Страница:
Шаховское дело оказалось блефом и мифом, опасным для того, кто его, что называется, "шил". И Зубков сжег дело: по листочку, аккуратно, прямо в кабинете, на медном подносе с чеканными пионерами.
Чуть-чуть он опоздал - надо было вовремя бросить партбилет на стол комитетскому парторгу, дать пару интервью каким-нибудь "голосам", короче, покаяться. Но бездарный августовский путч спутал все карты. Когда Зубков увидел в числе путчистов Большого Шефа, то наивно понадеялся на возврат прошлого, не просчитал варианты. Но все же удалось уволиться из органов тихо, без шума и газетной пыли. Даже успел третью звезду получить вместе с дембелем.
Уходя, прихватил Зубков и агентурные карточки: тут тебе и Щуп, и Канистра, и Хлюпик, и ещё человек двенадцать. Кое-кто пригодился, а кое-кто, разбогатев на шалом бизнесе первых лет перестройки, ссудил Зубкова деньгами - в обмен на комитетские "векселя" с оперативными псевдонимами... Так поступил и старый приятель Зубкова ещё по райкомовской работе Абраша Гунидзе, странная личность, человек неизвестной национальности - слово "русский" в его паспорте уж точно было прилагательным. Десятью тысячами долларов ссудил Гунидзе Зубкова. Зубков же помог Гунидзе прорваться в хранилища Комитета: пока толпы идейных балбесов валили наземь памятник "железному Феликсу", Абрам Лукич во главе небольшой группы "бойцов демократического фронта" проник в здание на Лубянке; дальше - дело техники, Зубков открыл кое-какие двери и сказал: "Хватай все, что поместится". И Абрам Лукич схватил, но не все, а кое-что... На операцию потребовалось пол-часа времени, а через пять минут после выхода Абрама Лукича из здания Комитета, спецназ ГРУ, явившийся на защиту "смежников", стал вышвыривать "добровольцев", которых оказалось более пятисот, всякой твари по паре, тут и стукачки, пришедшие за своими расписками, и любопытные, и историки, жаждавшие некоей "сокрытой правды".
Вопрос "что делать" перед Зубковым не стоял. Он чутко уловил веяние времени. К нефти, газу, алюминию или к шоу-бизнесу было не пробиться, бывшие партбоссы и комса мертвой хваткой вцепились в открывшиеся кормушки и не допускали к ним самостийных добровольцев. Оставалось одно: недвижимость. Тут открылось вдруг такое поле (кто тебя усеял?), что у Зубкова временами дыханье перехватывало - когда он отщелкивал на калькуляторе семизначные цифири. Друзей у него не было, он избегал этой категории отношений, поэтому подтянул в созданную риэлтерскую контору тех, кого давным-давно завербовал - короче, агентуру. Людишки были разные, чего общего у Голощапова с Ваней Хлюпиком? но было, было общее: он сам, Геннадий Павлович Зубков, был для них всех этим общим. Можно сказать, солнцем он был для них, "пароходом и человеком", локомотивом и рогом изобилия. Одна лишь секретарша, эта студентка-уродка, была нанята со стороны, а все остальные - проверенные кадры.
Впрочем, "проверенные кадры" держались в неведении относительно сумм, поступавших на счета "Добрых Людей". Бухгалтерия была одна, но, поскольку расчет с клиентами производился наличными деньгами, и занимался этим сам Зубков, то и оставля за собой личное и безраздельно право "справедливого" дележа. Впрочем, недовольных не было.
ГКЧП, Шахов... Сел таки диссидент - и надолго, по уголовке... "Все равно достали тебя, антисоветчик гребаный, - подумал Зубков. - От судьбы не уйдешь".
То, что предложил сегодня Голощапов, было более чем интересным. Некий Скворцов, бывший "почти коллега" из смежной конторы обладал несметным богатством - базой данных столичной недвижимости - и не той недвижимости, что была заселена и зарегистрирована во всевозможных БТИ, а иной "бесхозной", не имеющей юридического статуса. И Скворцов, по всей видимости, успешно обеспечивал этот статус, а затем реализовывал "фатерки" по сходной цене всем желающим - или оформлял приватизацию на доверенных подставных лиц. Несомненно.
Следовало, убеждался Зубков, начать надо с самого Скворцова "пробить" его по картотекам, благо, что остался в Комитете, ставшем теперь "Службой" (ФСБ), один хороший и обязательный человечек.
Зубков семь раз ткнул пальцем в клавиши, набирая номер, которого не было ни в одном, даже самом полном и пиратском справочнике.
- Василь Фомич? Это я, - тихо сказал Зубков в трубку.
Ему не нужно было ни усиливать громкость голоса, ни называться: слышимость была отличная, Василий Фомич Кибирщиков узнавал его с одного звука.
- Слышу тебя, Генок, - сказал Василий Фомич.
- Скворцов, Андрей Вадимович, смежник, но не министерский.
- Принято, - ответил Кибирщиков. - Через часок, лады?
- Ага.
Зубков положил трубку. Час его устраивал, а к Скворцову он хотел идти вооруженным, так сказать, как в прямом, так и в переносном смысле. Говорить - так по душам, по-мужски. Все жить хотят, всем нужны деньги, независимость, что, собственно, одно и то же. А часок можно расслабиться. Звонить в "Лямур", чтобы прислали массажистку, было лень, да и вовсе необязательно появляться в офисе лишним глазам и ушам.
- Лидочка! - крикнул Зубков. - Иди сюда!
ЗИМЛАГ
ХАБИБУЛИН
Небо сдвигалось, словно занавес, и закат медленно становился похожим на кузницу, в которой заканчивали работу мастеровые. Облака темнели и расступались, обнажая багровое солнце. Оно опускалось к краю земли: там была истинная тайга, не похожая на ближние лески и перелески, хотя и в них мог бы насмерть заплутать неопытный путник. Впрочем, и со стороны восхода тоже начиналась такая же тайга: со всех сторон она обступала зоны Зимлага.
Боец на вышке вглядывался в солнце. Он призывался из Москвы, где был прописан и с шестнадцати лет торговал с дядей Гулямом курской картошкой и своим урюком, но он был узбек, азиат, поэтому пытался поймать в ускользающей красноте хоть чуточку знакомого с детства палящего зноя. Но не было никакого зноя, а стоял тридцатиградусный сибирский мороз. И азиатчина конвоира определялась лишь по глазам: только они черно блестели чуть выше серого суконного шарфика, коим Мурад обернул все остальные части лица.
- Эй, Хабибулин! А зима-то - козел! - крикнули откуда-то снизу.
- Сам ти козель, биля! - глухо крикнул сквозь шарф Мурад. Его фамилия была не Хабибулин, а Алимжанов. Но так повелось, что все они, узбеки, таджики, туркмены, киргизы и прочие назывались зеками (да и русскими сослуживцами тоже) "хабибулиными"... Откуда это повелось, может, с какого-нибудь советского фильма, никто не знал...
- А за козла ответишь, - спокойно продолжили снизу начатый разговор.
