Хабаров Александр. Случай из жизни государства (Эксперт)

   - Ты говоришь, он из бывших комитетчиков?
   - Да. А вот остальные, Георгий Давыдыч, странные люди. На комитетчиков они не похожи, на бизнесменов тоже не очень... Но знают друг друга давно. К тому же...
   - Послушай, милая, - перебил её Щебрянский. - Зачем ты мне рассказываешь то, что, может быть, и интересно, но не мне, а каким-нибудь ментам или конкурентам этого... Зубкова. Два вопроса задаю тебе: что они имеют? что они могут иметь? Жду ответа.
   Лидочка кивнула и стала аккуратно вынимать из сумочки трубки бумаг. Развернув одну из них, она прочла:
   - Голощапов Андриан, в прошлом диссидент, ныне - квартирный маклер, вывел фирму "Добрые Люди" на риэлтерскую конторку "Сирин". "Сирин", возглавляемый бывшим офицером-связистом Скворцовым, по данным Голощапова располагает базой данных скрытой московской недвижимости - практически бесхозными помещениями. Зубковым принято решение: завладеть базой - или легально, по договоренности; или изъять её, не брезгуя никакими средствами. Во время минета удалось подсмотреть в бумажку Голощапова. Адрес "Сирина" есть.
   Щебрянский потер ладони. Фирмочки, оказывается, вовсе не просты. К тому же, одна хочет сожрать другую. Георгий Давыдович, правда, не мог понять, как Лидочка могла заглянуть в бумажку во время минета?
   А она, угадывая мысли Щебрянского, сказала:
   - Зубков на столе сидел. А я стояла на коленях.
   Щебрянский вздрогнул. Он обладал хорошим воображением. Невысокий рост компенсировался неуемной сексуальной фантазией; его возбуждали красивые женщины, но не в чистом, так сказать, виде, а в униженном. Он, например, купил певичке Тине Шток платье за шесть тысяч долларов, а потом с наслаждением сдирал это платье с желанного тела, и не просто сдирал - рвал в клочья, только трещало. Тина обливалась слезами, как всякая женщина, лишиваяся понравишейся тряпки, но Георгий Давыдыч дорвал шедевр кутюрье Ронсана до конца, трахнул Тину на лохмотьях и даже никак не компенсировал утрату - не купил взамен ничего, хотя Тина и надеялась. Охрана вывела её из особняка к машине через черный ход, накинув певичке на плечи синий дворницкий халат.
   Вот это Лидочкино "сидел на столе" возбуждало его, словно лохмотья дорогого платья. Лидочка была "униженной" - не кем-то, а самой природой, паскудными генами, сколотившими из подручного материала сплошное безобразие...
   Георгий Давыдыч нажал кнопку на телефонном аппрате и сказал:
   - Альбертик, зайди...
   Вошел Альбертик, секретарь и помощник по "общим" вопросам, высокий, лет сорока, с залысинами брюнет. Национальность его определить было трудно, склонялась она, конечно, к Кавказу, Средней Азии. Или вообще - к югу... Альберт Сатаров успел побегать по Афгану в составе разведроты, но как-то везло: не убили и не ранили, хотя к концу службы из друзей по призыву в живых осталось трое. Сатаров пришелся по душе Щебрянскому - мораль для закаленного ветерана не была даже рудиментом и приставкой, её не было вовсе в его лексиконе. Есть цель - достигаем её, а все остальное - бутылочное стекло под сапогами, лютики и кузнечики, окурки и мандариновые корки...
   - Альберт, возьми у Лидочки адрес и данные - и пусть две команды обработают скоренько.
   Альберт взял у Лидочки бумажку, стал читать. По мере чтения лицо его не менялось, лишь в одном месте он чуть заметно усмехнулся ("Про минет прочел", - догадался Щебрянский).
   - Все понял, - сказал Сатаров. - Приступаю.
   - И без оглядок, да? - добавил Щебрянский.
   Альбертик кивнул.
   Когда он исчез за дверью, Георгий Давыдович посмотрел на Лидочку, затем встал с вертящегося стула, обошел стол и сел на него - прямо перед агентессой. Лидочка подняла голову: взгляд её был страшен.
