрачности чудесным образом зависит жизнь. Пузырек воздуха и воды плывет в звездных лучах сквозь сухой черный вакуум. И в нем живет Яо.
   Лю Мейлинь жила в отсеке под названием блок Пеони, через два коридора от жилпространства ее сына. Вела исключительно активную общественную жизнь, ограниченную исключительно китайского происхождения жителями второй чети. По профессии - химик, работала в производственной лаборатории, и занятие свое не любила. На полставки перешла, как только это стало прилично, а потом и вовсе ушла на отдых. Говорила, что не любит работать вовсе. А что любила, так приглядывать за детишками в яслях, играть, особенно на печенья-цветы, болтать, смеяться, сплетничать, разузнавать, что творится у соседей. Страшно гордилась сыном и внучкой, и постоянно влетала в их жилпространство, принося то пампушки, то рисовые пирожки, то сплетни. "Переехать бы вам в Пеони!", повторяла она постоянно, хотя и знала, что этого не будет, потому что Яо такой необщительный, но это ничего, вот только она все надеется, что Синь будет держаться своих, когда придет пора заводить ребенка, о чем Мейлинь тоже говорила неоднократно. "Мама у Синь славная, Джаэль мне нравится, говорила она сыну, - но я так никогда и не пойму, с чего ты не захотел получить ребенка от одной из девочек Вонгов, и тогда бы ее мама жила прямо тут, во второй чети, и так все было бы здорово. Но тебе же все надо сделать по-своему. И, я должна сказать, хотя Синь всего наполовину китайского происхождения, по ней и не скажешь, она такой красавицей вырастет, так что ты, наверное, знал, что делать, если только в любви или с детьми кто-то может знать, что делает, в чем я очень сомневаюсь. Это все удача. Молодой 5-Ли на нее глаз положил, ты заметил вчера? Двадцать три ему уже, славный мальчик. А вот и она! Синь! Как тебе идут длинные волосы! Тебе бы их отрастить!" Материнская добродушная, деловитая, несерьезная воркотня служила еще одним потоком, в котором Яо покойно и рассеяно плыл, пока однажды этот поток не оборвался вмиг. И - тишина. Пузырек лопнул. Пузырек в мозговой артерии, сказали врачи. Еще несколько часов 3-Лю Мейлинь в немом изумлении взирала на что-то, видимое только ей одной, а потом умерла. Ей было только семьдесят лет.
   Все живое находится под угрозой - изнутри и извне. Люди опасны.
   Плывущий мирок
   В блоке Пеони провели краткую панихиду, а потом сын, внучка и инженер отвезли тело 3-Лю Мейлинь в Центр Жизни на переработку - химический процесс разложения и разделения, с которым покойная, как химик, была прекрасно знакома. Она останется частью мира - не как существо, но как непрестанное осуществление. Она будет плотью детей, которых выносит Синь. Все здесь были плотью друг друга. Все - потребители и потребляемые, пожиратели и пища.
   В пузырьке, куда напущено ровно столько воздуха, и не каплей больше, ровно столько воды, и ни каплей больше, ровно столько пищи, и ни каплей больше, ровно столько энергии, и ни каплей больше - в самодостаточном и уравновешенном внутри себя аквариуме: один сомик, две колюшки, три больших водоросли и достаточно мелких, три улитки, может быть, четыре, но никаких стрекозиных личинок - в таком пузырьке численность населения должна регулироваться особенно жестко.
   Когда Мейлинь умирает, ей рождается замена. Но не более того. Каждый может иметь ребенка. Иные не могут, или не хотят, или не станут заводить детей, да еще иные дети умирают во младенчестве, так что почти все, кто хочет, могут иметь и двоих детей. Четыре тысячи человек - это не так уж много, но численность эта поддерживается со старанием. Четыре тысячи человек - это не самый внушительный генный пул, но контролируется он с величайшим тщанием. Антропогенетики трудятся так же бдительно и бесстрастно, как Яо в своих ботанических лабораториях . Только опытов они не проводят. Иной раз они успевают поймать дефект в зародыше, но, чтобы манипулировать с рекомбинацией генов, у них не хватает ресурсов. Все трудоемкие, материалоемкие технологии, поддерживаемые только непрестанной эксплуатацией ресурсов планеты, Нулевое Поколение оставило позади. У антропогенетиков достает орудий и знаний, чтобы выполнять свою работу. Но их дело - текущий ремонт. Они хранят качество жизни - в самом прямом смысле.
