Страница:
Мы могли быть уверены, что здесь нас никто не услышит. Шейха Юсуфа-эфенди усадили под густым ореховым деревом и дали ему в руки тамбур.
Я примостилась чуть поодаль на скале, вокруг которой, пенясь, бежала река. Но приятельницы опять не дали мне покоя.
— Нет, нет, иди сюда! — закричали они. — Непременно иди к нам!
Меня посадили напротив композитора. Тамбур зазвенел. Эта музыка всю жизнь будет звучать в моих ушах! Учительницы полулежали на зеленой лужайке. Даже у наиболее бесчувственных дрожали губы, а на глаза навертывались слезы. Я шепнула Васфие, прижав губы к ее каштановым волосам:
— В первый раз я услышала игру Шейха в училище. Конечно, это было прекрасно, но не так, как сейчас.
Грустный взгляд Васфие сверкнул многозначительной улыбкой.
— Да, — сказала она. — Это потому, что Юсуф-эфенди никогда в жизни не был таким счастливым и в то же время несчастным, как сегодня…
— Почему? — удивилась я.
Васфие пристально посмотрела мне в глаза, потом опять склонила голову мне на плечо и сказала:
— Молчи. Давай слушать.
Сегодня Шейх Юсуф-эфенди играл и пел только старинные песни. Я прежде никогда не слышала их. Каждый раз, когда он кончал, мое сердце замирало: «Все… Неужели больше не споет?!» Но песни сменяли одна другую. Глаза композитора были полузакрыты, щеки заметно побледнели и покрылись испариной. Я не могла отвести взора от этих полузакрытых глаз. Вдруг я увидела, что по его впалым щекам поползли слезы. Сердце мое защемило: разве это не грех — так утомлять больного человека? Я не выдержала и, когда после очередной песни наступила пауза, сказала:
— Может быть, вы отдохнете немного? Вы так взволнованы… Что с вами?
Шейх Юсуф-эфенди ничего не ответил, только взглянул на меня печально своими чистыми детскими глазами, подернутыми слезой, и снова прислонил голову к грифу тамбура. Он запел новую песню:
Моя светля любовь, не открывай мне уста, не надо!
Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада.
Жестокая, не перечь мне. В тебе лишь отрада.
Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада.
Юсуф-эфенди закончил песню, и голова его обессиленно склонилась на тамбур. Все растерялись. Я сказала:
— Это мы виноваты. Не надо было так утомлять его.
Перепрыгивая с камня на камень, я кинулась к реке, чтобы намочить платок. Это был легкий обморок, пожалуй, даже просто головокружение. Когда я подошла к Шейху Юсуф-эфенди с мокрым платком, он уже открыл глаза.
— Вы нас напугали, эфендим, — сказала я.
Композитор слабо улыбнулся и ответил:
— Ничего… Со мной это случается.
Мне показалось, что коллеги мои ведут себя как-то странно. Они многозначительно поглядывали на меня, перешептывались.
Назад наша компания возвращалась той же дорогой. Мы с Васфие шли позади всех.
— С Шейхом Юсуфом-эфенди что-то происходит, — сказала я. — У меня такое впечатление, будто он тайно страдает.
Васфие опять глянула на меня многозначительно и спросила:
— Ты со мной искренне говоришь, Феридэ? Не сердись, но я не могу поверить. Неужели ты ничего не знаешь?
Я изумленно уставилась в лицо приятельнице.
— Ничего не знаю. Зачем же скрывать?
Васфие не захотела верить.
— Как ты можешь не знать того, о чем говорит весь Б…?
Это рассмешило меня. Я пожала плечами.
— Тебе ведь известно, я живу уединенно, обособленно. Мне нет никакого дела до других.
Васфие схватила меня за руки.
— Феридэ, ведь Шейх Юсуф-эфенди влюблен в тебя!
От неожиданности я даже закрыла лицо руками.
На берегу реки все еще продолжалось веселье. Девочки кричали, шумели, смеялись. Я незаметно отделилась от всех, свернула на узенькую тропинку, бегущую меж двух садов, и вернулась домой.
Я примостилась чуть поодаль на скале, вокруг которой, пенясь, бежала река. Но приятельницы опять не дали мне покоя.
— Нет, нет, иди сюда! — закричали они. — Непременно иди к нам!
Меня посадили напротив композитора. Тамбур зазвенел. Эта музыка всю жизнь будет звучать в моих ушах! Учительницы полулежали на зеленой лужайке. Даже у наиболее бесчувственных дрожали губы, а на глаза навертывались слезы. Я шепнула Васфие, прижав губы к ее каштановым волосам:
— В первый раз я услышала игру Шейха в училище. Конечно, это было прекрасно, но не так, как сейчас.
Грустный взгляд Васфие сверкнул многозначительной улыбкой.
— Да, — сказала она. — Это потому, что Юсуф-эфенди никогда в жизни не был таким счастливым и в то же время несчастным, как сегодня…
— Почему? — удивилась я.
Васфие пристально посмотрела мне в глаза, потом опять склонила голову мне на плечо и сказала:
— Молчи. Давай слушать.
Сегодня Шейх Юсуф-эфенди играл и пел только старинные песни. Я прежде никогда не слышала их. Каждый раз, когда он кончал, мое сердце замирало: «Все… Неужели больше не споет?!» Но песни сменяли одна другую. Глаза композитора были полузакрыты, щеки заметно побледнели и покрылись испариной. Я не могла отвести взора от этих полузакрытых глаз. Вдруг я увидела, что по его впалым щекам поползли слезы. Сердце мое защемило: разве это не грех — так утомлять больного человека? Я не выдержала и, когда после очередной песни наступила пауза, сказала:
— Может быть, вы отдохнете немного? Вы так взволнованы… Что с вами?
Шейх Юсуф-эфенди ничего не ответил, только взглянул на меня печально своими чистыми детскими глазами, подернутыми слезой, и снова прислонил голову к грифу тамбура. Он запел новую песню:
Моя светля любовь, не открывай мне уста, не надо!
Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада.
Жестокая, не перечь мне. В тебе лишь отрада.
Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада.
Юсуф-эфенди закончил песню, и голова его обессиленно склонилась на тамбур. Все растерялись. Я сказала:
— Это мы виноваты. Не надо было так утомлять его.
