Хабаров Александр. Случай из жизни государства (Эксперт)

   Справа от "вахты" более сотни самых оголодавших мужиков осаждали "магазин-ларек". Ларечный шнырь Касимов (Индюк) спрятался в бочке с хамсой. Рыбы, впрочем, в бочке было маловато, зато рассолу хватало, и татарин Касимов молил аллаха, чтобы зеки побыстрей поделили конфеты, сигареты, маргарин и ушли: между крышкой и поверхностью вонючей жижи едва хватало места для головы, приходилось время от времени нырять.
   У локалки "козлятника" бушевала толпа побольше, но её пока ещё сдерживал уговорами Окоемов. Сами "козлы" уже заперлись, загородились шконками и вооружились стальными шконочными полосами, справедливо полагая, что в плен их брать не будут. Стоять решили насмерть.
   - Вот же эпическая сила! Такая фортецыла накрылась! - ни к кому не обращаясь громко говорил мечущийся по бараку завхоз Жукипукин-Лунников. Мне же через год домой по двум третям, а?
   - Мужики! Вы только не волнуйтесь, - волновался в локалке Окоемов. Какие у вас претензии? Изложите по существу. Зачем же всех подряд мочить, калечить?
   Окоемов вовсе не боялся зеков, он давно уже вообще ничего не боялся, кроме перемен в чем-либо. У него даже мелькнула мысль выйти из локалки, поговорить с каторжным народом поближе, лицом к лицу.
   - Требования наши просты, понял! - заорал объявившийся и в этой группе зеков, словно Фигаро, Лаборант. - Чтоб сюда приехал министр, а ещё лучше президент! Мы президенту нашему верим, а вы, мусора, вводите его в заблуждение. Он, поди, не знает, как нас щемят в местах лишения свободы! А не приедет никто - будем всех подряд мочить, калечить!...
   Со стороны промзоны вдруг послышался грохот и лязг открываемого шлюза. Внутренние ворота раздвинулись, открыв взорам зеков, "обстреливавших" административное здание, более сотни солдат в касках под прикрытием пластиковых щитов. В руках бойцов были резиновые дубинки. Солдаты, однако, не двигались.
   Не двинулись и зеки.
   МОСКВА
   МУСОРОПРОВОД
   1
   Галина Ильинична Лесовицкая никак не могла предположить, что её тихая и кроткая Мариночка, доченька её послушная, неожиданно, да ещё и с детьми, отправится в аэропорт Домодедово, чтобы лететь в ужасный край, в Зимлаг, в Злоямово! Только что она позвонила и сообщила это пренеприятнейшее известие! Впрочем, Галина Ильинична пометалась, нервничая, недолго: вспомнила себя - и покойного мужа в Иркутлаге. Она, молодая и красивая, тоже ездила, Боже мой, в общем вагоне - в такую даль! И поездка не принесла ничего - ни ей, ни Грише. Свидания не дали, жить и работать было негде, видела она мужа лишь один раз - когда вели по "коридору" из колючей проволоки на завод ЖБИ - стропить и грузить на платформы огромные плиты. Она его узнала сразу в серой массе, не могла не узнать, да и он вдруг поднял голову, кивнул ей и даже чуть махнул рукой. Вот и все.
   В нынешнее время в лагерях свидания почти без проблем, и, говорят, заключенному даже могут дать отпуск по чрезвычайным обстоятельствам - для этого нужно, чтобы внезапно умер близкий родственник (это буду я, знала старушка) или случилось стихийное бедствие: землетрясение, ураган, пожар...
   Никак не могла Галина Ильинична полновесно осудить дочь за её самовольство. "Пусть, пусть... Пусть она сама увидит жизнь во всей её, ха-ха, красе...". Когда Виктор сел первый раз, Галина Ильинична сама возила дочь: пока Мариночка двое суток пребывала на свидании с Виктором, мать её жила в грязной двухэтажной гостинице с неуместно игривым названием "Гнездышко" - кроме неё "гнездовались" два снабженца и старичок-отец, приехавший, как и Лесовицкие, на свидание к сыну.
