Гурова Анна Евгеньевна. Князь Тишины

   Я посмотрела на преподавателя и аж вздрогнула: он был похож на Погодина как брат-близнец.
   – Но как такое мо..?
   Оглянувшись, я прервалась на полуслове: мой собеседник исчез, как будто его и не было. Судя по поведению окружающих, этот странный разговор примерещился мне от начала до конца.
 
   Вечером после школы мы с Маринкой пошли ко мне. Ничего особенного не затевалось: посидеть, выпить чайку, обсудить сердечные страдания. Я последнее время как-то переменилась, вероятно, от неразделенной любви: стала тормозная, задумчивая, повадилась вздыхать и выпадать из реальности, глядя в пространство параллельным взглядом и ни о чем не думая. Маринка, кстати, тоже вслед за мной начала вздыхать и ныть: и жизнь у нее вся какая-то пресная, и приличные парни внимания не обращают, а которые обращают, лучше бы не обращали, и прочее в том же духе… Но намечающийся девичник безжалостно сорвал явившийся в гости Макс. Пришел он, разумеется, без приглашения, зато принес коробку эклеров, которые я могу есть десятками. Хоть какое-то утешение.
   Обычно визиты Макса наводили на меня вселенскую тоску. А как это еще назвать, если кавалер часами сидит и молчит, разглядывая собственные руки или какой-нибудь предмет мебели, а стоит мне отвернуться, начинает пялиться или, хуже того, бросает нежные томные взгляды исподтишка и краснеет, если я встречаюсь с ним глазами. Ни малейшей попытки занять девушку разговором, развеселить или хотя бы реагировать на ее вялые реплики. Я иногда думала: он тупой или просто застенчивый? Но тот вечер, в виде исключения, удался, и даже Максу не удалось его испортить.
   Маринка, не особо стесняясь его присутствием, завела разговор о нелегкой женской доле. Обсуждалась интереснейшая тема: нужно ли парню быть красивым? Подруга упирала на то, что парень должен быть чуть симпатичнее обезьяны, а всякие журнальные красавчики – это уже патология. «Ну да, – посмеивалась я. – На безрыбье и рак рыба». Я-то была знакома с одним юношей, чья внешность была не просто красивой, но безупречной, да и Маринке он тоже был косвенно известен. И мы обе прекрасно знали: появись у Маринки мало-мальски привлекательный поклонник, как ее точка зрения на мужскую красоту моментально изменится.
   – …В общем, я считаю, что внешность не имеет значения, – подвела итог подруга. – Главное – душа. И не хихикайте.
   – Я не хихикаю, – сказал Макс. – Я с тобой согласен.
   Ну еще бы Макс с ней не согласился, насмешливо подумала я. У него была как раз та самая внешность, которая «не имеет значения», – то есть никакая. Темные волосы, серые невыразительные глаза. Не кривой и не косой, рот и нос на месте. Чахлый вид обитателя новостроек. Обычный средний парень. Ничего интересного.
   – А Гелька хихикает.
   – Вы рассуждаете, как две старые девы, – сказала я свысока. – Это называется сознательно занижать планку. А меня второй сорт не устраивает. Или все, или ничего.
   Маринка обиделась.
   – Можно подумать, вокруг тебя поклонники вьются пачками, – фыркнула она. – Тоже мне, принцесса на бобах.
   – Я просто себя уважаю. А то, знаешь, сначала «внешность не имеет значения», потом – «был бы человек хороший», а там и до курсанта можно скатиться.
   – А чем тебе курсанты не нравятся? – взвилась Маринка.
   Чего это она ярится, удивилась я. Неужто подцепила курсанта? Какой кошмар! И это моя лучшая подруга…
   – Вы чего, девчонки? – испугался Макс, наверно, решив, что мы сейчас вцепимся друг другу в волосы. – Успокойтесь. Кто кому нравится и почему – это настолько индивидуально и необъяснимо… Иной бьется месяцами, чтобы привлечь внимание девушки, и все бесполезно. А другой, допустим, один раз посмотрел – и все, победа. И никакими естественными причинами это не объяснить.