Перепрыгивая с камня на камень, я кинулась к реке, чтобы намочить платок. Это был легкий обморок, пожалуй, даже просто головокружение. Когда я подошла к Шейху Юсуф-эфенди с мокрым платком, он уже открыл глаза.
— Вы нас напугали, эфендим, — сказала я.
Композитор слабо улыбнулся и ответил:
— Ничего… Со мной это случается.
Мне показалось, что коллеги мои ведут себя как-то странно. Они многозначительно поглядывали на меня, перешептывались.
Назад наша компания возвращалась той же дорогой. Мы с Васфие шли позади всех.
— С Шейхом Юсуфом-эфенди что-то происходит, — сказала я. — У меня такое впечатление, будто он тайно страдает.
Васфие опять глянула на меня многозначительно и спросила:
— Ты со мной искренне говоришь, Феридэ? Не сердись, но я не могу поверить. Неужели ты ничего не знаешь?
Я изумленно уставилась в лицо приятельнице.
— Ничего не знаю. Зачем же скрывать?
Васфие не захотела верить.
— Как ты можешь не знать того, о чем говорит весь Б…?
Это рассмешило меня. Я пожала плечами.
— Тебе ведь известно, я живу уединенно, обособленно. Мне нет никакого дела до других.
Васфие схватила меня за руки.
— Феридэ, ведь Шейх Юсуф-эфенди влюблен в тебя!
От неожиданности я даже закрыла лицо руками.
На берегу реки все еще продолжалось веселье. Девочки кричали, шумели, смеялись. Я незаметно отделилась от всех, свернула на узенькую тропинку, бегущую меж двух садов, и вернулась домой.
Б…, 25 июля.
Кажется, лето будет тянуться до бесконечности. Жара невыносимая. В городе не найдешь зеленого листочка. Все сожжено солнцем. Изумрудные холмы стали бледно-желтыми. Под ослепительным летним солнцем они кажутся мертвыми, бесцветными. Можно подумать, что это огромные кучи пепла. Тоскливо. Тоскливо до смерти, хоть в петлю лезь. Город опустел. Ученицы разъехались. Многие наши учителя тоже на летние месяцы покинули Б… Незихе и Васфие присылают мне иногда из Стамбула письма. Они пишут, что Стамбул в этом году особенно красив, восхищаются Босфором, Принцевыми островами и надеются остаться там, если представится хоть малейшая возможность.
Откровенно говоря, мне тоже не хочется здесь оставаться. История с Шейхом Юсуфом-эфенди сильно меня огорчила. Мне стыдно появляться среди людей. Когда начнется новый учебный год, я попрошу перевести меня в какое-нибудь другое место. Согласна даже поехать в глушь. Пусть мне там придется туго, пусть надо много работать и я буду уставать. Это ничего. Лишь бы остаться наедине с собой.
Откровенно говоря, мне тоже не хочется здесь оставаться. История с Шейхом Юсуфом-эфенди сильно меня огорчила. Мне стыдно появляться среди людей. Когда начнется новый учебный год, я попрошу перевести меня в какое-нибудь другое место. Согласна даже поехать в глушь. Пусть мне там придется туго, пусть надо много работать и я буду уставать. Это ничего. Лишь бы остаться наедине с собой.
Б…, 5 августа.
Вот уже второй раз я вижу, как мои ученицы выходят замуж. На этот раз обстояло иначе, чем в Зейнилер, когда мы отдавали Зехру за чабана Мехмеда. Сегодня ночью, в этот час Джемиле уже не лежит в своей постели с невысохшими слезинками на ресницах. В эту ночь, в этот час красивая головка Джемиле покоится на груди ее возлюбленного лейтенанта. Молодые люди проявили такую стойкость в своем чувстве, что их родители были вынуждены сдаться.
Джемиле, как и Зехру, я наряжала своими руками. Уже давно я упорно отказывалась бывать на вечеринках и гуляньях, но Джемиле пришла ко мне домой, целовала мне руки, умоляла. Интересно, догадалась ли она, что это я тогда ночью вложила в карман ее передника конфискованное письмо? Не знаю… Но в тот день, когда девушке удалось наконец склонить на свою сторону родителей, я была первой, кому она сообщила радостную весть. Думаю, она все-таки догадалась.
Да, я сама нарядила Джемиле, сама накинула на нее дувак. В Б… есть обычай вплетать в волосы молодых девушек серебряные нити, какие обычно носят только невесты. Считают, что они приносят счастье. Несмотря на мой решительный протест, мать Джемиле вдела сбоку в мои волосы кусочек такой нити. Я ничего не могла поделать.
Мне очень хотелось взглянуть на лейтенанта. Я могла поверить счастью молодых, только увидев их вместе рука об руку. Но этому желанию не суждено было сбыться. Мне пришлось раньше времени уйти со свадьбы.
В тот вечер женщины, как всегда, тайком поглядывали на меня, перешептывались. С уст у них не сходило слово «Шелкопряд».
Жена председателя муниципалитета, толстая женщина, вся увешанная золотыми безделушками и бриллиантами, пристально глянула на меня, затем громко, так что даже я услышала, сказала соседкам:
— Этот Шелкопряд действительно способен погубить… Неспроста несчастный мучается!..
Нельзя было больше терпеть. Я извинилась перед матерью Джемиле и сказала, что больна и не могу остаться.
Невеста стояла в окружении нескольких моих коллег по училищу. Старушка показала в их сторону рукой.
— Учителя дают Джемиле советы и наставления. Ты бы тоже, барышня, сказала ей несколько слов.
Улыбнувшись, я согласилась выполнить это невинное желание, отвела девушку в сторону и сказала:
— Джемиле, мама просила, чтобы я, как твоя учительница, что-нибудь посоветовала тебе. Лучшее наставление дало твое сердце. Я хочу посоветовать только одно… Смотри, дитя мое, если сейчас, перед тем как придет твой жених, вдруг кто-нибудь сообщит, что на улице тебя ждет незнакомая женщина и хочет поговорить с тобой по секрету, не слушай никого, беги от этой женщины, спрячь свою голову на сильной груди лейтенанта…
Кто знает, как удивилась моим словам Джемиле! Она права. Даже сейчас я сама удивляюсь и спрашиваю себя, в чем смысл этих слов, точно услышала их от кого-то другого.