   "Мама, не забудь о "Добрых Людях! Четырнадцать ноль-ноль! - кричала в трубку дочь. - И Андриану дай пятьсот долларов! - если возьмет, конечно..." (Марина была уверена, что Голощапов будет благородно отказываться, но знала, что мать настоит на своем).
   Галина Ильинична ничего не забыла и уже с 13.30 выглядывала в окно: не подъехала ли та красивая машина с риэлтерами? На улице ничего не происходило, если не считать того, что трактор, экскаватор и группа людей в оранжевых жилетах разбирали завал камней на месте ночного бара "Русский Самурай". Двое мужчин (один, что странно, нес ведро) вышли из подъехавшего авто и пошли в подъезд, но это были не риэлтеры, да и авто не иностранное, а наше, русское. "Москвич". (Галина Ильинична безошибочно отличала иномарки от отечественных машин, но все отечественные упорно называла "москвичами", абсолютно не замечая разницы).
   А в 13.55 к дому подъехала иномарка с "Добрыми Людьми" - старушка сразу узнала красивую, выдержанной формы, машину. Вышли те самые, что были в прошлый раз, вежливые и приятные молодые люди (впрочем, один был неопределенный какой-то - из-за бритой - ах, мода! - головы). Он-то и заметил Галину Ильиничну в окне, приветливо махнул ей рукой и что-то, улыбаясь, сказал товарищу. Тот закивал головой...
   - Карга старая уже в окне засветилась, усекла нас, - сказал Ваня Хлюпик и помахал рукой. - Лыбится.
   - Ништяк, доулыбалась, - подтвердил Ширяйка, посмотрел налево и увидел руины "Русского Самурая". - Глянь, братан: землетрясение, что ли?
   - "Дорожный патруль" смотреть надо. Сказали: бомба с механизмом. Абубакара-Черныша на части разорвало, а Жир-Хан - я с ним на Вятлаге чалился - задохнулся под обломками. И х.. с ними, двумя зверями меньше стало...
   Под козырьком подъезда качались два только что опохмелившихся мужика в "польтах" и кроличьих шапках: типичные алкаши из "спального" района, явно безработные или малооплачиваемые. Рядом стояло ведро с мусором, а чуть поодаль - бутылка с остатком водки.
   - Ну, и чё, чё? - бормотал тот, что повыше. Он был совсем пьян, его "вело" в сторону, но он хватался за товарища, а тот все пытался отцепить чужие пальцы от своего рукава. - Ты мне адрес напиши, куда ехать. Я же по шестому разряду пахал, на все руки, бля...
   - Ручки нет, - отвечал второй, пониже ростом, коренастый.
   - Как - нет? - пьяный повернул голову и мутными глазами посмотрел на идущих к подъезду Хлюпика и Ширяйку. - Мужики, ручка есть, а? на айн момент, а?
   У Хлюпика был "Паркер" с золотым пером (он "заиграл" его у Голощапова ещё месяц назад - и не отдал). Ваня не хотел давать какой-то пьяни хорошую ручку и толкнул Ширяйку:
   - Есть ручка? Дай мужику.
   - Да откуда? Что я, писарь, что ли? Сам дай.
   Высокий схватил Хлюпика за рукав:
   - Земляк, адрес запишу - и все, а? Дай!
   - Ладно, - сжалился Хлюпик. - Только не дави сильно.
   - Да что я, семижильный, что ли? - обиделся высокий. - Щас в подъезде, на приступочке... Пойдем, Шурик!
   Алкаши, качаясь, провалились в подъезд, однако Шурик ведро с мусором не забыл, успел подцепить его костлявым пальцем. Ширяйка и Хлюпик вошли следом.
   - Вызывай лифт, - сказал Хлюпик Ширяйке и повернулся влево, где у приступка качались эти алкаши, собиравшиеся писать что-то на сигаретной пачке.
   Ширяйка вызвал лифт и тоже подошел, вытащил сигаретку.
   Высокий снял с авторучки колпачок, осмотрел, цокая языком, золотое перо и неожиданно, каким-то неуловимым, словно бросок кобры, движением кисти вонзил авторучку прямо в выпуклый глаз Ширяйки. И тут же, чуть подковырнув, выдернул её. Вывалился и глаз - окровавленный комок висел на скуле.
   Ширяйка закричал бы - так было больно и страшно - но высокий ткнул его, перевернув ручку, другим, не острым концом, в солнечное сплетение - и крик захлебнулся в зародыше.
   Одновременно коренастый "Шурик" схватил Хлюпика костлявой рукой за "причиндалы" между ног и, сдавив словно клещами, резко рванул вниз. Ваня и закричать не смог, даже если бы захотел. А "Шурик" боднул Хлюпика выпуклым лбом в переносицу (что-то затрещало) и, зацепив левой "клешней" за верхнюю губу, потащил к лифту. Ширяйку за шиворот поволок высокий.
   Почти одновременно спустилась кабина. Открылись створки.
   Все поехали.
   - Ну вот, - сказал "Шурик". - Сработали.
   - Чуть не прокололись, с ведром этим дурацким...
   - Кто ж знал, что здесь до сих пор мусоропровод работает? А без ведра могли ещё быстрей засыпаться. А с авторучкой - экспромт, ценю...
   - А кто делал?!, - похвалил себя высокий. - Я на девятый нажал - там никого нет, все на работе...
   - ...Скажу... все, - простонал очнувшийся Хлюпик. - Не мочите...
   - Штуку баксов, - сказал высокий, - и ты свободен! Шучу...
   Лифт остановился на девятом этаже. Шурик и высокий вытянули Хлюпика и Ширяйку не лестничную клетку, затем поволокли дальше, на площадку с мусоропроводом между пролетами.
   - Я... ты... глаз мне... мусор... - простонал Ширяйка.
   - Я не мусор, - сказал высокий. - Если не веришь - ксиву покажу. Мусор - это ты. Без ксивы.
   - Ну что, - вмешался Шурик. - Пакуем молодого, он все равно не знает ничего, а с лысым поговорим чуток?
   Высокий кивнул.
   Они поставили Ширяйку на ноги; Шурик чуть придержал его, пока высокий открывал (вернее, отрывал от трубы) крышку мусоропровода. Потом высокий повернулся к Ширяйке и концами пальцев ударил его куда-то под печень. Вспыхнула иллюминация, радужные блики поплыли перед единственным глазом Ромы Ширяева, бывшего учащегося машиностроительного техникума, убившего за прошедшие пол-года девятерых квартиросъемщиков, из них - двух девочек в возрасте восьми и двенадцати лет.
   Шурик и высокий перегнули тело через край отверстия мусоропровода и, чуть поднатужась, втолкнули внутрь. Ширяйка вначале пополз меж стенок трубы, потом что-то остановило его: возможно, это была кобура с наганом под мышкой.
   - Не убьется, как думаешь? - спросил Шурик.
   - Нет, не должен... На восьмом этаже застрянет... Или на седьмом. А, может, на пятом... Доползет, не сдохнет, - сказал высокий. - Давай пари на штуку баксов, а?
   Шурик махнул на него рукой и обратился к Ване Хлюпику: тот, широко открыв глаза, смотрел в потолок.
   - Ну что, товарищ? - улыбнулся Шурик. - Как вы себя чувствуете? Жалобы есть?
   - Гена... Паыч... Зуб-ков, - еле выговорил Хлюпик.
   - Устарело, - с сожалением посмотрел на него высокий. - Еще говори.
   - Голо... щап-ов Андри... ан. Всё.
   - Во! Зер гут! - обрадовался высокий. - Это уже эксклюзив! Но все равно пойдешь к другу своему, он не даст тебе упасть.
   Не прошло и минуты, как Ваня Хлюпик уже находился в мусоропроводе. Страшная теснота объяла его, стены вонючей трубы как будто сжимались, а тело, наоборот, распухало. Лысая голова упиралась в подошвы Ширяйкиных сапог. Постепенно Ширяйка стал сползать вниз, в бездну, вслед за ним, сантиметр за сантиметром, двинулся и Ваня.
   - М-м-м... - еле выдавил он он из себя.
   Шурик и высокий уже собрались зайти в кабину.
   - Загудел, - сказал Шурик. - Живыми возьмут. Звони, Толик...
   Толик вытащил из кармана мобильник и нажал две кнопочки.