   – Причина элементарна, – возразила я. – Просто второй привлекательный, а первый – нет.
   Макс опечалился и сник. Но ему на помощь пришла Марина.
   – А если, скажем, парень симпатичный, но тупой? Или у него характер мерзкий? Или он бабник?
   Я представила себе Сашу во всем блеске его красоты и к своему удивлению вдруг поняла, что мне совершенно безразлично, что у него на душе, умный он или наоборот, добрый или злой, какой у него характер… Что меня все это даже не интересует. Что все это действительно ничего не значит.
   – Если человек наделен выдающейся красотой, – медленно начала я, подбирая слова, – в нем есть нечто божественное. Этот человек отмечен свыше. На нем – как бы это сказать – отпечаток рая. Все остальные его качества не имеют значения. Бог ведь содержит в себе все, и черное, и белое. Так какое мы имеем право критиковать то, что им отмечено?
   – А почему ты уверена, что именно богом? – спросил Макс. – Известно много историй о демонах, которые завлекают людей прекрасным обликом и губят их души.
   – Да потому, что… – начала я и осеклась, вспомнив, как сама в стихах неоднократно сравнивала Сашу с падшим ангелом.
   – Ну, так как отличить? – повторил Макс с довольным видом.
   – Если хочешь знать… – Я представила себе Сашу, и мне все стало ясно. – От бога красота или от дьявола, тоже не имеет значения.
   Макс снова загрустил. А интересно, подумала я, знает ли он о Саше? Догадывается, скорее всего. Если Маринка не разболтала.
   – Но Гелечка, – снова ринулась в бой Марина, – неужели душевные качества не имеют значения? Если, скажем, человек тебя преданно любит, все для тебя делает, готов пожертвовать жизнью, неужели у тебя не дрогнет сердце…
   «Да что они, сговорились, что ли?» – рассердилась я.
   – Есть такой анекдот. Один человек жалуется Богу: «Господи, уж я и молюсь, и пощусь, и праведную жизнь веду, так почему у меня судьба такая хреновая?» А Бог ему с неба и отвечает: «Ну не нравишься ты мне, не нравишься!»
   Маринка засмеялась, а Макс даже из вежливости не улыбнулся. Я смутилась: вышло как-то уж слишком в лоб.
   – Может, ты и права, – сказал он через полминуты. – И все это напрасно. Ладно, девчонки, пойду я, пожалуй. Не буду портить вам посиделки.
 
   – Вот везет некоторым! – завистливо сказала Маринка, когда Макс ушел.
   – Кому это?
   – Тебе! И идеал свой нашла, и Макс тебя так любит, что даже страшно.
   – То-то и оно, что страшно, – буркнула я. – Страшно скучно.
   – Он на тебя таким преданным взглядом смотрит, так трогательно!
   – Хочешь, забирай его себе вместе с его трогательным взглядом.
   Маринка вытаращилась на меня:
   – Ты серьезно?
   – Если он тебе нравится, так действуй, – великодушно разрешила я.
   – Ну, не то чтобы он мне нравился, – задумалась подруга. – Я его с этой стороны раньше не рассматривала… Ладно, я обдумаю. Но он же тебя любит…
   – Это не любовь, – возразила я. – Одно занудство. Человеку нечем заняться, вот и ходит за мной как привязанный. Настоящая любовь не такая…
   – А какая?
   Я-то по опыту знала, какая бывает настоящая любовь. Но слов, чтобы передать, какая именно, люди еще не придумали. Одни звуки.

ГЛАВА 12
Поездка в леса, драка в электричке и встреча на кладбище

   Сегодня Макс снова проявил свой удивительный талант попадать в неприятности. Я уже давно подозревала, что он рожден страдать и мучиться, всякие несчастья к нему так и липнут. Мне это, в общем, по барабану; главное, чтобы это его свойство не распространилось на окружающих, в частности, на меня.