Джемиле, как и Зехру, я наряжала своими руками. Уже давно я упорно отказывалась бывать на вечеринках и гуляньях, но Джемиле пришла ко мне домой, целовала мне руки, умоляла. Интересно, догадалась ли она, что это я тогда ночью вложила в карман ее передника конфискованное письмо? Не знаю… Но в тот день, когда девушке удалось наконец склонить на свою сторону родителей, я была первой, кому она сообщила радостную весть. Думаю, она все-таки догадалась.
Да, я сама нарядила Джемиле, сама накинула на нее дувак. В Б… есть обычай вплетать в волосы молодых девушек серебряные нити, какие обычно носят только невесты. Считают, что они приносят счастье. Несмотря на мой решительный протест, мать Джемиле вдела сбоку в мои волосы кусочек такой нити. Я ничего не могла поделать.
Мне очень хотелось взглянуть на лейтенанта. Я могла поверить счастью молодых, только увидев их вместе рука об руку. Но этому желанию не суждено было сбыться. Мне пришлось раньше времени уйти со свадьбы.
В тот вечер женщины, как всегда, тайком поглядывали на меня, перешептывались. С уст у них не сходило слово «Шелкопряд».
Жена председателя муниципалитета, толстая женщина, вся увешанная золотыми безделушками и бриллиантами, пристально глянула на меня, затем громко, так что даже я услышала, сказала соседкам:
— Этот Шелкопряд действительно способен погубить… Неспроста несчастный мучается!..
Нельзя было больше терпеть. Я извинилась перед матерью Джемиле и сказала, что больна и не могу остаться.
Невеста стояла в окружении нескольких моих коллег по училищу. Старушка показала в их сторону рукой.
— Учителя дают Джемиле советы и наставления. Ты бы тоже, барышня, сказала ей несколько слов.
Улыбнувшись, я согласилась выполнить это невинное желание, отвела девушку в сторону и сказала:
— Джемиле, мама просила, чтобы я, как твоя учительница, что-нибудь посоветовала тебе. Лучшее наставление дало твое сердце. Я хочу посоветовать только одно… Смотри, дитя мое, если сейчас, перед тем как придет твой жених, вдруг кто-нибудь сообщит, что на улице тебя ждет незнакомая женщина и хочет поговорить с тобой по секрету, не слушай никого, беги от этой женщины, спрячь свою голову на сильной груди лейтенанта…
Кто знает, как удивилась моим словам Джемиле! Она права. Даже сейчас я сама удивляюсь и спрашиваю себя, в чем смысл этих слов, точно услышала их от кого-то другого.
Б…, 27 августа.
Сегодня вечером в нашем маленьком садике было веселье. Мы с Мунисэ пригласили на ужин семью Хаджи-калфы. Ради шутки я попросила купить в городе несколько красивых бумажных фонариков. Мы повесили их на ветках миндального деревца над столом. Увидев это украшение, Хаджи-калфа пришел в восторг:
— Эй, да ведь это не ужин, а праздник Десятого июля84.
Я улыбнулась.
— Сегодняшний вечер — это мое собственное Десятое июля.
Да, этот вечер был праздником моего освобождения. Ровно год тому назад Чалыкушу вырвалась из клетки. Год — это триста шестьдесят пять дней. Как много!
В начале ужина я была очень весела, без конца смеялась, болтала. Я так шутила, что мадам из Саматьи задыхалась от хохота. Засветившееся радостью пухленькое личико Айкануш сделалось того же цвета, что мои фонарики. Хаджи-калфа хлопал себя по коленям и заливался безудержным смехом.
— Уж не бесенок ли в тебя вселился, дочь моя?
Мы допоздна болтали в саду. На прощанье я подарила Айкануш и Мирату по красному фонарику и проводила гостей.
Мунисэ набегалась за день и клевала носом еще за столом, пока мы разговаривали. Я отправила ее спать, а сама осталась в саду.
Была дивная ночь. В соседних домах погасли огни. На фоне звездного неба вырисовывался черный, страшный горб горы. Я прижалась руками и лбом к холодной решетке сада. Кругом было тихо, безмолвно. Только внизу под обрывом еле слышно журчала речушка, не пересыхающая даже в такую жару. В ее воде отражался клочок звездного неба.
Свечи догорали в бумажных фонариках. Я чувствовала, как вместе с ними угасала и радость в моем сердце. Душа моя погружалась в глубокую, беспросветную тьму.
Я перебирала в памяти и светлые и темные дни минувшего года. Как все это было давно, господи! Как давно!
У меня крепкое тело… Оно безропотно переносит холод, страдания, другие тяготы. Возможно, я проживу еще сорок, даже пятьдесят лет. Возможно, и тогда мне придется праздновать печальную годовщину этой печальной победы. Как бесконечна жизнь, господи! Как долог этот путь!
Возможно, у меня тогда не будет даже Мунисэ. Волосы мои поседеют. Я буду надеяться, терпеть. Хорошо!.. Я согласна и на это. Но для чего? Чего я жду? В течение года я несколько раз не могла совладать с собой, плакала. Но ни разу еще в моих слезах не было такой горечи, как сегодня. Этой ночью слезы жгли мои щеки, как расплавленный свинец. Тогда плакали только глаза, а сегодня плачет мое сердце.
— Эй, да ведь это не ужин, а праздник Десятого июля84.
Я улыбнулась.
— Сегодняшний вечер — это мое собственное Десятое июля.
Да, этот вечер был праздником моего освобождения. Ровно год тому назад Чалыкушу вырвалась из клетки. Год — это триста шестьдесят пять дней. Как много!
В начале ужина я была очень весела, без конца смеялась, болтала. Я так шутила, что мадам из Саматьи задыхалась от хохота. Засветившееся радостью пухленькое личико Айкануш сделалось того же цвета, что мои фонарики. Хаджи-калфа хлопал себя по коленям и заливался безудержным смехом.
— Уж не бесенок ли в тебя вселился, дочь моя?
Мы допоздна болтали в саду. На прощанье я подарила Айкануш и Мирату по красному фонарику и проводила гостей.
Мунисэ набегалась за день и клевала носом еще за столом, пока мы разговаривали. Я отправила ее спать, а сама осталась в саду.