   - Алей, милисия? - сказал он. - Здеся люди в мусерепрёводе, на Лебедяньськой, девятьнасять... Их разиськивиет милисия, они много людей замосили, - вдруг он переменил голос и сказал властно, грубо и грозно. - С тобой не шутки шутят, псина легавая, а сообщают местонахождение опасных преступников! В мусоропроводе, да, в Бирюлево, на Лебедянской, девятнадцать. Кто? Х... в пальто! Выезжай, а то помрут...
   Толик нажал кнопку отбоя, а Шурик - кнопку лифта. Кабина стояла на месте, створки дверей открылись.
   - Что мы делаем, Насос? - сказал Толик уже в кабине. - Что за жизнь, что за нравы - авторучкой в глаз! И кого? не Бонда, не Сигала какого-нибудь, не "морского котика" - отморозка паршивого, качка, сморчка и червячка... Помнишь, в Италии... эх, елы-палы!
   - Планида у нас такая, - успокоил Толика Насос. - Не забудь, нам ещё этого, как его, голого и щапого искать... Ты Скворца набери - пусть подскажет.
   - В машине наберу, - сказал Толик.
   Они вышли из подъезда и бегом побежали к своей "волге", стоявшей метрах в тридцати от подъезда.
   Уже стали выезжать слева между домами, как вдруг справа, воя сиренами, выскочили два милицейских "бобика" с мигалками.
   - Живыми возьмут, факт! - сказал Шурик. - Поехали!
   "Волга" медленно покатилась к арке. Толик уже набирал на мобильнике номер Скворцова.
   ЗИМЛАГ
   МОСКАЛЬ
   Бойцы Сяпаев и Крутиков приволокли Мурада Алимжанова в казарму как пойманного дезертира - без автомата, без ремня, без шапки. По пути они свалили его в снег и по два раза ударили ногами, разбили нос. Главное: правое ухо потеряло чувствительность, промерзло до полной белизны.
   Мрачной улыбкой встретил его лейтенант Рогожин. Тут же стоял улыбающийся, как всегда, Кондратюк. Рогожин кивнул Кондратюку, и тот, ухватив Мурада за ворот шинели, потащил его в уборную-умывальную. Там он прислонил его к кафельной стене и изо всей силы, прицельно, ударил носком сапога по яйцам.
   - Ах ты злыдня! Москаль поганый! Чурка! - сказал Кондратюк. - Щас я из тебя чебурека буду делать!
   Мурад сразу упал, вернее, осел по стене - стёк, словно нечто жидкое. Умерли все мечты, стало не до Ташкента, замелькало перед глазами, как будто он, Мурад, несся по неведомой дороге то ли на машине, то ли на поезде - со страшной скоростью. Мелькнул по пути дядя Гулям: он тоже иногда поколачивал Мурада, но по яйцам не бил никогда, не лишал потомства. А вот под дых все время бил, тоже больно.
   Кондратюк стал избивать лежащего Мурада выборочно: раз по ребрам, два раза по спине, один раз по голове. Эти удары, впрочем, не достигали того уровня боли, что принес первый удар. Мурад лежал, закрыв лицо руками; медленно останавливалось летящее пространство. Зачем ехал в Москву, думал Мурад, зачем? Лучше бы к дедушке Гафуру в помощники подался, овечек пасти. А ведь будто хорошо было: торговали, банан, картошка, урюк, петрушка, русских баб имели как надо. Правда, два раза Мурада Спартак-Москва бил в метро, а из брата Джамала вобще футбол сделали, по вагону катали. Хорошо в другом месте родиться, поменять все. Русским хорошо родиться или на худой конец Кондратюком, хохлом. Мурад ясно представил себя на месте Кондратюка: как он, Мурад-Кондратюк, больно бьет в пахнущей хлоркой уборной Кондратюка-Мурада; как тот, чурбан, ползает по кафельному полу, хочет домой, в Ташкент, в горы - к дурно пахнущим овцам, овчаркам и дедушке Гафуру...