   Каждый может иметь ребенка. Одного. Самое большее - двоих. У женщины материнское дитя. У мужчины - отцовское.
   Система несправедлива к мужчинам - им приходится убеждать женщину выносить их дитя. Система несправедлива к женщинам - от них ожидают, что три четверти года своей жизни они потратят, вынашивая чужого ребенка. К женщинам, не способным выносить ребенка, или живущим с другими женщинами, система несправедлива вдвойне - тем приходится убеждать мужчину и женщину зачать, выносить и отдать им ребенка. Система, строго говоря, вообще несправедлива. Честность и сексуальность едва ли имеют что-то общее. Несправедливую систему заставляют работать любовь, и дружба, и совесть, и доброта, и упрямство, хотя и не всегда, и с мучениями, и в горе.
   Брак или постоянное партнерство - понятия условные, и оговариваются обычно, пока дети еще малы. Большинство женщин с трудом могут расстаться с отцовским ребенком, и жилпространство на четверых просторно до роскошного.
   Многие женщины вообще не хотят зачинать или вынашивать детей, многие полагают, что способность к деторождению - это долг и привилегия, иные гордятся ею. Попадаются и такие, что хвастают числом отцовских детей, словно счетом в баскетболе.
   4-Штейнман Джаэль выносила Синь; она ее мать, но Синь - не ее дитя. Синь - дитя 4-Ли Яо, его отцовская дочка. Дитя Джаэль - это Джоэль, ее материнский сын, который на шесть лет старше свой сводной сестры Синь, и на два года моложе своего сводного брата, 4-Адами Сета.
   Каждому полагается жилое пространство. На одного человека - полторы комнаты; одна комната - 960 кубических футов. Обычно она имеет форму 10 на 12 на 8 футов, но, поскольку переборки сдвигаются, пропорции можно изменять свободно, если только несущие стены не помешают. Двупространство, как у 4-5-Лю, обычно делят на две спальные ячейки и гостиную - два личных отсека и один общий. Когда люди съезжаются, да еще у каждого по одному-двое детей, жилпространство может разрастись изрядно. На 3-4-5-Штейнман-Адами - то есть на Джаэль, Джоэль, 3-Адами Манхэттена, с которым Джаэль жила много лет, и его отцовского сына Сета - приходилось 3840 кубофутов жилпространства. Они живут в четвертой чети, с большинством сепров, людей севамериканского и европейского происхождения. Джаэль, питавшая тягу к театральным эффектам, нашла место на внешней дуге, где потолки можно было поднять до трех метров. "Точно небо!", говорит она, и красит потолки в голубой цвет. "Чувствуете, какая разница!", говорит она. "Какое чувство легкости и свободы!". Вообще-то Синь, когда та ночует у Джаэль, в ее комнатах неуютно; над головой столько свободного места, что комнаты кажутся пустыми и холодными. Но Джаэль заполняет их своим теплом, серебряным потоком слов, яркими красками одежд, изобилием своего бытия.
   Когда у Синь начались месячные, и девочка училась пользоваться противозачаточными и тосковала о сексе, Джаэль и Мейлинь заявили ей, что родить ребенка - это большая удача. Женщины они были очень разные, а слово выбрали одно. "Самая большая удача", сказала Мейлинь. "Так интересно! Ни на что другое ты не уходишь до последней капли". А Джаэль объясняла, что рост плода в твоем чреве и грудное вскармливание - это составная часть секса, его продолжение и завершение, познать которое во всей полноте - большая удача. Синь слушала их со сдержанной, циничной серьезностью девственницы. Когда придет время, она сама все решит.
   Многие кипры не одобряли - кто про себя. кто вслух - что Яо попросил женщину другой чети, другого происхождения выносить его ребенка. Многие сородичи Джаэль интересовались, ради экзотики она согласилась, или еще чего. На самом деле Яо и Джаэль влюбились друг в друга по уши. Она были достаточно взрослыми, чтобы понимать - кроме любви, ничего общего между ними нет. Джаэль попросила у Яо позволения выносить его дитя, и тот, тронутый до глубины души, согласился. Синь стала плодом неувядающей страсти. Всякий раз, когда Яо приходил навестить дочь, Джаэль бросалась ему на шею с криком "Ох, Яо, это ты!", исполненным такой полнейшей, сердечнейшей радости и восторга, что лишь настолько довольный и самодовольный человек, как Адами Манхэттен, мог избежать мук ревности. Манхэттен был мужчиной огромным и брутальным. Возможно, избежать ревности ему помогало то, что он на пятнадцать лет старше Яо, на восемь дюймов выше и куда волосатее.
   Деды и бабки - вот вам еще способ расширить жилпространство. Порой в соединенных комнатах поселялись и более дальние родичи - полубратья, их родители, их дети. Вниз по коридору от 4-5-Лю располагался блок Лотос одиннадцать слившихся жилпространств семейства 3-4-5-Ван. Переборки там образовывали нечто вроде центрального прохода, заполненного беспрерывным гамом и толкотней. Блок Пеони, где провела всю жизнь Мейлинь, насчитывал в разное время от восьми до восемнадцати жилпространств. Другие линии происхождения такими многочисленными семействами обычно не жили.
   Собственно говоря, к пятому поколению большинство жителей мира вообще позабыли, что означает их происхождение, считали его неважным, а тех, кто основывал на нам свое самосознание или чувство общности - не одобряли. В Совете часто критиковали клановость лиц китайского происхождения, которую недоброжелатели называли "сепаратизмом второй чети" или хуже того "расизмом", а сами кипры - "приверженностью путям предков". Кипры же протестовали против новой политики школьной администрации, перемещавшей учителей между четями, чтобы детей учили чужаки из других общин, других родословных. Но в Совете им никогда не удавалось набрать большинства.
   Пузырек
   Опасность, риск. В стеклянном пузырьке, хрупком мирке - опасность схизмы, заговора, риск преступления, безумия, бессмысленного насилия. Никакой человек не может в одиночку принимать мало-мальски значительных решений. От начала времен никто не допускается в одиночку к пультам системного контроля. Всегда за спиной стоит дублер, контролер. И все же несчастья случаются. Пока что ни одно из них не стало катастрофой.
   Но как оценить норму поведения человека? Что считать стандартом, а что - отклонением?
   Учите историю, говорят учителя. История поведает нам, кто мы, как вели себя, и как будем себя вести дальше.
   Да ну? История на экранах, курс истории Земли, эта тошнотворная хроника несправедливости, жестокости, порабощения, ненависти, убийства - неужели эта, одобренная и прославленная всеми правительствами и установлениями хроника разорения и порчи человечества, флоры, фауны, воздуха, воды, планеты научит нас? Если мы таковы - есть ли для нас вообще надежда? Нет, история это то, от чего мы бежали. То, кем мы были, и перестали быть. То, что никогда не должно повториться.
   Из соленой пены морской родился одинокий пузырек. И взлетел.
   Чтобы понять, кто мы есть, загляните не в хроники, но в музеи, туда, шде хранятся плоды нашего гения. Печальные лица старых голландцев глядят на нас из тьмы веков. Мать склоняет прекрасный, скорбный лик к лежащему на ее коленях погибшему сыну. Безумный дряхлый король восклицает над телом дочери: "Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда!". С несказанной нежностью шепчет Милосердный: "Ничто не вечно, ничто не насущно, ничто не суще". "Спи, дитя мое, усни", требует колыбельная, и тоскливо рыдают песни рабов: "Отпусти народ мой!". Из тьмы во славе восстают симфонии. И поэты, безумцы-поэты восклицают: "Родился ужас красоты!". Но все они сумасшедшие. Все они дряхлы и безумны. Их красота всегда ужасна. Не надо читать стихов. Они не вечны, не насущны, в них нет сути. Они написаны о другом мире, о мире грязи, о том косном мире, который отринуло Нулевое поколение.
   Ти Чу, Дичу, комок грязи. Земля. Мир "мусора". Планета "отбросов".
   Это устаревшие, исторические слова, из подписей к картинкам в учебнике: контейнеры, полные "грязного" "мусора", вываливают в машины, и те отвозят его на "свалки", чтобы "выбросить". Что это значит? "Выбросить" - куда?
   Роксана и Роза
   В шестнадцать лет Синь добралась до Дневников 0-Файез Роксаны. Подростков всегда привлекает ее постоянная рефлексия, вечное сомнение в собственной интеллектуальной честности. Роксана похожа на Луиса, думала Синь, только женщина. Иной раз хочется поговорить с женщиной, а не с парнем, но Лена только и талдычит, что о своем баскетболе, а Роза совсем в ангелы ушла, а бабушка - умерла. Так что Синь читала дневники Роксаны.
   Тогда она впервые осознала, что люди Нулевого поколения, создатели мира, полагали, будто требуют от своих потомков величайшей жертвы. То, что Нулевки оставили, потеряли, покинув Землю - Роксана всегда пользовалась английским именем - заменяла им назначенная миссия, надежда, и (как прекрасно понимала Роксана) чудовищная власть, позволившая им сплести ткань бытия для нескольких тысяч человек во многих поколениях. "Мы - боги "Открытия"", писала Роксана, "и да простят нас истинные боги за нашу самонадеянность!"
   Но когда она раздумывала о грядущем, потомков своих она видела не детьми богов, но их жертвами, взирая с ужасом, жалостью и чувством вины на беспомощных пленников воли и желания предков. "Как смогут они простить нас?", стенала она. "Мы еще до рождения отняли у них мир - отняли моря, и горы, и луга, и города, и солнечный свет, все, что принадлежит им по праву. Мы заперли их в клетке, в жестянке, в банке для образцов, чтобы жить и умереть, точно лабораторные крысы, ни разу в жизни не увидав лунных лучей, не пробежав по лугу, не зная, что такое свобода!"
   Я не знаю, что такое "клетка" и "жестянка", и почему банка должна быть "для образцов", нетерпеливо думала Синь, но кем бы ни была "лабораторная крыса", я не такая. Я бегала по в-полям в Деревне, и я знаю - чтобы быть свободным, не нужны ни луга, ни холмы, ни все такое! Свобода - она в мыслях, и в душе. А всякое барахло с Дичу тут не при чем. "Не бойся, бабушка!", обращалась она к давно умершей писательнице. "Ты сотворила прекрасный мир". Ты была мудрой и доброй богиней.
   Когда Роксана впадала в депрессию по поводу горькой судьбы несчастных потомков, она постоянно поминала Синдичу, как звала она планету назначения, или просто Цель. Порой фантастические образы подбадривали ее, но чаще пугали. Окажется ли планета пригодной для жизни? Будет ли у нее биосфера? И если да, то какая? Что увидят там "поселенцы", как справятся с тем, что увидят, как отправят информацию обратно на Землю? Для нее это было так важно. Забавно - бедная Роксана волнуется, какие сигналы отправят через двести лет ее пра-пра-пра-правнуки "обратно", туда, где никогда не бывали! Но эта нелепая идея служила ей сильнейшим утешением. Она одна оправдывала все, сделанное ею в жизни. То была причина. "Открытие" построит хрупкий радужный мост через неизмеримую бездну, чтобы по нему прошли истинные боги: знание, информация. Боги разума. Этот образ, постоянно повторяемый в дневниках Роксаны, был ее прибежищем.
   Синь же образы богов утомляли. Наследие монотеистов преследовало их, думала она. Метафорические, с прописной буквы божества Роксаны были предпочительнее строчных Богов и Праотцов из курса истории и литературы, но все они были страшно скучны.
   Получая весть
   Разочарованная Роксаной, Синь ссорилась с подругой:
   - Рози, ты бы сменила тему.
   - Я просто хочу поделиться с тобой своим счастьем, - отвечала Роза своим Благодатным голосом - негромким, ласковым, мягким, как стальная балка.
   - Раньше нам было вместе здорово и без Благодати.