Была дивная ночь. В соседних домах погасли огни. На фоне звездного неба вырисовывался черный, страшный горб горы. Я прижалась руками и лбом к холодной решетке сада. Кругом было тихо, безмолвно. Только внизу под обрывом еле слышно журчала речушка, не пересыхающая даже в такую жару. В ее воде отражался клочок звездного неба.
Свечи догорали в бумажных фонариках. Я чувствовала, как вместе с ними угасала и радость в моем сердце. Душа моя погружалась в глубокую, беспросветную тьму.
Я перебирала в памяти и светлые и темные дни минувшего года. Как все это было давно, господи! Как давно!
У меня крепкое тело… Оно безропотно переносит холод, страдания, другие тяготы. Возможно, я проживу еще сорок, даже пятьдесят лет. Возможно, и тогда мне придется праздновать печальную годовщину этой печальной победы. Как бесконечна жизнь, господи! Как долог этот путь!
Возможно, у меня тогда не будет даже Мунисэ. Волосы мои поседеют. Я буду надеяться, терпеть. Хорошо!.. Я согласна и на это. Но для чего? Чего я жду? В течение года я несколько раз не могла совладать с собой, плакала. Но ни разу еще в моих слезах не было такой горечи, как сегодня. Этой ночью слезы жгли мои щеки, как расплавленный свинец. Тогда плакали только глаза, а сегодня плачет мое сердце.
Б…, 1 октября.
Вот уже неделю идут занятия. Почти все наши учительницы вернулись в Б…, даже Васфие, которая любой ценой стремилась остаться в Стамбуле. Бедняжка так и не нашла вакантного места в столице. А вот Незихе повезло. Как-то раз, в пятницу, они встретили на берегу Золотого Рога молодого офицера. Он проводил их до самого Фатиха. Мужчины, с которыми знакомились мои подружки, всегда отдавали предпочтение Васфие. На этот раз случилось то же самое. Офицер назначил ей свидание в парке, не помню каком. Но, как назло, у Васфие в этот день были гости. Не желая обманывать офицера, она попросила подругу:
— Дорогая Незихе, пойди вместо меня, предупреди, что я не могу быть сегодня, и сговорись о встрече на другой день.
Вернувшись вечером, Незихе сказала, что не встретила молодого человека. Но с девушкой творилось что-то странное…
Через несколько дней все выяснилось. Незихе в тот вечер завоевала симпатию молодого человека, и через неделю они обручились.
Васфие мучительно переживала это событие. Ей было обидно, что любимая подруга обманула ее; вместе с тем она грустила, потому что осталась совсем одна.
Теперь она часто говорит мне, вздыхая:
— Ах, Феридэ-ханым, какими замечательными подругами могли бы мы быть с вами! Как жаль… Вы очень славная, веселая, общительная девушка, но у вас нет вкуса к жизни…
Когда вылупятся птенцы, в гнезде начинается веселая жизнь. Сейчас школа кажется мне именно таким гнездом.
Сильная гроза с молнией и громом, которая разразилась несколько дней назад, как рукой сняла мою преждевременную жизненную усталость, тоску, навеянную жарким, спокойным летом. Мне так легко! Я так весела!
— Дорогая Незихе, пойди вместо меня, предупреди, что я не могу быть сегодня, и сговорись о встрече на другой день.
Вернувшись вечером, Незихе сказала, что не встретила молодого человека. Но с девушкой творилось что-то странное…
Через несколько дней все выяснилось. Незихе в тот вечер завоевала симпатию молодого человека, и через неделю они обручились.
Васфие мучительно переживала это событие. Ей было обидно, что любимая подруга обманула ее; вместе с тем она грустила, потому что осталась совсем одна.
Теперь она часто говорит мне, вздыхая:
— Ах, Феридэ-ханым, какими замечательными подругами могли бы мы быть с вами! Как жаль… Вы очень славная, веселая, общительная девушка, но у вас нет вкуса к жизни…
Когда вылупятся птенцы, в гнезде начинается веселая жизнь. Сейчас школа кажется мне именно таким гнездом.
Сильная гроза с молнией и громом, которая разразилась несколько дней назад, как рукой сняла мою преждевременную жизненную усталость, тоску, навеянную жарким, спокойным летом. Мне так легко! Я так весела!
Б…, 17 октября.
Вот уже дней десять льют дожди, да такие сильные! Погибли последние цветы, которые в начале весны радовались солнцу вместе со мной. Тогда их бледные стебли тянулись к свету, медленно наливались живительным соком, а сейчас они дрожат в саду, понурые, съежились под нескончаемым дождем, словно хотят сказать ему: «Хватит, довольно, перестань!»
Такой же плачевный вид был, вероятно, и у меня, когда я сегодня вечером вернулась из школы. Я промокла до нитки, чаршаф прилип к телу, чадра — к лицу. Прохожие на улице посмеивались, глядя на меня.
Мунисэ показалась мне чересчур бледной. Испугавшись, что она простудилась, я насильно уложила ее в постель пораньше и заварила липовый цвет. Девочка капризничала, подсмеивалась над моей мнительностью.
— Абаджиим, — говорила девочка, — что может холод сделать человеку? Разве ты забыла, как прошлой зимой ночью я спряталась в соломе?
Мне почему-то не спалось. Уложив Мунисэ, я взяла книгу и легла на тахту, прислушиваясь к раздраженному говору дождя, который барабанил по крыше, шумел в водосточной трубе. Вот уже две недели продолжалась эта траурная музыка.
Не знаю, сколько времени прошло. Вдруг раздался сильный стук в дверь. Кто это мог быть в такой поздний час?
Я побоялась сразу открывать, прошла в гостиную и выглянула из джумбы85. У двери, стараясь укрыться от дождя, стояла высокая женщина. В руке она держала фонарь, прикрытый сверху клеенкой. Свет от фонаря отражался в лужах.
— Кто это? — спросила я.
Дрожащий голос ответил:
— Откройте, мне нужно повидать Феридэ-ханым.
Открывая дверь, я вся тряслась. С того злополучного вечера в Стамбуле незнакомые женщины-гостьи наводили на меня страх. Стоило мне узнать, что какая-нибудь незнакомка ищет меня, как я сразу же начинала думать о дурном известии.
Переступив порог, женщина подняла фонарь, чтобы лучше разглядеть меня. Я увидела бледное лицо и печальные глаза.
— Позвольте войти, ходжаным…
Это лицо и голос придали мне смелость. Я даже не спросила, кто она, зачем пришла, и показала на дверь гостиной.