   Почти две недели Макс уговаривал меня «прогуляться в лесах», «насладиться красотой золотой осени», «слиться с природой» и т. д. Уж не знаю, на что он там рассчитывал, – я сразу объяснила, что если и выберусь на выходных за город, то только для того, чтобы порисовать на пленэре, – но наконец он меня уломал. Как говорит пословица, зануда – это тот случай, когда проще отдаться, чем объяснять, почему ты не хочешь этого делать. Ладно, пусть полюбуется, как я рисую в лесном антураже. К тому же одной ехать небезопасно, а с кавалером как-то спокойнее, подумала я и жестоко ошиблась.
   Короче, к осенним каникулам я наконец созрела, и одним не особенно ранним утром мы с Максом сели на электричку в Новой Деревне. Настроение у меня было неплохое: ясное небо, относительно теплая погода, листья облетели далеко не все, рябины вдоль дороги – в офигенных багровых гроздьях ягод, непривычно молчаливый Макс – что еще нужно для счастья? Макс накупил кучу еды, как будто мы в поход шли: чипсы, пирожки, мороженое, пиво, сок, ворох шоколадок. Словом, проявил широту души. О причинах же неестественной молчаливости я узнала чуть позже.
   Полупустая электричка со стуком и звоном катилась через затопленные пустыри и недострои Старой Деревни. Я ела мороженое, смотрела в оба окна сразу, набираясь впечатлений; размышляла о том, что здешние пейзажи похожи на гравюры голландского Возрождения, на которых несколькими штрихами передавалось ощущение пустоты и тишины скошенного осеннего поля на много миль во все стороны, и о том, смогу ли я когда-нибудь рисовать так же…
   – Макс, смотри, как купол церкви блестит! Как огонь! Вон там, среди деревьев на кладбище.
   – Хм-м, – отозвался Макс, напряженно смотря в противоположную сторону.
   «Что это его так заинтересовало?» – полюбопытствовала я.
   Проследив за его взглядом, я увидела за две скамейки от нас компанию гопников, напоминающих пэтэушников на каникулах. Трое нетрезвых бугаев о чем-то громко разговаривали, матюгаясь через слово, так что косился на них не только Макс. Один из бугаев заметил, что я его разглядываю, и развязно мне подмигнул. Макса аж передернуло.
   – Пошли перейдем в другой вагон, – приглушенным голосом предложил он.
   – Зачем? Мне и здесь неплохо.
   – Вон та кодла мне не нравится, – еще тише сообщил Макс. – Я за ними давно слежу.
   «Испугался!» – слегка презрительно подумала я, а вслух сказала:
   – Да ладно тебе. Ребята сидят, никого не трогают. Они сами по себе, мы сами по себе. Юноши за город едут, им тоже отдохнуть хочется…
   – Этого-то я и опасаюсь, – проворчал Макс.
   Я отвернулась к окну. Над озером Лахтинский Разлив, серовато-розовым в свете утреннего солнца, пролетел косяк уток, почему-то на север. «Не почитать ли?» – подумала я. Где-то в сумке лежала взятая в дорогу книжка, сборник датских баллад. «Танец легко плывет над поляной…»
   Пэтэушники ржали в три глотки, вызывая робкое возмущение прочих пассажиров. Макс не спускал с них глаз, как тигр в засаде, явно ожидая самого худшего.