   А настоящий Кондратюк хотел напоследок прыгнуть на настоящего Мурада сверху, упасть ему на спину или на грудь задницей - чтобы выбить из "хабибулина" последние остатки здоровья. Он видел в каком-то американском фильме: именно так прыгали угрюмые бойцы на поверженных соперников. Кондратюк не был садистом, просто хотелось проверить: действительно ли таким образом у человека отбиваются сразу все внутренние органы? Он отошел от лежащего Мурада шага на четыре, к умывальникам, для разбега.
   - Ладно, хватит с него! - скомандовал вошедший Рогожин. - Пусть отдышится - и в "красный уголок", за спецснаряжением. Будем зону крушить, зеков учить. Нам бы до вечера продержаться - уже из столицы края на пяти вертолетах спецназ спешит на помощь.
   - Забьем как мамонтов! - обрадовался Кондратюк. И пнул напоследок Мурада. - Вставай, боец, искупай вину! Повезло тебе!
   - Это точно, - покачал головой Рогожин. - А то Петров его, чурбана, в дисбат оформит, на Русский остров. Там вевешников не любят: сразу трахнут, петухом сделают.
   - За что? - удивился Кондратюк.
   - Не знаю. Но не любят нашего брата, точно.
   Кондратюк подумал, что его-то не трахнули бы, он бы уж отмахался, поразбивал бы рожи и ребра.
   Рогожин вышел, вслед за ним подался и Кондратюк.
   Мурад недолго лежал на розовом кафеле. Боль постепенно уходила, уступая место апатии, безразличию. Но Мураду не хотелось отправляться в дисбат на неведомый и страшный русский остров, где трахают вевешников ни за что и всех подряд. Поэтому он встал и побрел к двери.
   В красном уголке уже выдавали спецснаряжение: пластиковые щиты, дубинки, каски. Кондратюк стоял в полном облачении, шлем у него был спецназовский, с прозрачным пластиковым забралом - подарил боец из "Урагана" после зональных соревнований по рукопашке. Хохол бодро помахивал дубинкой и даже приложил по спине молодого солдата Селимова: тот криво улыбнулся в ответ.
   - Короче, воины! - весело голосил Рогожин. - Бьем изо всех сил, как учили! Лучше - по голове, чтоб черепушки трещали! Если кого замочим спишут, не боись! Спецназ из столицы края уже вылетел, помогут! А наша задача - волну сбить, тормознуть бузующую сволочь! Плохо, что БМП на приколе - под что, хочу спросить, у механика руки заточены? А?
   Бойцы, вразнобой, ответили командиру: под что.
   Рогожин старался, подделываясь под простеца, употреблять, как ему казалось, "народные" выражения - с матерком и ветерком.
   Мурад постарался тоже быстро, насколько позволяло пошатнувшееся здоровье, вооружиться дубинкой и щитом. Каска, правда, ему досталась неважнецкая: на пару размеров больше, зато и закрывала большую площадь головы.
   - Ну, бойцы! К бою! На выход! Чему вас учили, а? Давай, вспоминай на ходу! И ещё раз повторю для непонятливых: мочим всех подряд, не жалеем никого, а то, ежли не мы их, то они уж нас, точно, трахнут во все дырки, командовал Рогожин
   - Особенно молодых, красивых и упитанных! - добавил, шутя, Кондратюк, не подумав о том, что Рогожин-то и был как раз тот самый - молодой и красивый, упитанный ещё на комсомольских харчах.
   У Рогожина после этих слов Кондратюка быстро сползла с лица та самоуверенная улыбка, с которой он существовал на службе. Эта улыбка была частью придуманного им "имиджа", очень важной частью: мол, на меня можно положиться, поручайте все, что угодно, выполню! Рогожин мечтал о службе в Управлении, хотел заниматься наукой: изучать воров в законе, блатных фрайеров и беспредельщиков. Но, конечно, знал он, без практики теория мертва: хорошую методику не разработаешь... Он, впрочем, никогда не рвался в Органы, но попал в комсомольский набор в самом конце... или в начале?
   Сейчас он был доволен: комсомол развалился, и вряд ли бывший первый секретарь обкома взял бы его с собой в пришедший на смену комсомолу шоу-бизнес. Вышвырнули бы - и все. А то могли и "паровозом" пустить, бросить демократам в пасть, как Людочку Синцову: нашли бумагу, что она внештатный оперработник Комитета... Так они же все там числились! А опозоренная Людочка спилась и сблядовалась, потом и вовсе исчезла куда-то говорили, сошла с ума, попала на вечную койку в Шацк.