— Пожалуйста…
Боясь наследить, женщина осторожно вошла в комнату, но сесть не решалась.
— Ну и дождь, ну и дождь… Утонуть можно! — сказала она, чтобы как-то нарушить неловкое молчание.
Я внимательно разглядывала незнакомку. Было ясно, что столь жалкий вид женщины вызван вовсе не дождем, а чем-то иным. Я поняла, что она хочет немного успокоиться, прежде чем объяснить мне причину своего позднего визита, поэтому не стала ни о чем расспрашивать.
Мое первое впечатление оказалось верным: у женщины было кроткое, благородное лицо.
Наконец я спросила:
— С кем я говорю, ханым-эфенди?
Женщина опустила голову, словно испугалась этого вопроса.
— Феридэ-ханым, — начала она. — Мы немного знакомы. Правда, ни я вас, ни вы меня не видели до сих пор, но я вас знаю заочно. — Женщина на минуту умолкла, затем, как бы собравшись с силами, продолжала: — Я сестра вашего товарища по училищу, преподавателя музыки Шейха Юсуфа-эфенди.
Сердце мое так и замерло. Однако надо было держать себя в руках и не подавать виду.
— Вот как, ханым-эфенди, — сказала я. — Очень рада познакомиться с вами. Надеюсь, ваш брат чувствует себя лучше?
Конечно, с гостьей, которая пришла в таком состоянии, в такой час, надо было говорить как-то по-другому. Но что я могла ей сказать?
Женщина молчала, видимо, не находя слов для ответа. Я не осмеливалась взглянуть на нее и сидела, потупив голову. Послышалось всхлипывание. Я еще ниже опустила голову, точно покоряясь неизбежному несчастью. Чтобы не плакать, женщина сжимала руками шею.
— Брат умирает… — сказала она. — К вечеру ему стало совсем плохо. Вот уже шесть часов он без сознания. До утра не протянет…
Я молчала. Что я могла ответить?
— Барышня, — продолжала женщина. — Юсуф младше меня всего на три года, но я считаю его своим сыном. Когда умерла наша мать, Юсуф был совсем крошкой. И я была мала, но, несмотря на это, мне пришлось заменить ему мать. Я посвятила Юсуфу всю свою жизнь. Когда я овдовела, мне было столько лет, сколько вам сейчас. Я могла выйти замуж еще раз, но не захотела. Боялась, что мой любимый Юсуф останется один. И вот теперь он уходит, покидает меня… Вы спросите, зачем я вам все это говорю, ханым-эфенди? Не сердитесь на меня за то, что я вас беспокою в такой поздний час!.. Не сердитесь на меня за то, о чем я вас сейчас буду умолять!.. Не прогоняйте меня…
У женщины вдруг подкосились ноги, ее тело обмякло и опустилось на пол. Я подумала, что бедняжке плохо, хотела поднять ее. Но она с плачем металась по полу, обнимая и целуя мои ноги.
Осторожным движением я отстранила женщину и сказала, стараясь казаться как можно спокойнее, если в такую минуту вообще можно было быть спокойной:
— Ханым-эфенди, мне понятно ваше горе. Говорите… Если я только смогу что-нибудь сделать…
В ее бледно-голубых глазах под опухшими от слез веками сверкнула искра надежды, бедная женщина руками сдавила горло, стараясь унять-рыдания.
— Юсуф болен уже десять лет, — сказала она. — Как я ни старалась, как ни билась, проклятая болезнь не хотела оставлять брата и тайно подтачивала его силы!.. Наконец свершилось… Юсуф увидел вас. Он такой впечатлительный человек! С того дня брат стал чахнуть…
Я не удержалась и запротестовала:
— Клянусь вам, ханым-эфенди, я не сделала ничего плохого вашему брату. Да и я… что? Всего-навсего подстреленная птица…
Сестра Юсуфа-эфенди опять припала к моим коленям:
— Милая, дитя мое, у вас, наверно, тоже есть возлюбленный. Не сердитесь… Клянусь вам, я пришла не для того, чтобы жаловаться. Не такая уж я грубая, как это кажется на первый взгляд. Просто я сестра Юсуфа. За много лет я сжилась с его музыкой. Я не в обиде на вас и не сетую на ваше знакомство. Юсуф слег и на моих глазах горит и тает, как свеча. Но вижу: он умирает счастливым. Ни жалоб, ни страданий, ни горьких слез. Иногда он терял сознание, тогда веки его начинали легонько дрожать, бледные губы улыбались и тихо шептали ваше имя. Юсуф мне ни слова не говорил о своем горе. Но вчера взял мои руки, поцеловал по одному все пальцы и, как ребенок начал умолять: «Покажи мне ее еще хоть разочек, абла!» Ради Юсуфа я готова была пойти на любые жертвы, но эта просьба казалась мне невыполнимой. Сердце мое разрывалось на части. «Выздоравливай, Юсуф, вставай на ноги, ты ее увидишь еще…» — так я утешала брата, поглаживая рукой его лоб и волосы. Ах, Феридэ-ханым, видели бы вы, как обиделся больной!.. Какая безнадежная тоска мелькнула в его взгляде. Он молча отвернулся к стене и закрыл глаза. Этого не передашь словами. А сегодня под вечер Юсуф лишился чувств. Я поняла, что он уже больше никогда не очнется. Я пожертвовала ради него своей жизнью, счастьем, никогда ему ни в чем не отказывала. Видеть, с какой тоской он закрыл глаза, и не дать ему возможности повидаться с человеком, которого он любит больше всего на свете!.. Я не в силах передать его страдания, Феридэ-ханым!.. Сделайте благое дело!.. Это будет последней каплей воды, которую дают человеку в предсмертной агонии…
Несчастная женщина не могла дальше говорить.
Я шла под проливным дождем за тусклым фонарем по каким-то темным узким улочкам. Ничего не чувствовала, ни о чем не думала, тащилась безвольная, как лист, увлекаемый потоком.
Меня провели в высокую просторную комнату, полную теней. Стены были увешаны тамбурами, удами, скрипками, на тесных полках лежали флейты. Композитор умирал на широкой железной кровати. Мы на цыпочках подошли к нему. Восковое лицо Шейха уже застыло в предсмертном спокойствии. Глазницы наполнились тьмой. Только на приоткрытых губах, обнаживших ослепительно белые зубы, еще теплилась жизнь.