- Боец, сало будешь исти? - добавил кто-то еще.
Мурад сплюнул, оттянув шарф ото рта, пощупал рукой в рукавице автомат, но отвечать нижним не стал. Только перегнулся и посмотрел вниз, пытаясь разглядеть собеседников, стоявших метрах в пятидесяти от вышки. Однако в этом было мало смысла: русские и так все на одно лицо, а уж эти, слившиеся в черно-серую массу, вообще один многоголовый опасный шайтан. Он ещё раз сплюнул и попытался вспомнить Ташкент, дыню, инжир, персики, но ничего не получилось. Дул жгучий ветер со стороны Чум-озера; вокруг все было белым; на этом белом двигались в разные стороны многочисленные фигуры. Вдруг они стали сбиваться в одно целое. Мурад заволновался, но сразу вспомнил: съем. Рабочий день заканчивается, сейчас поведут в жилую зону, предварительно обыскав каждого на предмет чая, заточек, и остальных запрещенных к выносу продуктов и предметов. Мурад сам пару раз участвовал в шмоне (обыске), но ничего не нашел. Зато прапорщик Мутилин по кличке Миноискатель отмёл (нашел и отобрал) у Тузика ("шестерки" Монгола) восемь пачек индийского чая, сплюснутых и подвешенных на веревочке под "гнидой" (ватником) на спине. Миноискатель каким-то особым чувством вычислил Тузика и направился к нему: остальных шмонали солдаты. Через минуту он торжественно вытаскивал из-под ватника "шестерки" чай. Тузика отправили на вахту; там его отбуцкали как следует и отпустили; впрочем, досталось ему и в бараке, от Монгола...
Мурад мечтал найти при шмоне что-нибудь выдающееся вроде пистолета, гашиша или героина, но такое случалось редко. Одну историю старослужащие всегда рассказывали новобранцам: как десять лет назад Колян Мыло пытался пронести в жилую зону не что-нибудь, а самодельный, но настоящий автомат, сработанный под "Узи" и стрелявший мелкашными пульками. С какой целью матерый блатарь так и не сказал, хотя запрессовали его мощно: много здоровья потерял. Добавили два года - и в "крытку", в Златоуст... А вычисливший Коляна боец (салабон, первогодок!) получил медальку, поехал домой, в отпуск... И ещё был случай: трое зеков рыли подземный ход из литейного цеха; почти прорыли, но их сдал цеховой шнырь. Тут, правда, никто медальки не получил, да и шныря пришлось в виде поощрения срочно этапировать в другую зону. Но если бы солдат или прапор нашел такой ход, то уж точно, наградили бы сполна.
Мураду очень хотелось думать о Ташкенте, а мысли лезли в голову все больше местные: побеги, шмоны, караулы, этапы. Хотелось жары, дыню, а лицо обжигал морозный ветер; нижняя сволочь предлагала сало, от которого Мурад, впрочем, не отказался бы. Но у нижних на самом деле никакого сала не было, так они оскорбляли его, Мурада, веру. И хотя он ни разу не был в мечети и не верил ни в какого аллаха - все же городской, ташкентский, и восьмилетку в Москве окончил - но ненавидел нижних за эти шуточки, которым обычно придавалась форма якобы серьезного разговора. Опасный народ, очень опасный.
Мурад почувствовал, как кончики пальцев в валенках медленно обрастают каменной болью. Это обрадовало его как признак: вот-вот должна была явиться смена: разводящий сержант Жуков и боец Кондратюк, здоровенный воронежский хохол, носивший зекам чай. Вот Кондратюк за деньги, наверное, и автомат принес бы... Или героин. Надо бы за ним проследить, вдруг и вправду представится случай такой. Мурад снова стал мечтать: как он ловит Кондратюка с героином, гашишем, автоматом - и едет с медалью домой, в Ташкент, и сидит там в кресле, смотрит видак, кушает дыню, персики, плов, инжир. Жаль, нечего привезти в подарок отцу, матери, брату Фариду, сестре Гюле; одни зековские поделки: шкатулки, портсигары и неприличные деревянные и эбонитовые штучки вроде мундштука в виде бабы - сигаретка вставляется прямо в...
- Ну что, Хабибулин, опупел тут совсем? Иди, грейся...
Сержант Жуков похлопал Мурада по плечу.
- А ну, сюда подойди, воин! - сказал улыбающийся Кондратюк. Он лицо ничем не обматывал, нарочно обветривал кожу для здоровья.
Мурад сделал два шага, и Кондратюк легонько ткнул его кулаком в солнечное сплетение.
У Мурада все закружилось перед глазами, белое почернело, превратившись в негатив.
- Ишь, блин, заховался как Гюльчедай! - засмеялся Кондратюк. - Смотри, запишем в 9-ю бригаду!
(К 9-й зековской бригаде были приписаны "петухи", "обиженные", да ещё их в зимлаговских зонах почему-то называли "военными"...)
- Пост сдаль, - сказал, отдышавшись, Мурад.
- Давай, чеши, - лениво ответил Жуков. - Я за тобой. Сейчас чайку хлебну...
Он достал из подсумка старорежимную кефирную бутылку, обмотанную тремя слоями портянок для сохранения тепла, отпил из неё немного и передал Кондратюку.
- С водярой? - спросил тот, предвкушая радость от горячительного.
- Не, со спиртиком... Один к трем. Коктейль "Россомаха".
Кондратюк тоже отхлебнул, но постарался обойти сержанта по глоткам. Жуков быстро выхватил у него бутылку.
- Ты, боец, не груби, - сказал он веско. И добавил, обращаясь к Мураду. - Тебе не предлагаю, ты ж мусульман...
Мурад сглотнул слюну. Если бы Жуков предложил, то он бы не отказался. А теперь нужно было держать свой понт...
У Кондратюка шинель вздулась, будто под ней было пузо. На самом деле он снова принес чай на продажу: через четыре месяца дембель, надо готовиться.
Солнце уже упало за тайгу. Стало быстро темнеть, включились прожектора освещавшие предзонники и запретку. Одних заключенных вывели в жилую зону, а других - в промку: литейный и сборочный цеха работали в три смены, зона вступала в рынок с дешевыми черными сковородками, конкурируя со знаменитым, но дорогим "Тефалем".
Мурад медленно, с достоинством, спустился вниз - и быстро побежал к вахте, потому что пальцы на ногах уже перестали болеть, как будто вовсе исчезли.
Вслед за ним спустился и Жуков: с ещё большим достоинством, да и к вахте шел так же медленно, испытывая удовольствие от мороза, чая, спирта.
ЧИФИР ДЛЯ МОНГОЛА
- Ну и Ташкент тут у нас! - радостно произнес первый из зеков, вошедших в барак. Это был Ванька Одесса, настоящий одессит.