   В подавлении бунта Рогожин участвовал впервые - как и все зоновские, от солдата до Хозяина. Можно было выплыть на самый верх - или навсегда остаться в летёхах, жить в этом занюханном и зачуханном поселке, пить спирт с отставными зоновскими мусорами. Жениться и то не на ком, одна путевая телка на весь Льдистый - Викуля Петрова, кумовская дочка, да и та с гонором, крикливая надменная тварь... А можно было подняться на этом бунте, взять инициативу в свои руки. Хозяин явно не понимает ситуации: время другое, надо методы корректировать, творить, выдумывать, пробовать. С первого января все зоны под Минюст переходят, это солидно. Наверное, и обмундирование поменяют, петлички прокурорские навесят...
   Рогожин не боялся зеков: на стороне вевешников была сила: дубинки, щиты, каски, хорошее питание. Он отогнал от себя тревогу, вернул улыбку. Сейчас Петров, небось, уже на вышке: отстреляется. Главное: лидеров отсечь и завалить. А то и вправду, если поймают - трахнут в одно место. Больно, наверное... И убьют потом. Сто процентов.
   - Вперед! За мной! В шлюз! - весело и бодро закричал Рогожин и, помахивая дубинкой, зашагал к выходу из "красного уголка".
   За ним, толкаясь и гремя щитами, похожие на средневековых ландскнехтов, поспешили бойцы конвойной роты внутренних войск.
   Мурада захватил общий воинственный настрой. Сейчас как дам - башку зыку разнесу, думал он. Хотелось пощупать себя между ног - проверить наличие и степень припухлости, но руки были заняты щитом и дубиной. Да ещё кто-то придал ему ускорение пинком по пояснице. Мурад оглянулся.
   - Давай, москаль, мочи! - улыбался из-под забрала Кондратюк. - А то я из тебя чебурека делаю!
   КОЗЕЛ И КРЫСА
   Кот в самом разгаре бунта занимался неблаговидным, с точки зрения любого зека, делом: шарил по тумбочкам в опустевшем бараке. Впрочем, кроме кота в помещении находился ещё и шнырь Сопля, бывший Железяка. Но он лежал на верхней шконке, укрытый несколькими одеялами и ватниками, с двумя подушками, закрывавшими живот и ниже: так он заранее приготовился к подавлению бунта, когда солдаты и спецназовцы начнут бить и убивать всех подряд. Конечно, лучше спрятаться в одном укромном месте жилзоновской котельной, но туда хода не было, враз нарвешься на увечья.
   Подкумок и раньше проверял содержимое зековских тумбарей, научился открывать дверцы лапой, делал все тихо, но никогда ничего не находил, хотя и надеялся. Поэтому и сегодня, когда барак вдруг опустел в самое неожиданное время, кот проводил тщательное обследование, стараясь, впрочем, ничего не переворачивать, больше пользоваться ноздрями, нежели загребущими лапками.
   И вот подфартило: в одной из тумбочек Подкумок обнаружил вскрытую жестяную банку с недоеденными (лагерные чудеса!) кильками в томате. Банка была вскрыта, но жестяная крышка придавлена и опущена ниже низкого. Пахло вкусно, но достать не было никакой возможности. Все же кот вытянул банку из тумбаря, и она покатилась по полу, источая томатный соус. Можно было слизать его, но кот все же надеялся вытащить из-под жестянки хоть одну рыбку и упорно пытался просунуть внутрь банки лапу. В какой-то момент это ему удалось, жестянка чуть прогнулась, лапка вошла в щель, и коготки нащупали кильку - но назад не пошла лапка, застряла. Подкумок придавил банку другой лапкой, потянулся - и в подушечки вонзились рваные жестяные края. Кот жалобно завыл.
   Шнырь, услышав кошачий вой, ещё сильнее вжался в шконку: зеки любили кота, не знали о его подлом нутре, поэтому на вой мог прибежать какой-нибудь сердобольный.
   Подкумок, завывая, шел по бараку. Банка стучала по полу, словно протез.
   В этот момент и появился Тузик: чаек кончился, нужно было добавить из нычки.
   - Ах ты козел! - сказал он коту, увидев банку на лапке. - Все, кранты тебе, крыса!
   Тузик сунул в карман "гниды" чай, схватил кота за хвост и выбежал с ним в локалку. Там он раскрутил орущее животное, словно центрифугу, хотел шваркнуть его тупой башкой о стену барака, но в последнюю секунду передумал и, сделав ещё пару оборотов, размахнулся молотобойцем и выпустил кошачий хвост.
   Подкумок, отчаянно завывая, поднялся в воздух над предзонниками и отправился на свободу. Тузик, в перерывах между сроками, набил руку в перебросах грева мающимся в зоне дружкам, метал всегда точно и далеко, поэтому и кот, рассекая морозный воздух, полетел через колючку без проблем - как раз рядом с вышкой, на которой прилаживался с карабином добровольный снайпер капитан Петров.
   Время замедлилось для кота - как в фантастических романах замедляется оно для космонавтов, летящих сквозь Вселенную со скоростью света. Панорама зоны развернулась перед Подкумком во всей красе. Выползал едкий черный дым из вахтенного домика: там в тесном "стакане" геройски погибал, как потом напишут в "сучке", прапорщик Бронько. Зеки, столпившиеся возле домика, злились, что прапорщик не выходит из "стакана" - всем хотелось поизгаляться над нагловатым, но, впрочем, не очень жестоким Панцирем. Но ключи невозможно было поднять, Бронько, задыхаясь, пытался присесть, но все напрасно, все...
   По белому снегу от строения к строению метались группы зеков.
   Возле шлюза продолжалось противостояние основной силы и рогожинских бойцов.
   С противоположной стороны зоны, метров на пятьдесят выше кошачьего апогея, разворачивался в последнем вираже самодельного дельтаплана Васька Балконщик. Раненая (в мышцу) нога не доставляла ему особых хлопот, близкая свобода была сильнее боли, а капли крови не достигали земли - разметывались в невидимую розовую пыль порывами морозного ветра.
   С южной стороны, там, где в пятистах километрах от Зимлага находился Красноямск, виднелись в воздухе три медленно (или быстро?) приближающиеся точки.
   Вдруг все исчезло.
   Кот шмякнулся с высоты не менее десяти метров в свежий и рыхлый сугроб, наметенный рано утром двумя бойцами-первогодками. Банка слетела с лапки, но лапка кровоточила, на неё невозможно было ступить. И вместо хвоста будто воткнули деревянную палку. Подкумок недолго полежал на боку, помяукал на всякий случай, но, поскольку никто не появлялся, встал - и пошел вдоль забора с колючей проволокой, понемногу осмысливая своими кошачьими мозгами все происшедшее. Что-то подсказывало ему: кончилась беззаботная, хоть и тревожная жизнь, начинается существование. Когда Тузик назвал его, кота, "крысой", Подкумок почувствовал внутри себя, как нарастает злоба: оскорбление было смертельным. Правда, в отличие от человека, кот не мог мстить: в самом деле, не вцепляться же в горло тому, кто иногда подкидывал жратвы, подогревал кошачью кишку рыбьим хвостиком или кожурой сала? Да и где он теперь, этот хам?
   Огороженный мир, где, с одной стороны, было голодно, холодно и опасно, а с другой - спокойно и в меру сыто, - этот мир исчез, остался за колючей проволокой.
   Перед Подкумком развернулся во всю свою ширь другой мир - бесконечная земля, снег и лед, деревья и болота, птицы и звери, тропы и нехоженые места. Оглянувшись на неприступный предзонник, Подкумок мяукнул ещё раз машинально, зная уже, что никто не придет на его зов - и, прихрамывая, побежал по снегу в сторону едва видной за полем черной полосы соснового бора.
   СУВЕРЕННЫЙ ЧУРАН
   - Халда! Шартым!
   - кричал, бегая по бараку с наганом, Эльхан Пихуев. Он никак не ожидал такого раскурдая, не думал что русские овцы будут бунтовать и резать всех подряд: вроде тихие были, пахали, бараны, на папу Карло.