Бедная женщина, казавшаяся полчаса назад совершенно убитой горем, выполнив последнюю волю умирающего, стала удивительно спокойной. Господи, какие чудеса таит в себе чувство, называемое любовью! Как мать будит сына, чтобы проводить его в школу, так и она положила руку брату на лоб и позвала:
— Юсуф, дитя мое, посмотри… Твой товарищ Феридэ-ханым пришла навестить тебя.
Больной ничего не слышал, ничего не чувствовал. Женщиной овладел страх. Неужели брат умрет, не открыв больше глаз? Самообладание снова покинуло ее.
— Юсуф, дитя мое, открой хоть раз глаза. Если ты умрешь, не увидев ее, я буду мучиться всю жизнь…
Сердце мое разрывалось от жалости. Ноги подкашивались. Я облокотилась на какой-то предмет у изголовья больного, который в полутьме приняла за стол. Это был орган! Я задрожала. Сердце подсказывало мне, что только чудо способно заставить несчастного в последний раз открыть глаза. Не знаю, может быть, мысль, которая пришла мне в голову, — преступление или еще больший грех, но этот орган, как пропасть, манящая каждого, кто заглянет в нее, притягивал меня к себе. Я нажала ногой на педаль и пальцем тронула клавиши.
Орган жалобно застонал, как раненое сердце. Темные углы комнаты, сазы, тамбуры, скрипки, бросавшие длинные тени по стенам, задрожали и откликнулись странным тоскливым звуком. Наверно, мне показалось, так как взор мой был затуманен слезами, но я вдруг увидела, что больной на мгновение открыл свои голубые глаза.
Я склонилась над усопшим и коснулась губами закрытых век, которые, казалось, еще хранили последнее тепло жизни. Неужели свой первый поцелуй мне было суждено отдать потухшим глазам мертвеца?
Такой же плачевный вид был, вероятно, и у меня, когда я сегодня вечером вернулась из школы. Я промокла до нитки, чаршаф прилип к телу, чадра — к лицу. Прохожие на улице посмеивались, глядя на меня.
Мунисэ показалась мне чересчур бледной. Испугавшись, что она простудилась, я насильно уложила ее в постель пораньше и заварила липовый цвет. Девочка капризничала, подсмеивалась над моей мнительностью.
— Абаджиим, — говорила девочка, — что может холод сделать человеку? Разве ты забыла, как прошлой зимой ночью я спряталась в соломе?
Мне почему-то не спалось. Уложив Мунисэ, я взяла книгу и легла на тахту, прислушиваясь к раздраженному говору дождя, который барабанил по крыше, шумел в водосточной трубе. Вот уже две недели продолжалась эта траурная музыка.
Не знаю, сколько времени прошло. Вдруг раздался сильный стук в дверь. Кто это мог быть в такой поздний час?
Я побоялась сразу открывать, прошла в гостиную и выглянула из джумбы85. У двери, стараясь укрыться от дождя, стояла высокая женщина. В руке она держала фонарь, прикрытый сверху клеенкой. Свет от фонаря отражался в лужах.
— Кто это? — спросила я.
Дрожащий голос ответил:
— Откройте, мне нужно повидать Феридэ-ханым.
Открывая дверь, я вся тряслась. С того злополучного вечера в Стамбуле незнакомые женщины-гостьи наводили на меня страх. Стоило мне узнать, что какая-нибудь незнакомка ищет меня, как я сразу же начинала думать о дурном известии.
Переступив порог, женщина подняла фонарь, чтобы лучше разглядеть меня. Я увидела бледное лицо и печальные глаза.
— Позвольте войти, ходжаным…
Это лицо и голос придали мне смелость. Я даже не спросила, кто она, зачем пришла, и показала на дверь гостиной.
— Пожалуйста…
Боясь наследить, женщина осторожно вошла в комнату, но сесть не решалась.
— Ну и дождь, ну и дождь… Утонуть можно! — сказала она, чтобы как-то нарушить неловкое молчание.
Я внимательно разглядывала незнакомку. Было ясно, что столь жалкий вид женщины вызван вовсе не дождем, а чем-то иным. Я поняла, что она хочет немного успокоиться, прежде чем объяснить мне причину своего позднего визита, поэтому не стала ни о чем расспрашивать.
Мое первое впечатление оказалось верным: у женщины было кроткое, благородное лицо.
Наконец я спросила:
— С кем я говорю, ханым-эфенди?
Женщина опустила голову, словно испугалась этого вопроса.
— Феридэ-ханым, — начала она. — Мы немного знакомы. Правда, ни я вас, ни вы меня не видели до сих пор, но я вас знаю заочно. — Женщина на минуту умолкла, затем, как бы собравшись с силами, продолжала: — Я сестра вашего товарища по училищу, преподавателя музыки Шейха Юсуфа-эфенди.
Сердце мое так и замерло. Однако надо было держать себя в руках и не подавать виду.
— Вот как, ханым-эфенди, — сказала я. — Очень рада познакомиться с вами. Надеюсь, ваш брат чувствует себя лучше?
Конечно, с гостьей, которая пришла в таком состоянии, в такой час, надо было говорить как-то по-другому. Но что я могла ей сказать?
Женщина молчала, видимо, не находя слов для ответа. Я не осмеливалась взглянуть на нее и сидела, потупив голову. Послышалось всхлипывание. Я еще ниже опустила голову, точно покоряясь неизбежному несчастью. Чтобы не плакать, женщина сжимала руками шею.
— Брат умирает… — сказала она. — К вечеру ему стало совсем плохо. Вот уже шесть часов он без сознания. До утра не протянет…
Я молчала. Что я могла ответить?
— Барышня, — продолжала женщина. — Юсуф младше меня всего на три года, но я считаю его своим сыном. Когда умерла наша мать, Юсуф был совсем крошкой. И я была мала, но, несмотря на это, мне пришлось заменить ему мать. Я посвятила Юсуфу всю свою жизнь. Когда я овдовела, мне было столько лет, сколько вам сейчас. Я могла выйти замуж еще раз, но не захотела. Боялась, что мой любимый Юсуф останется один. И вот теперь он уходит, покидает меня… Вы спросите, зачем я вам все это говорю, ханым-эфенди? Не сердитесь на меня за то, что я вас беспокою в такой поздний час!.. Не сердитесь на меня за то, о чем я вас сейчас буду умолять!.. Не прогоняйте меня…
У женщины вдруг подкосились ноги, ее тело обмякло и опустилось на пол. Я подумала, что бедняжке плохо, хотела поднять ее. Но она с плачем металась по полу, обнимая и целуя мои ноги.