   "Как она хороша!" - подумал Щебрянский.
   ЗИМЛАГ
   ЗВЕРИНЕЦ
   6-я бригада 7 отряда была самой организованной, но при этом - самой нетрудоспособной, ленивой и, если честно, ни на что не годной. Именно в ней были сосредоточены "нацмены", чуранцы, они же - "хачики", "зверьки" и "нехристи". Тут царила атмосфера всеобщей тупой многозначительности; прищурившись, как Ленин в Горках, беседовал в блатном углу Эльхан с внимательными земляками; не менее важно и уверенно объяснял что-то Хамиду Турбабаеву Берды Гузиев, его сосед по аулу; некоторые даже во сне сохраняли на лицах печати идиотизма посвященных в нечто.
   - Шархинды, бля, урюк. Галсам курту биринбей перда, - важничал перед земляками Эльхан. - Урус кильдым сися.
   - Пархат балда, - согласился с ним Рамазан Абдулапов. - Зона батон, зона гаттырбын. Москва, бля, указ пышты.
   - Парчун. Я их маму ...л, тувам берма... Мочибей!
   - @азозлилсяР-льханЮ
   
   - разозлился Эльхан.
   - Мочибей! Мочибей!
   - EоромР7аоралиРAлушателиЮ
   - хором заорали слушатели. Глаза у всех горели.
   Потом земляки стали обниматься с Эльханом, говоря одно и то же:
   - Тренды, усос...
   - льханР
   Эльхан Пихуев родился в Бержу-Бакы, столице бывшей автономной, а теперь - полусуверенной республики Чуран. Детство его прошло быстро, как будто и не было вовсе. С семи лет он не расставался с ножом: сначала со складным, перочинным, а затем - выкидным, лагерной выделки (подарил сидевший три раза дядя Жухляр). Этим подарком Эльхан (тогда ещё Эльханчик) сделал "решето" из Лукума Яндарсаева, нехорошего одноклассника, после чего ему пришлось бросить школу, Бержу-Бакы и вообще родимый Чуран и бежать в Россию - отсиживаться у дальней родни, ждать, пока ближняя родня разберется с родственниками потерпевшего. Одноклассник выжил, но остался инвалидом, и Пихуевым пришлось заплатить круглую сумму за его лечение и за прощение Эльханчика: родственники порезанного разрешили ему вернуться в Бержу-Бакы. Но "помиловка" запоздала: Эльханчик спутался в России с компанией приблатненных земляков-гастролеров и вскоре уже чалился на малолетке с пятью годами срока за грабеж.
   Впрочем, брат потерпевшего все равно поклялся зарезать обидчика.
   Эльхан выглядел постарше сверстников, и отличался крайней отмороженностью: какой-нибудь острый предмет всегда был с ним, и Эльхан не задумываясь размахивал им при всяком удобном случае. Поэтому, едва достигнув восемнадцати, Эльхан Пихуев "раскрутился" на "малолетке" ещё на три года и попал в зону строгого режима в Курской области. Тут ему понравилось меньше: кулаки и острые предметы стояли на втором плане, никто ни с кем не дрался; за отход от "понятий" просто били - бывало, до смерти. Махать и угрожать ножом запрещалось (достал - бей!); в отличие от малолетки никто не отказывался от капусты (а ведь её козлы едят!) или от колбасы (она ведь на ... похожа!). Если что-то падало на пол, то уронивший кричал: "На бархотку упало!" - и без зазрения совести поднимал - будь то недокуренный чинарик или хлебная птюха. Земляков в той зоне почти не было; почти потому что в петушиной бригаде отбывал второй срок известный всей стране эстрадный певец Алмаз Задеков, некоронованный король московских педерастов. Отношение к Задекову автоматически переходило и на Эльхана, как ни пытался он отодвинуться от земляка-суперпетуха. Ничего не оставалось, как только идти на следующую "раскрутку", и Пихуев, недолго думая, истыкал заточенным супинатором безобидного столовского шныря Иваныча.