Жилзоновская котельная работала как на пятилетку. Стоял безвидный парок, смешанный со специфической вонью портянок и носков, сырой обуви, "гнид" (ватников), "гнидников" (одеял) и прочего тряпья. В букет удачно вписывался сортирный аромат моршанской махры, которой отоварилась в этом месяце вся зона. Вонючее пространство было к тому же пронизано непрекращающимся гулом, состоявшим из голосов, бряканья металлических кружек, стука бросаемых зар (кубиков) и шороха-скрежета передвигаемых фишек (играли в нарды). А между шконок бродил, подвывая, худосочный полосатый кот Подкумок. Но тот, кто хотел спать, спокойно спал под эту музыку, а кое-кто и похрапывал, добавляя свою партию в общую симфонию.
В правом углу на шконке сидел Монгол и курил козырный "Кент", удачно доставленный Тузиком из промки на прошлой неделе. Миноискатель-Мутилин бюллетенил, а другие прапора или солдаты Тузику были нипочем. Шустрее Тузика у Монгола шестерки не было никогда, хотя и случались иногда досадные косяки (промахи) как, например, с чаем месяца два назад. Но Монгол ограничился одной звездюлиной по уху, не стал Тузика наказывать по полной программе.
Сейчас Тузик корпел над сложнейшим, с его точки зрения, процессом: заваркой настоящего, не бодяжного поднятого, а запаренного "воровского" чифира. В отличие от "мужиков", Тузик заваривал чай не "машиной" (кипятильником из двух бритвенных лезвий или трасформаторных пластин), а на открытом огне, за бараком, разведя небольшой запрещенный костерок. Менты на костерок смотрели сквозь пальцы: знали, кому Тузик заваривает...
Монгол на самом деле был не монгол, а самый настоящий русский, из Котельнича, что под Вяткой (бывший Киров). Начинал он заядлым голубятником, но, как водилось и водится, в голубятне собиралась приблатненная компания отсидевших и готовившихся к отсидке. Тут были выкидные ножички, немного анаши, бутылочки с портвейном и самогонкой, крашеные по моде семидесятых девочки-гавроши и, разумеется, преступные замыслы, простиравшиеся сначала лишь на местные продмаги и ларьки. Голуби постепенно стали отходить на второй план, и вот семнадцатилетний Монгол, тогда ещё просто Алексей Николаевич Помыткин, поехал в зарешеченном "бобике" в свое первое КПЗ - а сколько их было потом... Алеша Помыткин прошел длинный путь из малолетки через "общак" и владимирскую "крытку" на строгий режим - с короткими перерывами между судимостями, стал Монголом... С третьего срока Монгол выходил "положенцем", ещё не коронованным, но весьма авторитетным.
Нынче он "смотрел" за 7-й "строгой" зоной Зимлага, в которой, по "общему" мнению, складывалась ситуация беспредела и поголовной отмороженности. Монгол прибыл в зону четыре месяца назад и за короткий срок выяснил, что разлад, с одной стороны, внес замполит, ныне уже сокращенный и изгнанный, а с другой - оборзевшие "зверьки" из кавказской солнечной республики. В зоне их скопилось не менее семидесяти. На фоне двух с половиной тысяч зеков - число небольшое, но опасное своей организованностью, однозначно свойственной всем нацменам. Русские зеки, в отличие от них, делились на всякие "московские", "питерские", "тульские", "вятские", "рязанские" и иные землячества, которые в свою очередь дробились на "семьи" земляков из отдельных районов. Следовало пресечь дробление, объединить общерусскую блатоту и заставить мужиков жить, наконец, по "понятиям". Кое-какие шаги в этом направлении уже были сделаны. Во-первых, Монгол заставил "зверьков" объединиться в прямом смысле: они были правдами и неправдами собраны в одном, третьем, отряде и не баламутили теперь по отдельности в каждом; во-вторых, он запретил им в присутствии славян говорить на своем языке.
- Откуда я знаю, что вы там трете? - сказал он Эльхану, главарю. Вон, сегодня на разводе слышу: шардым бахир галям капитан Петров. Маркидыр оперчасть берды. Что это? Может, нас через это керкуду ментам сдают, откуда мне ведомо? Так что, братан, трите по-русски...
- Нэ всэ знают, - ответил Эльхан, в душе желая мучительной смерти этому жилистому и гибкому блондину.
- А кто не знает - пусть вообще глохнет, понял?
Эльхан гордо кивнул в знак согласия и пошел к себе в отряд - отвести душу на своем родном языке. Уж там-то, в кругу земляков, он назовет этого русского шакала и козлом, и петухом, и маму его припомнит...
* * *
Тузик заваривал для Монгола чифир - вот-вот должны были пожаловать гости: Рыжик из 2-го отряда и Корма из 5-го. Какой-то серьезный "базар" готовился, но Тузик не вникал: меньше знаешь, дольше живешь... А его номер был шестой.
Вода в закопченной кружке закипела, парок пошел вверх столбиком. Пахло хвоей: Тузик, соблюдая свой многолетний ритуал, строго использовал сосновые дровишки. В завхозовской каптерке у него была заготовлена небольшая поленница - носил всякий раз по две-три дровеняки, благо, что их не отметали при шмоне. Тузик аккуратно перелил кипяток в другую кружку, почти белую, затем высыпал чай прямо из пачки в заварочную емкость - на глазок, уверенно - и быстро залил кипятком, и накрыл фарфоровой крышечкой, оставшейся от отобранного ментами чайничка. Как только крышечка прихлопнула кружку, Тузик задул пламя костерка и, шевеля губами, стал считать до трехсот: ровно столько времени заваривалась листовая "индюшка" высшего сорта. На остальные сорта были свои счета. Например, "цейлон" первого сорта выдерживался до пятисот, а любая "грузия" и вовсе доходила до тысячи с лихуем. Впрочем, последнее время "грузию" можно было парить хоть до вечера: чай стал никудышный, фуфло, одним словом... Зато появились неплохие индонезийские чаи, не хуже "индюшки".
"Триста..." - прошептал Тузик, сунул белую кружку в карман "гниды", а закопченную, с чифиром, поставил на левую руку чуть ниже локтя и, придерживая правой, как заправский халдей, быстро пошел в барак.
Рыжик и Корма ещё не появились, на шконке Монгола сидел Ванька Одесса и что-то увлеченно рассказывал "смотрящему". Монгол улыбался и даже хохотнул в одном месте. Одесса, при всей его болтливости, был "мужик-человек", строго придерживался старых традиций, имел за спиной 2 года днепровской "крытки" и 12 лет отсидки за три срока. Одессит он был неподдельный, юмор из него, как говорится, пёр буром. Еще до появления на 7-й Монгола, к Одессе пришли с разборкой "тульские" (кто-то из "семейников" Одессы ударил их землячка). Когда "тульские" встали у шконки, Одесса рывком сел, выхватил из-под подушки топор и, сунув его под нос главному, Жихарю, сказал:
- Сначала несколько слов для прессы, пожалуйста!
"Тульские" отпрянули, а Жихарь, сам не без юмора, засмеялся...
После этого, разобравшись миром, они с Одессой скентовались, чифирили и делили от случая к случаю кусок хлеба, приглашая друг друга на "купеческий" чаек с помазухой и грохотульками, а то и со шматком посылочного сальца...