Осторожным движением я отстранила женщину и сказала, стараясь казаться как можно спокойнее, если в такую минуту вообще можно было быть спокойной:
— Ханым-эфенди, мне понятно ваше горе. Говорите… Если я только смогу что-нибудь сделать…
В ее бледно-голубых глазах под опухшими от слез веками сверкнула искра надежды, бедная женщина руками сдавила горло, стараясь унять-рыдания.
— Юсуф болен уже десять лет, — сказала она. — Как я ни старалась, как ни билась, проклятая болезнь не хотела оставлять брата и тайно подтачивала его силы!.. Наконец свершилось… Юсуф увидел вас. Он такой впечатлительный человек! С того дня брат стал чахнуть…
Я не удержалась и запротестовала:
— Клянусь вам, ханым-эфенди, я не сделала ничего плохого вашему брату. Да и я… что? Всего-навсего подстреленная птица…
Сестра Юсуфа-эфенди опять припала к моим коленям:
— Милая, дитя мое, у вас, наверно, тоже есть возлюбленный. Не сердитесь… Клянусь вам, я пришла не для того, чтобы жаловаться. Не такая уж я грубая, как это кажется на первый взгляд. Просто я сестра Юсуфа. За много лет я сжилась с его музыкой. Я не в обиде на вас и не сетую на ваше знакомство. Юсуф слег и на моих глазах горит и тает, как свеча. Но вижу: он умирает счастливым. Ни жалоб, ни страданий, ни горьких слез. Иногда он терял сознание, тогда веки его начинали легонько дрожать, бледные губы улыбались и тихо шептали ваше имя. Юсуф мне ни слова не говорил о своем горе. Но вчера взял мои руки, поцеловал по одному все пальцы и, как ребенок начал умолять: «Покажи мне ее еще хоть разочек, абла!» Ради Юсуфа я готова была пойти на любые жертвы, но эта просьба казалась мне невыполнимой. Сердце мое разрывалось на части. «Выздоравливай, Юсуф, вставай на ноги, ты ее увидишь еще…» — так я утешала брата, поглаживая рукой его лоб и волосы. Ах, Феридэ-ханым, видели бы вы, как обиделся больной!.. Какая безнадежная тоска мелькнула в его взгляде. Он молча отвернулся к стене и закрыл глаза. Этого не передашь словами. А сегодня под вечер Юсуф лишился чувств. Я поняла, что он уже больше никогда не очнется. Я пожертвовала ради него своей жизнью, счастьем, никогда ему ни в чем не отказывала. Видеть, с какой тоской он закрыл глаза, и не дать ему возможности повидаться с человеком, которого он любит больше всего на свете!.. Я не в силах передать его страдания, Феридэ-ханым!.. Сделайте благое дело!.. Это будет последней каплей воды, которую дают человеку в предсмертной агонии…
Несчастная женщина не могла дальше говорить.
Я шла под проливным дождем за тусклым фонарем по каким-то темным узким улочкам. Ничего не чувствовала, ни о чем не думала, тащилась безвольная, как лист, увлекаемый потоком.
Меня провели в высокую просторную комнату, полную теней. Стены были увешаны тамбурами, удами, скрипками, на тесных полках лежали флейты. Композитор умирал на широкой железной кровати. Мы на цыпочках подошли к нему. Восковое лицо Шейха уже застыло в предсмертном спокойствии. Глазницы наполнились тьмой. Только на приоткрытых губах, обнаживших ослепительно белые зубы, еще теплилась жизнь.
Бедная женщина, казавшаяся полчаса назад совершенно убитой горем, выполнив последнюю волю умирающего, стала удивительно спокойной. Господи, какие чудеса таит в себе чувство, называемое любовью! Как мать будит сына, чтобы проводить его в школу, так и она положила руку брату на лоб и позвала:
— Юсуф, дитя мое, посмотри… Твой товарищ Феридэ-ханым пришла навестить тебя.
Больной ничего не слышал, ничего не чувствовал. Женщиной овладел страх. Неужели брат умрет, не открыв больше глаз? Самообладание снова покинуло ее.
— Юсуф, дитя мое, открой хоть раз глаза. Если ты умрешь, не увидев ее, я буду мучиться всю жизнь…
Сердце мое разрывалось от жалости. Ноги подкашивались. Я облокотилась на какой-то предмет у изголовья больного, который в полутьме приняла за стол. Это был орган! Я задрожала. Сердце подсказывало мне, что только чудо способно заставить несчастного в последний раз открыть глаза. Не знаю, может быть, мысль, которая пришла мне в голову, — преступление или еще больший грех, но этот орган, как пропасть, манящая каждого, кто заглянет в нее, притягивал меня к себе. Я нажала ногой на педаль и пальцем тронула клавиши.
Орган жалобно застонал, как раненое сердце. Темные углы комнаты, сазы, тамбуры, скрипки, бросавшие длинные тени по стенам, задрожали и откликнулись странным тоскливым звуком. Наверно, мне показалось, так как взор мой был затуманен слезами, но я вдруг увидела, что больной на мгновение открыл свои голубые глаза.
Я склонилась над усопшим и коснулась губами закрытых век, которые, казалось, еще хранили последнее тепло жизни. Неужели свой первый поцелуй мне было суждено отдать потухшим глазам мертвеца?
Б…, 2 ноября.
Этот вечер — последний в Б… Завтра очень рано мы отправляемся в путь.
После кончины Шейха Юсуфа-эфенди мне нельзя оставаться здесь. В городе только и говорят обо мне.
Сколько раз, когда я направлялась в училище или возвращалась домой, за мной шли следом; сколько раз перерезали дорогу, чтобы разглядеть под двойной чадрой мое лицо. Сколько раз мне приходилось слышать, как люди, не считая даже нужным понизить голос, говорили:
— Да ведь это Шелкопряд! Бедный Шейх…
Я сторонилась подруг. Входя в класс, я чувствовала, что краснею как рак.