   – Хочешь, один сон расскажу, как раз в тему? – вспомнила я ни с того ни с сего. – Значит, мне снится, что я еду в электричке, одна, а напротив меня сидит примерно такая же компания. И вот они начинают ко мне приставать. Сначала словесно, потом лапать начинают, вот-вот изнасилуют прямо у всех на глазах. Я, естественно, вырываюсь, кричу «помогите», а пассажиры – ноль внимания. Отворачиваются, делают вид, будто ничего не происходит. Я уже рыдать начинаю, поскольку страшно, противно и ужасно обидно. И вдруг подошел какой-то мужчина, посмотрел на гопников так пристально – ничего больше не делал – и они тут же свалили в панике, как будто он их взглядом прогнал. А лицо у него такое спокойное-спокойное. Пассажиры по-прежнему делают вид, что все нормально. Тогда он окинул вагон таким взглядом, как будто перед ним тачка с дерьмом, и вышел. И я за ним. Не понимаю, зачем, но тянет как магнитом. Он с платформы сошел, идет по улице, как будто по делам, а я за ним плетусь, как на привязи. Потом он обернулся ко мне и спросил: «Ну, чего тебе еще?» и смотрит как на тех пассажиров, только взгляд усталый. Я подумала: «А действительно, чего это я?», развернулась, да и пошла в обратную сторону…
   – Эй, красавица! – раздался возглас со скамейки гопников. – Я люблю тебя, мать твою!
   – Начинается, – прошипел Макс, сжимая кулаки.
   Мне стало как-то тревожно. На гопников-то плевать – все-таки день, люди вокруг – а вот воинственное настроение Макса настораживало.
   – Ладно, уговорил, – сказала я. – Пьяный рабочий – худший ночной кошмар интеллигентной девушки. Пошли в другой вагон.
   Мы поднялись со скамейки. В ту же секунду встал один из гопников и двинулся в нашу сторону. Вполне вероятно, что он просто шел в тамбур покурить. Но Макс счел своим долгом загородить ему проход, героически закрыть меня своим телом и осведомиться:
   – Какие проблемы?
   Гопник как будто этого и ждал. Рявкнув: «Ты че на меня вытаращился?!» – он без предупреждения треснул Макса кулаком в лицо.
   Я вскрикнула и загородилась сумкой в полной уверенности, что следующий удар достанется мне. Макс упал и теперь ворочался на полу под ногами у ошалевших дачниц. Гопник смотрел на него сверху вниз с видом глубокого удовлетворения и чувством не зря прожитого дня. Подождав пару секунд и поняв, что Макс не готов продолжать сражение, он с достоинством вернулся к своим корешам.
   Тетки, осмелев, принялись возмущаться, предлагая сдать в милицию почему-то Макса. Защитничек наконец поднялся. Из носа у него текла кровь.
   – Пошли отсюда, – угрюмо сказал он, вытирая кровь рукавом. На этот раз я и не думала с ним спорить.
   Электричка приближалась к Лахте. Мы вышли на платформу, и я сразу взяла курс на кольцо маршруток, намереваясь вернуться в город. Ехать в леса у меня пропало настроение. Макс с распухающим носом и окровавленным лицом выглядел отвратительно. Вид у него был виноватый и несчастный.
   – Извини, что так вышло, – смущенно прогундел он. – Кто ж знал, что они вот так полезут…
   «Если бы ты не нарывался, никто бы не полез», – сердито подумала я, но промолчала, пожалев инвалида.
   – Пойду поищу, где можно умыться. Может, в кафе разрешат…
   Я кивнула, в который раз давая себе клятву впредь с Максом не связываться.
   – А я пока прогуляюсь по кладбищу. Оно вроде недалеко. Найдешь меня?
   – Угу. Только осторожно там. Кладбище – место уединенное, всякое может случиться…
   Я хмыкнула: «Кто бы советовал!» – и мы разошлись в разные стороны.
   Лахтинское кладбище было такое же, как и сама Лахта: безлюдное, прозрачное, дрейфующее во времени в прошлое; как баржа, которая отцепилась от буксира и ее теперь медленно сносит по течению. Ржавые железные башенки с остатками красной краски на звездах, серые бетонные кресты с неразличимыми надписями, заброшенные могилы, похожие на кочки в зарослях бурьяна… Церковь выглядела живее: и купол блестел, и крыша была свежепокрашенная, и какая-никакая активность возле нее наблюдалась. В узких окнах с диагональными решетками мерцал свет, возле крыльца и в дверях маячили фигуры прихожан. Чтобы развеять мимолетную печаль, в которую меня вогнала окружающая местность, я решила зайти в храм.