   Роза глянула на нее со всеобщей любовью во взгляде, непонятным образом оскорблявшей Синь до глубины души. "Мы же были подругами, Роза!", хотелось крикнуть ей.
   - Синь, как ты думаешь - почему мы здесь?
   Вопрос показался ей коварным, и Синь поразмыслила, прежде чем ответить:
   - Если понимать буквально, то мы здесь, потому что так распорядилось Нулевое поколение. Если же ты имела в виду "зачем", то я отказываюсь отвечать на провокационные вопросы. Спрашивать "зачем" - значит подразумевать, что существует некая цель, к которой мы сознательно движемся. Цель была у Нулевого поколения: отправить корабль к другой планете. А мы исполняем их план.
   - Но куда мы движемся? - спросила Роза с той пылкой слащавостью, с тем любезным жаром, от которого Синь хотелось сжаться в комок и плевать желчью.
   - К Цели. К Синдичу. И когда мы туда доберемся, мы обе будем старухами!
   - А зачем мы туда движемся?
   - Чтобы добыть знания и отправить их обратно, - ответила Синь словами Роксаны, потому что других у нее не было, а потом - заколебалась, осознав, что вопрос ей задан корректный, а она никогда не пыталась ни задать его себе, ни ответить. - И жить там, - добавила она. - Познавать мир. Мы живем в пути. За открытиями. Это путь "Открытия".
   С этими словами она осознала смысл имени мира.
   - Чтобы открыть?..
   - Роза, твоим наводящим вопросам место в детском саду - "а ка-ак у нас называется эта буковка с завитушками?". Ну же, поговори со мной! Не пытайся мною крутить!
   - Не бойся, ангел мой, - улыбнулась Роза в ответ на гневную вспышку. Не бойся радости.
   - И не зови меня "ангелом"! Ты нравилась мне, когда была собой, Роза.
   - Не зная Благодати, я не ведала себя, - ответила Роза без улыбки, с такой потрясающей прямотой, что Синь в стыдливом изумлении отвела взгляд.
   Но, уходя от Розы, она чувствовала себя обделенной. Она потеряла подругу многих лет, и возлюбленную. Когда они станут старше, им уже не съехаться, как мечтала Синь. Черта с два она станет ангелом! Но... ох, Роза, Роза...
   Синь попыталась сложить стихи, но получилось только две строчки:
   Мы будем видеться подчас, и не сойдемся снова,
   Нас разведут одни и те же коридоры.
   Что значит в замкнутом пространстве "разойтись"?
   Для Синь это стало первой большой потерей. Бабушка Мейлинь была такой жизнерадостной и добродушной, а смерть ее - такой неожиданной, такой внезапной и тихой, что Синь ее как-то не восприняла до конца. Ей все время казалось, будто бабка так и живет чуть дальше по коридору, и вспоминая ее, не горевала, а утешалась в горе. А вот Розу она потеряла.
   К первой своей печали Синь подошла со всем юношеским пылом и страстью. Она ходила как шальная. Какие-то участки ее сознания, похоже, повредились навсегда. Синь с такой силой возненавидела ангелов, уведших у нее Розу, что начала подумывать - не правы ли старшие кипры: людей другого происхождения понять невозможно, не стоит и пытаться. Они - другие. Лучше держаться от них подальше. Держись своих. Держись средины. Держись пути.
   Даже Яо, устав от проповедующих благодать коллег из лаборатории, цитировал Длинноухого Старца: "О чем говорят - не знают. О чем знают - не говорят"*. [Длинноухий Старец - Лао-цзы. Цитируется "Дао дэ цзин".]
   ДУРАКИ
   - А вы, значит, знаете? - поинтересовался Луис, когда она повторила ему эту строку. - Вы, кипры?
   - Нет. Никто не знает. Просто не люблю проповедей!
   - А многие любят, - ответил Луис. - Одни любят проповедовать и слушать проповеди. Всякие люди.
   Только не мы, подумала Синь, но промолчала - Луис, в конце концов, не китайского происхождения.
   - Не надо изображать лицом стену, - заметил Луис, - только потому, что оно у тебя плоское.