   Теперь же, с общим сроком 14 лет и шестилетним остатком, Эльхан Пихуев управлял чуранским землячеством в 7-й строгой зоне Зимлага. Постепенно он приобрел навык малого рассуждения, оценивал чужие поступки и ситуации в зоне с собственной невысокой кочки. Несколько месяцев подряд он думал об одном: что лучше - былое растворение земляков в общей зоновской массе, в разных отрядах или нынешнее сосредоточение всех в одном бараке? Конечно, приятно было засыпать и просыпаться под родную чуранскую речь, но зато стало меньше возможностей влиять на зону в целом. Еще этот шайтан Монгол... думает, что он главный, командует, грозит... Все чуранцы давно уже были вооружены, у каждого имелась в "нычке" заточка или "мойло", а у самого Эльхана хранился в неприступном тайнике настоящий наган - земляки подогнали, выложив крупную сумму одному зоновскому менту. Воровские и вообще тюремно-лагерные законы и понятия Эльхан принимал по принуждению; бескровные кражи он презирал, считая более благородным занятием групповой разбой с устрашающим "мочиловом"; лагерные разборки на сходках блатных казались Пихуеву чем-то вроде пионерских собраний; правда, через день-два после собрания кто-то ломился за спасением в оперчасть или, не успев, оказывался в санчасти с неизлечимыми увечьями... Но Эльхан, будь у него побольше влияния и земляков за спиной, с удовольствием устроил бы вместо "сходняка" резню. "Хорошо бы ещё человек пятьдесят наших посадить сюда," думал Эльхан. - "Я бы тогда русскую маму ...л".
   Еще нечто приятное волновало сердце: должен был приехать родственник на свиданку, грев привезти, маляву подогнать - как, мол, там, на родине? Родственника этого Эльхан в глаза не видел никогда, написали - брат троюродный...
   Больше ничего дельного или приятного в голову не приходило.
   - Харды, мирбобай? - кивнул он Жумбату Козылову. - Чилим тренды. Телевизор бурдюк пархат. Купеческий пильхым шолты, в натуре, бля...
   - Балманды зибрях менты, га-га,
   - 7асмеялсяР
   - засмеялся Козылов и, взяв из тумбочки банку, пошел заваривать "купеческий", не слабый чаек, но и не чифир, в натуре...
   Эльхан махнул рукой: ночью в их барак мало кто заходил. Пихуев считал, что боятся: это было частичной правдой. Впрочем, у зеков не было особенной нужды для посещения "зверинца", а менты ныряли туда лишь в корыстных целях...
   А вот ещё русский мулла Василий был неприятен Эльхану. После первой же "встречи" в зоновском клубе земляк, Хабры Бурдыгов, вдруг веру поменял, крестился, стал Харитоном каким-то. Хороший земляк был, сильный, чемпион борьбы... Хорошо, что откинулся уже, не смущает остальных. Можно, конечно, замочить муллу, но если посмотреть: нельзя будто... Почему?
   Выпили "купеческий", говорили долго с Жумбатом. Раскурдай неохота зимой начинать, холодно очень. Говорят, в Чуране беспорядки, стрельба. Может, по этапу всех туда отвезут? Там свои все... только зарезать могут за калеку того. Совсем ума нет в двадцатом веке у дураков: какая кровь такая? Сам нарвался, собака...
   Потом Эльхан отослал Жумбата, лег на спину и прикрыл глаза. Думать и вспоминать было нечего, и он уснул. Вслед за ним, как по приказу, притихли и стали укладываться остальные. Мухаррям Турсунов свалил с тумбочки кружку, она покатилась, громыхая, и все зацыкали на него, а Жумбат сказал, сверкнув глазами:
   - Измарды, падла! Кизлы дахрям!
   ГОЛУБЬ И СОБАКА
   Сержант Шибаев ведал кобелями и суками. Под его командованием находились 16 овчарок разного возраста и три полуторагодовалых ротвейлера. Эти обученные животные были предназначены для караульной службы, периодически осматривающей "запретку", для препровождения этапируемых в фургон автозака или в "столыпинский" вагон, для погони по следу за бежавшим зеком и, наконец, просто для устрашения. Собаками "нагоняли жуть" на вновь прибывших, и хотя новички были в основном людьми бывалыми, но все равно страшились зубастых тварей, рвущихся с поводков с рычанием и слюной.