   Внутри оказалось неожиданно светло и довольно многолюдно. Под куполом пел хор нестройными молодыми голосами, по всем стенам и углам горели десятки свечей. Пол, стены, потолок церкви были обиты потемневшей вагонкой цвета гречишного меда, и из-за этого церковь слегка напоминала баню. Там и жарко было, как в бане. Я пристроилась с краю и принялась глазеть по сторонам, стараясь думать о возвышенном.
   На странность я обратила внимание совершенно случайно. Где-то над поверхностью сознания мелькнула мысль: до чего же вон тому высокому парню не идет дутая синтетическая куртка. К таким темно-золотым локонам больше подошел бы плащ с капюшоном а ля эльф. Потом я подумала, что где-то я этого парня уже видела. И этого лысого старика тоже. И того бородатого… Я случайно перевела взгляд вверх, и у меня ослабели колени. На иконе, среди дремучего леса, коленопреклоненно молился святой – точная копия стоящего рядом со мной старика. Стараясь не очень заметно оползать по стенке, я смотрела на прочих прихожан и узнавала их одного за другим. Церковь была полна святых. Они стояли тесно, но не мешая друг другу, сосредоточенные, нереально спокойные и погруженные в молитву, все вместе и каждый сам по себе.
   Еле дыша, я прокралась к дверям и в ужасе выскочила из церкви.
   На улице все было таким же, как пять минут назад. Я диким взглядом обвела местность, будто ожидая, что сейчас из облаков пачками начнут валиться ангелы, однако кладбище оставалось все таким же пустынным и прозрачным. Метрах в пятидесяти, у ворот, сидели и болтали трое мужиков – вероятно, могильщики. По шоссе по направлению к станции деловым шагом прошла тетка с сумкой. Я перевела дух, с опаской оглянулась на церковь. Там пели себе и пели. В окнах дрожали огоньки свечей. Внезапно возникло острое желание вернуться обратно – чудеса ведь не повторяются – но одна мысль об этом нагнала на меня еще больше страха. Я потопталась на крыльце, вздохнула и двинулась к воротам.
   Я прошла не больше десяти шагов, когда увидела идущую навстречу фигуру. По обочине, опустив голову и сгорбившись, брела женщина неопределенного возраста, судя по одежде – бомжиха в поисках пустых бутылок или нищенка с паперти. На голове криво и косо намотан грязно-бежевый платок, тело прикрыто пятнистым пальто с оторванным хлястиком, на ногах нечто бесформенное и невообразимое. Не дойдя до меня метров трех, нищенка вдруг опустилась на колени прямо в ворох гнилых листьев и начала перебирать их обветренными руками.
   «Теперь еще и сумасшедшая, – подумала я, обходя ее по большой дуге. – Мне сегодня определенно везет».
   – Миллионы листьев, – с глубоким удовлетворением в голосе вдруг произнесла нищенка, обращаясь ко мне.
   – Что? – испуганно переспросила я, невольно остановившись.
   – Нет – миллиарды, – повторила она, в подтверждение своих слов зачерпывая полные горсти прели.
   Ее взгляд был как удар в лицо. Вневременной, невыразимый, потусторонний в самом точном смысле слова. Он поймал меня, парализовал и пригвоздил к месту.
   – Миллиарды гниющих листьев – только здесь, на кладбище, – продолжила нищенка, улыбаясь наводящей ужас счастливой улыбкой. – И каждый не похож на другой.
   Она вытащила из кучи черно-коричневый кленовый лист, напоминающий японский веер «скелет медузы», и трепетно, как по струнам, провела пальцами по его прожилкам. Потом отложила в сторону, на сухое место, и снова принялась рыться в листьях.
   – И все они прекрасны, – шептала она, прикрыв глаза. – Наконец я нашла занятие, за которым хочу провести вечность. Один лист за другим, до конца времен – в поисках бесконечного очарования…
   Теперь, когда она на меня не смотрела, я бочком двинулась к воротам – прочь из этого безумного места. Особенно когда я разглядела лицо нищенки. Оно меня, прямо сказать, добило. Неудивительно – ведь это было мое лицо.
 
   На обратном пути я не выдержала и сделала глупость – заговорила о происшедшем с Максом. Хотя сразу было ясно, что эта затея обречена на провал.
   – Макс, у тебя глюки бывают?
   Макс посмотрел на меня без малейшего удивления и серьезно сказал:
   – Нет.
   – А у меня бывают, – с глубоким вздохом призналась я. – Могу рассказать. Не будешь смеяться?
   – Я когда-нибудь над тобой смеялся?
   – Это уж точно. Ты вообще редко смеешься.
   – Жизнь такая. Что за глюки-то?
   Я, смущаясь, рассказала о своих кладбищенских приключениях.
   Макс, как и обещал, не смеялся, но слушал, казалось, вполуха. Я даже слегка обиделась.
   – Что, не веришь?
   – Верю, почему же. Только глюк – он и есть глюк. Мираж, бессмыслица. Наваждение. От него ни вреда, ни пользы. Говорят, когда мерещится – креститься надо. В общем, не переживай.
   – А по-моему, так в них было очень много смысла, – вступилась я за свои глюки. – Знаешь, мне тут такая ценная мысль в голову пришла? Что, если эти мои видения – прорыв в некую высшую реальность? Которая, предположим, развивается по другим законам и поэтому кажется нам бредовой…
   – Смысл глюков не в них, а в тебе, – заявил Макс. – Ты сама смысл в них вкладываешь, какой хочешь. Что еще за высшая реальность такая?
   Я, конечно, могла бы рассказать Максу о создании миров, об интерактивных миражах и реальности, которая рождается из моей воли и фантазии. Но зачем? «Так я и знала, – подумала я, не ответив Максу. – Не о чем с ним и говорить. Ему этого просто не дано понять».

ГЛАВА 13
Краткий экскурс в историю Чистого Творчества. Геля узнает, что любовь к абстракционизму до добра не доводит

   Я сижу в актовом зале училища и думаю: «Что со мной происходит?»
   – Гелька, передвинь свою корму на полметра влево! – грубо прерывают мои заветные мысли. – Во расселась! И локти посмотрите, как расставила! Нарочно, что ли?..
   – Девчонки, вам что, места мало? Куда вы лезете вшестером за одну парту?
   – Мы хотим вместе. Может, ты перед нами сядешь? Заодно и загородишь нас от препода.
   – Нет уж, вместе так вместе. Хотя имейте в виду, что я уже наполовину свисаю со скамейки…
 
   Примерно так мы занимаем места перед лекцией по истории искусства. Сегодня к нам придет не кто-нибудь, а профессор из самой Академии художеств. В расписании так и сказано: «Хохланд Т. Л., почетный академик, заслуженный мастер и т. д. Тема лекции: „Школы Чистого Творчества – история вопроса"».
   Лекция должна была проходить в актовом зале, поскольку народу набралась просто тьма: и реалисты, и иллюзионисты, и даже искусствоведы. Вместе мы собирались крайне редко. Накануне перед нами, реалистами, выступила Антонина и объяснила, что к чему. Оказывается, этот Хохланд – ее старый учитель, и к нам он приперся исключительно по ее приглашению. В академии он читает курс по истории и философии Чистого Творчества. И если у нас лекция пройдет на ура, то ее включат в наш обязательный курс обучения.
   Радость-то какая. Дескать, будущие мастера должны знать свои корни. Я, в общем, и не против. Только мне сейчас не до корней. Меня волнуют другие, более серьезные вопросы. Точнее, один вопрос. Да, все тот же. Саша. Любимый, далекий, равнодушный Саша. Как же мне плохо без тебя.
   На самом деле я, влюбившись, не ожидала таких страданий и теперь чувствовала себя растерянной, злой и даже несколько испуганной. Главное же ощущение было такое: я попалась. Предаваться сладким грезам было уже недостаточно. С каждым днем потребность видеть Сашу становилась все острее. А реализовать ее не было никакой возможности.
   Я злилась и мучилась, и не могла думать ни о чем другом.
 
   Реалисты с иллюзионистами наконец расселись – строго по обе стороны зала. Между ними втиснулись искусствоведы. Потом появилось начальство – Николаич, завуч, методичка, обросший бородой препод иллюзионистов, Антонина. Народ стал болтать на полтона тише и зашуршал тетрадками. Несмотря на середину дня, в зале горел свет. На улице было сумрачно. За окнами мокрыми тяжелыми хлопьями летел снег. Снежинки разбивались о стекла, и капли дрожали на ветру, как слезы.
   «Дождь на стеклах, – начала сочинять я. – Дождь в глазах. Плачет небо. Плачет сердце. В целом мире – только дождь…»
   На сцену поднялась Антонина, поддерживая под руку какого-то древнего деда. Должно быть, это и был тот самый Хохланд. При виде его по залу пролетел шепот удивления. Даже я на минуту отвлеклась от горьких дум. Таких экземпляров я не видела и на канале «Культура». Больше всего профессор напоминал умершего от голода гнома. Казалось, если Антонина отпустит его руку, то Хохланд помрет прямо у нас на глазах и развалится, как мумия. Росточком он едва доставал ей до плеча, зато его окладистой бороде позавидовал бы Дед Мороз.
   – Дети, тихо! – трубным голосом произнесла Антонина. – Сегодня у вас необычный урок. Перед вами выступит профессор Академии художеств, один из главных специалистов по истории Чистого Творчества в Петербурге и вообще в России – Теобальд Леопольдович Хохланд!
   Если она ждала овацию, то просчиталась. Будущие мастера и архивариусы молча таращились на диковинного деда.
   – Теобальд Леопольдыч привык выступать перед сознательной аудиторией, – сурово продолжала Антонина. – Поэтому от себя я добавлю: если хоть кто-нибудь посмеет вякнуть во время лекции…
   В древнем Хохланде, впрочем, чувствовалась привычка к публичным выступлениям: он решительно отстранил Антонину, откашлялся в бороду и с места в карьер начал скрипучим стариковским голосом:
   – Здравствуйте, друзья. Сегодня мы поговорим о школе. Но не просто о школе, а о той, в стенах которой все мы собрались, чтобы изучать высшее из искусств – богоравное искусство творения. Многие ли из вас задумывались, придя сюда два, три, четыре года назад, – когда, где и как возникла первая школа Чистого Творчества? И многие из вас, несомненно, будут удивлены, когда узнают: несмотря на многотысячелетнюю историю Чистого Творчества, первое официально зарегистрированное художественное училище, выпускающее мастеров иллюзии и реальности, появилось относительно недавно – около восьмидесяти лет назад. И случилось это в России, вернее, в РСФСР…
   Но, прежде чем повести разговор о школе, давайте поговорим о том, что, собственно, это такое – Чистое Творчество…
 
   Я раскрыла тетрадь и нарисовала на полях глаза. В глазах плескалась смертная тоска. Это были мои глаза.
   Девчонки в школе ждут любви, только о ней и твердят с утра до вечера. Не быть влюбленной – странно, не престижно, глупо. Девчонки – вы просто играете в любовь. Ждешь сладкого томления и романтических мечтаний, а они оборачиваются такой мукой. Что вы знаете о страданиях?
   Позавчера я поднималась на эскалаторе в метро «Черная речка», и вдруг меня чуть удар не хватил – навстречу мне, на другом эскалаторе, спускался он.Проехал мимо, не заметив меня, со скучной миной глядя себе под ноги… Я бы, наверно, смогла остановить взглядом эскалатор – но не осмелилась. И поехала наверх с пылающими щеками, с бешеным сердцебиением и с таким ощущением, что прежде спала, а только теперь проснулась.