Что сейчас рассказывал Одесса Монголу - никто не слышал, да и не старался услышать по лагерной привычке: поменьше ушами шевелить. Только барачный шнырь Сопля тщетно пытался, заметая в середине прохода редкий мусор, уловить хоть слово из беседы блатных. Это заметил Гурыч, дельный мужик.
- Ты зачем, сука, ухо оттопыриваешь? А ну, пошел отсюда! - и Гурыч отвесил Сопле увесистого пинка.
Сопля покачнулся, пытаясь опереться на веник, но равновесие не удержал и упал на бок, свалив ведро с водой, приготовленное для протирки пола. Грязноватая жижа потекла по проходу, затекая под шконки. С одной из шконок соскочил, вихляясь в экстазе возмездия, Васька Рычагов по кличке Механизм и быстро-быстро нанес шнырю несколько добивающих ударов ногами. Сопля тут же затих, в большей степени притворно, нежели действительно потеряв сознание... А Механизм вернулся на шконку и снова уткнулся в книжку словно вставал, чтобы штаны подтянуть.
- Чё там у вас, бойня, что ли? - почти равнодушно поинтересовался из своего угла Монгол, прервав беседу с Одессой.
- Шнырь базары чекирует! Как придешь с пахоты, так у него сразу уборка... Убирай, гад, пока в бараке никого нет. Дали ему пару раз, Монгол... живой, крысеныш.
- Ладно, - махнул рукой Монгол. - Ты, Гурыч, скажи завхозу, чтобы шнырь убирался днем, а вечером вообще не показывался.
- Добро, - сказал Гурыч.
Сопля в это время медленно поднялся на ноги. Он, конечно, слышал весь разговор и потому, схватив тряпку, быстро стал собирать под шконками грязную воду. Отжав её в ведро, он собрал свой нехитрый инвентарь и исчез: закрылся в собственной маленькой каптерке возле уборной. Сопле было всего двадцать семь лет, на общем режиме, в Яблоневке под Питером, он начинал "бойцом": раскалывал табуреты о головы бессловесных мужиков, а попав на второй срок, был в "Крестах" опознан одной из своих жертв. Бывшего беспредельщика почему-то пожалели, не стали опускать по полной программе на самый низ, но отколошматили сильно - и вместо погонялова Железяка дали новое: Сопля. Теперь он опасно балансировал на краю пропасти: то хватался за соломинку оперчасти, то наклонялся к самому низу.
Барак продолжил свое привычное бытие. Мало кто любопытствовал, когда били шныря: ему доставалось два-три раза в неделю, не меньше, дело знакомое. Гурыч достал инструмент: взялся довязывать рыболовную сеть для инженера из литейки, тот обещал принести двадцать пачек "индюхи". Рычагов-Механизм одолевал чтиво: ему оставалось тянуть ещё семь с половиной лет, и он надеялся за это время овладеть английским языком. Он уже читал на инглише простые книжки - лишь изредка заглядывал в словарь.
Оперчасть по идеологической инерции не очень поощряла изучение иностранных языков, но запретить не могла: время наступило иное, вольное, уже и крестики не срывали с зековских шей; в зоне выстроили храм имени святого Моисея Мурина, бывшего разбойника; фонтан рядышком; стал приезжать из села Кишкино отец Василий, по мнению Монгола - дельный мужик, хотя, конечно, молодой для "батюшки"... Но после его приездов зона успокаивалась: менты не борзели, суп в столовой становился наваристей, шныря Соплю не трогали аж целых две недели. В общем, отец Василий был поп "в законе", смотрел вместе с Монголом за зоной. Жаль, что приезжал он не так часто, как хотелось бы: зон на Зимлаге было четырнадцать, отец Василий - один. А из Кишкино до Зимлага путь неблизкий: по Электрической просеке, пусть и на джипе, подаренном отцу Василию Коляном Мыло, верст двадцать пять...
Пришли, наконец, Рыжик и Корма, типичные блатные фрайера, с дублеными и коричневыми от чифира лицами, худые, жилистые. Корма был постарше, лет тридцати пяти, а Рыжик молодой совсем, но настырный и резкий.
Одесса хотел вежливо уйти, но Монгол оставил его, да ещё позвал Гурыча; пошла по кругу фарфоровая чашечка, по два обжигающих глоточка каждому за раз, появилась твердокаменная воблочка - вприкуску, соль с горечью. Словно гурманы какие-нибудь смаковали зеки вкушаемое. А после чифира Монгол угостил всех "Кентом". Начался неторопливый, тихий, никому не ведомый разговор ("базар"). Близилось время отбоя.
ВЕЧЕРИНКА В ОПЕРЧАСТИ
Капитан Петров, коренастый и, как все лагерные оперативники, сделанный будто из твердой спецрезины, сидел в своем кабинете за огромным двухтумбовым "наркомовским" столом. Из ушей капитана свисали провода: он слушал диктофонные записи "стука", собранного завхозами, шнырями, бригадирами, нарядчиками и прочей, по мнению капитана, "сволочью" зоновского мира. Он не питал иллюзий относительно личностей своей агентуры: людишки были никакие, докладывали все, что подворачивалось под... ухо. Завхоз 3-го отряда извещал о том, что заключенный Махонин "поливал матюками всю власть целиком"; нарядчик литейки жаловался на заключенного Рычагова: тот пообещал "опетушить" нарядчика при удобном случае; шнырь 5-го отряда Железнов докладывал: в бараке играют в нарды только на деньги, суммы большие, и зек Макаров крупно проигрался, стал "фуфлыжником", скоро должен ломиться из барака в изолятор и далее; зек Синичкин вяжет сеть для какого-то инженера из "промки", за чай; у Монгола каждый день собирается блаткомитет, Корма и Рыжик, чифирят, базарят о чем-то подолгу, смеются...
Капитан выдернул из ушей провода с наушниками. Лишь последнее сообщение показалось интересным: Монгол, Корма и Рыжик. Не станут блатные чифирить "каждый день", да ещё подолгу о чем-то разговаривать, со смехом... Несерьезно как-то... или наоборот?
Петров плеснул в чашку чайку из термоса. Жидкость была пропитана букетом сырости и второсортной рассыпухи. Капитан служил в Системе 18 лет, но так и не научился заваривать чай: мешала вечная спешка, приходилось пользоваться термосом для экономии времени и пить мутную горячую жижу. Он отхлебнул немного из чашки, поморщился. Нужно было обдумать диктофонные сведения: первое вообще не заслуживало внимания, капитан и сам материл "всю власть целиком", потому что оклад задерживали на два-три месяца, на трехкомнатную квартирку нечего было и рассчитывать, не хватало денег даже на приличную кожанку себе и на дубленки жене и дочери... К тому же, капитан Петров никак не мог принять безраздельной свободы, вдруг воцарившейся в стране - как будто взяли выпустили из огромной ЗОНЫ сразу всех: маньяков и насильников, домушников и карманников, извращенцев и садистов, педерастов и туберкулезных бомжей-тунеядцев.
Чуть-чуть он опоздал - надо было вовремя бросить партбилет на стол комитетскому парторгу, дать пару интервью каким-нибудь "голосам", короче, покаяться. Но бездарный августовский путч спутал все карты. Когда Зубков увидел в числе путчистов Большого Шефа, то наивно понадеялся на возврат прошлого, не просчитал варианты. Но все же удалось уволиться из органов тихо, без шума и газетной пыли. Даже успел третью звезду получить вместе с дембелем.
Уходя, прихватил Зубков и агентурные карточки: тут тебе и Щуп, и Канистра, и Хлюпик, и ещё человек двенадцать. Кое-кто пригодился, а кое-кто, разбогатев на шалом бизнесе первых лет перестройки, ссудил Зубкова деньгами - в обмен на комитетские "векселя" с оперативными псевдонимами... Так поступил и старый приятель Зубкова ещё по райкомовской работе Абраша Гунидзе, странная личность, человек неизвестной национальности - слово "русский" в его паспорте уж точно было прилагательным. Десятью тысячами долларов ссудил Гунидзе Зубкова. Зубков же помог Гунидзе прорваться в хранилища Комитета: пока толпы идейных балбесов валили наземь памятник "железному Феликсу", Абрам Лукич во главе небольшой группы "бойцов демократического фронта" проник в здание на Лубянке; дальше - дело техники, Зубков открыл кое-какие двери и сказал: "Хватай все, что поместится". И Абрам Лукич схватил, но не все, а кое-что... На операцию потребовалось пол-часа времени, а через пять минут после выхода Абрама Лукича из здания Комитета, спецназ ГРУ, явившийся на защиту "смежников", стал вышвыривать "добровольцев", которых оказалось более пятисот, всякой твари по паре, тут и стукачки, пришедшие за своими расписками, и любопытные, и историки, жаждавшие некоей "сокрытой правды".
Вопрос "что делать" перед Зубковым не стоял. Он чутко уловил веяние времени. К нефти, газу, алюминию или к шоу-бизнесу было не пробиться, бывшие партбоссы и комса мертвой хваткой вцепились в открывшиеся кормушки и не допускали к ним самостийных добровольцев. Оставалось одно: недвижимость. Тут открылось вдруг такое поле (кто тебя усеял?), что у Зубкова временами дыханье перехватывало - когда он отщелкивал на калькуляторе семизначные цифири. Друзей у него не было, он избегал этой категории отношений, поэтому подтянул в созданную риэлтерскую контору тех, кого давным-давно завербовал - короче, агентуру. Людишки были разные, чего общего у Голощапова с Ваней Хлюпиком? но было, было общее: он сам, Геннадий Павлович Зубков, был для них всех этим общим. Можно сказать, солнцем он был для них, "пароходом и человеком", локомотивом и рогом изобилия. Одна лишь секретарша, эта студентка-уродка, была нанята со стороны, а все остальные - проверенные кадры.
Впрочем, "проверенные кадры" держались в неведении относительно сумм, поступавших на счета "Добрых Людей". Бухгалтерия была одна, но, поскольку расчет с клиентами производился наличными деньгами, и занимался этим сам Зубков, то и оставля за собой личное и безраздельно право "справедливого" дележа. Впрочем, недовольных не было.
ГКЧП, Шахов... Сел таки диссидент - и надолго, по уголовке... "Все равно достали тебя, антисоветчик гребаный, - подумал Зубков. - От судьбы не уйдешь".
То, что предложил сегодня Голощапов, было более чем интересным. Некий Скворцов, бывший "почти коллега" из смежной конторы обладал несметным богатством - базой данных столичной недвижимости - и не той недвижимости, что была заселена и зарегистрирована во всевозможных БТИ, а иной "бесхозной", не имеющей юридического статуса. И Скворцов, по всей видимости, успешно обеспечивал этот статус, а затем реализовывал "фатерки" по сходной цене всем желающим - или оформлял приватизацию на доверенных подставных лиц. Несомненно.
Следовало, убеждался Зубков, начать надо с самого Скворцова "пробить" его по картотекам, благо, что остался в Комитете, ставшем теперь "Службой" (ФСБ), один хороший и обязательный человечек.
Зубков семь раз ткнул пальцем в клавиши, набирая номер, которого не было ни в одном, даже самом полном и пиратском справочнике.
- Василь Фомич? Это я, - тихо сказал Зубков в трубку.
Ему не нужно было ни усиливать громкость голоса, ни называться: слышимость была отличная, Василий Фомич Кибирщиков узнавал его с одного звука.
- Слышу тебя, Генок, - сказал Василий Фомич.
- Скворцов, Андрей Вадимович, смежник, но не министерский.
- Принято, - ответил Кибирщиков. - Через часок, лады?
- Ага.
Зубков положил трубку. Час его устраивал, а к Скворцову он хотел идти вооруженным, так сказать, как в прямом, так и в переносном смысле. Говорить - так по душам, по-мужски. Все жить хотят, всем нужны деньги, независимость, что, собственно, одно и то же. А часок можно расслабиться. Звонить в "Лямур", чтобы прислали массажистку, было лень, да и вовсе необязательно появляться в офисе лишним глазам и ушам.
- Лидочка! - крикнул Зубков. - Иди сюда!
ЗИМЛАГ
ХАБИБУЛИН
Небо сдвигалось, словно занавес, и закат медленно становился похожим на кузницу, в которой заканчивали работу мастеровые. Облака темнели и расступались, обнажая багровое солнце. Оно опускалось к краю земли: там была истинная тайга, не похожая на ближние лески и перелески, хотя и в них мог бы насмерть заплутать неопытный путник. Впрочем, и со стороны восхода тоже начиналась такая же тайга: со всех сторон она обступала зоны Зимлага.
Боец на вышке вглядывался в солнце. Он призывался из Москвы, где был прописан и с шестнадцати лет торговал с дядей Гулямом курской картошкой и своим урюком, но он был узбек, азиат, поэтому пытался поймать в ускользающей красноте хоть чуточку знакомого с детства палящего зноя. Но не было никакого зноя, а стоял тридцатиградусный сибирский мороз. И азиатчина конвоира определялась лишь по глазам: только они черно блестели чуть выше серого суконного шарфика, коим Мурад обернул все остальные части лица.
- Эй, Хабибулин! А зима-то - козел! - крикнули откуда-то снизу.
- Сам ти козель, биля! - глухо крикнул сквозь шарф Мурад. Его фамилия была не Хабибулин, а Алимжанов. Но так повелось, что все они, узбеки, таджики, туркмены, киргизы и прочие назывались зеками (да и русскими сослуживцами тоже) "хабибулиными"... Откуда это повелось, может, с какого-нибудь советского фильма, никто не знал...
- А за козла ответишь, - спокойно продолжили снизу начатый разговор.
- Боец, сало будешь исти? - добавил кто-то еще.
Мурад сплюнул, оттянув шарф ото рта, пощупал рукой в рукавице автомат, но отвечать нижним не стал. Только перегнулся и посмотрел вниз, пытаясь разглядеть собеседников, стоявших метрах в пятидесяти от вышки. Однако в этом было мало смысла: русские и так все на одно лицо, а уж эти, слившиеся в черно-серую массу, вообще один многоголовый опасный шайтан. Он ещё раз сплюнул и попытался вспомнить Ташкент, дыню, инжир, персики, но ничего не получилось. Дул жгучий ветер со стороны Чум-озера; вокруг все было белым; на этом белом двигались в разные стороны многочисленные фигуры. Вдруг они стали сбиваться в одно целое. Мурад заволновался, но сразу вспомнил: съем. Рабочий день заканчивается, сейчас поведут в жилую зону, предварительно обыскав каждого на предмет чая, заточек, и остальных запрещенных к выносу продуктов и предметов. Мурад сам пару раз участвовал в шмоне (обыске), но ничего не нашел. Зато прапорщик Мутилин по кличке Миноискатель отмёл (нашел и отобрал) у Тузика ("шестерки" Монгола) восемь пачек индийского чая, сплюснутых и подвешенных на веревочке под "гнидой" (ватником) на спине. Миноискатель каким-то особым чувством вычислил Тузика и направился к нему: остальных шмонали солдаты. Через минуту он торжественно вытаскивал из-под ватника "шестерки" чай. Тузика отправили на вахту; там его отбуцкали как следует и отпустили; впрочем, досталось ему и в бараке, от Монгола...
Мурад мечтал найти при шмоне что-нибудь выдающееся вроде пистолета, гашиша или героина, но такое случалось редко. Одну историю старослужащие всегда рассказывали новобранцам: как десять лет назад Колян Мыло пытался пронести в жилую зону не что-нибудь, а самодельный, но настоящий автомат, сработанный под "Узи" и стрелявший мелкашными пульками. С какой целью матерый блатарь так и не сказал, хотя запрессовали его мощно: много здоровья потерял. Добавили два года - и в "крытку", в Златоуст... А вычисливший Коляна боец (салабон, первогодок!) получил медальку, поехал домой, в отпуск... И ещё был случай: трое зеков рыли подземный ход из литейного цеха; почти прорыли, но их сдал цеховой шнырь. Тут, правда, никто медальки не получил, да и шныря пришлось в виде поощрения срочно этапировать в другую зону. Но если бы солдат или прапор нашел такой ход, то уж точно, наградили бы сполна.
Мураду очень хотелось думать о Ташкенте, а мысли лезли в голову все больше местные: побеги, шмоны, караулы, этапы. Хотелось жары, дыню, а лицо обжигал морозный ветер; нижняя сволочь предлагала сало, от которого Мурад, впрочем, не отказался бы. Но у нижних на самом деле никакого сала не было, так они оскорбляли его, Мурада, веру. И хотя он ни разу не был в мечети и не верил ни в какого аллаха - все же городской, ташкентский, и восьмилетку в Москве окончил - но ненавидел нижних за эти шуточки, которым обычно придавалась форма якобы серьезного разговора. Опасный народ, очень опасный.
Мурад почувствовал, как кончики пальцев в валенках медленно обрастают каменной болью. Это обрадовало его как признак: вот-вот должна была явиться смена: разводящий сержант Жуков и боец Кондратюк, здоровенный воронежский хохол, носивший зекам чай. Вот Кондратюк за деньги, наверное, и автомат принес бы... Или героин. Надо бы за ним проследить, вдруг и вправду представится случай такой. Мурад снова стал мечтать: как он ловит Кондратюка с героином, гашишем, автоматом - и едет с медалью домой, в Ташкент, и сидит там в кресле, смотрит видак, кушает дыню, персики, плов, инжир. Жаль, нечего привезти в подарок отцу, матери, брату Фариду, сестре Гюле; одни зековские поделки: шкатулки, портсигары и неприличные деревянные и эбонитовые штучки вроде мундштука в виде бабы - сигаретка вставляется прямо в...
- Ну что, Хабибулин, опупел тут совсем? Иди, грейся...
Сержант Жуков похлопал Мурада по плечу.
- А ну, сюда подойди, воин! - сказал улыбающийся Кондратюк. Он лицо ничем не обматывал, нарочно обветривал кожу для здоровья.
Мурад сделал два шага, и Кондратюк легонько ткнул его кулаком в солнечное сплетение.
У Мурада все закружилось перед глазами, белое почернело, превратившись в негатив.
- Ишь, блин, заховался как Гюльчедай! - засмеялся Кондратюк. - Смотри, запишем в 9-ю бригаду!
(К 9-й зековской бригаде были приписаны "петухи", "обиженные", да ещё их в зимлаговских зонах почему-то называли "военными"...)
- Пост сдаль, - сказал, отдышавшись, Мурад.
- Давай, чеши, - лениво ответил Жуков. - Я за тобой. Сейчас чайку хлебну...
Он достал из подсумка старорежимную кефирную бутылку, обмотанную тремя слоями портянок для сохранения тепла, отпил из неё немного и передал Кондратюку.
- С водярой? - спросил тот, предвкушая радость от горячительного.
- Не, со спиртиком... Один к трем. Коктейль "Россомаха".
Кондратюк тоже отхлебнул, но постарался обойти сержанта по глоткам. Жуков быстро выхватил у него бутылку.
- Ты, боец, не груби, - сказал он веско. И добавил, обращаясь к Мураду. - Тебе не предлагаю, ты ж мусульман...
Мурад сглотнул слюну. Если бы Жуков предложил, то он бы не отказался. А теперь нужно было держать свой понт...
У Кондратюка шинель вздулась, будто под ней было пузо. На самом деле он снова принес чай на продажу: через четыре месяца дембель, надо готовиться.
Солнце уже упало за тайгу. Стало быстро темнеть, включились прожектора освещавшие предзонники и запретку. Одних заключенных вывели в жилую зону, а других - в промку: литейный и сборочный цеха работали в три смены, зона вступала в рынок с дешевыми черными сковородками, конкурируя со знаменитым, но дорогим "Тефалем".
Мурад медленно, с достоинством, спустился вниз - и быстро побежал к вахте, потому что пальцы на ногах уже перестали болеть, как будто вовсе исчезли.
Вслед за ним спустился и Жуков: с ещё большим достоинством, да и к вахте шел так же медленно, испытывая удовольствие от мороза, чая, спирта.
ЧИФИР ДЛЯ МОНГОЛА
- Ну и Ташкент тут у нас! - радостно произнес первый из зеков, вошедших в барак. Это был Ванька Одесса, настоящий одессит.
