Страница:
Окоемов хотел поговорить с Монголом - начать с отвлеченных тем, с батюшки Василия и церковки вообще... Потом можно было бы перейти к осторожному выяснению и обнаружению тонких намеков на толстые обстоятельства. Но "смотрящий", верно уж, досматривал десятый сон.
МОСКВА
НОЧЬ БАНКИРА СЕВРЮКА
Ночь была повсюду, словно кто-то участливый укрыл мерзнущую землю черным шерстяным одеялом с луной, звездами и облаками.
Над Зимлагом простирался непроницаемый мрак полуночи, а Москва лишь подтягивала на себя край черноты. Угрюмый и веселый земной мир продолжал существовать в снах и в бессонных заботах: двигались сквозь ночь запоздалые пешеходы, ехали автомобили и поезда, взлетали и садились авиалайнеры.
А вот что произошло в Москве, на углу Красноармейской улицы и Эльдорадовского переулка.
- Дай закурить! - сказал одинокому прохожему другой одинокий прохожий, а когда тот достал пачку сигарет "Мальборо" - ударил его по голове газетой, свернутой в трубку. Внутри газеты находился отрезок кабеля в свинцовой оболочке и поэтому первый прохожий упал без чувств, а второй, наклонившись над телом, вытащил из внутреннего кармана куртки портмоне с двумя сотнями долларов и двадцатью рублями. Потом грабитель пошел в ночной магазин, купил бутылку фальшивой водки, выпил - и уже через два часа, потеряв сознание, медленно и безнадежно замерзал в придорожном сугробе.
Потерпевшего нашла старушка, вышедшая на прогулку с мопсом, вызвала всех, кого нужно было, и теперь он лежал под капельницей в реанимации института Склифософского. Ограбленного звали Егор Никитич Пряхин, он работал лифтером в здании Государственной Думы, совершал (ради геморроя) еженощный променад. Теперь из-за его важной персоны в районе от Речного вокзала до стадиона Динамо всю ночь свирепствовали ОМОН, СОБР, РУОП и муниципальная милиция.
А через час с небольшим совсем близко от места происшествия проехал черный автомобиль "Лексус" представительского класса. В салоне за тонированными стеклами виднелись три силуэта, а в багажнике почти не шевелился банкир Валерий Анатольевич Севрюк, которого ничему не научило общение с правильными людьми. Он и не мог пошевелиться, потому что с ног до головы был заклеен лентой типа "скотч" - Шрам сказал: "Не жалеть денег на мелочевку", поэтому имеющимся у братвы скотчем можно было обклеить человек триста.
Банкиру было почти хорошо. Он, можно сказать, смирился со своей участью, не ждал пощады и понимал, что разговаривать с ним не будут; хорошо бы, дали сказать самому что-нибудь...
Но в общем и в частности говорить было нечего, даже если бы и разрешили. "За все нужно платить", - думал Севрюк. Он понимал, что попал в безвыходное положение не тогда, когда его, чуть оглушив, заклеивали скотчем и помещали в багажник, а давно - три года назад, когда он, соблазнившись легким наваром, согласился переводить через банк воровские деньги.
Конечно, хотелось жить. И ясно было, что эта желаемая жизнь вот-вот кончится. Приближалась какая-то страшная стена, за которую должны были перебросить его бренное тело: что там? "Хоть бы не мучили", - подумал Валерий Анатольевич. "Да нет, не будут... небось, порубят на куски и закопают на пустыре каком-нибудь. И никто на могилу-то и не придет...". Впрочем, на могилу, даже если бы она маячила в перспективе, прийти и вправду было некому: немногочисленную родню (седьмая вода на киселе!) Севрюк от себя отодвинул, даже отцовскому двоюродному брату не дал тыщу баксов, хотя тот просил для дочки, на приданое, на свадьбу. Не дал - не потому, что был жаден, просто всякая сумма имела счет и соответствие, а в тот момент ну никак нельзя было оторвать от капитала даже малую кроху... "Зря не дал, девке без приданого нельзя, особенно сейчас..." Он стал думать о том, что было бы, если бы он дал деньги, не тыщу, а, скажем, пять... нет, пять многовато... три... нет, две дал бы. Или полторы... Дочка дядькина как её звать-то? - рада была бы. Да от штуки баксов бы кипятком писала! И жених её тем более. Может, и на могилку пришли бы... Где она, могилка-то? И кто вообще на неё придет? Неужто компаньон этот, дятел хренов, Анджей? Это ж надо, придумал называть себя - Анджей... На самом деле он Андрюха, Андрюшка, Андрейка... Впрочем, раздражение на компаньона вдруг пропало: Вадим Анатольевич сообразил, что Анджея-Андрюшку, сейчас, вероятно, везут в другом багажнике другой машины... Злорадства не было: все же друг детства, вместе голубей гоняли, одних и тех же девок трахали. А вот жену Вадим Анатольевич вдруг помянул с такой злобой, что, будь он чуть поуже и попластичней телом, то уж наверняка, подобно знаменитому Гудини, выполз бы из скотча, просочился бы в щель багажника - и домой, убить её, суку рваную... В багажник её, козу противную! - и на двадцать восемь частей! В кислоту её, гадину, в известь - чтоб и следа не осталось!
Но комплекция Севрюка никак не могла позволить ему стать подобным Гудини. И не жену его, Татьянку, везли в багажнике, а его самого. Она же, супруга, вполне вероятно находилась сейчас в объятиях Алика Запекушина, этой накачанной падлы. И он опять, как тогда, называет её "севрюжкой". Надо было в первый же раз валить обоих, кухонным ножом: ей в сердце, наповал, а ему - наотмашь, по яйцам. Потом нос отрезать, уши... Сейчас сидел бы в тюремной камере, живой и голодный, а не лежал бы, набитый икрой и коньяком, в багажнике, агонизируя последними воспоминаниями.
"Господи, как жить-то хочется!!!" - каким-то внутренним криком-воплем прозвучала мысль.
И в ту же секунду "Жигули", подпрыгнув, резко остановились. Банкир в багажнике больно ударился затылком. Хлопнула дверь, послышались невнятные голоса.
- Давай, давай, открывай, не греби мозги, - сказал кто-то громко и приказным тоном.
- Стволом-то не тыкай, командир! - отвечал другой - по голосу, кажется, его, Севрюка, "охранник" Кучумай. - Он у тебя на предохранителе? А то пальнешь еще... Умеешь обращаться с оружием? А?
Громкий многоголосый мат заглушил все остальное. Потом застучало, загрохало.
Вдруг стало легче дышать: открылся багажник.
На Севрюка, заслоняя звезды, смотрел курносый, в веснушках, человек в пятнистой каске - как у американских солдат во Вьетнаме. Ствол короткого автомата был направлен прямо в лицо банкиру.
- А это что, мумия? В музее сп......ли?
ЗИМЛАГ
МОНГОЛЬСКАЯ ДУМА
Монгол не спал, просто лежал с закрытыми глазами и, конечно, почувствовал луч фонаря, скользнувший по векам. Он никогда не "бегал", его проверяли по другой категории.
Возле шконки Монгола на трехслойной мешковине лежал Подкумок. Во сне он шевелил хвостом, потому что всегда был недоволен. Чему радоваться? Еда эпизодическая, хлеб да изредка шкурки от свиного сала. Вкусную сырую рыбу Подкумок ел один раз за всю свою двухлетнюю жизнь, как и сметану, от которой с желудком произошли неприятности. За них-то Подкумка и вышвырнули в раннем возрасте из свиданочного корпуса, где он только-только пытался развернуться в вопросе жратвы и тепла. Теперь он обитал в бараке, где, правда, тоже было тепло, но и неуютно от табачного дыма и назойливых людишек. Как-то раз зеки попытались напоить Подкумка чифиром, обожгли всю морду. Пришлось целые сутки отлеживаться в щели под бараком, опасаясь проклятых крыс. Но, если сравнивать барак с улицей, где властвовал нескончаемый мороз, то, конечно, жизнь Подкумка была сносной. И ногами его никто не бил, в отличие от свиданочного шныря Шухера или здешнего Сопли... А кошку ему уже два раза приводил контролер Зуев, маниакально охочий до сексуальных зрелищ.
Отстучали каблуки проверки, хлопнула дверь барака.
Монгол перевернулся на левый бок и взглянул на кота. Привычная мысль о сравнении тут же облеклась в затейливую фантазию. Монгол постоянно сравнивал себя с тем или иным существом, попадавшимся ему на глаза, будь то человек или зверь, машина или дерево. На кота он вроде не был похож, хотя и обустраивал свою лагерную жизнь, можно сказать, с кошачьей ловкостью. Привыкнуть же к несвободе Монгол никак не мог, всегда с внутренним нетерпением ждал "звонка" или любого другого резкого изменения судьбы. А кот? Что кот... вечный фрайер, не более того. И погонялово у него стремное. Монгол как-то сравнивал себя даже с сексотом-киномехаником, что нынче снова торчал под кинозалом и подслушивал их блатные разговоры. Хорошо шуганули, пса... впрочем, никто не собирался "мочить" сексота: Штырько был весь как на ладони, блаткомитет, словно консилиум психологов, давно уже просветил насквозь его поганую душу.
Погонялово у него самого тоже не ахти: что за Монгол такой, почему?... Не было ни узких глаз-щелочек, ни смуглости - ну, разве что от чифира чуть пожелтело лицо, так это у всех имеется - кто прихлебывает по утрам и вечерам. Монгол напрочь забыл - откуда взялась эта кличка, кто первый окликнул его - в шутку или всерьез - Монголом. Кажется, на малолетке... или уже на строгом?
А если бы не сел? Учился сносно, схватывал знания легко и не по верхушкам шарил, а вникал. Мог бы стать... да кем, кем?
Вот никак Монгол не мог представить себя сидящим в вонючем сыром подполье и слушающим чужие разговоры. Такой подлый вариант судьбы был исключен... но почему? Почему одни мыкаются по изоляторам и БУРам за блатную идею или за свои зековские интересы, а другие цепляют на рукава козлячьи "косяки", жрут в три пуза и стучат в четыре уха? Почему другие вообще не сидят и сидеть не собираются? Работяги, инженеры, писатели, профессора, студенты - священники, наконец... Ну, об отце Василии разговор особый: этот мог подсесть неоднократно, Совдепия попов не жаловала. Да что там попов! Монгол не застал в зоне пидорного замполита, но наслышан был о его антирелигиозном и ином буйстве. Теперь приходилось исправлять порченую зону: воровская терапия действовала медленно, козья зараза проникла в понятия, настало время общей хирургии. Впрочем, один человек пытался его сегодня отговорить - Витя Шахов, "политик", загулявший по собственной воле в уголовную зону. Монгол выслушал его, но, даже согласившись со многими доводами, остановить ничего не мог.
Монгол потянул цепочку, выдернул из кармана висящей на гвозде куртки объемистые карманные часы "Молния", отщелкнул узорчатую стальную крышку: два часа тридцать четыре минуты. Шесть минус два тридцать четыре будет три двадцать шесть. Ровно столько времени оставалось для сна.
УТРО ВСЕХ
До настоящей зари было далеко, ночная тьма все ещё давала роздых изможденным телам и душам зеков. А миллионы будильников, наручных, карманных, российских, японских, китайских, швейцарских и иных часов показали утро, и уже бодрствовали некоторые служители: контролеры чаевничали за полчаса до подъема и вывода контингента осужденных на обязательную физзарядку; солдаты конвоя неспешно натягивали гимнастерки и прочее, готовясь к поездке в краевую тюрьму за этапируемыми; собаковод и голубятник Шибаев кормил своих пернатых питомцев подсолнечными семечками с рук, а рядовой чукча Витя Шантуй заваривал внизу чифир и чистил очередную рыбку-нельмочку.
Капитан Петров спал в одной постели с женой. Ему снились хорошие сны: например, как он вместо попа Василия едет в джипе; правда, почему-то вместо офицерской формы поповское облачение и к тому же, не совсем ясно - опер ли он? или уже поп? что делать со стукаческими записями? стереть их или передать кому-то... кому следует, а кому? А вот и диктофон, лежит на сиденье справа...
На "диктофоне" сон Петрова прервался. Проснувшись, он сразу вспомнил, что хотел прибыть на службу с уже готовым докладом относительно Монгола и компании. Капитан потянулся за термосом с чаем, но не нашел его на стуле возле кровати. Пришлось подниматься, беспокоя жену. Лида сказала что-то обидное, но капитан уже накрыл её одеялом и ничего не слышал. В кухне он громыхнул чайником о конфорку (сразу завизжала дочь за стеной).
После чая доклад сложился в голове весомыми кубиками. Часы с поломанной кукушкой показывали пять-сорок пять; планерка у хозяина как обычно, в семь. Капитан на всякий случай глянул в окно: за ночь "четверку" занесло снегом целиком, и сугроб был похож на престижно-белый джип.
Режимник Минкевич не проснулся, а очнулся - со свинцовой головой. Вчера перебрал: пришлось к водке добавить спирта в компании с соседом, отставным подполковником МВД, полным коллегой, так сказать... К тому же, ночью что-то раза четыре громыхнуло в тайге, в стороне Злоямово: будто кололи гигантские яйца об чей-то гигантский лоб. "Вояки испытывают", решил Минкевич. Сосед согласился с ним. Спьяну они забыли, что уж который год никто ничего не испытывает из-за нехватки финанасов и отсутствия приказов сверху. Потом собутыльники отключились; режимник, хотя и добрался до двери квартиры, но не помнил - как...
Настроение было препаршивое, исправить его могла лишь очередная порция спиртного. "Клин хреном вышибают", - подумал Минкевич, заставил себя встать, достал из холодильника початый "пузырь" и отпил из горлышка чуть более ста граммов: полегчало. Жил он один, жена бывала наездами, а остальное время околачивалась у своей матери, перемывая косточки мужу и всем остальным "придуркам, алкашам и подлецам".
У Минкевича не было машины, ему предстояло добираться до зоны в дребезжащем и промерзшем жестяном ПАЗе, собиравшем "безлошадных ментов" по всему зимлаговскому городку Льдистому. После опохмелки мысли сложились в аккуратную кучку, из которой режимник стал их выуживать по одной, словно червяков для наживки. Первое: нужно было срочно организовать в зоне генеральный шмон, прошерстить как следует нардистов из пятого отряда и "зверьков" из третьего. Второе: заказать зоновскому художнику Мазюре расписные открытки-приглашения - близился 50-летний юбилей, отпраздновать хотелось с шумом и шиком... Третье, четвертое и все остальное Минкевич перенес на следующий день и с двумя оставшимися мыслями побрился, оделся и отпил из "пузыря" ещё граммов пятьдесят... Вскоре он с отличным настроением трясся в "Пазике", насмешливо поглядывая на трезво-задубевших и озабоченных коллег.
Хозяин имел привычку являться в зону сразу после зековской физзарядки. Водить он не умел и использовал для поездок "персоналку" в виде "УАЗа" ржавого, битого-перебитого, но вседорожного и всепогодного. Водитель, сержант Марков, выпрашивал у Перемышлева новое авто, но полковник привык к УАЗу как англичанин к "остину" и покупку "тачки" отложил на неопределенное время.
Перемышлев собирался в зону неспешно и педантично. День он спланировал за завтраком, для виду советуясь с супругой Еленой Константиновной. Она же, солидная и рассудительная женщина, давно знала эту игру, но подыгрывала мужу, притворно задумываясь над его вопросами. Ей, если честно, давно уже были безразличны зоновские дела - и муж вместе с ними. Надежды устремлялись на сына, учившегося в Москве, в сугубо гражданском, престижном, и к тому же - гуманитарном вузе. (Витя метил в журналисты, хотя до армии обзавелся лишь дипломом ветеринарного техникума в краевом центре.)
После первого бутерброда с "Докторской" на ум пришли вчерашние мысли об оперчасти и Монголе. Перемышлеву не хотелось расставаться с авторитетным блатарем; весь предыдущий опыт службы в МВД показывал бесперспективность борьбы с воровской организацией - не на свободе, а именно в зонах и тюрьмах. Собственно, никакой организации и не было: из среды "романтиков большой дороги" выделялись яркие личности, цепко державшиеся за "понятия" и "закон". Все это шло из глубины веков; Перемышлев внимательно изучал вопрос, читал классиков... На русской каторге верховодили "бродяги" опытные "сидельцы", следившие за соблюдением неписаных правил босяцкого мира. Надо сказать, что правила эти были наивными и простыми - вроде "уговоров" в детской игре. Но несоблюдение их каралось жестоко. А самое главное, на каторге был чисто легализован "общак" - своеобразная касса взаимопомощи узников, в которую каждый новичок вносил "влазного", а потом пользовался всеми "социальными" льготами. Начальство острогов в эту сферу не совалось, руководствуясь законами, писаными в Своде Законов Российской Империи, а не инструкциями сверху.
В современной же зоне "общак" был лакомым куском для чутких оперов. За обнаружение "кассы" офицеру светила лишняя звезда на погон, а рядовым "шмонщикам" - отпуска и иные награды. А если обойтись без рапортов начальству и без звезды, то можно чуть-чуть разбогатеть, или... Из-за "общака" частенько лишались покоя, а то и жизни, его "хранители", соблазнявшиеся доступностью и обманчивой бесконтрольностью: бес путал, давили долги и голодное брюхо, "общие" деньги тратились, продукты сжирались, и нежданная "воровская" ревизия энергично выявляла эти "нарушения". Лагерным ревизорам могла бы позавидовать любая схожая госслужба: никаких отговорок, протестов и кассаций; в лучшем случае бегство в бригаду чушков и петушков, изолятор, БУР, другую зону; в худшем шея под топор...
Перемышлев "общаками" интересовался лишь теоретически: что нам Таити, нас и здесь неплохо кормят... Нельзя было давить зеков с усилением: рано или поздно "пресс" должен треснуть, и тогда - бунт. А бунта Перемышлев боялся больше всего. За бунты в зонах лишались звезд генералы в Москве и полковники на перифериях. Однако приказы сверху предписывали давление усиливать, принимать меры, разоблачать и шмонать, изымать и изолировать, устрашать и ликвидировать. Давление усиливалось, напряжение нарастало, и лишь своими силами, обманом и туфтой отписок, можно было остановить взрыв. Но - пока Бог миловал, думал Перемышлев.
На втором бутерброде он вспомнил отца Василия: поп был антипод. Худой и хлипкий на вид иерей излучал незнакомую Хозяину энергию, хотя и двигался медленно и говорил степенно. Он наверняка был младше Перемышлева - лет на десять-двенадцать, - но полковник называл его не иначе как "батюшкой" - и ничего не мог с собой поделать. Вслед за полковником "батюшку" приняли все остальные. Даже циничный и невменяемый боец Кондратюк при виде отца Василия преображался, подтягивал ремень, приглаживал дембельский чуб.
Третий, четвертый и пятый бутерброд Хозяин сложил в бумажный пакет. Туда же влетели: ополовиненная копченая курица, головка чеснока и пакетик с молотым красным перцем.
Перемышлев допил чай - душистый, крепкий - вприкуску с шоколадной конфетой "Белочка", сунул пакет со снедью в широкий неуставной карман мундира, а освободившиеся руки - в рукава шинели, которую держала наготове заботливая Елена Константиновна. А папаха давно уже была на голове.
Личное время кончалось, наступало время зоны.
Нет нужды распространяться о пробуждении остальных: Окоемов уже инструктировал контролеров перед подъемом; сержант Жуков вовсе не пробуждался, а если бы кто его и попытался разбудить, то немедленно получил бы сапогом по спине или по морде; боец Мурад Алимжанов, проснувшись, оделся очень быстро, но все равно никак не мог согреться; Кондратюк, наоборот, обливался в умывальной комнате холодной водой, рыкал и крякал, ухал и гоготал, раскидывая ледяные капли на сослуживцев; все остальные молча чистили зубы, брились и материли Кондратюка - кто шепотом, а кто и мысленно...
* * *
Монгол спал крепко, а проснулся резко. Он не любил нежиться в постели: все равно придется выскакивать из-под одеяла в холод умывальника, лучше сделать это побыстрей. На зарядку он всегда выходил, не брезговал, как, бывало, на малолетке.
Тузик уже бежал в "блатной" угол с заваренным чифиром. Монгол сделал первые два глотка и почувствовал, как по телу побежали кофеинистые мураши. "Смотрящий" кивнул Макарову, махнул рукой Гурычу: те быстро подошли, присели на шконку. Белая чашечка поплыла по кругу.
- Зеки! На зарядку! - верещал, будто он здесь главный, завхоз Фартило.
Начали с приседаний; контролер Русских отмахивал правой вверх-вниз, и отряд дружно исполнял. Головы в ушанках то появлялись, то исчезали за каменным парапетом, отделявшим отрядный дворик от контролера. Монгол присел один раз, и больше не вставал: как обычно, закурил, остался на корточках. С ним за компанию присел нардист Макаров - нарывался на неприятности, ибо лишь "авторитету" негласно дозволялись подобные вольности.
- Эй ты, фуфель! - заорал Русских. - Тебя зарядка не касается?! В шизняк захотел, рожа?!
- Сам фуфель! - лениво, но громко и злобно огрызнулся Макаров. Петух!
Он ловко, щелчком, отправил тлеющий окурок в сторону контролера. "Чинарик" попал в пухлую щеку "физорга": искры мелкие искры посыпались в снег.
Русских от удивления чуть не проглотил свой собственный, висевший на нижней губе окурок. Он даже закинул на затылок форменную шапку-ушанку, как бы пытаясь вначале получше рассмотреть наглеца. Из под шапки выбился залихватский рыжий чуб.
- Чего лупишься, чурбан? - продолжил нардист.
Русских перепрыгнул через парапет и медленно стал приближаться к Макарову. Вскоре его яловые сапоги сияли голенищами почти на уровне лица Монгола, так и сидевшего на корточках. А Макаров - встал. Он хотел с разворота оглушить контролера оплеухой, а потом - ножками его, ножками... Но чуть замешкался, опоздал.
Кулак контролера вонзился нардисту прямиком в солнечное сплетение. Там не было никакого "пресса": лагерных калорий едва хватало на поддержание минимального здоровья. Макарова согнуло, как говорится, буквой "зю", он пытался вдохнуть ускользающий воздух. В глазах мелькали ярко-красные звезды.
Контролер хотел добавить Макарову сапогом, метя в грудь, под сердце, но неожиданно вмешался Монгол: перехватил летящий сапог за голенище. Русских кувыркнулся на спину и ударился затылком о расчищенный бесснежный асфальт. Он ничего и подумать не успел, а над ним уже сомкнулись зеки, человек семь, во главе с Тузиком. Вскоре сознание контролера померкло. Впрочем, он был жив, и ему сразу начал сниться суматошный сон: бегущие люди, вспышки, скрежет и грохот.
"Уснувшего" и окровавленного контролера двое зеков оттащили на "дальняк" в бараке и бросили там в позорной близости от "очка".
- Здесь не сдохнет, сучий хлам, - сказал один, отряхивая руки словно от некоей заразы.
- Да хоть бы и сдох! - возразил другой. - Дверь надо черенком подпереть.
Визжащего завхоза Фартилу-Пунина топтали ногами недолго, но зато долго запихивали в обломок керамической трубы, оставшейся после летнего ремонта. Никак не удавалось: завхоз бился и вертелся как вошь на гребешке, пока Валдай не вырубил его - чифирным березовым поленом по затылку. Снаружи остались ноги и задница шире плеч. Оказавшись в трубе, завхоз очнулся и снова завизжал, но теперь уже звуки были глухими и направленными, похожими на тревожные паровозные гудки.
Зарядка закончилась.
Макаров никак не мог отдышаться. Он сидел на снегу и видел сквозь сетку локалки, как зеки соседнего девятого отряда преследовали своего "физкультурника". Молодой контролер Черепков, недавний стажер, пытался было в прыжке уцепиться за верхний край локального ограждения, но Корма не дал: стянул молодого мента обратно в отрядный дворик. Черепков свалился мешком, перевернулся на спину и тут же заплакал, увидев Рыжика, бегущего к нему со стальной шконочной полосой в руке. Рыжик с размаху ударил контролера по сучащимся ногам, перебил их... Черепкова оставили лежать на снегу.
- Жить захочет - уползет, петушок! - хохотнул кто-то из толпы.
В четвертом отряде так и не смогли поймать горластого Зуева. Шустрый мент нокаутировал Голована, подсек подножкой Петруху Вятского и, легко увернувшись от медленных зековских кулаков, юркнул в барак; тут же, с грохотом, подпер дверь двухэтажной "шконкой". В бараке собирал из прохода окурки престарелый шнырь Сумец; Зуев без слов хрипло гаркнул на него, загнал под шконку. Сам же - заметался по бараку, обдумывая дальнейшие действия. Глянул в окно - стекло было покрыто густыми морозными узорами, ничего не видно.
Зеки четвертого отряда не стали штурмовать собственный барак, оставив Зуева "на десерт".
Точно так же заканчивалась зарядка во всех остальных отрядах, исключая "зверинец" и "козлятник". В считанные минуты почти все контролеры были нейтрализованы различными способами: убили пока лишь одного Каратыгина, курировавшего 11 отряд. Контролер был неплохой с точки зрения зеков, не вредный, но ему не повезло: нерасчетливо махнул обрезком дюймовой трубы Жека Кисель, исполнявший роль первой "торпеды" (как и Макаров), и Каратыгин упал ничком, мгновенно лишившись своей скучной жизни. Вся жизнь Каратыгина была связана с Зимлагом, он родился в поселке Льдистом, Отец его был опером в одной из зон, а мать - медсестрой в зоновской санчасти.
В десятом отряде зарядку вел начальник отряда капитан Зализнов, обладатель своеобразного рекорда - он уже четырнадцатый год учился на заочном отделении пединститута. Раньше Зализнов был боксером, добрался до мастеров и даже один раз выходил в четвертьфинал чемпионата страны. Но дальше - никак. Не хватало умственных способностей, трудновато было с тактикой боя. Поэтому Зализнов бросил спорт и на волне спортивных привилегий колобком вкатился в гуманитарный вуз, выбрав почему-то "русский язык и литературу" - хотя путал сложно-подчиненное предложение с деепричастным оборотом. Правда, Зализнов славился ещё и тем, что знал наизусть сказку Ершова "Конек-Горбунок" (на каждом самодеятельном концерте с выражением читал отрывки), а на спортивных смотрах демонстрировал свою рельефную мускулатуру, которой позавидовал бы Шварценеггер. Кличка у Зализнова была - Холодец...
МОСКВА
НОЧЬ БАНКИРА СЕВРЮКА
Ночь была повсюду, словно кто-то участливый укрыл мерзнущую землю черным шерстяным одеялом с луной, звездами и облаками.
Над Зимлагом простирался непроницаемый мрак полуночи, а Москва лишь подтягивала на себя край черноты. Угрюмый и веселый земной мир продолжал существовать в снах и в бессонных заботах: двигались сквозь ночь запоздалые пешеходы, ехали автомобили и поезда, взлетали и садились авиалайнеры.
А вот что произошло в Москве, на углу Красноармейской улицы и Эльдорадовского переулка.
- Дай закурить! - сказал одинокому прохожему другой одинокий прохожий, а когда тот достал пачку сигарет "Мальборо" - ударил его по голове газетой, свернутой в трубку. Внутри газеты находился отрезок кабеля в свинцовой оболочке и поэтому первый прохожий упал без чувств, а второй, наклонившись над телом, вытащил из внутреннего кармана куртки портмоне с двумя сотнями долларов и двадцатью рублями. Потом грабитель пошел в ночной магазин, купил бутылку фальшивой водки, выпил - и уже через два часа, потеряв сознание, медленно и безнадежно замерзал в придорожном сугробе.
Потерпевшего нашла старушка, вышедшая на прогулку с мопсом, вызвала всех, кого нужно было, и теперь он лежал под капельницей в реанимации института Склифософского. Ограбленного звали Егор Никитич Пряхин, он работал лифтером в здании Государственной Думы, совершал (ради геморроя) еженощный променад. Теперь из-за его важной персоны в районе от Речного вокзала до стадиона Динамо всю ночь свирепствовали ОМОН, СОБР, РУОП и муниципальная милиция.
А через час с небольшим совсем близко от места происшествия проехал черный автомобиль "Лексус" представительского класса. В салоне за тонированными стеклами виднелись три силуэта, а в багажнике почти не шевелился банкир Валерий Анатольевич Севрюк, которого ничему не научило общение с правильными людьми. Он и не мог пошевелиться, потому что с ног до головы был заклеен лентой типа "скотч" - Шрам сказал: "Не жалеть денег на мелочевку", поэтому имеющимся у братвы скотчем можно было обклеить человек триста.
Банкиру было почти хорошо. Он, можно сказать, смирился со своей участью, не ждал пощады и понимал, что разговаривать с ним не будут; хорошо бы, дали сказать самому что-нибудь...
Но в общем и в частности говорить было нечего, даже если бы и разрешили. "За все нужно платить", - думал Севрюк. Он понимал, что попал в безвыходное положение не тогда, когда его, чуть оглушив, заклеивали скотчем и помещали в багажник, а давно - три года назад, когда он, соблазнившись легким наваром, согласился переводить через банк воровские деньги.
Конечно, хотелось жить. И ясно было, что эта желаемая жизнь вот-вот кончится. Приближалась какая-то страшная стена, за которую должны были перебросить его бренное тело: что там? "Хоть бы не мучили", - подумал Валерий Анатольевич. "Да нет, не будут... небось, порубят на куски и закопают на пустыре каком-нибудь. И никто на могилу-то и не придет...". Впрочем, на могилу, даже если бы она маячила в перспективе, прийти и вправду было некому: немногочисленную родню (седьмая вода на киселе!) Севрюк от себя отодвинул, даже отцовскому двоюродному брату не дал тыщу баксов, хотя тот просил для дочки, на приданое, на свадьбу. Не дал - не потому, что был жаден, просто всякая сумма имела счет и соответствие, а в тот момент ну никак нельзя было оторвать от капитала даже малую кроху... "Зря не дал, девке без приданого нельзя, особенно сейчас..." Он стал думать о том, что было бы, если бы он дал деньги, не тыщу, а, скажем, пять... нет, пять многовато... три... нет, две дал бы. Или полторы... Дочка дядькина как её звать-то? - рада была бы. Да от штуки баксов бы кипятком писала! И жених её тем более. Может, и на могилку пришли бы... Где она, могилка-то? И кто вообще на неё придет? Неужто компаньон этот, дятел хренов, Анджей? Это ж надо, придумал называть себя - Анджей... На самом деле он Андрюха, Андрюшка, Андрейка... Впрочем, раздражение на компаньона вдруг пропало: Вадим Анатольевич сообразил, что Анджея-Андрюшку, сейчас, вероятно, везут в другом багажнике другой машины... Злорадства не было: все же друг детства, вместе голубей гоняли, одних и тех же девок трахали. А вот жену Вадим Анатольевич вдруг помянул с такой злобой, что, будь он чуть поуже и попластичней телом, то уж наверняка, подобно знаменитому Гудини, выполз бы из скотча, просочился бы в щель багажника - и домой, убить её, суку рваную... В багажник её, козу противную! - и на двадцать восемь частей! В кислоту её, гадину, в известь - чтоб и следа не осталось!
Но комплекция Севрюка никак не могла позволить ему стать подобным Гудини. И не жену его, Татьянку, везли в багажнике, а его самого. Она же, супруга, вполне вероятно находилась сейчас в объятиях Алика Запекушина, этой накачанной падлы. И он опять, как тогда, называет её "севрюжкой". Надо было в первый же раз валить обоих, кухонным ножом: ей в сердце, наповал, а ему - наотмашь, по яйцам. Потом нос отрезать, уши... Сейчас сидел бы в тюремной камере, живой и голодный, а не лежал бы, набитый икрой и коньяком, в багажнике, агонизируя последними воспоминаниями.
"Господи, как жить-то хочется!!!" - каким-то внутренним криком-воплем прозвучала мысль.
И в ту же секунду "Жигули", подпрыгнув, резко остановились. Банкир в багажнике больно ударился затылком. Хлопнула дверь, послышались невнятные голоса.
- Давай, давай, открывай, не греби мозги, - сказал кто-то громко и приказным тоном.
- Стволом-то не тыкай, командир! - отвечал другой - по голосу, кажется, его, Севрюка, "охранник" Кучумай. - Он у тебя на предохранителе? А то пальнешь еще... Умеешь обращаться с оружием? А?
Громкий многоголосый мат заглушил все остальное. Потом застучало, загрохало.
Вдруг стало легче дышать: открылся багажник.
На Севрюка, заслоняя звезды, смотрел курносый, в веснушках, человек в пятнистой каске - как у американских солдат во Вьетнаме. Ствол короткого автомата был направлен прямо в лицо банкиру.
- А это что, мумия? В музее сп......ли?
ЗИМЛАГ
МОНГОЛЬСКАЯ ДУМА
Монгол не спал, просто лежал с закрытыми глазами и, конечно, почувствовал луч фонаря, скользнувший по векам. Он никогда не "бегал", его проверяли по другой категории.
Возле шконки Монгола на трехслойной мешковине лежал Подкумок. Во сне он шевелил хвостом, потому что всегда был недоволен. Чему радоваться? Еда эпизодическая, хлеб да изредка шкурки от свиного сала. Вкусную сырую рыбу Подкумок ел один раз за всю свою двухлетнюю жизнь, как и сметану, от которой с желудком произошли неприятности. За них-то Подкумка и вышвырнули в раннем возрасте из свиданочного корпуса, где он только-только пытался развернуться в вопросе жратвы и тепла. Теперь он обитал в бараке, где, правда, тоже было тепло, но и неуютно от табачного дыма и назойливых людишек. Как-то раз зеки попытались напоить Подкумка чифиром, обожгли всю морду. Пришлось целые сутки отлеживаться в щели под бараком, опасаясь проклятых крыс. Но, если сравнивать барак с улицей, где властвовал нескончаемый мороз, то, конечно, жизнь Подкумка была сносной. И ногами его никто не бил, в отличие от свиданочного шныря Шухера или здешнего Сопли... А кошку ему уже два раза приводил контролер Зуев, маниакально охочий до сексуальных зрелищ.
Отстучали каблуки проверки, хлопнула дверь барака.
Монгол перевернулся на левый бок и взглянул на кота. Привычная мысль о сравнении тут же облеклась в затейливую фантазию. Монгол постоянно сравнивал себя с тем или иным существом, попадавшимся ему на глаза, будь то человек или зверь, машина или дерево. На кота он вроде не был похож, хотя и обустраивал свою лагерную жизнь, можно сказать, с кошачьей ловкостью. Привыкнуть же к несвободе Монгол никак не мог, всегда с внутренним нетерпением ждал "звонка" или любого другого резкого изменения судьбы. А кот? Что кот... вечный фрайер, не более того. И погонялово у него стремное. Монгол как-то сравнивал себя даже с сексотом-киномехаником, что нынче снова торчал под кинозалом и подслушивал их блатные разговоры. Хорошо шуганули, пса... впрочем, никто не собирался "мочить" сексота: Штырько был весь как на ладони, блаткомитет, словно консилиум психологов, давно уже просветил насквозь его поганую душу.
Погонялово у него самого тоже не ахти: что за Монгол такой, почему?... Не было ни узких глаз-щелочек, ни смуглости - ну, разве что от чифира чуть пожелтело лицо, так это у всех имеется - кто прихлебывает по утрам и вечерам. Монгол напрочь забыл - откуда взялась эта кличка, кто первый окликнул его - в шутку или всерьез - Монголом. Кажется, на малолетке... или уже на строгом?
А если бы не сел? Учился сносно, схватывал знания легко и не по верхушкам шарил, а вникал. Мог бы стать... да кем, кем?
Вот никак Монгол не мог представить себя сидящим в вонючем сыром подполье и слушающим чужие разговоры. Такой подлый вариант судьбы был исключен... но почему? Почему одни мыкаются по изоляторам и БУРам за блатную идею или за свои зековские интересы, а другие цепляют на рукава козлячьи "косяки", жрут в три пуза и стучат в четыре уха? Почему другие вообще не сидят и сидеть не собираются? Работяги, инженеры, писатели, профессора, студенты - священники, наконец... Ну, об отце Василии разговор особый: этот мог подсесть неоднократно, Совдепия попов не жаловала. Да что там попов! Монгол не застал в зоне пидорного замполита, но наслышан был о его антирелигиозном и ином буйстве. Теперь приходилось исправлять порченую зону: воровская терапия действовала медленно, козья зараза проникла в понятия, настало время общей хирургии. Впрочем, один человек пытался его сегодня отговорить - Витя Шахов, "политик", загулявший по собственной воле в уголовную зону. Монгол выслушал его, но, даже согласившись со многими доводами, остановить ничего не мог.
Монгол потянул цепочку, выдернул из кармана висящей на гвозде куртки объемистые карманные часы "Молния", отщелкнул узорчатую стальную крышку: два часа тридцать четыре минуты. Шесть минус два тридцать четыре будет три двадцать шесть. Ровно столько времени оставалось для сна.
УТРО ВСЕХ
До настоящей зари было далеко, ночная тьма все ещё давала роздых изможденным телам и душам зеков. А миллионы будильников, наручных, карманных, российских, японских, китайских, швейцарских и иных часов показали утро, и уже бодрствовали некоторые служители: контролеры чаевничали за полчаса до подъема и вывода контингента осужденных на обязательную физзарядку; солдаты конвоя неспешно натягивали гимнастерки и прочее, готовясь к поездке в краевую тюрьму за этапируемыми; собаковод и голубятник Шибаев кормил своих пернатых питомцев подсолнечными семечками с рук, а рядовой чукча Витя Шантуй заваривал внизу чифир и чистил очередную рыбку-нельмочку.
Капитан Петров спал в одной постели с женой. Ему снились хорошие сны: например, как он вместо попа Василия едет в джипе; правда, почему-то вместо офицерской формы поповское облачение и к тому же, не совсем ясно - опер ли он? или уже поп? что делать со стукаческими записями? стереть их или передать кому-то... кому следует, а кому? А вот и диктофон, лежит на сиденье справа...
На "диктофоне" сон Петрова прервался. Проснувшись, он сразу вспомнил, что хотел прибыть на службу с уже готовым докладом относительно Монгола и компании. Капитан потянулся за термосом с чаем, но не нашел его на стуле возле кровати. Пришлось подниматься, беспокоя жену. Лида сказала что-то обидное, но капитан уже накрыл её одеялом и ничего не слышал. В кухне он громыхнул чайником о конфорку (сразу завизжала дочь за стеной).
После чая доклад сложился в голове весомыми кубиками. Часы с поломанной кукушкой показывали пять-сорок пять; планерка у хозяина как обычно, в семь. Капитан на всякий случай глянул в окно: за ночь "четверку" занесло снегом целиком, и сугроб был похож на престижно-белый джип.
Режимник Минкевич не проснулся, а очнулся - со свинцовой головой. Вчера перебрал: пришлось к водке добавить спирта в компании с соседом, отставным подполковником МВД, полным коллегой, так сказать... К тому же, ночью что-то раза четыре громыхнуло в тайге, в стороне Злоямово: будто кололи гигантские яйца об чей-то гигантский лоб. "Вояки испытывают", решил Минкевич. Сосед согласился с ним. Спьяну они забыли, что уж который год никто ничего не испытывает из-за нехватки финанасов и отсутствия приказов сверху. Потом собутыльники отключились; режимник, хотя и добрался до двери квартиры, но не помнил - как...
Настроение было препаршивое, исправить его могла лишь очередная порция спиртного. "Клин хреном вышибают", - подумал Минкевич, заставил себя встать, достал из холодильника початый "пузырь" и отпил из горлышка чуть более ста граммов: полегчало. Жил он один, жена бывала наездами, а остальное время околачивалась у своей матери, перемывая косточки мужу и всем остальным "придуркам, алкашам и подлецам".
У Минкевича не было машины, ему предстояло добираться до зоны в дребезжащем и промерзшем жестяном ПАЗе, собиравшем "безлошадных ментов" по всему зимлаговскому городку Льдистому. После опохмелки мысли сложились в аккуратную кучку, из которой режимник стал их выуживать по одной, словно червяков для наживки. Первое: нужно было срочно организовать в зоне генеральный шмон, прошерстить как следует нардистов из пятого отряда и "зверьков" из третьего. Второе: заказать зоновскому художнику Мазюре расписные открытки-приглашения - близился 50-летний юбилей, отпраздновать хотелось с шумом и шиком... Третье, четвертое и все остальное Минкевич перенес на следующий день и с двумя оставшимися мыслями побрился, оделся и отпил из "пузыря" ещё граммов пятьдесят... Вскоре он с отличным настроением трясся в "Пазике", насмешливо поглядывая на трезво-задубевших и озабоченных коллег.
Хозяин имел привычку являться в зону сразу после зековской физзарядки. Водить он не умел и использовал для поездок "персоналку" в виде "УАЗа" ржавого, битого-перебитого, но вседорожного и всепогодного. Водитель, сержант Марков, выпрашивал у Перемышлева новое авто, но полковник привык к УАЗу как англичанин к "остину" и покупку "тачки" отложил на неопределенное время.
Перемышлев собирался в зону неспешно и педантично. День он спланировал за завтраком, для виду советуясь с супругой Еленой Константиновной. Она же, солидная и рассудительная женщина, давно знала эту игру, но подыгрывала мужу, притворно задумываясь над его вопросами. Ей, если честно, давно уже были безразличны зоновские дела - и муж вместе с ними. Надежды устремлялись на сына, учившегося в Москве, в сугубо гражданском, престижном, и к тому же - гуманитарном вузе. (Витя метил в журналисты, хотя до армии обзавелся лишь дипломом ветеринарного техникума в краевом центре.)
После первого бутерброда с "Докторской" на ум пришли вчерашние мысли об оперчасти и Монголе. Перемышлеву не хотелось расставаться с авторитетным блатарем; весь предыдущий опыт службы в МВД показывал бесперспективность борьбы с воровской организацией - не на свободе, а именно в зонах и тюрьмах. Собственно, никакой организации и не было: из среды "романтиков большой дороги" выделялись яркие личности, цепко державшиеся за "понятия" и "закон". Все это шло из глубины веков; Перемышлев внимательно изучал вопрос, читал классиков... На русской каторге верховодили "бродяги" опытные "сидельцы", следившие за соблюдением неписаных правил босяцкого мира. Надо сказать, что правила эти были наивными и простыми - вроде "уговоров" в детской игре. Но несоблюдение их каралось жестоко. А самое главное, на каторге был чисто легализован "общак" - своеобразная касса взаимопомощи узников, в которую каждый новичок вносил "влазного", а потом пользовался всеми "социальными" льготами. Начальство острогов в эту сферу не совалось, руководствуясь законами, писаными в Своде Законов Российской Империи, а не инструкциями сверху.
В современной же зоне "общак" был лакомым куском для чутких оперов. За обнаружение "кассы" офицеру светила лишняя звезда на погон, а рядовым "шмонщикам" - отпуска и иные награды. А если обойтись без рапортов начальству и без звезды, то можно чуть-чуть разбогатеть, или... Из-за "общака" частенько лишались покоя, а то и жизни, его "хранители", соблазнявшиеся доступностью и обманчивой бесконтрольностью: бес путал, давили долги и голодное брюхо, "общие" деньги тратились, продукты сжирались, и нежданная "воровская" ревизия энергично выявляла эти "нарушения". Лагерным ревизорам могла бы позавидовать любая схожая госслужба: никаких отговорок, протестов и кассаций; в лучшем случае бегство в бригаду чушков и петушков, изолятор, БУР, другую зону; в худшем шея под топор...
Перемышлев "общаками" интересовался лишь теоретически: что нам Таити, нас и здесь неплохо кормят... Нельзя было давить зеков с усилением: рано или поздно "пресс" должен треснуть, и тогда - бунт. А бунта Перемышлев боялся больше всего. За бунты в зонах лишались звезд генералы в Москве и полковники на перифериях. Однако приказы сверху предписывали давление усиливать, принимать меры, разоблачать и шмонать, изымать и изолировать, устрашать и ликвидировать. Давление усиливалось, напряжение нарастало, и лишь своими силами, обманом и туфтой отписок, можно было остановить взрыв. Но - пока Бог миловал, думал Перемышлев.
На втором бутерброде он вспомнил отца Василия: поп был антипод. Худой и хлипкий на вид иерей излучал незнакомую Хозяину энергию, хотя и двигался медленно и говорил степенно. Он наверняка был младше Перемышлева - лет на десять-двенадцать, - но полковник называл его не иначе как "батюшкой" - и ничего не мог с собой поделать. Вслед за полковником "батюшку" приняли все остальные. Даже циничный и невменяемый боец Кондратюк при виде отца Василия преображался, подтягивал ремень, приглаживал дембельский чуб.
Третий, четвертый и пятый бутерброд Хозяин сложил в бумажный пакет. Туда же влетели: ополовиненная копченая курица, головка чеснока и пакетик с молотым красным перцем.
Перемышлев допил чай - душистый, крепкий - вприкуску с шоколадной конфетой "Белочка", сунул пакет со снедью в широкий неуставной карман мундира, а освободившиеся руки - в рукава шинели, которую держала наготове заботливая Елена Константиновна. А папаха давно уже была на голове.
Личное время кончалось, наступало время зоны.
Нет нужды распространяться о пробуждении остальных: Окоемов уже инструктировал контролеров перед подъемом; сержант Жуков вовсе не пробуждался, а если бы кто его и попытался разбудить, то немедленно получил бы сапогом по спине или по морде; боец Мурад Алимжанов, проснувшись, оделся очень быстро, но все равно никак не мог согреться; Кондратюк, наоборот, обливался в умывальной комнате холодной водой, рыкал и крякал, ухал и гоготал, раскидывая ледяные капли на сослуживцев; все остальные молча чистили зубы, брились и материли Кондратюка - кто шепотом, а кто и мысленно...
* * *
Монгол спал крепко, а проснулся резко. Он не любил нежиться в постели: все равно придется выскакивать из-под одеяла в холод умывальника, лучше сделать это побыстрей. На зарядку он всегда выходил, не брезговал, как, бывало, на малолетке.
Тузик уже бежал в "блатной" угол с заваренным чифиром. Монгол сделал первые два глотка и почувствовал, как по телу побежали кофеинистые мураши. "Смотрящий" кивнул Макарову, махнул рукой Гурычу: те быстро подошли, присели на шконку. Белая чашечка поплыла по кругу.
- Зеки! На зарядку! - верещал, будто он здесь главный, завхоз Фартило.
Начали с приседаний; контролер Русских отмахивал правой вверх-вниз, и отряд дружно исполнял. Головы в ушанках то появлялись, то исчезали за каменным парапетом, отделявшим отрядный дворик от контролера. Монгол присел один раз, и больше не вставал: как обычно, закурил, остался на корточках. С ним за компанию присел нардист Макаров - нарывался на неприятности, ибо лишь "авторитету" негласно дозволялись подобные вольности.
- Эй ты, фуфель! - заорал Русских. - Тебя зарядка не касается?! В шизняк захотел, рожа?!
- Сам фуфель! - лениво, но громко и злобно огрызнулся Макаров. Петух!
Он ловко, щелчком, отправил тлеющий окурок в сторону контролера. "Чинарик" попал в пухлую щеку "физорга": искры мелкие искры посыпались в снег.
Русских от удивления чуть не проглотил свой собственный, висевший на нижней губе окурок. Он даже закинул на затылок форменную шапку-ушанку, как бы пытаясь вначале получше рассмотреть наглеца. Из под шапки выбился залихватский рыжий чуб.
- Чего лупишься, чурбан? - продолжил нардист.
Русских перепрыгнул через парапет и медленно стал приближаться к Макарову. Вскоре его яловые сапоги сияли голенищами почти на уровне лица Монгола, так и сидевшего на корточках. А Макаров - встал. Он хотел с разворота оглушить контролера оплеухой, а потом - ножками его, ножками... Но чуть замешкался, опоздал.
Кулак контролера вонзился нардисту прямиком в солнечное сплетение. Там не было никакого "пресса": лагерных калорий едва хватало на поддержание минимального здоровья. Макарова согнуло, как говорится, буквой "зю", он пытался вдохнуть ускользающий воздух. В глазах мелькали ярко-красные звезды.
Контролер хотел добавить Макарову сапогом, метя в грудь, под сердце, но неожиданно вмешался Монгол: перехватил летящий сапог за голенище. Русских кувыркнулся на спину и ударился затылком о расчищенный бесснежный асфальт. Он ничего и подумать не успел, а над ним уже сомкнулись зеки, человек семь, во главе с Тузиком. Вскоре сознание контролера померкло. Впрочем, он был жив, и ему сразу начал сниться суматошный сон: бегущие люди, вспышки, скрежет и грохот.
"Уснувшего" и окровавленного контролера двое зеков оттащили на "дальняк" в бараке и бросили там в позорной близости от "очка".
- Здесь не сдохнет, сучий хлам, - сказал один, отряхивая руки словно от некоей заразы.
- Да хоть бы и сдох! - возразил другой. - Дверь надо черенком подпереть.
Визжащего завхоза Фартилу-Пунина топтали ногами недолго, но зато долго запихивали в обломок керамической трубы, оставшейся после летнего ремонта. Никак не удавалось: завхоз бился и вертелся как вошь на гребешке, пока Валдай не вырубил его - чифирным березовым поленом по затылку. Снаружи остались ноги и задница шире плеч. Оказавшись в трубе, завхоз очнулся и снова завизжал, но теперь уже звуки были глухими и направленными, похожими на тревожные паровозные гудки.
Зарядка закончилась.
Макаров никак не мог отдышаться. Он сидел на снегу и видел сквозь сетку локалки, как зеки соседнего девятого отряда преследовали своего "физкультурника". Молодой контролер Черепков, недавний стажер, пытался было в прыжке уцепиться за верхний край локального ограждения, но Корма не дал: стянул молодого мента обратно в отрядный дворик. Черепков свалился мешком, перевернулся на спину и тут же заплакал, увидев Рыжика, бегущего к нему со стальной шконочной полосой в руке. Рыжик с размаху ударил контролера по сучащимся ногам, перебил их... Черепкова оставили лежать на снегу.
- Жить захочет - уползет, петушок! - хохотнул кто-то из толпы.
В четвертом отряде так и не смогли поймать горластого Зуева. Шустрый мент нокаутировал Голована, подсек подножкой Петруху Вятского и, легко увернувшись от медленных зековских кулаков, юркнул в барак; тут же, с грохотом, подпер дверь двухэтажной "шконкой". В бараке собирал из прохода окурки престарелый шнырь Сумец; Зуев без слов хрипло гаркнул на него, загнал под шконку. Сам же - заметался по бараку, обдумывая дальнейшие действия. Глянул в окно - стекло было покрыто густыми морозными узорами, ничего не видно.
Зеки четвертого отряда не стали штурмовать собственный барак, оставив Зуева "на десерт".
Точно так же заканчивалась зарядка во всех остальных отрядах, исключая "зверинец" и "козлятник". В считанные минуты почти все контролеры были нейтрализованы различными способами: убили пока лишь одного Каратыгина, курировавшего 11 отряд. Контролер был неплохой с точки зрения зеков, не вредный, но ему не повезло: нерасчетливо махнул обрезком дюймовой трубы Жека Кисель, исполнявший роль первой "торпеды" (как и Макаров), и Каратыгин упал ничком, мгновенно лишившись своей скучной жизни. Вся жизнь Каратыгина была связана с Зимлагом, он родился в поселке Льдистом, Отец его был опером в одной из зон, а мать - медсестрой в зоновской санчасти.
В десятом отряде зарядку вел начальник отряда капитан Зализнов, обладатель своеобразного рекорда - он уже четырнадцатый год учился на заочном отделении пединститута. Раньше Зализнов был боксером, добрался до мастеров и даже один раз выходил в четвертьфинал чемпионата страны. Но дальше - никак. Не хватало умственных способностей, трудновато было с тактикой боя. Поэтому Зализнов бросил спорт и на волне спортивных привилегий колобком вкатился в гуманитарный вуз, выбрав почему-то "русский язык и литературу" - хотя путал сложно-подчиненное предложение с деепричастным оборотом. Правда, Зализнов славился ещё и тем, что знал наизусть сказку Ершова "Конек-Горбунок" (на каждом самодеятельном концерте с выражением читал отрывки), а на спортивных смотрах демонстрировал свою рельефную мускулатуру, которой позавидовал бы Шварценеггер. Кличка у Зализнова была - Холодец...