   Шибаев собак не любил. Он попал на эту службу благодаря глупости призывного механизма. Сержант с детства, лет с семи, не вылезал из голубятни, дома держал клетки с иными птицами: канарейками, снегирями, щеглами и попугаями. Он был членом общества голубеводов и мечтал стать орнитологом, подобно Н.Н. Дроздову, ведущему передачи "В мире животных". Однако при поступлении на биофак не добрал Шибаев одного балла и осенью был призван на действительную службу. Свою роль сыграли всевозможные "птичьи" документы - справки Общества, грамоты и медали голубиных чемпионатов. "Во какой животновод знатный!" - определил военком. "Купец", полковник ВВ, записал его в свою команду, и вскоре Шибаев очутился в Зимлаговском питомнике. Здесь он прошел первоначальную подготовку под руководством Главного собаковода, майора Чухмарева; изображая зека, бегал в "гниде" с толстенным ватным рукавом от науськанных овчарок, убирал в вольерах собачье говно и кормил с рук довольно милых щенков, которым предстояло впоследствии стать почти людоедами. Служба, с точки зрения любого бойца, была непыльной, но для Шибаева - ненавистной... Лишь в начале второго года службы ему удалось достать в Злоямово две пары пермских гривунов, которых он поместил в компактной голубятне над вольером с ротвейлерами. Пара прижилась. Заядлый голубятник Монгол с удовольствием наблюдал в погожие летние дни полеты белоснежных птиц над зоной. Правда, полеты всегда сопровождались общим лаем, в котором просто заходились кобели и суки питомника: они ненавидели голубей, видимо, считая, что пернатые отнимают у них некий неизвестный им "кусок хлеба".
   Начальство в лице командира конвойной роты капитана Щукина, опера Петрова и Хозяина, тоже бывшего голубятника, смотрело на голубей сквозь пальцы. Рядовые относились по-разному: кто равнодушно острил, кто громко издевался. Зимой Шибаев боялся, как бы оголодавшие бойцы не сожрали его любимцев, и запирал голубятню на огромный висячий замок, дужку которого можно было перерезать лишь автогеном. Впрочем, солдаты боялись ротвейлеров и не покушались.
   Посетил как-то шибаевское хозяйство и отец Василий, к собакам отнесся равнодушно, а голубям обрадовался, долго говорил что-то о Божьей птице. Шибаев слушал в пол-уха: он, если и не знал, то догадывался обо всем ещё с детства. Поп ему понравился: обходительный такой... И собак назвал Божьими тварями, но оговорился, что твари эти - нечистые. Кошечки, мол, лучше... На что сопровождавший отца Василия прапор Окоемов заметил, что кошечки "побегушника" не споймают, маловаты больно. "Господи, помилуй!" - сказал батюшка.
   У сержанта Шибаева была отдельная каптерочка на территории питомника. Он почти не имел касания с остальными бойцами, не возил зеков в автозаке, никогда не стоял на вышке с автоматом, не обходил с псом на поводке освещенный прожекторами предзонник. Два-три раза в неделю к нему на помощь являлся ефрейтор Витя Шантуй, настоящий чукча, сын оленевода, глаза-щёлочки... У Вити была бронь от службы, но он напросился сам, хотел попасть в ВДВ, в парашютисты, но то ли в военкомате напутали, пропустили букву "д", то ли нарочно подстроили, и Витя очутился в Зимлаге: конвоировал зеков из краевого центра в зону. Многие горемыки его хорошо знали: в автозаке он безотказно угощал сигаретами всех желающих и рассказывал громким голосом, как хорошо в Анадыре и вообще на Севере. "Белый мишка совсем большой, - говорил Витя. - Уважаем, однако... Водку тоже уважаем, а чай совсем хорошо".