Жилзоновская котельная работала как на пятилетку. Стоял безвидный парок, смешанный со специфической вонью портянок и носков, сырой обуви, "гнид" (ватников), "гнидников" (одеял) и прочего тряпья. В букет удачно вписывался сортирный аромат моршанской махры, которой отоварилась в этом месяце вся зона. Вонючее пространство было к тому же пронизано непрекращающимся гулом, состоявшим из голосов, бряканья металлических кружек, стука бросаемых зар (кубиков) и шороха-скрежета передвигаемых фишек (играли в нарды). А между шконок бродил, подвывая, худосочный полосатый кот Подкумок. Но тот, кто хотел спать, спокойно спал под эту музыку, а кое-кто и похрапывал, добавляя свою партию в общую симфонию.
В правом углу на шконке сидел Монгол и курил козырный "Кент", удачно доставленный Тузиком из промки на прошлой неделе. Миноискатель-Мутилин бюллетенил, а другие прапора или солдаты Тузику были нипочем. Шустрее Тузика у Монгола шестерки не было никогда, хотя и случались иногда досадные косяки (промахи) как, например, с чаем месяца два назад. Но Монгол ограничился одной звездюлиной по уху, не стал Тузика наказывать по полной программе.
Сейчас Тузик корпел над сложнейшим, с его точки зрения, процессом: заваркой настоящего, не бодяжного поднятого, а запаренного "воровского" чифира. В отличие от "мужиков", Тузик заваривал чай не "машиной" (кипятильником из двух бритвенных лезвий или трасформаторных пластин), а на открытом огне, за бараком, разведя небольшой запрещенный костерок. Менты на костерок смотрели сквозь пальцы: знали, кому Тузик заваривает...
Монгол на самом деле был не монгол, а самый настоящий русский, из Котельнича, что под Вяткой (бывший Киров). Начинал он заядлым голубятником, но, как водилось и водится, в голубятне собиралась приблатненная компания отсидевших и готовившихся к отсидке. Тут были выкидные ножички, немного анаши, бутылочки с портвейном и самогонкой, крашеные по моде семидесятых девочки-гавроши и, разумеется, преступные замыслы, простиравшиеся сначала лишь на местные продмаги и ларьки. Голуби постепенно стали отходить на второй план, и вот семнадцатилетний Монгол, тогда ещё просто Алексей Николаевич Помыткин, поехал в зарешеченном "бобике" в свое первое КПЗ - а сколько их было потом... Алеша Помыткин прошел длинный путь из малолетки через "общак" и владимирскую "крытку" на строгий режим - с короткими перерывами между судимостями, стал Монголом... С третьего срока Монгол выходил "положенцем", ещё не коронованным, но весьма авторитетным.
Нынче он "смотрел" за 7-й "строгой" зоной Зимлага, в которой, по "общему" мнению, складывалась ситуация беспредела и поголовной отмороженности. Монгол прибыл в зону четыре месяца назад и за короткий срок выяснил, что разлад, с одной стороны, внес замполит, ныне уже сокращенный и изгнанный, а с другой - оборзевшие "зверьки" из кавказской солнечной республики. В зоне их скопилось не менее семидесяти. На фоне двух с половиной тысяч зеков - число небольшое, но опасное своей организованностью, однозначно свойственной всем нацменам. Русские зеки, в отличие от них, делились на всякие "московские", "питерские", "тульские", "вятские", "рязанские" и иные землячества, которые в свою очередь дробились на "семьи" земляков из отдельных районов. Следовало пресечь дробление, объединить общерусскую блатоту и заставить мужиков жить, наконец, по "понятиям". Кое-какие шаги в этом направлении уже были сделаны. Во-первых, Монгол заставил "зверьков" объединиться в прямом смысле: они были правдами и неправдами собраны в одном, третьем, отряде и не баламутили теперь по отдельности в каждом; во-вторых, он запретил им в присутствии славян говорить на своем языке.
- Откуда я знаю, что вы там трете? - сказал он Эльхану, главарю. Вон, сегодня на разводе слышу: шардым бахир галям капитан Петров. Маркидыр оперчасть берды. Что это? Может, нас через это керкуду ментам сдают, откуда мне ведомо? Так что, братан, трите по-русски...
- Нэ всэ знают, - ответил Эльхан, в душе желая мучительной смерти этому жилистому и гибкому блондину.
- А кто не знает - пусть вообще глохнет, понял?
Эльхан гордо кивнул в знак согласия и пошел к себе в отряд - отвести душу на своем родном языке. Уж там-то, в кругу земляков, он назовет этого русского шакала и козлом, и петухом, и маму его припомнит...
* * *
Тузик заваривал для Монгола чифир - вот-вот должны были пожаловать гости: Рыжик из 2-го отряда и Корма из 5-го. Какой-то серьезный "базар" готовился, но Тузик не вникал: меньше знаешь, дольше живешь... А его номер был шестой.
Вода в закопченной кружке закипела, парок пошел вверх столбиком. Пахло хвоей: Тузик, соблюдая свой многолетний ритуал, строго использовал сосновые дровишки. В завхозовской каптерке у него была заготовлена небольшая поленница - носил всякий раз по две-три дровеняки, благо, что их не отметали при шмоне. Тузик аккуратно перелил кипяток в другую кружку, почти белую, затем высыпал чай прямо из пачки в заварочную емкость - на глазок, уверенно - и быстро залил кипятком, и накрыл фарфоровой крышечкой, оставшейся от отобранного ментами чайничка. Как только крышечка прихлопнула кружку, Тузик задул пламя костерка и, шевеля губами, стал считать до трехсот: ровно столько времени заваривалась листовая "индюшка" высшего сорта. На остальные сорта были свои счета. Например, "цейлон" первого сорта выдерживался до пятисот, а любая "грузия" и вовсе доходила до тысячи с лихуем. Впрочем, последнее время "грузию" можно было парить хоть до вечера: чай стал никудышный, фуфло, одним словом... Зато появились неплохие индонезийские чаи, не хуже "индюшки".
"Триста..." - прошептал Тузик, сунул белую кружку в карман "гниды", а закопченную, с чифиром, поставил на левую руку чуть ниже локтя и, придерживая правой, как заправский халдей, быстро пошел в барак.
Рыжик и Корма ещё не появились, на шконке Монгола сидел Ванька Одесса и что-то увлеченно рассказывал "смотрящему". Монгол улыбался и даже хохотнул в одном месте. Одесса, при всей его болтливости, был "мужик-человек", строго придерживался старых традиций, имел за спиной 2 года днепровской "крытки" и 12 лет отсидки за три срока. Одессит он был неподдельный, юмор из него, как говорится, пёр буром. Еще до появления на 7-й Монгола, к Одессе пришли с разборкой "тульские" (кто-то из "семейников" Одессы ударил их землячка). Когда "тульские" встали у шконки, Одесса рывком сел, выхватил из-под подушки топор и, сунув его под нос главному, Жихарю, сказал:
- Сначала несколько слов для прессы, пожалуйста!
"Тульские" отпрянули, а Жихарь, сам не без юмора, засмеялся...
После этого, разобравшись миром, они с Одессой скентовались, чифирили и делили от случая к случаю кусок хлеба, приглашая друг друга на "купеческий" чаек с помазухой и грохотульками, а то и со шматком посылочного сальца...
Что сейчас рассказывал Одесса Монголу - никто не слышал, да и не старался услышать по лагерной привычке: поменьше ушами шевелить. Только барачный шнырь Сопля тщетно пытался, заметая в середине прохода редкий мусор, уловить хоть слово из беседы блатных. Это заметил Гурыч, дельный мужик.
- Ты зачем, сука, ухо оттопыриваешь? А ну, пошел отсюда! - и Гурыч отвесил Сопле увесистого пинка.
Сопля покачнулся, пытаясь опереться на веник, но равновесие не удержал и упал на бок, свалив ведро с водой, приготовленное для протирки пола. Грязноватая жижа потекла по проходу, затекая под шконки. С одной из шконок соскочил, вихляясь в экстазе возмездия, Васька Рычагов по кличке Механизм и быстро-быстро нанес шнырю несколько добивающих ударов ногами. Сопля тут же затих, в большей степени притворно, нежели действительно потеряв сознание... А Механизм вернулся на шконку и снова уткнулся в книжку словно вставал, чтобы штаны подтянуть.
- Чё там у вас, бойня, что ли? - почти равнодушно поинтересовался из своего угла Монгол, прервав беседу с Одессой.
- Шнырь базары чекирует! Как придешь с пахоты, так у него сразу уборка... Убирай, гад, пока в бараке никого нет. Дали ему пару раз, Монгол... живой, крысеныш.
- Ладно, - махнул рукой Монгол. - Ты, Гурыч, скажи завхозу, чтобы шнырь убирался днем, а вечером вообще не показывался.
- Добро, - сказал Гурыч.
Сопля в это время медленно поднялся на ноги. Он, конечно, слышал весь разговор и потому, схватив тряпку, быстро стал собирать под шконками грязную воду. Отжав её в ведро, он собрал свой нехитрый инвентарь и исчез: закрылся в собственной маленькой каптерке возле уборной. Сопле было всего двадцать семь лет, на общем режиме, в Яблоневке под Питером, он начинал "бойцом": раскалывал табуреты о головы бессловесных мужиков, а попав на второй срок, был в "Крестах" опознан одной из своих жертв. Бывшего беспредельщика почему-то пожалели, не стали опускать по полной программе на самый низ, но отколошматили сильно - и вместо погонялова Железяка дали новое: Сопля. Теперь он опасно балансировал на краю пропасти: то хватался за соломинку оперчасти, то наклонялся к самому низу.
Барак продолжил свое привычное бытие. Мало кто любопытствовал, когда били шныря: ему доставалось два-три раза в неделю, не меньше, дело знакомое. Гурыч достал инструмент: взялся довязывать рыболовную сеть для инженера из литейки, тот обещал принести двадцать пачек "индюхи". Рычагов-Механизм одолевал чтиво: ему оставалось тянуть ещё семь с половиной лет, и он надеялся за это время овладеть английским языком. Он уже читал на инглише простые книжки - лишь изредка заглядывал в словарь.
Оперчасть по идеологической инерции не очень поощряла изучение иностранных языков, но запретить не могла: время наступило иное, вольное, уже и крестики не срывали с зековских шей; в зоне выстроили храм имени святого Моисея Мурина, бывшего разбойника; фонтан рядышком; стал приезжать из села Кишкино отец Василий, по мнению Монгола - дельный мужик, хотя, конечно, молодой для "батюшки"... Но после его приездов зона успокаивалась: менты не борзели, суп в столовой становился наваристей, шныря Соплю не трогали аж целых две недели. В общем, отец Василий был поп "в законе", смотрел вместе с Монголом за зоной. Жаль, что приезжал он не так часто, как хотелось бы: зон на Зимлаге было четырнадцать, отец Василий - один. А из Кишкино до Зимлага путь неблизкий: по Электрической просеке, пусть и на джипе, подаренном отцу Василию Коляном Мыло, верст двадцать пять...
Пришли, наконец, Рыжик и Корма, типичные блатные фрайера, с дублеными и коричневыми от чифира лицами, худые, жилистые. Корма был постарше, лет тридцати пяти, а Рыжик молодой совсем, но настырный и резкий.
Одесса хотел вежливо уйти, но Монгол оставил его, да ещё позвал Гурыча; пошла по кругу фарфоровая чашечка, по два обжигающих глоточка каждому за раз, появилась твердокаменная воблочка - вприкуску, соль с горечью. Словно гурманы какие-нибудь смаковали зеки вкушаемое. А после чифира Монгол угостил всех "Кентом". Начался неторопливый, тихий, никому не ведомый разговор ("базар"). Близилось время отбоя.
ВЕЧЕРИНКА В ОПЕРЧАСТИ
Капитан Петров, коренастый и, как все лагерные оперативники, сделанный будто из твердой спецрезины, сидел в своем кабинете за огромным двухтумбовым "наркомовским" столом. Из ушей капитана свисали провода: он слушал диктофонные записи "стука", собранного завхозами, шнырями, бригадирами, нарядчиками и прочей, по мнению капитана, "сволочью" зоновского мира. Он не питал иллюзий относительно личностей своей агентуры: людишки были никакие, докладывали все, что подворачивалось под... ухо. Завхоз 3-го отряда извещал о том, что заключенный Махонин "поливал матюками всю власть целиком"; нарядчик литейки жаловался на заключенного Рычагова: тот пообещал "опетушить" нарядчика при удобном случае; шнырь 5-го отряда Железнов докладывал: в бараке играют в нарды только на деньги, суммы большие, и зек Макаров крупно проигрался, стал "фуфлыжником", скоро должен ломиться из барака в изолятор и далее; зек Синичкин вяжет сеть для какого-то инженера из "промки", за чай; у Монгола каждый день собирается блаткомитет, Корма и Рыжик, чифирят, базарят о чем-то подолгу, смеются...
Капитан выдернул из ушей провода с наушниками. Лишь последнее сообщение показалось интересным: Монгол, Корма и Рыжик. Не станут блатные чифирить "каждый день", да ещё подолгу о чем-то разговаривать, со смехом... Несерьезно как-то... или наоборот?
Петров плеснул в чашку чайку из термоса. Жидкость была пропитана букетом сырости и второсортной рассыпухи. Капитан служил в Системе 18 лет, но так и не научился заваривать чай: мешала вечная спешка, приходилось пользоваться термосом для экономии времени и пить мутную горячую жижу. Он отхлебнул немного из чашки, поморщился. Нужно было обдумать диктофонные сведения: первое вообще не заслуживало внимания, капитан и сам материл "всю власть целиком", потому что оклад задерживали на два-три месяца, на трехкомнатную квартирку нечего было и рассчитывать, не хватало денег даже на приличную кожанку себе и на дубленки жене и дочери... К тому же, капитан Петров никак не мог принять безраздельной свободы, вдруг воцарившейся в стране - как будто взяли выпустили из огромной ЗОНЫ сразу всех: маньяков и насильников, домушников и карманников, извращенцев и садистов, педерастов и туберкулезных бомжей-тунеядцев.