Страница:
Римская империя во II в. еще была страной вполне благоустроенной, в III в. уже превратилась в поприще убийств и предательств, в IV в. сменила даже официальную религию и освященную веками культуру. Иначе говоря, в 192–193 гг. здесь произошла смена фаз этногенеза: инерция древнего толчка иссякла и заменилась фазой обскурации. Христианские общины росли, крепли, множились и ветвились. Так бывает лишь тогда, когда пассионарный толчок зачинает новый процесс этногенеза. Хотя попытка христиан гальванизировать Западную Римскую империю не дала положительных результатов, этносы в зоне толчка, в том числе готы, обрели новую энергию и находились в фазе пассионарного подъема. А гунны?..
Загадка и задача
Больные вопросы
Встречи
Свободное место
Великая пустыня и Север
Великая пустыня и Юго-Запад
Великая пустыня и Юг
Загадка и задача
Кто такие гунны и каково их соотношение с азиатскими хунну? Действительно, оба эти народа были по культуре далеки друг от друга, однако К.А Иностранцев, отождествивший их [там же] был прав, за исключением даты перекочевки (не IV, а II в.). Американский историк О. Мэнчен-Хелфен
[311]сомневался в тождестве хуннов и гуннов напрасно, ибо его возражения (неизвестность языка хуннов и гуннов, невозможность доказать факт перехода с Селенги на Волгу, несходство искусства тех и других) легко опровергаются при подробном и беспристрастном разборе обстановки II – V веков.
Современная наука ставит перед нами уже не эту загадку, а задачу: каким образом могло получиться, что немногочисленный бродячий этнос создал огромную державу, развалившуюся через 90 лет, да так основательно, что от самого этноса осталось только имя? Этнология как самостоятельная наука [137]в сочетании с традиционной фактографией помогает в поисках решения этой задачи.
Современная наука ставит перед нами уже не эту загадку, а задачу: каким образом могло получиться, что немногочисленный бродячий этнос создал огромную державу, развалившуюся через 90 лет, да так основательно, что от самого этноса осталось только имя? Этнология как самостоятельная наука [137]в сочетании с традиционной фактографией помогает в поисках решения этой задачи.
Больные вопросы
И тут возникает первое недоумение: в синхроническом разрезе хунны были не более дики, чем европейские варвары, т.е. германцы, кельты, кантабры, лузитаны, иллирийцы, даки, да и значительная часть эллинов, живших в Этолии, Аркадии, Фессалии, Эпире, короче говоря, все, кроме афинян, коринфян и римлян. Почему же имя «гунны» (хунны, переселившиеся в Европу) стало синонимом понятия «злые дикари»? Объяснять это просто тенденциозностью нельзя, так как первый автор, описавший гуннов, Аммиан Марцеллин, «солдат и грек» [3, т. III, с.236–243], был историком добросовестным и осведомленным. Да и незачем ему было выделять гуннов из числа прочих варваров, ведь о хионитах он ничего такого не писал, хотя и воевал с ними в Месопотамии, куда их привели персы как союзников. С другой стороны, китайские историки Сыма Цянь, Бань Гу [30, т. II, гл. «Хунну»] и др. писали о хуннах с полным уважением и отмечали у них наличие традиций, способности к восприятию чужой культуры, наличие людей с высоким интеллектом. Китайцы ставили хуннов выше сяньбийцев, которых считали примитивными, одновременно признавая за ними большую боеспособность и любовь к независимости от Китая и от хуннов [там же, гл. «Сяньби»].
Кто же прав, римляне или китайцы? Не может же быть, что те и другие ошибаются. А может быть, правы те и другие, только вопрос надо поставить по-иному? А была ли у хуннов самостоятельная высокая культура или хотя бы заимствованная?
Первая фаза этногенеза, как правило, не создает оригинального искусства. Перед молодым этносом стоит так много неотложных задач, что силы его находят применение в войне, организации социального строя и развитии хозяйства. Искусство же обычно заимствуется у соседей или у предков, носителей былой культуры распавшегося этноса. II вот что тут важно. Искренняя симпатия к чужому (ибо своего еще нет) искусству лежит в глубинах народной души, в этнопсихологическом складе, определяющем комплиментарность, положительную или отрицательную.
Хунны в эпоху своего величия имели возможности выбора. На востоке находился ханьский Китай, на западе – остатки разбитых скифов (саков) и победоносные сарматы. Кого же надо было полюбить искренне и бескорыстно? Раскопки царского погребения в Ноин-уле, где лежал прах шаньюя Учжулю, скончавшегося в 18 г., показали, что для тела хунны брали китайские и бактрийские ткани, ханьские зеркала, просо и белый рис, а для души – предметы скифского «звериного стиля», несмотря на то что скифы на западе были истреблены сарматами, а на востоке побеждены и прогнаны на юг: в Иран и Индию.
Итак, погибший этнос скифов, или саков, оставил искусство, которое пережило своих создателей и активно повлияло на своих губителей – юечжей и соседей – хуннов. Шедевры «звериного стиля» уже хорошо описаны [228]. Нам важнее то, на что раньше не было обращено должного внимания: соотношение мертвого искусства с этнической историей Срединной Азии. Хотя искусство хуннов и юечжей (согдов) восходит к одним и тем же образцам, оно отнюдь не идентично. Это свидетельствует о продолжительном самостоятельном развитии. Живая струя единой «андроновской» культуры II тыс. до н.э. разделилась на несколько ручьев и не соединилась никогда. Больше того, когда степь после засухи VIII – V вв. до н.э. стала вновь обильной и многолюдной, хунны и согды вступили в борьбу за пастбища и власть. В 165 г. до н.э. хунны победили, а после того, как они были разбиты сяньбийцами и вынуждены были бежать в низовья Волги, в 155 г. н.э. победили там сарматское племя аланов, «истомив их бесконечной войной» [151, с.91]. Тем самым хунны, не подозревая о своей роли в истории, оказались мстителями за скифов, перебитых сарматами в III в. до н.э.
Судьбы древних народов переплетаются столь причудливо, что только предметы искусства (подвиги древних богатырей, кристаллизовавшиеся в камне или металле) дают возможность разобраться в закономерностях этнической истории, но эта последняя позволяет уловить смены традиций, смысл древних сюжетов и эстетические каноны исчезнувших племен. Этнология и история культуры взаимно оплодотворяют друг друга. Итак, хотя хунны не восприняли ни китайской, ни иранской, ни эллино-римской цивилизации, это не значит, что они были к этому неспособны. Просто им больше нравилось искусство скифов. И надо признать, что кочевая культура до III в. с точки зрения сравнительной этнографии ничуть не уступала культурам соседних этносов по степени сложности системы.
Кто же прав, римляне или китайцы? Не может же быть, что те и другие ошибаются. А может быть, правы те и другие, только вопрос надо поставить по-иному? А была ли у хуннов самостоятельная высокая культура или хотя бы заимствованная?
Первая фаза этногенеза, как правило, не создает оригинального искусства. Перед молодым этносом стоит так много неотложных задач, что силы его находят применение в войне, организации социального строя и развитии хозяйства. Искусство же обычно заимствуется у соседей или у предков, носителей былой культуры распавшегося этноса. II вот что тут важно. Искренняя симпатия к чужому (ибо своего еще нет) искусству лежит в глубинах народной души, в этнопсихологическом складе, определяющем комплиментарность, положительную или отрицательную.
Хунны в эпоху своего величия имели возможности выбора. На востоке находился ханьский Китай, на западе – остатки разбитых скифов (саков) и победоносные сарматы. Кого же надо было полюбить искренне и бескорыстно? Раскопки царского погребения в Ноин-уле, где лежал прах шаньюя Учжулю, скончавшегося в 18 г., показали, что для тела хунны брали китайские и бактрийские ткани, ханьские зеркала, просо и белый рис, а для души – предметы скифского «звериного стиля», несмотря на то что скифы на западе были истреблены сарматами, а на востоке побеждены и прогнаны на юг: в Иран и Индию.
Итак, погибший этнос скифов, или саков, оставил искусство, которое пережило своих создателей и активно повлияло на своих губителей – юечжей и соседей – хуннов. Шедевры «звериного стиля» уже хорошо описаны [228]. Нам важнее то, на что раньше не было обращено должного внимания: соотношение мертвого искусства с этнической историей Срединной Азии. Хотя искусство хуннов и юечжей (согдов) восходит к одним и тем же образцам, оно отнюдь не идентично. Это свидетельствует о продолжительном самостоятельном развитии. Живая струя единой «андроновской» культуры II тыс. до н.э. разделилась на несколько ручьев и не соединилась никогда. Больше того, когда степь после засухи VIII – V вв. до н.э. стала вновь обильной и многолюдной, хунны и согды вступили в борьбу за пастбища и власть. В 165 г. до н.э. хунны победили, а после того, как они были разбиты сяньбийцами и вынуждены были бежать в низовья Волги, в 155 г. н.э. победили там сарматское племя аланов, «истомив их бесконечной войной» [151, с.91]. Тем самым хунны, не подозревая о своей роли в истории, оказались мстителями за скифов, перебитых сарматами в III в. до н.э.
Судьбы древних народов переплетаются столь причудливо, что только предметы искусства (подвиги древних богатырей, кристаллизовавшиеся в камне или металле) дают возможность разобраться в закономерностях этнической истории, но эта последняя позволяет уловить смены традиций, смысл древних сюжетов и эстетические каноны исчезнувших племен. Этнология и история культуры взаимно оплодотворяют друг друга. Итак, хотя хунны не восприняли ни китайской, ни иранской, ни эллино-римской цивилизации, это не значит, что они были к этому неспособны. Просто им больше нравилось искусство скифов. И надо признать, что кочевая культура до III в. с точки зрения сравнительной этнографии ничуть не уступала культурам соседних этносов по степени сложности системы.
Встречи
Перейдя на новое место, хунны не могли не встретиться с аборигенами. Обычно именно встречи и столкновения на этническом уровне привлекали внимание древних историков и фиксировались в их сочинениях. И о приходе хуннов в Прикаспий есть упоминания географа Дионисия Периегета около 160 г. и Птолемея в 175–182 гг. Но этого так мало, что даже возникло сомнение, не вкралась ли в тексты этих авторов ошибка переписчика [311, pp.244–252]. Однако такое сомнение неосновательно, ибо автор VI в. Иордан, ссылаясь на «древние предания», передает версию, проливающую свет на проблему [151, с.90].
Король готов Филимер, при котором готы ко второй половине II в. появились на Висле, привел свой народ в страну Ойум, изобилующую водой. Предполагается, что эта страна располагалась на правом берегу Днепра [там же, с.115]. Там Филимер разгневался на каких-то женщин, колдуний, называемых по-готски «галиурунами», и изгнал их в пустыню. Там с ними встретились «нечистые духи», и потомки их образовали племя гуннов. Видимо, так и было. Хунны, спасшиеся от стрел и мечей сяньбийцев, остались почти без женщин. Ведь редкая хуннка могла вынести тысячу дней в седле без отдыха. Описанная в легенде метисация – единственное, что могло спасти хуннов от исчезновения. Но эта метисация вместе с новым ландшафтом, климатом, этническим окружением так изменили облик хуннов, что для ясности следует называть их новым именем «гунны», как предложил К.А. Иностранцев.
Такая радикальная перемена в образе жизни и культуре – явление естественное [65, с.120–125]. Хунну и гунны – пример этнической дивергенции. Последняя – следствие миграции, а на новом месте пришельцы не могут не вступить в контакт с соседями. Но контакты бывают разными.
Аланы, жившие между Нижней Волгой и Доном, встретили хуннов недружелюбно. Однако во II – III вв. хунны, постепенно становящиеся гуннами, были слишком слабы для войн с аланами, потрясавшими даже восточные границы Римской империи. На берегах Дуная их называли «рокс-аланы», т.е. «блестящие» или «сияющие аланы». В низовьях р. Сейхун (Сырдарья) жил оседлый народ хиониты, которых китайцы называли «хуни» и никогда не смешивали с хуннами. С хионитами хунны не встречались. Лежавшая между ними суглинистая равнина, с экстрааридным, т.е. сверхзасушливым, климатом, была природным барьером, затруднявшим этнические контакты, нежелательные для обеих сторон.
Северными соседями хуннов были финно-угорские и угро-самодийские племена, обитавшие на ландшафтной границе тайги и степи. Их потомки манси и ханты (вогулы и остяки) – реликты некогда могучего этноса Сыбир (или Сибир [11, с.103–113]), в среднегреческом произношении – савир. Прямых сведений о хунно-сибирских контактах нет, что само по себе говорит об отсутствии больших войн между ними. Косвенные соображения, наоборот, подсказывают, что отношения савиров и хуннов, а позднее – гуннов, были дружелюбными.
Король готов Филимер, при котором готы ко второй половине II в. появились на Висле, привел свой народ в страну Ойум, изобилующую водой. Предполагается, что эта страна располагалась на правом берегу Днепра [там же, с.115]. Там Филимер разгневался на каких-то женщин, колдуний, называемых по-готски «галиурунами», и изгнал их в пустыню. Там с ними встретились «нечистые духи», и потомки их образовали племя гуннов. Видимо, так и было. Хунны, спасшиеся от стрел и мечей сяньбийцев, остались почти без женщин. Ведь редкая хуннка могла вынести тысячу дней в седле без отдыха. Описанная в легенде метисация – единственное, что могло спасти хуннов от исчезновения. Но эта метисация вместе с новым ландшафтом, климатом, этническим окружением так изменили облик хуннов, что для ясности следует называть их новым именем «гунны», как предложил К.А. Иностранцев.
Такая радикальная перемена в образе жизни и культуре – явление естественное [65, с.120–125]. Хунну и гунны – пример этнической дивергенции. Последняя – следствие миграции, а на новом месте пришельцы не могут не вступить в контакт с соседями. Но контакты бывают разными.
Аланы, жившие между Нижней Волгой и Доном, встретили хуннов недружелюбно. Однако во II – III вв. хунны, постепенно становящиеся гуннами, были слишком слабы для войн с аланами, потрясавшими даже восточные границы Римской империи. На берегах Дуная их называли «рокс-аланы», т.е. «блестящие» или «сияющие аланы». В низовьях р. Сейхун (Сырдарья) жил оседлый народ хиониты, которых китайцы называли «хуни» и никогда не смешивали с хуннами. С хионитами хунны не встречались. Лежавшая между ними суглинистая равнина, с экстрааридным, т.е. сверхзасушливым, климатом, была природным барьером, затруднявшим этнические контакты, нежелательные для обеих сторон.
Северными соседями хуннов были финно-угорские и угро-самодийские племена, обитавшие на ландшафтной границе тайги и степи. Их потомки манси и ханты (вогулы и остяки) – реликты некогда могучего этноса Сыбир (или Сибир [11, с.103–113]), в среднегреческом произношении – савир. Прямых сведений о хунно-сибирских контактах нет, что само по себе говорит об отсутствии больших войн между ними. Косвенные соображения, наоборот, подсказывают, что отношения савиров и хуннов, а позднее – гуннов, были дружелюбными.
Свободное место
Внутренние области обширного Евразийского континента принципиально отличаются от прибрежных характером увлажнения. Западная Европа, по существу, большой полуостров, и омывающие ее моря делают ее климат более стабильным. Конечно, и здесь наблюдаются вариации с повышением или понижением уровня увлажнения, но они не велики, и значение их для хозяйства народов Западной Европы исчерпывается отдельными эпизодическими засухами или наводнениями. Те и другие быстро компенсируются со временем, но даже в этом случае последствия их отмечаются в хрониках (летописях). Так, в дождливые периоды в них фиксируются ясные дни или месяцы, и наоборот. Особенно важно учитывать смены повышенных увлажнений и атмосферных фронтов. Как установлено, пути циклонов смещаются с юга на север и обратно. Эти смещения происходят от колебаний солнечной активности и соотношений между полярным, стабильным, и затропическим, подвижным, антициклонами, причем ложбины низкого давления, по которым циклоны и муссоны несут океаническую влагу на континент, создают метеорологические режимы, оптимальные для леса, или для степи, или для пустыни. И если даже в прибрежных регионах эти смещения заметны, то внутри континента они ведут к изменениям границ между климатическими поясами и зонами растительности. Последние же определяют распространение животных и народов, хозяйство коих всегда связано тесно с окружающей средой.
Смены зон повышенного увлажнения наглядно выявляются при изучении уровня Каспия, получающего 81 % влаги через Волгу, из лесной зоны, и Арала, который питают реки степной зоны. Уровни эти смещаются гетерохронно, т.е. при трансгрессии Каспия идет регрессия Арала, и наоборот. Возможен и третий вариант: когда циклоны проходят по арктическим широтам, севернее водосбора Волги, снижаются уровни обоих внутренних морей. Тогда расширяется пустыня, отступает на север тайга и тает Ледовитый океан. Именно этот вариант имел место в конце II в. и особенно в III в. Кончился он только к середине IV в.
Хунны уходили на запад по степи, ибо только там они могли кормить своих коней. С юга их поджимала пустыня, с севера манила окраина лесостепи. Там были дрова – высшее благо в континентальном климате. Там в перелесках паслись зубры, олени и косули, значит, было мясо. Но углубиться на север хунны не могли, так как влажные лесные травы были непривычны для хуннских коней, привыкших к сухой траве, пропитанной солнцем, а не водой. Местное же население, предки вогулов (манси) [143], отступало на север, под тень берез и осин, кедров, елей и пихт, где водились привычные для них звери, а реки изобиловали рыбой. Им не из-за чего было ссориться с хуннами. Наоборот, они, видимо, понравились друг другу. Во всяком случае, в конце V в. и в VI в., когда гуннская трагедия закончилась и гуннов как этноса не стало, угорские этносы выступают в греческих источниках с двойным названием: «гунны-савиры», «гунны-утигуры», «гунны-кутригуры», «хунугуры» [238, с.222–223].
Если даже приуральские угры не смешивались с хуннами, то очевидно, что они установили контакт на основе симбиоза, а отнюдь не химеры. Такой контакт позволил им объединить силы, когда они понадобились. Симбиоз – близкое сосуществование двух или более этносов, каждый из которых имеет свою экологическую нишу. Химера – сосуществование в одной экологической нише. Отношения между этносами могут быть и дружескими и враждебными, метисация возможна, но не обязательна, культурный обмен иногда бывает интенсивным, иногда – слабым, заменяясь терпимостью, переходящей в безразличие. Все зависит от величины разности уровней пассионарного напряжения контактирующих этносистем.
Иногда имеет значение характер социального строя, но в нашем случае этого не было. Южносибирские и приуральские финно-угры в III в. имели свою организацию, которую китайские географы называли Уи-Бейго – Угорское северное государство [30, т. III]. Оно было расположено на окраине лесной зоны, примерно около современного Омска. У хуннов тоже была своя военная организация и вожди отрядов, без которых любая армия небоеспособна. Но и те и другие находились еще в родовом строе, что исключало классовые конфликты между этносами. Двести лет прожили они в соседстве, и, когда наступила пора дальних походов, туда двинулись не хунны и угры, а потомки и тех и других – гунны, превратившиеся в особый этнос. Хунны стали ядром его, угры – скорлупой, а вместе – особой системой, возникшей между Востоком и Западом вследствие уникальной судьбы носителей хуннской пассионарности.
Смены зон повышенного увлажнения наглядно выявляются при изучении уровня Каспия, получающего 81 % влаги через Волгу, из лесной зоны, и Арала, который питают реки степной зоны. Уровни эти смещаются гетерохронно, т.е. при трансгрессии Каспия идет регрессия Арала, и наоборот. Возможен и третий вариант: когда циклоны проходят по арктическим широтам, севернее водосбора Волги, снижаются уровни обоих внутренних морей. Тогда расширяется пустыня, отступает на север тайга и тает Ледовитый океан. Именно этот вариант имел место в конце II в. и особенно в III в. Кончился он только к середине IV в.
Хунны уходили на запад по степи, ибо только там они могли кормить своих коней. С юга их поджимала пустыня, с севера манила окраина лесостепи. Там были дрова – высшее благо в континентальном климате. Там в перелесках паслись зубры, олени и косули, значит, было мясо. Но углубиться на север хунны не могли, так как влажные лесные травы были непривычны для хуннских коней, привыкших к сухой траве, пропитанной солнцем, а не водой. Местное же население, предки вогулов (манси) [143], отступало на север, под тень берез и осин, кедров, елей и пихт, где водились привычные для них звери, а реки изобиловали рыбой. Им не из-за чего было ссориться с хуннами. Наоборот, они, видимо, понравились друг другу. Во всяком случае, в конце V в. и в VI в., когда гуннская трагедия закончилась и гуннов как этноса не стало, угорские этносы выступают в греческих источниках с двойным названием: «гунны-савиры», «гунны-утигуры», «гунны-кутригуры», «хунугуры» [238, с.222–223].
Если даже приуральские угры не смешивались с хуннами, то очевидно, что они установили контакт на основе симбиоза, а отнюдь не химеры. Такой контакт позволил им объединить силы, когда они понадобились. Симбиоз – близкое сосуществование двух или более этносов, каждый из которых имеет свою экологическую нишу. Химера – сосуществование в одной экологической нише. Отношения между этносами могут быть и дружескими и враждебными, метисация возможна, но не обязательна, культурный обмен иногда бывает интенсивным, иногда – слабым, заменяясь терпимостью, переходящей в безразличие. Все зависит от величины разности уровней пассионарного напряжения контактирующих этносистем.
Иногда имеет значение характер социального строя, но в нашем случае этого не было. Южносибирские и приуральские финно-угры в III в. имели свою организацию, которую китайские географы называли Уи-Бейго – Угорское северное государство [30, т. III]. Оно было расположено на окраине лесной зоны, примерно около современного Омска. У хуннов тоже была своя военная организация и вожди отрядов, без которых любая армия небоеспособна. Но и те и другие находились еще в родовом строе, что исключало классовые конфликты между этносами. Двести лет прожили они в соседстве, и, когда наступила пора дальних походов, туда двинулись не хунны и угры, а потомки и тех и других – гунны, превратившиеся в особый этнос. Хунны стали ядром его, угры – скорлупой, а вместе – особой системой, возникшей между Востоком и Западом вследствие уникальной судьбы носителей хуннской пассионарности.
Великая пустыня и Север
И все-таки хунны не смогли бы уцелеть, если бы в ход событий не вмешалась природа. Степь, которая была для их хозяйства вмещающим ландшафтом, в начале н.э. была не пустой равниной, покрытой только ковылем и типчаком. В ней были разбросаны островки (колки) березового и осинового леса, встречались сосновые боры. Там паслись стада сайгаков; лисицы-корсаки охотились на сурков и сусликов. Дрофы и журавли подвергались нападениям степных орлов и удавов. Степь могла кормить даже такого хищника, как: человек. Почему же финно-угры так легко отказались от принадлежавших им степных угодий?
Во II в. атлантические циклоны сместили путь своего прохождения. В I в. они несли влагу через южные степи и выливали ее на горные хребты Тарбагатая, Саура и Тянь-Шаня, откуда они текли в Балхаш и Арал. Степи при этом зимой увлажнялись оптимально. Снега выпадало достаточно (свыше 250 мм в год), чтобы пропитать землю и обеспечить растительности возможность накормить травоядных, а их телами – хищников, в том числе людей. В середине II в. путь циклонов сдвинулся на лесную зону, что вызвало обмеление Арала и подъем уровня Каспия на 3 метра [220]. Но в III в. вековая засуха развернулась с невиданной мощью. Северная аридная степь сдвинулась еще к северу, заменившись экстрааридной пустыней. Количество осадков снизилось до 100–200 мм в год. Полынь вытеснила ковыль, куланы заменили сайгаков, ящерицы, гюрза, вараны – удавов.
Тогда угры покинули изменившую им природу и двинулись на север по Оби, а самодийцы – по Енисею [296, S.88–89]. Самодийцам повезло больше. Они достигли северного аналога Великой степи – тундры, научились приручать северного оленя и сделали его местопребывание ареалом своего развития. От берегов Хатанги и Дудыпты до Кольского полуострова распространились кочевники-оленеводы, о которых мы, к сожалению, ничего не знаем, как и о судьбе прочих бесписьменных народов. Угры, продвигавшиеся по Оби, встретили племя, а может быть, целый народ, имени которого история не сохранила. Открыли его археологи и свою находку назвали усть-полуйской культурой [256]. Название же, которое они ему попытались дать, исходя из мансийских преданий, – «сииртя», означает – неуспокоенный дух убитого, приходящий по ночам для отмщения своим погубителям [144]. Манси считали, что последние «сииртя» прячутся в пещерах Северного Урала и Новой Земли и, являясь невидимками, очень опасны. Что ж, может быть, так оно и было.
Правильнее всего предположить, что миграция угров на север произошла вследствие великой засухи III в. или сразу после нее, а пассионарность, необходимую для столь грандиозных свершений, угры получили от метисации с хуннами, у которых пассионарность была в избытке, а все остальное потеряно. Но метисация всегда бывает взаимной, и, как уже было сказано, хунны превратились в гуннов.
Встает, однако, вопрос: как скотоводческий и конный этнос мог преодолеть таежный барьер, отделяющий южную степь от северной, т.е. тундры? Зимой в тайге глубокий снег, через который лошадей не провести, а летом – болота с тучами гнуса. По Лене предки якутов в XI в. спускались на плотах, но по Енисею и через перекаты и мели Оби этот способ передвижения слишком рискован. А кроме того, угры и сами гунны распространялись на север по Волге, а в этой реке течение сильное. Тем не менее большинство северных народов Восточной Европы имеют два раздела: финский – древний и угорский – пришлый. Мордва: эрзя – финны, мокша – угры. Мари: горные черемисы – финны, луговые – угры. «Чудь белоглазая» – финны, Чудь Заволоцкая – угры (Чудь Заволоцкая, или Великая пермь, – Биармия скандинавских саг).
Видимо, южным этносом были лопари, сменившие свой древний язык на финнский. Язык, поскольку он является средством общения, бесписьменные этносы меняют легко и часто. Передвигаться же по тундре с востока на запад, на Кольский полуостров и в Северную Норвегию, было им тогда не сложно. И наконец, чуваши состоят из двух компонентов: местного и тюркского, далее не угорского. Поскольку чувашский принадлежит к наиболее архаичным тюркским языкам, сопоставление его с гуннским правдоподобно [236, с.41].
Все перечисленные этносы живут около Волги и ее притоков или поблизости от них. Значит, именно Волга, замерзающая зимой, могла быть дорогой угров и гуннов на север. Ту же роль в Зауралье играли Обь и Енисей. Угро-самодийцы обрели новую родину, заменив собой древние циркумполярные этносы [296, pp.309–319], от которых сохранился только один реликт – кеты.
В предлагаемой реконструкции гипотетична только дата переселения – III – IV века. Она предлагается на базе изучения всей климатической и этнической истории. Действительно, ни до, ни после этой даты не было ни мотивов, ни возможностей для столь большой миграции.
И последнее, финны и угры с гуннами не ассимилировали друг друга, а жили на основе симбиоза. Это снижало необходимость межплеменных войн. Только несчастные «усть-полуйцы» превратились в страшных духов – «сииртя», а в прочих местах миграция прошла достаточно благополучно.
Во II в. атлантические циклоны сместили путь своего прохождения. В I в. они несли влагу через южные степи и выливали ее на горные хребты Тарбагатая, Саура и Тянь-Шаня, откуда они текли в Балхаш и Арал. Степи при этом зимой увлажнялись оптимально. Снега выпадало достаточно (свыше 250 мм в год), чтобы пропитать землю и обеспечить растительности возможность накормить травоядных, а их телами – хищников, в том числе людей. В середине II в. путь циклонов сдвинулся на лесную зону, что вызвало обмеление Арала и подъем уровня Каспия на 3 метра [220]. Но в III в. вековая засуха развернулась с невиданной мощью. Северная аридная степь сдвинулась еще к северу, заменившись экстрааридной пустыней. Количество осадков снизилось до 100–200 мм в год. Полынь вытеснила ковыль, куланы заменили сайгаков, ящерицы, гюрза, вараны – удавов.
Тогда угры покинули изменившую им природу и двинулись на север по Оби, а самодийцы – по Енисею [296, S.88–89]. Самодийцам повезло больше. Они достигли северного аналога Великой степи – тундры, научились приручать северного оленя и сделали его местопребывание ареалом своего развития. От берегов Хатанги и Дудыпты до Кольского полуострова распространились кочевники-оленеводы, о которых мы, к сожалению, ничего не знаем, как и о судьбе прочих бесписьменных народов. Угры, продвигавшиеся по Оби, встретили племя, а может быть, целый народ, имени которого история не сохранила. Открыли его археологи и свою находку назвали усть-полуйской культурой [256]. Название же, которое они ему попытались дать, исходя из мансийских преданий, – «сииртя», означает – неуспокоенный дух убитого, приходящий по ночам для отмщения своим погубителям [144]. Манси считали, что последние «сииртя» прячутся в пещерах Северного Урала и Новой Земли и, являясь невидимками, очень опасны. Что ж, может быть, так оно и было.
Правильнее всего предположить, что миграция угров на север произошла вследствие великой засухи III в. или сразу после нее, а пассионарность, необходимую для столь грандиозных свершений, угры получили от метисации с хуннами, у которых пассионарность была в избытке, а все остальное потеряно. Но метисация всегда бывает взаимной, и, как уже было сказано, хунны превратились в гуннов.
Встает, однако, вопрос: как скотоводческий и конный этнос мог преодолеть таежный барьер, отделяющий южную степь от северной, т.е. тундры? Зимой в тайге глубокий снег, через который лошадей не провести, а летом – болота с тучами гнуса. По Лене предки якутов в XI в. спускались на плотах, но по Енисею и через перекаты и мели Оби этот способ передвижения слишком рискован. А кроме того, угры и сами гунны распространялись на север по Волге, а в этой реке течение сильное. Тем не менее большинство северных народов Восточной Европы имеют два раздела: финский – древний и угорский – пришлый. Мордва: эрзя – финны, мокша – угры. Мари: горные черемисы – финны, луговые – угры. «Чудь белоглазая» – финны, Чудь Заволоцкая – угры (Чудь Заволоцкая, или Великая пермь, – Биармия скандинавских саг).
Видимо, южным этносом были лопари, сменившие свой древний язык на финнский. Язык, поскольку он является средством общения, бесписьменные этносы меняют легко и часто. Передвигаться же по тундре с востока на запад, на Кольский полуостров и в Северную Норвегию, было им тогда не сложно. И наконец, чуваши состоят из двух компонентов: местного и тюркского, далее не угорского. Поскольку чувашский принадлежит к наиболее архаичным тюркским языкам, сопоставление его с гуннским правдоподобно [236, с.41].
Все перечисленные этносы живут около Волги и ее притоков или поблизости от них. Значит, именно Волга, замерзающая зимой, могла быть дорогой угров и гуннов на север. Ту же роль в Зауралье играли Обь и Енисей. Угро-самодийцы обрели новую родину, заменив собой древние циркумполярные этносы [296, pp.309–319], от которых сохранился только один реликт – кеты.
В предлагаемой реконструкции гипотетична только дата переселения – III – IV века. Она предлагается на базе изучения всей климатической и этнической истории. Действительно, ни до, ни после этой даты не было ни мотивов, ни возможностей для столь большой миграции.
И последнее, финны и угры с гуннами не ассимилировали друг друга, а жили на основе симбиоза. Это снижало необходимость межплеменных войн. Только несчастные «усть-полуйцы» превратились в страшных духов – «сииртя», а в прочих местах миграция прошла достаточно благополучно.
Великая пустыня и Юго-Запад
Скифы и сменившие их сарматы жили полуоседлым бытом, совмещая земледелие с отгонным скотоводством. Скот их нуждался в сене, потому что в их степях снеговой покров превышал 30 см, что исключает тебеневку (добычу скотом корма из-под снега). Сухие степи их не привлекали, а пустыня отпугивала. Зато луга и лесостепь сарматы умели осваивать, чуждаясь только дубрав и березово-осинных лесов; там им нечего было делать. Поэтому, сопоставив карту распространения сарматских племен I в. и разнотравно-дерновинно-злаковых степей, нетрудно определить размеры Сарматии: от среднего Дуная на западе до Яика и даже Эмбы на востоке.
Однако зауральская Сарматия была периферией их ареала, ибо Причерноморье получает дополнительное увлажнение от меридиональных токов черноморского воздуха, Каспий же в то время стоял на абсолютной отметке минус 36 м, и его северный берег был расположен южнее параллели 45°30', хотя Узбой в то время впадал в Каспий. При столь малом зеркале испарение было слабым и не влияло заметно на климат северного берега Каспия.
Когда же наступила Великая засуха, сарматы стали Покидать восточные берега и степи Каспийского моря. Они передвинулись за Волгу, а сокращение пастбищных угодий компенсировали расширением запашки зерновых, ибо Римская империя охотно покупала у них хлеб. Таким образом, восточнее Волги образовались свободные от населения пространства, и они стали пристанищем для хуннов, привыкших на своей родине к еще более засушливым степям, нежели полынные опустыненные степи северного Прикаспия.
Но подлинная пустыня надвигалась на степь с юга. Полынь уступала место саксаулу и солянкам. Тот ландшафт, который ныне бытует в Кызылкумах и Каракумах, окружил с севера Аральское море, которое высохло настолько, что превратилось в «болото Оксийское» [260, с.269]. И эта местность в III в. была даже хуже, так как бурые суглинки, в отличие от песков, не впитывают дождевую воду, а дают ей испариться, оставляя равнину гладкой, как стол.
Засуха не пощадила и Балхаш, который высох так, что дно его было занесено эоловыми отложениями, перекрывшими соленые почвы. После засухи, закончившейся в IV в., Балхаш не успел осолониться [22, с.68–69]. Обитавшие вокруг него усуни отошли в горы Тянь-Шаня, а их земли заняли потомки «малосильных» хуннов, сменивших свое имя на «чуйские племена».
Однако зауральская Сарматия была периферией их ареала, ибо Причерноморье получает дополнительное увлажнение от меридиональных токов черноморского воздуха, Каспий же в то время стоял на абсолютной отметке минус 36 м, и его северный берег был расположен южнее параллели 45°30', хотя Узбой в то время впадал в Каспий. При столь малом зеркале испарение было слабым и не влияло заметно на климат северного берега Каспия.
Когда же наступила Великая засуха, сарматы стали Покидать восточные берега и степи Каспийского моря. Они передвинулись за Волгу, а сокращение пастбищных угодий компенсировали расширением запашки зерновых, ибо Римская империя охотно покупала у них хлеб. Таким образом, восточнее Волги образовались свободные от населения пространства, и они стали пристанищем для хуннов, привыкших на своей родине к еще более засушливым степям, нежели полынные опустыненные степи северного Прикаспия.
Но подлинная пустыня надвигалась на степь с юга. Полынь уступала место саксаулу и солянкам. Тот ландшафт, который ныне бытует в Кызылкумах и Каракумах, окружил с севера Аральское море, которое высохло настолько, что превратилось в «болото Оксийское» [260, с.269]. И эта местность в III в. была даже хуже, так как бурые суглинки, в отличие от песков, не впитывают дождевую воду, а дают ей испариться, оставляя равнину гладкой, как стол.
Засуха не пощадила и Балхаш, который высох так, что дно его было занесено эоловыми отложениями, перекрывшими соленые почвы. После засухи, закончившейся в IV в., Балхаш не успел осолониться [22, с.68–69]. Обитавшие вокруг него усуни отошли в горы Тянь-Шаня, а их земли заняли потомки «малосильных» хуннов, сменивших свое имя на «чуйские племена».
Великая пустыня и Юг
Все населявшие степи племена в III в. были слабы. Политическое значение они обрели лишь во второй половине IV в., когда атмосферная влага вновь излилась на континентальные пустыни.
Все силы народов Приаралья и Припамирья были скованы тогда войнами с Ираном [267, S. 507–525]. Его внешнеполитическое положение в середине III в. было весьма напряженным. Борьба с Римской империей была делом нелегким. После первых удач, закончившихся пленением императора Валериана в 260 г., персам пришлось перейти к обороне. Римляне вели контрнаступление планомерно и последовательно: в 283 г. они отняли у персов контроль над Арменией, а в 298 г. навязали Ирану невыгодный Нисибинский мир. Шах Шапур II был вынужден в первую половину своего царствования тратить средства и силы на отражение наступления хйонитов, но к 356 г. они стали союзниками Ирана, и под их натиском пала Амида, форпост римлян в Месопотамии.
Успокоение на восточной границе дало персам возможность отразить наступление императора Юлиана в 361 г., в результате чего персы снова смогли вмешаться в армянские дела. В Армении шла упорная борьба короны со знатью. Царь Аршак, державшийся римской ориентации, истреблением одного из знатных родов вызвал восстание нахраров; к восстанию присоединились даже бывшие сторонники Рима. Воспользовавшись сложившейся ситуацией, персы вторглись в Армению, но армяне сплотились перед лицом врага. К 368 г. персам удалось взять оплот армян – Артагерс, но в 369 г. наследник Аршака, Пап, явился в Армению с римскими войсками и изгнал персов. В 371 г. Шапур попытался снова ворваться в Армению, но был отбит, после чего нажим персов на запад ослабел. Почему?
Оказывается, в 368–374 гг. восстал наместник восточной границы Ирана, Аршакид, сидевший в Балхе. В 375–378 гг. персы потерпели поражение настолько сильное, что Шапур даже снял войска с западной границы и прекратил войну с Римом; хонны, т.е. хиониты, поддержали восстание, разорвав союз с Ираном; восстание погасло при совершенно не описанных в источниках обстоятельствах, но сразу же вслед за подавлением Аршакида в персидских войсках появляются эфталиты как союзники шаха в 384 гг. Это не может быть случайным совпадением. В самом деле: Балх лежит на границе Иранского плоскогорья и горной области около Памира. Задачей персидского наместника было наблюдение за соседними горцами, и, можно думать, до восстания ему удавалось препятствовать их объединению. Но как только это воздействие прекратилось, горные племена объединились и покончили со своим врагом, чем и объясняется их союз с шахом.
С середины IV в. эфталитское царство стало преградой между оседлым Ираном и кочевыми племенами евразийской степи, в том числе среднеазиатскими хуннами. Этим объясняется, почему Иран больше беспокоился об укреплении кавказских проходов, нежели о восточной границе, лишенной естественных преград. Эфталиты – народ воинственный, но немногочисленный. Успехи их объясняются глубоким разложением захваченных ими областей. Эфталиты совершали губительные набеги, главным образом на Индию, а для стран восточнее Памира и Тянь-Шаня их вмешательство было только эпизодом.
В III в. китайцы утратили влияние к северу от Великой Китайской стены. Крайним пунктом распространения Китая на запад стал Дуньхуан. Династия Цзинь вернула часть застенных владений, а именно низовья реки Эдзин-Гол и Турфанскую котловину, которая в 345 г. была переименована в «область Гаочан Гюнь» [30, т. II, с.249; т. III, с.19]. Управление этой отдаленной областью было для китайского правительства затруднительно, и она, естественно, вошла в сферу влияния правителей Хэси. Прочие владения в III в. имели тенденцию к укрупнению: на юго-западе создалось государство Су-лэ (Кашгар), на юге оно включило Яркенд [31, с.365], а на северо-западе – Тянь-Шань. Хотан усилился и остался единственным владением, продолжавшим тяготеть к Китаю. Но это была не политическая зависимость, а культурная близость, выражавшаяся в регулярных посольствах из Хотана в Китай.
На северо-западе распространилось по северным склонам Тянь-Шаня княжество Чеши, от оз. Баркуль на востоке до верховьев р. Или на западе; на юге Шаньшань объединила все владения от стен Дуньхуана до берегов Лобнора. В центре страны захватил гегемонию Карашар (Яньки), около 280 г. подчинивший себе Кучу и ее вассалов Аксу и Уш [там же, с.557–562]. Однако можно думать, что Карашар стал столицей не монолитной державы, а конфедерации, так как на карте «Западного края» эпохи Цзинь помечена граница между Кучей и Карашаром и в дальнейшем оба эти государства имеют различных правителей, хотя и выступают в тесном союзе. Местный народ охарактеризован как «тихий и мирный», избегающий общения с чужеземцами [3, с.188–191]. Обитателей «Западного края» обогащала только посредническая торговля, так как культура шелка была введена в Хотане лишь во второй половине IV в., откуда перешла в Согдиану в V в. [298, р.450]. Все сведения о «Западном крае», или «Серике», получены античными авторами не из первых рук, потому что парфяне не допускали прямых сношений между Римом и Китаем [там же, р.429].
Все силы народов Приаралья и Припамирья были скованы тогда войнами с Ираном [267, S. 507–525]. Его внешнеполитическое положение в середине III в. было весьма напряженным. Борьба с Римской империей была делом нелегким. После первых удач, закончившихся пленением императора Валериана в 260 г., персам пришлось перейти к обороне. Римляне вели контрнаступление планомерно и последовательно: в 283 г. они отняли у персов контроль над Арменией, а в 298 г. навязали Ирану невыгодный Нисибинский мир. Шах Шапур II был вынужден в первую половину своего царствования тратить средства и силы на отражение наступления хйонитов, но к 356 г. они стали союзниками Ирана, и под их натиском пала Амида, форпост римлян в Месопотамии.
Успокоение на восточной границе дало персам возможность отразить наступление императора Юлиана в 361 г., в результате чего персы снова смогли вмешаться в армянские дела. В Армении шла упорная борьба короны со знатью. Царь Аршак, державшийся римской ориентации, истреблением одного из знатных родов вызвал восстание нахраров; к восстанию присоединились даже бывшие сторонники Рима. Воспользовавшись сложившейся ситуацией, персы вторглись в Армению, но армяне сплотились перед лицом врага. К 368 г. персам удалось взять оплот армян – Артагерс, но в 369 г. наследник Аршака, Пап, явился в Армению с римскими войсками и изгнал персов. В 371 г. Шапур попытался снова ворваться в Армению, но был отбит, после чего нажим персов на запад ослабел. Почему?
Оказывается, в 368–374 гг. восстал наместник восточной границы Ирана, Аршакид, сидевший в Балхе. В 375–378 гг. персы потерпели поражение настолько сильное, что Шапур даже снял войска с западной границы и прекратил войну с Римом; хонны, т.е. хиониты, поддержали восстание, разорвав союз с Ираном; восстание погасло при совершенно не описанных в источниках обстоятельствах, но сразу же вслед за подавлением Аршакида в персидских войсках появляются эфталиты как союзники шаха в 384 гг. Это не может быть случайным совпадением. В самом деле: Балх лежит на границе Иранского плоскогорья и горной области около Памира. Задачей персидского наместника было наблюдение за соседними горцами, и, можно думать, до восстания ему удавалось препятствовать их объединению. Но как только это воздействие прекратилось, горные племена объединились и покончили со своим врагом, чем и объясняется их союз с шахом.
С середины IV в. эфталитское царство стало преградой между оседлым Ираном и кочевыми племенами евразийской степи, в том числе среднеазиатскими хуннами. Этим объясняется, почему Иран больше беспокоился об укреплении кавказских проходов, нежели о восточной границе, лишенной естественных преград. Эфталиты – народ воинственный, но немногочисленный. Успехи их объясняются глубоким разложением захваченных ими областей. Эфталиты совершали губительные набеги, главным образом на Индию, а для стран восточнее Памира и Тянь-Шаня их вмешательство было только эпизодом.
В III в. китайцы утратили влияние к северу от Великой Китайской стены. Крайним пунктом распространения Китая на запад стал Дуньхуан. Династия Цзинь вернула часть застенных владений, а именно низовья реки Эдзин-Гол и Турфанскую котловину, которая в 345 г. была переименована в «область Гаочан Гюнь» [30, т. II, с.249; т. III, с.19]. Управление этой отдаленной областью было для китайского правительства затруднительно, и она, естественно, вошла в сферу влияния правителей Хэси. Прочие владения в III в. имели тенденцию к укрупнению: на юго-западе создалось государство Су-лэ (Кашгар), на юге оно включило Яркенд [31, с.365], а на северо-западе – Тянь-Шань. Хотан усилился и остался единственным владением, продолжавшим тяготеть к Китаю. Но это была не политическая зависимость, а культурная близость, выражавшаяся в регулярных посольствах из Хотана в Китай.
На северо-западе распространилось по северным склонам Тянь-Шаня княжество Чеши, от оз. Баркуль на востоке до верховьев р. Или на западе; на юге Шаньшань объединила все владения от стен Дуньхуана до берегов Лобнора. В центре страны захватил гегемонию Карашар (Яньки), около 280 г. подчинивший себе Кучу и ее вассалов Аксу и Уш [там же, с.557–562]. Однако можно думать, что Карашар стал столицей не монолитной державы, а конфедерации, так как на карте «Западного края» эпохи Цзинь помечена граница между Кучей и Карашаром и в дальнейшем оба эти государства имеют различных правителей, хотя и выступают в тесном союзе. Местный народ охарактеризован как «тихий и мирный», избегающий общения с чужеземцами [3, с.188–191]. Обитателей «Западного края» обогащала только посредническая торговля, так как культура шелка была введена в Хотане лишь во второй половине IV в., откуда перешла в Согдиану в V в. [298, р.450]. Все сведения о «Западном крае», или «Серике», получены античными авторами не из первых рук, потому что парфяне не допускали прямых сношений между Римом и Китаем [там же, р.429].