   Именно Витя приучил Шибаева к крепкому чаю, почти чифиру. Они хлебали его из алюминиевых кружек вприкуску с соленой горбушей из Витиных посылок. Витя как-то попытался угостить рыбкой ротвейлера Угрюма, но тот отреагировал бешеным лаем и, видимо, возненавидел оленевода за это издевательство. "Неправильный, злой, однако, самец, - констатировал Витя. Собачка хуже песца."
   До дембеля оставалось около девяти месяцев. Время поползло медленно, неделя казалась месяцем, а месяц - годом. Никак не кончалась зима, казалось, навеки обступившая леса, озера, реки и зоны. Голуби сидели взаперти, словно блатные в крытке, но не тужили: тепло, свет, пшеница и забота Шибаева создавали для птиц гармонию ожидания. "Под майским солнышком налетаются вдоволь, а осенью поедут со мной на дембель", - мечтал сержант. - "То-то мамаша удивится: из армии, скажет, голубей своих треклятых притащил... А я отвечу: ма, какая ж это армия? Сплошные псы, однако..."
   Без Шибаева собачье хозяйство должно было неминуемо придти в упадок. Четвероногие вэвэшники подчинялись сержанту как Господу Богу. Ни один двуногий боец не мог взять пса без команды собаковода, а команда заключалась в еле заметном кивке головой: мол, слушайся, не бузи... Если бы собаки были людьми, то на дембель сержанта могли бы ответить неповиновением, бунтом. Особенно к этому были склонны ротвейлеры, своенравные и внутренне злобные. Один только Шибаев властвовал над своим обученным воинством, в котором Угрюм, Запрет и Резня являлись как бы гвардейским подразделением. Именно ротвейлеры использовались для устрашения; они же предназначались для задержания побегушников, следуя за розыскной овчаркой во втором ударном эшелоне. Впрочем, за год с лишним службы Шибаеву ещё ни разу не приходилось участвовать в погонях или давать псам "добро" на подобные действия.
   Одна из голубок разродилась яйцом, из которого вылупился жёлтый салабон. Теперь она пригревала его в углу, отгоняя любопытных соплеменников. Птенец появился не вовремя, какие зимой дети? Шибаев должен был, по правилам, скрутить голубенышу шею и выбросить с глаз долой, но сначала забыл это сделать, а потом просто пожалел голубку, лелеющую своего первенца. Да и папаша был хороших кровей, умный и сильный самец с солидным и правильным характером. Пахан, одним словом... И летал по семь-восемь часов, когда уже вся остальная команда ныряла в нагул. Он же следил сквозь дыру от сучка в половой доске за обитателями нижнего этажа, а иногда всовывал голову целиком, поддразнивая собак. Ротвейлеры прыгали, мечтая откусить птичью башку, но достать, конечно, не могли.
   Нельзя сказать, что Шибаев вообще ненавидел собак. Он любил животных, птиц и иных представителей земной фауны, но одних, как голубей, он любил вблизи, всем сердцем, а на других предпочитал смотреть сквозь стекло телеэкрана или металлическую сетку вольера. Собаки относились к последним, и лишь нужда службы заставляла заядлого голубятника "наступать на горло собственной песне". Шибаев кормил, поил, холил и лелеял свою злобную свору; он обманывал собак, изображая любовь, и собаки верили ему. Исключение составлял лишь один непослушный матерый кобель Захват, но он три месяца назад погиб в схватке с Угрюмом. Сошлись две злобы; ротвейлер оказался по-бандитски крутым и буквально порвал в куски хитрого, но по старости ослабевшего Захвата. А Шибаев за недосмотр отделался устным нецензурным выговором от Хозяина и капитана Щукина.
   Ранняя зимняя ночь уже вовсю распоряжалась в замкнутом пространстве исправительно-трудовой колонии строгого режима №7. Облака наверху разбежались, словно псы, обнажив многоокое звездное небо. Шибаев, изучивший из любопытства, на досуге, астрономию, хорошо разбирался в расположении созвездий Северного полушария. Он наблюдал их мерцание, сопоставляя неподвижный свет с полетами голубиных стай. Вывод давно был сделан в пользу живых и пернатых: холодная красота никак не прельщала сержанта, к тому же он не верил ни в каких инопланетян, и космос был для него не более чем красивой мишурой, бижутерией жизни... Ничего не происходило там; зато здесь, на земле, происходило все: взлетали голуби, лаяли и рычали собаки, мерзли часовые на вышках и зеки в зоне, приходили и уходили письма, текло время, приближая одних к дембелю, других - к "звонку" (концу срока). Наконец, из голубятни хорошо был виден в глубине зоны зековский храм, в котором и сейчас, если вглядеться хорошенько, тускло поблескивали стекла полуовальных окон.
   ОТБОЙ В ЗОНЕ
   Алексей Николаевич Помыткин, он же Монгол, находился в трудном положении. Воровская установка в последней "маляве" предписывала одно, а на уме было иное. Вроде бы Монгол никак не мог, будучи авторитетным "бродягой", вдруг поступить по-фрайерски; с другой стороны, жизнь совсем недавно открыла ему новые ценности... "Рано, рано все это, - с горечью думал Монгол, - ну, хоть бы годик-два ещё помыкать воровскую долю!"
   С такими мыслями он вошел в храм около восьми часов вечера, а вышел из него заполночь. У паперти контролер Петр топал валенками - шур-шур! Снег лежал на плечах, на спине и на шапке-ушанке.
   - Меня стережешь, командир? - усмехнулся Монгол. - Ты что, снежная королева, что ли?
   - Долго ты там думал, - не обидевшись на "снежную королеву", молвил Петр. - Уснул, поди?..
   - Да нет, что-то не до сна мне сегодня...
   - Что так?
   - Грехов много, - молвил Монгол - и непонятно было: всерьез или посмеивается он над контролером. - А ещё грешить и грешить...
   - Как это? - заинтересовался Петр, надеясь уловить что-нибудь интересное - по просьбе Хозяина.
   - Молча. Так и вовсе не откинешься, сдохнешь за колючкой.
   - Говорят, амнистия намечается, - успокоил Петр.
   - Какая мне амнистия? Вот когда из БУРа выходишь - это амнистия. А в натуре, так и на том свете не отговоришься, не отмажешься, никакой скощухи...
   - Нет, говорят, всех коснется.
   - Ага, прикоснется. Вот если б помер кто там, - Монгол показал пальцем вверх, - тогда, может, чего и вышло. Сталин, к примеру, помер - была амнистия. А сейчас если кто помрет - как бы воще сроков не добавили...
   - Шутишь?
   - Шучу.
   Монгол повернулся к дверям храма и осенил себя крестным знамением широко и неспешно. Потом нахлобучил на затылок добротный кроличий треух и спустился с крыльца к контролеру.
   - Иди, не мерзни. Ключи не потеряй.
   Вместе с ключами Монгол сунул в карман Петру две десятирублевых купюры.
   Петр посмотрел вслед Монголу. Сказал тот вроде что-то, но к чему непонятно было.
   В бараке почти все спали. Только опившиеся чифиру Акула и Коныш шпилили в "двадцать одно". Акула проигрывал полученные от Макарова денежки. Он поскрипывал зубами, нервничал.
   - Ну-ну, - сказал Монгол, остановившись на мгновение возле играющих.
   Акула посмотрел в спину Монголу, но ничего не сказал: был заход, и он, подув для фарту на пальцы с тремя картами, стал медленно вытягивать их: как будто могло что-то перемениться в масти и в значении набранных очков.
   - Заканчивайте шпилево, - предложил из своего угла Монгол. - Что у вас, праздник завтра?
   - Последнюю, Монгол, последнюю... - запросил Акула. - На все, Коныш!
   У Акулы был перебор.
   Монгол хмыкнул и махнул на играющих рукой.
   Через четверть часа монголо-макаровские деньги заначивал в матрас счастливый Коныш, а Акула лежал на шконке, уставясь невидящими глазами в бурый обкуренный потолок. Ему было жаль проигранного: запасы чая подходили к концу, подогреться было неоткуда... Хотелось жрать, пить, курить.
   Коныш отделил одну "пятихатку" от выигрыша и пошел с ней к Монголу. Тот уже разделся, лежал под одеялом на спине, прикрыв глаза.
   - Братан, на общак, - тихо произнес Коныш.
   Монгол открыл глаза, вытянул из-под одеяла руку и взял купюру.
   - Круговорот воды в природе, - констатировал он.
   - Что? - не понял Коныш.
   - Закон Ломоносова.
   - Ништяк, точно, - Коныш сделал вид, что дошел до сути сказанного...
   Вдруг застучали сапоги, захлопали двери. В барак ворвался морозец. В облачке прозрачного пара двигались трое: ДПНК Мыриков, прапорщик Окоемов и контролер Зуев с деревянной киянкой.
   - Так! - заорал Зуев и грохнул киянкой об первую попавшуюся шконку. Побегушники здесь?
   - Что ж ты, демон, делаешь? Людям завтра пахать, а ты молотишь, орешь, как потерпевший! - предъявил Зуеву проснувшийся Валдай, стропальщик литейки.
   - Молчать! - заорал Зуев ещё пуще - так, что от него отшатнулись Мыриков и Окоемов.
   Они обошли барак. Мыриков посветил мощным фонарем в лицо Карамбе, откинул одеяло с Ваньки-Балконщика. Это были единственные "побегушники" в отряде. На их карточках стояла красная полоса. На всякий случай ДПНК посветил на Монгола: тот даже глаз не открыл.
   Карамба проснулся, пробормотал что-то обидное в адрес всех ментов и снова уснул крепким сном здорового человека. Карамба, он же Сергей Селютин, бежал из мест заключения дважды, в общей сложности пробыв на свободе 12 часов. После первого побега из зоны общего режима в Курской области он успел за четыре часа свободы выпить восемь кружек пива и литр водки. Очнулся в вытрезвителе и долго не мог убедить дежурного лейтенанта в том, что он, Селютин, вовсе не подзаборный алкаш, а бежавший из колонии опасный уголовник. Наконец, ему поверили, и он снова очутился за решеткой с добавкой в два года. Бежал ещё раз, заведя ранним утром стрелу подъемного крана за предзонники и замайнав себя на крюке... На этот раз он гулял целый день: лето в Волгоградской области располагало к отдыху, поэтому Карамба отправился на пляж, где привлек внимание милиционеров своей спиной, синей от татуировок. Но это случилось ближе к вечеру; до этого Карамба успел поиграть на гитаре для симпатичной девушки, а также выставил в "двадцать одно" азартного лоха. Сумма была приличной, и Карамба успел заныкать "бабки" в потайной карман, а после - ухитрился пройти все тюремно-зоновские шмоны - и провез деньги в зону в виде "подъемных"...
   Ванька-Балконщик, многоопытный домушник, сам по жизни был вроде лоха. Для него не было неприступных дверей, замков, но в быту он демонстрировал чудеса наивности. Бежал он из зоны один раз: на побег его подбил Витя Астафьев, пермский чернушник. В жилой зоне 4-й строгой Краслага меняли деревянный предзонник на бетонный, но просчитались: бетона не хватило, и в одном месте пришлось оставить бревенчатый частокол с колючкой поверху. В это же время в жилзону, вопреки всем правилам, загнали КРАЗ-фургон. Витя Астафьев водить авто не умел, зато Ванька петрил в этом деле. Они проломили на КРАЗе деревянный частокол и вылетели на поляну, по которой унеслись к ближайшему леску. Там "друзья" расстались: Витя исчез бесследно, оставив зоне шесть недосиженных лет; Ванька-Балконщик на КРАЗе доехал до неизвестного ему райцентра, поставил на уши "хату" местного депутата, напился, наелся от пуза и - сдался органам. К двум недосиженным месяцам добавили три года и отправили в Зимлаг. Впрочем, он не сильно расстраивался, рассматривая новый срок как новое приключение. Ванька с удовольствием рассказывал о побеге всем желающим и в тюрьме и в зоне... А на проверку он и не шевельнулся.