Дольше так не могло продолжаться. Пришлось пойти к заведующему отделом образования и сказать, что мне не подходит здешний климат и я прошу перевести меня в другое место. Очевидно, Решиту Назыму были известны городские сплетни, он не стал противиться моему желанию, но тут же заявил, что не так-то легко подыскать работу в другом месте. Я ответила, что согласна на меньшее жалованье и лишь бы уехать подальше от Б…
Через два дня пришел приказ. Меня назначили в рушдие города Ч…
Бедная Чалыкушу! Словно осенний листок, подхваченный порывом ветра…
После кончины Шейха Юсуфа-эфенди мне нельзя оставаться здесь. В городе только и говорят обо мне.
Сколько раз, когда я направлялась в училище или возвращалась домой, за мной шли следом; сколько раз перерезали дорогу, чтобы разглядеть под двойной чадрой мое лицо. Сколько раз мне приходилось слышать, как люди, не считая даже нужным понизить голос, говорили:
— Да ведь это Шелкопряд! Бедный Шейх…
Я сторонилась подруг. Входя в класс, я чувствовала, что краснею как рак.
Дольше так не могло продолжаться. Пришлось пойти к заведующему отделом образования и сказать, что мне не подходит здешний климат и я прошу перевести меня в другое место. Очевидно, Решиту Назыму были известны городские сплетни, он не стал противиться моему желанию, но тут же заявил, что не так-то легко подыскать работу в другом месте. Я ответила, что согласна на меньшее жалованье и лишь бы уехать подальше от Б…
Через два дня пришел приказ. Меня назначили в рушдие города Ч…
Бедная Чалыкушу! Словно осенний листок, подхваченный порывом ветра…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Ч…, 23 апреля.
Сегодня день Хызыр-Ильяса86. Я одна дома и не только дома, но, пожалуй, во всем городке. Улицы опустели, лавки закрыты. Все жители с раннего утра, прихватив корзинки с провизией, отправились есть кебаб из барашка за город в Ивовую рощу. На нашем углу всегда сидит нищий-паралитик. Но сегодня даже он не захотел лишать себя развлечения. С важным видом взобрался нищий на спину хамала, словно на сиденье фаэтона, и направился вслед за всеми.
Но больше всего мне понравилось поведение собак. Хитрые бестии почуяли, что будет чем поживиться. Люди шли группами, в плащах, с узелками или корзинами, а позади обязательно плелись псы.
Мунисэ я отправила вместе с женой полкового моллы Хафиза Курбана-эфенди, живущего по соседству. Девочка раскапризничалась, не хотела идти без меня, но я повязала голову платком и сказала:
— Мне нездоровится. Если станет легче, приду попозже.
Но я обманывала Мунисэ. Сегодня у меня очень хорошее настроение, и я отлично себя чувствую. Что же касается причины, по которой я осталась дома,
— просто мне не по душе шумные, многолюдные увеселения.
Как только все ушли, я сорвала с головы платок и, мурлыча себе под нос, занялась по хозяйству.
Как иногда приятно сменить свою подчас очень трудную работу в школе на домашние хлопоты.
Закончив хозяйственные дела, я занялась нашими птицами. Сменила воду, вычистила клетки и вынесла их в сад, чтобы птички побыли на солнце. У нас их ровно полдюжины. Уезжая из Б…, нам пришлось оставить Мазлума на попечение сына Хаджи-калфы. Мунисэ очень горевала, проливая слезы по козленку. Чтобы девочка не грустила, я купила ей птиц. Потом возня с ними захватила и меня. Вот только соседский рыжий кот не дает покоя нашим пернатым друзьям. Стоит мне вынести клетки в сад, как он тут как тут — уже сидит напротив, тихий и спокойный, чуть приоткрыв зеленые глаза. Он даже с нежностью смотрит на наших птичек, поглядывает и мурлыкает, словно рассказывает им что-то.
Сегодня я вынула одну птичку из клетки и поднесла к морде кота. Мне было интересно, как он будет себя вести. Коварное существо! Его желтая шерсть заволновалась, словно подул ветерок. Зеленые глаза заискрились, из мягких лап вылезли когти. Кот готовился броситься на пташку. Бедняжка, дрожа, съежилась у меня в кулаке.
Я схватила свободной рукой кота за шиворот и сказала:
Но больше всего мне понравилось поведение собак. Хитрые бестии почуяли, что будет чем поживиться. Люди шли группами, в плащах, с узелками или корзинами, а позади обязательно плелись псы.
Мунисэ я отправила вместе с женой полкового моллы Хафиза Курбана-эфенди, живущего по соседству. Девочка раскапризничалась, не хотела идти без меня, но я повязала голову платком и сказала:
— Мне нездоровится. Если станет легче, приду попозже.
Но я обманывала Мунисэ. Сегодня у меня очень хорошее настроение, и я отлично себя чувствую. Что же касается причины, по которой я осталась дома,
— просто мне не по душе шумные, многолюдные увеселения.
Как только все ушли, я сорвала с головы платок и, мурлыча себе под нос, занялась по хозяйству.
Как иногда приятно сменить свою подчас очень трудную работу в школе на домашние хлопоты.
Закончив хозяйственные дела, я занялась нашими птицами. Сменила воду, вычистила клетки и вынесла их в сад, чтобы птички побыли на солнце. У нас их ровно полдюжины. Уезжая из Б…, нам пришлось оставить Мазлума на попечение сына Хаджи-калфы. Мунисэ очень горевала, проливая слезы по козленку. Чтобы девочка не грустила, я купила ей птиц. Потом возня с ними захватила и меня. Вот только соседский рыжий кот не дает покоя нашим пернатым друзьям. Стоит мне вынести клетки в сад, как он тут как тут — уже сидит напротив, тихий и спокойный, чуть приоткрыв зеленые глаза. Он даже с нежностью смотрит на наших птичек, поглядывает и мурлыкает, словно рассказывает им что-то.
Сегодня я вынула одну птичку из клетки и поднесла к морде кота. Мне было интересно, как он будет себя вести. Коварное существо! Его желтая шерсть заволновалась, словно подул ветерок. Зеленые глаза заискрились, из мягких лап вылезли когти. Кот готовился броситься на пташку. Бедняжка, дрожа, съежилась у меня в кулаке.
Я схватила свободной рукой кота за шиворот и сказала: