Страница:
Между тем ветер продолжал неустанно бушевать, готовый разнести на куски и корабли, и находящихся на них людей. Такие случаи не раз бывали, и мореплаватели рассказывали сеньору Джауфре, что лично знавали людей, у которых сильным ветром оторвало руку или ногу.
Паруса на мачтах опустили совсем. Морская вода текла ручьями по ногам, обливала одежду, хлестала в лицо. Буря кричала на разные голоса, которые заставляли сжиматься все внутренности. Волны неустанно били о борт, отчего корабль весь содрогался, вызывая трепет в теле и неприятные ощущения в голове и желудке.
Лишь к ночи буря постепенно отступила, ветер стих, поверхность моря сделалась гладкой, и на ней плавало множество обессилевших, избитых о воду гадов. Один из них, раскинувший щупальца, долго провожал Джауфре Рюделя взглядом, моргая, как тому показалось, прежалостно. В прозрачном воздухе над головой проступили яркие звезды. Впереди черной громадой медленно вырастал длинный берег.
Джауфре Рюдель разжал онемевшие руки, отпуская мачту, и закачался, не в силах удержаться на ногах после пережитого. Бывшие поблизости моряки принялись, отворачиваясь, посмеиваться над слабостью сеньора, ибо им-то морская качка была как бы и нипочем. Сеньор Джауфре непременно упал бы на четвереньки, представ перед этими грубыми простолюдинами в самом неприглядном виде, если бы один из них, не окончательно еще очерствевший, не подхватил князя Блаи под руку. И так сеньор Джауфре спустился туда, где было для него устроено ложе. Запах там стоял густейший, ибо во время бури всех охватила слабость, естественная на море и потому вполне простительная; покинуть же безопасное место и выйти на палубу решились немногие.
Утром стало возможно получше разглядеть большую землю, к которой принесло корабли вчерашней бурей. По счастью, в этот раз флот Гуго Лузиньяна и князя Блаи не претерпел большого ущерба, если не считать одной потерянной мачты, и все десять кораблей, разбросанные на большое расстояние, покачивались у длинного берега. Хорошо были различимы небольшие селения и возделанные поля. Это была Калабрия, земля, принадлежащая к числу владений правителя Сицилии.
При полном безветрии было решено спустить на воду весла, и таким образом вскоре корабли оказались у входа в пролив между большой землей и островом Сицилия, где море резко сужается и образует бурный поток. Вода в этом месте так сильно сдавлена сушей, что поневоле закипает, словно в котле, поставленном на сильный огонь.
Затем вновь поднялся ветер, и были поставлены паруса. Корабли побежали весело и ровно, и настроение у всех сделалось радостное. Большая земля оставалась слева от кораблей, а остров Сицилия – справа. Показался впереди город Мессина, где пилигримы должны были сделать остановку и пополнить запасы свежей воды и свежего мяса.
Наступила ночь. Ярко светила луна, заставляя море переливаться бесконечными оттенками серебра и ртути. Ветер постепенно усиливался, и внезапно раздались отчаянные крики, оповещавшие о том, что корабль влечет прямо к берегу и маневр уже невозможен.
Джауфре Рюдель не спал в эту ночь – духота и вонь тесного помещения отбивали всякую охоту ко сну. Как он часто теперь делал, князь Блаи стоял на палубе и смотрел то на море, то на морских людей. Не раз уже доводилось ему размышлять о противоречии между величавой необузданностью водной стихии и неотесанными, убогими душой и телом людьми, которые пытаются покорить ее. Успехи мореплавания – к такому выводу неизменно приходил сеньор Джауфре – могут найти себе разумное объяснение исключительно в том, что на стороне людей, какими бы ничтожными они ни были, выступает сам Господь Бог, в то время как море может рассчитывать лишь на собственные силы. Однако и этих сил было пока что вполне довольно для того, чтобы нанести ощутимый урон кораблю Рюделя.
Ветер торжествующе завывал со всех сторон. Берег, накренясь и словно набычась, мчался прямо на корабль, и с каждым мгновением столкновение делалось все неотвратимей. Волной слизнуло с палубы нерасторопного матроса. В воздухе мелькнули его руки и ноги, тщетно искавшие себе опоры, а затем все исчезло.
К мачте подобрался капитан корабля, голый до пояса, коренастый, скорый на расправу и невоздержанный на язык, но вместе с тем опытный и надежный мореход. Двое матросов жались к палубе возле Джауфре Рюделя и в ужасе смотрели на вздымающиеся вокруг валы. Все ревело и грохотало; корабль громко стонал под ударами волн. Капитан выпрямился, и тут ветер сильно ударил его всем телом о мачту. Он беззвучно прокричал что-то, заглушенное тотчас бурей, и попытался спустить большой парус. Но парус, полный влаги и ветра, продолжал, изгибаясь, гнать корабль навстречу неизбежной гибели и ни за что не желал опускаться. Тогда капитан выхватил нож и с силой вонзил его в парус. Он наносил удар за ударом, словно желая убить злейших своих врагов. Парус, излохмаченный ножом, превратился в дряблые тряпки и обвис, а стремительный бег корабля немного замедлился. Капитан тяжело дышал, по его лицу текла вода.
И в этот миг раздался скрежет, все тело корабля сотрясла судорога, а затем что-то оглушительно хрустнуло, так что князю Блаи почудилось, будто затрещал его собственный хребет. На самом деле корабль провел по дну своими двумя рулями, которые представляли собою как бы две ноги, опущенные в воду. Снизу закричали, что образовалась трещина.
Лошади громко ржали и трепыхались в своих подвесных стойлах, как рыбы, попавшие в сеть. Однако они не могли разбить копытами перегородки, ибо были подвешены специальными кожаными ремнями – это обеспечивало лучшую сохранность корабля и облегчало животным страдания от качки.
Пилигримы в трюме вопили и завывали от ужаса, как грешники в аду. Ветер и волны беспощадно хлестали корабль, лишившийся управления. Капитан приказал бросить якорь, чтобы остановить беспорядочное движение, но корабль едва не опрокинулся. Видя, что вот-вот случится непоправимое несчастье, капитан сам обрубил канат и оставил якорь в море.
Земля была близко, но броситься в бурные волны и добраться вплавь решились очень немногие. Капитан проводил их глазами, плюнул и сказал: «Покойники».
Тем временем приготовили лодку и погрузили на нее все бывшие на корабле деньги, а также князя Блаи, четырех его вассалов и еще двух слуг по выбору (Джауфре Рюдель взял с собой старенького Ниварда Басурмана, постоянного своего лекаря, и молодого Рено). Лодку спустили на воду и вступили в неравную битву с ночной бурей.
Сеньор Джауфре, мокрый с головы до ног, помогал изнемогающему матросу держать руль, ибо волны то и дело норовили выбить из рук хрупкую планку; лодку бросало из стороны в сторону; одно весло сломалось. В краткий миг Джауфре Рюдель увидел своего насмерть перепуганного Рено, непрерывно плачущего и уже раскисшего от слез. Рядом с молодым слугой прикорнул старенький лекарь, сухонький, с опущенными морщинистыми веками. Затем вновь перед глазами закачались огромные черные волны, уши наполнились громом прибоя, а темная наползающая громада берега казалась мраком преисподней.
Последняя волна подняла лодку и выбросила ее на берег. Земля словно протянула к терпящим бедствие свои длинные черствые руки и схватила их в цепкие объятия. Почва обманчиво колебалась, к горлу подступала тошнота, холод пронизывал до костей и, что было самым ужасным, мучила нестерпимая жажда.
Сеньор Джауфре, борясь с телесной слабостью, поднялся на ноги. В черноте ночи различим был плачевный корабль, отданный во власть бури, как сгусток страха и темноты. Обломки лодки продолжало швырять о берег, словно море желало вновь и вновь торжествовать победу над людьми.
Мессина находилась в полумиле от того места, где высадился сеньор Джауфре. Не дав отдыха ни себе, ни своему человеку Рено, князь Блаи немедленно отправился туда, рассчитывая к рассвету доставить помощь остальным паломникам.
Между тем в городе уже заметили погибающий корабль и успели поднять тревогу. Множество жителей Мессины не спало; все наперебой предлагали свои лодки и услуги. Однако дивиться на их человеколюбие не приходилось, поскольку за право воспользоваться лодкой они просили немалую сумму.
Сеньор Джауфре, видя, что попал в безвыходное положение, заплатил алчным сицилийцам столько, сколько они запросили, нанял лодки за свой счет и спас таким образом всех паломников и лошадей, бывших на его корабле.
Слух о великодушии князя Блаи распространился быстрее лесного пожара, и многие из спасенных, особенно бедняки и простые пехотинцы со слезами рвались целовать ему руки, так что Джауфре Рюдель вынужден был спасаться бегством.
К середине этого полного тревог и заботы дня волны выбросили на берег обломки пережеванного морем корабля.
В Мессине паломникам поневоле пришлось задержаться. Ждали прибытия остальных кораблей. Благодаря великой милости Божьей, буря обошла своей яростью остальные три корабля и пощадила также грузовые дромоны – те, не имея весел, поотстали от легких судов и в этом оказалось их спасение, ибо буря задела их только краем.
Ах, как роскошно вступил в Мессину Гуго Лузиньян! Казалось, кругом кораблей пело само море, лаская борта лицемерно спокойными волнами, и повсюду звучала музыка медных труб и рогов. На гавань Мессины надвигались разноцветные паруса, разрисованные глазами и крыльями борта, выстроенные на носу и корме шатры, развевающиеся флажки и знамена. Гуго Лузиньян озаботился украсить и дромоны, так что потрепанному бурей флоту удалось придать довольно внушительный вид.
Но и Мессина не ударит лицом в грязь перед любой флотилией, даже перед самой великолепной. Город торговый, портовый, отчасти пиратский, где встретишь и лукавого грека, и напыщенного сарацина, и хитроумного еврея, и алчного норманна, Мессина вытянулась на берегу, прижимаясь к подножию виноградных гор, отделенных от города рвами. Такова спина Мессины; лицо же ее – гавань, такая глубокая, что нет надобности пользоваться лодками при погрузке и разгрузке кораблей. Сюда могут заходить самые большие суда, почти касаясь суши. Так и поступили капитаны флотилии Лузиньяна. С земли на борт перебросили деревянные мостки, и вот уже сеньор Гуго, шатаясь и скаля зубы, спускается на берег, а за ним, гибкие и веселые, как молодые волки, сходят и его сыновья, Джауфре и Гвидон. Князь Блаи, окруженный своими людьми, уже встречает их на берегу. Гуго Лузиньян мешком валится Джауфре Рюделю на грудь, неловко обхватывая его руками.
– Уф! И натерпелся же я страданий! – говорит он, отдуваясь. – Ради одного только Господа, который и не такое за нас выстрадал… А вы, как я слышал, потеряли корабль?
– Истинная правда, мессир, но почти все люди целы, да и часть денег удалось сохранить, – отвечает Джауфре Рюдель.
– Вот и хорошо, – пыхтит Гуго, и вдруг сильный приступ головокружения бросает его на землю, и он хватается за Джауфре Рюделя, и оба падают, а кругом все смеются. Смеются и сеньор Гуго, и Джауфре Рюдель, ибо опасность уже миновала и впереди несколько приятных, пусть даже и хлопотных дней на твердой, изобильной суше.
Тем временем корабли покидают остальные пилигримы, среди которых множество славных рыцарей из Пуатье. По мосткам осторожно сводят ошалевших лошадей, раздувающих ноздри и дико косящих глазами. Кругом шумят, галдят, суют в нос какие-то булочки, настойчиво предлагая купить.
Море, обманчиво прирученное в гавани, сверкает и переливается и выглядит гладким, как атлас. В отдалении от гавани стоят на якоре корабли – ждут фрахта. Они стоят бок о бок, как лошади в конюшне, и Гуго Лузиньян уже щурит на них глаза, прикидывая, какой можно было бы нанять взамен разбитого.
Провизия здесь, к счастью, дешева. Остров Сицилия весьма велик и имеет семь дней пути в длину и пять – в ширину. Здесь находится, как сказали Рюделю, гора с вулканом, и она так высока, что вершина ее теряется за облаками. Зимой и летом, в любое время, эта вершина постоянно покрыта снегом, что можно счесть великим чудом и удивительнейшим зрелищем на свете, за исключением разве что вида погибающих донных чудищ. Однако Джауфре Рюдель отказался ехать смотреть на эту гору, за что Рено втайне вознес благодарственную молитву Деве Марии – Спасительнице.
Зеленые горы Сицилии сплошь покрыты садами, и здесь растут яблоки, каштаны, лесные орехи, груши, апельсины и прочие фрукты.
Все это запасали для следующего морского перехода, который предстояло совершить от Сицилии до Крита, и это путешествие, как говорили знающие люди, займет три дня, и все эти три дня никто из находящихся на корабле не будет видеть сушу.
Между сеньорами было решено продать груз с одного из дромонов и разместить людей Джауфре Рюделя там, а также подготовить стойла для лошадей. Пока все это исполнялось, сеньоры вкушали радость от пребывания на твердой почве. Правители Мессины предложили им разбить лагерь за стенами города, на склонах гор. Это было сделано ради сохранения общего спокойствия, ибо местные жители с недоверием относились к чужеземным войскам, пусть даже те и вооружались исключительно против врагов Господа, находящихся в Святой Земле.
Как бы то ни было, а время отдыха миновало быстро, и небольшой, но славно снаряженный флот пуатевинцев покинул гавань Мессины и устремился к Земле Господней – несчастной, истерзанной земле.
Человек заключен в мир греха, как в темницу, откуда нет исхода. Иной раз мир сей соблазнительно хорош и полон плотских наслаждений, но он же чреват смертью и предательством. И только жалость и любовь освобождают от непосильной этой ноши, которая заставляет нас спотыкаться и погибать на каждом шагу, уводит прочь из мрачной юдоли в Заморскую землю – по зову Господа, на защиту Его святынь.
Для вящей убедительности не священник произносил все это, но как бы сам Иисус, искусно сделанный из дерева, раскрашенный и снабженный особым скрытым механизмом, позволяющим открывать и закрывать рот фигуры. Эта говорящая статуя, распятая и скорбная, была водружена на кафедру для наставления отплывающих паломников, и ее проповедь произвела на собравшихся огромное впечатление.
– Три вещи вам необходимы для спасения моих святынь, – говорил, мерно двигая нижней челюстью, деревянный Иисус. – Третья из них – сила, которой вы обладаете в избытке. Вторая – знание, и им наделены некоторые из нас. Наипервейшая же – милосердие, ибо только любовью совершается на земле добро.
Выступил тут один монах из ордена цистерцианцев и нарочно обратился к проповеднику с таким вопросом:
– Господи! Отчего же Ты не позаботишься о Своей земле Сам, без нашей помощи? Тебе ли полагаться на человеков, зная бесконечную слабость их!
Раскрашенное лицо поначалу оставалось неподвижным, а затем, к ужасу и восторгу собравшихся, глаза фигуры ожили и повернулись в глазницах, уставясь на вопрошающего. Деревянные губы произнесли:
– Глупец! Ведь и Я принес Себя в жертву не по необходимости, а по любви. Разве заслужил Я от людей такое страдание? Нет! Но Я безропотно принял его из жалости к вам. Говорю же вам теперь: тот, кто нынче не исполнится жалости к Моему Гробу, будет лишен своей доли в Царстве Небесном!
Тут, передаваемые из рук в руки, замелькали матерчатые кресты, и всякий стремился завладеть таким и приколоть себе на одежду, а затем, разгоряченные, с красными лицами и возбужденно блестящими глазами, люди повалили к выходу и разбрелись до завтрашнего утра, мечтая о Заморской земле, о встрече с Богом, о новой, безгреховной жизни и всяческих чудесах, которые предстоит увидеть и испытать на себе. А наиболее знатные из пилигримов были приглашены князем Блаи на пир, где их ожидало роскошное угощение и превосходнейшие музыканты и жонглеры, которым наказано было подбирать песни, соответствующие торжественному случаю.
И вот о чем там пелось:
о тяготах долгого пути, в конце концов приводящего пилигрима к свету;
о плотском страдании, приносящем впоследствии радость, и о тех, кто из любви к Богу согласен терпеть боль и лишения день и ночь;
о бесконечной любви, которую Бог питает к людям, и которую люди должны питать к Богу;
о любви, любви, любви, пронизывающей мир незримыми золотыми лучами, точно скрепами, – о любви, без которой рухнет мир и человек обратится в ничто…
А под конец вот какую тенсону исполнили двое жонглеров:
– Клянусь Распятием! Тошнит иной раз и глядеть-то на баронов, которые только по виду остаются знатными господами, а как дойдет до дела – тут-то и обнажают свое истинное рыло, трусливое и жадное!
Он встал, покачиваясь, с полным кубком в руке. Годы не украсили гасконца – напротив, изжевали его, усилили природную худобу, оставили на лице мятые морщины, проредили и окрасили сединой волосы. Многие с неудовольствием смотрели, как Маркабрюн, злой и очень пьяный, готовится произнести речь, а Маркабрюн щурил глаза, ни на кого в особенности не глядя, и надсадно кричал:
– Все мы сродни Каину, как я погляжу, а Богу служить никто не желает! Хорошо же! Пусть распутные пьяницы, пусть обжоры, прелюбодеи, пузогреи и прочая рвань придорожная с баронским титулом и свинской душонкой, – пусть сидят в своем позоре, как в теплом дерьме! Пусть негодяи, верящие в ворожбу… – Тут он жадно присосался к своему кубку.
Покраснев от гнева, Гуго Лузиньян вскочил.
– Выведите ублюдка! – закричал он. – Я требую, чтобы этого горлопана…
– А, не нравится? – вынырнул из кубка ядовитейший Маркабрюн. – Кому, интересно, понравится такая правда? Иисус…
В этот самый момент слуга, подкравшись сзади, огрел Маркабрюна по голове, и тот упал, облившись вином. Он сразу ослабел: лежал на спине, не моргая, и праздно шевелил губами. Слуги поскорее утащили его.
Ночью сеньор Джауфре пришел проведать своего друга. Маркабрюн, уже почти не пьяный, с мокрыми волосами, лежал на кровати и бормотал, перебирая слова:
– Перед Богом и природой
Грешен трус… отступник…
Извратит саму природу
Тот, кто струсит…
Заметив Джауфре Рюделя, он приподнялся и молвил:
– А, мессир! Видать, вам также не по душе пришлись мои речи?
– Если что-то и пришлось мне не по душе, так это то, что вас ударили по голове и вынесли, бесчувственного, – ответил Джауфре Рюдель. – Скажите-ка мне, для чего вам понадобилось затевать сегодня этот неуместный спор?
Маркабрюн оскалил зубы.
– Мне не дали даже договорить! Ваши пустологовые сородичи, мессир, не взяли на себя труд выслушать меня до конца! Я хотел сказать, что Иисус будет жить среди тех, кто отправляется на службу Его, ради сострадания к Его Гробу, а прочие, хоть и зовутся баронами, были и останутся жалкими, ничтожными…
Джауфре Рюдель взял его за руку, и Маркабрюн замолчал. В полумраке поблескивали белки его глаз.
– Обещайте мне, – сказал Джауфре Рюдель, – что не станете в мое отсутствие петь и выступать! Ибо клянусь спасением души, случись вам раздражить и настроить против себя баронов, некому без меня будет удержать их руку.
Маркабрюн угрюмо отмолчался.
Так простился Джауфре Рюдель де Блая со своим другом Маркабрюном, и больше в этой жизни они никогда не встречались.
А глубокой ночью, когда спали уже и добрые горожане, и моряки, и священники, и знатные сеньоры, молодой Гвидон де Лузиньян ласкал одну красивую девицу, плутая пальцами в ее кудрях и путешествуя губами по гибкому ее телу. Таков уж был этот Гвидон, что для ратного дела годился он плохо, зато повсюду, где только ни появлялся, щедро сеял нежность и любовь, и за это, должно быть, любили его и люди, и сам Господь. Что до ума или храбрости, то ими Гвидон обладал весьма умеренно и, зная за собой такое несовершенство, возмещал этот недостаток по мере сил.
Расставаясь с покоренной девицей, подарил он ей свою рубашку, а сам ушел к отцу и наутро сел на корабль и отплыл в Святую Землю. Девица же и много месяцев спустя вспоминала нежного Гвидона и клала в свою постель его рубашку, и комкала ее, прижимая к груди, целовала и орошала слезами, и тем облегчала страдания. Впоследствии, однако, память о Гвидоне иссякла, и девица благополучно сменила бестелесного возлюбленного на такого, чья плоть ощущалась под нижней рубашкой не силою воображения, но посредством простого прикосновения руки.
И вот о чем думалось: если одно только путешествие в эти благословенные края послужит грешникам воротами к раю, то кем, в таком случае, стали люди, прожившие здесь всю жизнь, от самого зачатия? Как изменила их постоянная близость к Кресту и Гробу? Не сделались ли они подобны ангелам?
Между тем корабли стали на якорь в гавани Триполи, и от берега направились уже лодки с гребцами, а матросы, бранясь и сквернословя, открывали трюмы и начали выкатывать на палубу бочки и выносить короба.
Вся эта недостойная суета миновала взгляд Джауфре Рюделя. Первым он сел в лодку, не в силах унять дрожь нетерпения, и первым ступил на берег. Поблизости разгружался корабль, на котором приплыл Гуго Лузиньян, однако самого Лузиньяна нигде еще не было видно.
Влажная жара облепила Джауфре Рюделя, как промокшая меховая одежда. Он вдыхал воздух Святой Земли, с удивлением убеждаясь в том, что этот воздух густ и тягуч и нехотя наполняет легкие.
Триполи ничем не напоминал ни один из городов, прежде виденных Рюделем. Часть домов здесь вовсе не имела окон, выходящих на улицу, и поначалу сеньор Джауфре отнес это на счет бедности здешних жителей, не имеющих возможности заплатить налог на окна, но потом ему рассказали о сарацинском обычае выводить все окна только во двор (а многие дома здесь в прежние времена принадлежали сарацинам и лишь впоследствии были слегка перестроены франками). Удивительными были здесь и храмы, выстроенные из желтоватого известняка – с очень широкими стрельчатыми арками и плоской крышей, увенчанной небольшим круглым куполом. Прямо из стены торчали пучки травы, недавно выросшей и уже увядшей. Только в полумраке храма, в почти колодезной прохладе, Джауфре Рюдель вздохнул полной грудью. Но и здесь, хоть он и находился в доме Бога, все вокруг кричало ему о чудесной сказочной чужбине: тусклый блеск греческих мозаик с изображением шагающих ангелов, ярко расписанные колонны, на каждой – свой святой, и были здесь святые, чтимые латинской Церковью, но были и греческие и также армянские. И все это Джауфре Рюдель находил удивительным.
Крытые каменным сводом, мощеные улицы с небольшими окошками наверху, дающими мягкий свет; суета вездесущих лавок, где толкались греки, армяне, сирийцы, генуэзцы; резные деревянные балкончики – редкие гости на сплошь каменных стенах; плиты мостовой под ногами; постоянный привкус пыли на губах; тоскующие глаза продажных женщин; запах перца, тмина и корицы, щедро расточаемый торговцами; цистерны для сбора дождевой воды и колодцы; портовые сооружения, бани, конюшни, мастерские, таверны с котлами, выставленными прямо на улицу вместе с очагом… и вдруг вся эта пестрая толчея людей и строений обрубается, будто отрезанная ножом, высокой крепостной стеной с прямоугольными башнями, расположенными через непривычно неравные промежутки.
Позади осталась и высадка войска пилигримов, и вывод лошадей, и разгрузка судов, и торжественная, но какая-то торопливая встреча. Все вокруг Джауфре Рюделя тонуло в дрожащем сиреневом мареве, так что в конце концов ему начало уж казаться, будто его опоили.
Жилище Триполитанских графов – просторный дворец, то и дело прерываемый двориками, наподобие монастырских, и везде там плещут небольшие фонтаны и стоят раскрашенные статуи с вытаращенными вещими глазами, и повсюду имеется великое множество роскошных вещей, и чаш, и изысканных византийских подсвечников, и деревянной мебели, и разной одежды, так что Гуго Лузиньян только головой вертит и крякает, а его сыновья переглядываются и восторженно усмехаются. Что до Джауфре Рюделя, то он, кажется, вот-вот потеряет сознание.
По счастью, граф Раймонд Триполитанский – вполне земной человек, отнюдь не сродни ангелам. В первую очередь его заботит исходящая от сарацин угроза и набеги Нуреддина. Но получив теперь подкрепление в лице паломников из Пуатье, граф надеется отвратить опасность от завоеваний Иисуса Христа.
Паруса на мачтах опустили совсем. Морская вода текла ручьями по ногам, обливала одежду, хлестала в лицо. Буря кричала на разные голоса, которые заставляли сжиматься все внутренности. Волны неустанно били о борт, отчего корабль весь содрогался, вызывая трепет в теле и неприятные ощущения в голове и желудке.
Лишь к ночи буря постепенно отступила, ветер стих, поверхность моря сделалась гладкой, и на ней плавало множество обессилевших, избитых о воду гадов. Один из них, раскинувший щупальца, долго провожал Джауфре Рюделя взглядом, моргая, как тому показалось, прежалостно. В прозрачном воздухе над головой проступили яркие звезды. Впереди черной громадой медленно вырастал длинный берег.
Джауфре Рюдель разжал онемевшие руки, отпуская мачту, и закачался, не в силах удержаться на ногах после пережитого. Бывшие поблизости моряки принялись, отворачиваясь, посмеиваться над слабостью сеньора, ибо им-то морская качка была как бы и нипочем. Сеньор Джауфре непременно упал бы на четвереньки, представ перед этими грубыми простолюдинами в самом неприглядном виде, если бы один из них, не окончательно еще очерствевший, не подхватил князя Блаи под руку. И так сеньор Джауфре спустился туда, где было для него устроено ложе. Запах там стоял густейший, ибо во время бури всех охватила слабость, естественная на море и потому вполне простительная; покинуть же безопасное место и выйти на палубу решились немногие.
Утром стало возможно получше разглядеть большую землю, к которой принесло корабли вчерашней бурей. По счастью, в этот раз флот Гуго Лузиньяна и князя Блаи не претерпел большого ущерба, если не считать одной потерянной мачты, и все десять кораблей, разбросанные на большое расстояние, покачивались у длинного берега. Хорошо были различимы небольшие селения и возделанные поля. Это была Калабрия, земля, принадлежащая к числу владений правителя Сицилии.
При полном безветрии было решено спустить на воду весла, и таким образом вскоре корабли оказались у входа в пролив между большой землей и островом Сицилия, где море резко сужается и образует бурный поток. Вода в этом месте так сильно сдавлена сушей, что поневоле закипает, словно в котле, поставленном на сильный огонь.
Затем вновь поднялся ветер, и были поставлены паруса. Корабли побежали весело и ровно, и настроение у всех сделалось радостное. Большая земля оставалась слева от кораблей, а остров Сицилия – справа. Показался впереди город Мессина, где пилигримы должны были сделать остановку и пополнить запасы свежей воды и свежего мяса.
Наступила ночь. Ярко светила луна, заставляя море переливаться бесконечными оттенками серебра и ртути. Ветер постепенно усиливался, и внезапно раздались отчаянные крики, оповещавшие о том, что корабль влечет прямо к берегу и маневр уже невозможен.
Джауфре Рюдель не спал в эту ночь – духота и вонь тесного помещения отбивали всякую охоту ко сну. Как он часто теперь делал, князь Блаи стоял на палубе и смотрел то на море, то на морских людей. Не раз уже доводилось ему размышлять о противоречии между величавой необузданностью водной стихии и неотесанными, убогими душой и телом людьми, которые пытаются покорить ее. Успехи мореплавания – к такому выводу неизменно приходил сеньор Джауфре – могут найти себе разумное объяснение исключительно в том, что на стороне людей, какими бы ничтожными они ни были, выступает сам Господь Бог, в то время как море может рассчитывать лишь на собственные силы. Однако и этих сил было пока что вполне довольно для того, чтобы нанести ощутимый урон кораблю Рюделя.
Ветер торжествующе завывал со всех сторон. Берег, накренясь и словно набычась, мчался прямо на корабль, и с каждым мгновением столкновение делалось все неотвратимей. Волной слизнуло с палубы нерасторопного матроса. В воздухе мелькнули его руки и ноги, тщетно искавшие себе опоры, а затем все исчезло.
К мачте подобрался капитан корабля, голый до пояса, коренастый, скорый на расправу и невоздержанный на язык, но вместе с тем опытный и надежный мореход. Двое матросов жались к палубе возле Джауфре Рюделя и в ужасе смотрели на вздымающиеся вокруг валы. Все ревело и грохотало; корабль громко стонал под ударами волн. Капитан выпрямился, и тут ветер сильно ударил его всем телом о мачту. Он беззвучно прокричал что-то, заглушенное тотчас бурей, и попытался спустить большой парус. Но парус, полный влаги и ветра, продолжал, изгибаясь, гнать корабль навстречу неизбежной гибели и ни за что не желал опускаться. Тогда капитан выхватил нож и с силой вонзил его в парус. Он наносил удар за ударом, словно желая убить злейших своих врагов. Парус, излохмаченный ножом, превратился в дряблые тряпки и обвис, а стремительный бег корабля немного замедлился. Капитан тяжело дышал, по его лицу текла вода.
И в этот миг раздался скрежет, все тело корабля сотрясла судорога, а затем что-то оглушительно хрустнуло, так что князю Блаи почудилось, будто затрещал его собственный хребет. На самом деле корабль провел по дну своими двумя рулями, которые представляли собою как бы две ноги, опущенные в воду. Снизу закричали, что образовалась трещина.
Лошади громко ржали и трепыхались в своих подвесных стойлах, как рыбы, попавшие в сеть. Однако они не могли разбить копытами перегородки, ибо были подвешены специальными кожаными ремнями – это обеспечивало лучшую сохранность корабля и облегчало животным страдания от качки.
Пилигримы в трюме вопили и завывали от ужаса, как грешники в аду. Ветер и волны беспощадно хлестали корабль, лишившийся управления. Капитан приказал бросить якорь, чтобы остановить беспорядочное движение, но корабль едва не опрокинулся. Видя, что вот-вот случится непоправимое несчастье, капитан сам обрубил канат и оставил якорь в море.
Земля была близко, но броситься в бурные волны и добраться вплавь решились очень немногие. Капитан проводил их глазами, плюнул и сказал: «Покойники».
Тем временем приготовили лодку и погрузили на нее все бывшие на корабле деньги, а также князя Блаи, четырех его вассалов и еще двух слуг по выбору (Джауфре Рюдель взял с собой старенького Ниварда Басурмана, постоянного своего лекаря, и молодого Рено). Лодку спустили на воду и вступили в неравную битву с ночной бурей.
Сеньор Джауфре, мокрый с головы до ног, помогал изнемогающему матросу держать руль, ибо волны то и дело норовили выбить из рук хрупкую планку; лодку бросало из стороны в сторону; одно весло сломалось. В краткий миг Джауфре Рюдель увидел своего насмерть перепуганного Рено, непрерывно плачущего и уже раскисшего от слез. Рядом с молодым слугой прикорнул старенький лекарь, сухонький, с опущенными морщинистыми веками. Затем вновь перед глазами закачались огромные черные волны, уши наполнились громом прибоя, а темная наползающая громада берега казалась мраком преисподней.
Последняя волна подняла лодку и выбросила ее на берег. Земля словно протянула к терпящим бедствие свои длинные черствые руки и схватила их в цепкие объятия. Почва обманчиво колебалась, к горлу подступала тошнота, холод пронизывал до костей и, что было самым ужасным, мучила нестерпимая жажда.
Сеньор Джауфре, борясь с телесной слабостью, поднялся на ноги. В черноте ночи различим был плачевный корабль, отданный во власть бури, как сгусток страха и темноты. Обломки лодки продолжало швырять о берег, словно море желало вновь и вновь торжествовать победу над людьми.
Мессина находилась в полумиле от того места, где высадился сеньор Джауфре. Не дав отдыха ни себе, ни своему человеку Рено, князь Блаи немедленно отправился туда, рассчитывая к рассвету доставить помощь остальным паломникам.
Между тем в городе уже заметили погибающий корабль и успели поднять тревогу. Множество жителей Мессины не спало; все наперебой предлагали свои лодки и услуги. Однако дивиться на их человеколюбие не приходилось, поскольку за право воспользоваться лодкой они просили немалую сумму.
Сеньор Джауфре, видя, что попал в безвыходное положение, заплатил алчным сицилийцам столько, сколько они запросили, нанял лодки за свой счет и спас таким образом всех паломников и лошадей, бывших на его корабле.
Слух о великодушии князя Блаи распространился быстрее лесного пожара, и многие из спасенных, особенно бедняки и простые пехотинцы со слезами рвались целовать ему руки, так что Джауфре Рюдель вынужден был спасаться бегством.
К середине этого полного тревог и заботы дня волны выбросили на берег обломки пережеванного морем корабля.
В Мессине паломникам поневоле пришлось задержаться. Ждали прибытия остальных кораблей. Благодаря великой милости Божьей, буря обошла своей яростью остальные три корабля и пощадила также грузовые дромоны – те, не имея весел, поотстали от легких судов и в этом оказалось их спасение, ибо буря задела их только краем.
Ах, как роскошно вступил в Мессину Гуго Лузиньян! Казалось, кругом кораблей пело само море, лаская борта лицемерно спокойными волнами, и повсюду звучала музыка медных труб и рогов. На гавань Мессины надвигались разноцветные паруса, разрисованные глазами и крыльями борта, выстроенные на носу и корме шатры, развевающиеся флажки и знамена. Гуго Лузиньян озаботился украсить и дромоны, так что потрепанному бурей флоту удалось придать довольно внушительный вид.
Но и Мессина не ударит лицом в грязь перед любой флотилией, даже перед самой великолепной. Город торговый, портовый, отчасти пиратский, где встретишь и лукавого грека, и напыщенного сарацина, и хитроумного еврея, и алчного норманна, Мессина вытянулась на берегу, прижимаясь к подножию виноградных гор, отделенных от города рвами. Такова спина Мессины; лицо же ее – гавань, такая глубокая, что нет надобности пользоваться лодками при погрузке и разгрузке кораблей. Сюда могут заходить самые большие суда, почти касаясь суши. Так и поступили капитаны флотилии Лузиньяна. С земли на борт перебросили деревянные мостки, и вот уже сеньор Гуго, шатаясь и скаля зубы, спускается на берег, а за ним, гибкие и веселые, как молодые волки, сходят и его сыновья, Джауфре и Гвидон. Князь Блаи, окруженный своими людьми, уже встречает их на берегу. Гуго Лузиньян мешком валится Джауфре Рюделю на грудь, неловко обхватывая его руками.
– Уф! И натерпелся же я страданий! – говорит он, отдуваясь. – Ради одного только Господа, который и не такое за нас выстрадал… А вы, как я слышал, потеряли корабль?
– Истинная правда, мессир, но почти все люди целы, да и часть денег удалось сохранить, – отвечает Джауфре Рюдель.
– Вот и хорошо, – пыхтит Гуго, и вдруг сильный приступ головокружения бросает его на землю, и он хватается за Джауфре Рюделя, и оба падают, а кругом все смеются. Смеются и сеньор Гуго, и Джауфре Рюдель, ибо опасность уже миновала и впереди несколько приятных, пусть даже и хлопотных дней на твердой, изобильной суше.
Тем временем корабли покидают остальные пилигримы, среди которых множество славных рыцарей из Пуатье. По мосткам осторожно сводят ошалевших лошадей, раздувающих ноздри и дико косящих глазами. Кругом шумят, галдят, суют в нос какие-то булочки, настойчиво предлагая купить.
Море, обманчиво прирученное в гавани, сверкает и переливается и выглядит гладким, как атлас. В отдалении от гавани стоят на якоре корабли – ждут фрахта. Они стоят бок о бок, как лошади в конюшне, и Гуго Лузиньян уже щурит на них глаза, прикидывая, какой можно было бы нанять взамен разбитого.
Провизия здесь, к счастью, дешева. Остров Сицилия весьма велик и имеет семь дней пути в длину и пять – в ширину. Здесь находится, как сказали Рюделю, гора с вулканом, и она так высока, что вершина ее теряется за облаками. Зимой и летом, в любое время, эта вершина постоянно покрыта снегом, что можно счесть великим чудом и удивительнейшим зрелищем на свете, за исключением разве что вида погибающих донных чудищ. Однако Джауфре Рюдель отказался ехать смотреть на эту гору, за что Рено втайне вознес благодарственную молитву Деве Марии – Спасительнице.
Зеленые горы Сицилии сплошь покрыты садами, и здесь растут яблоки, каштаны, лесные орехи, груши, апельсины и прочие фрукты.
Все это запасали для следующего морского перехода, который предстояло совершить от Сицилии до Крита, и это путешествие, как говорили знающие люди, займет три дня, и все эти три дня никто из находящихся на корабле не будет видеть сушу.
Между сеньорами было решено продать груз с одного из дромонов и разместить людей Джауфре Рюделя там, а также подготовить стойла для лошадей. Пока все это исполнялось, сеньоры вкушали радость от пребывания на твердой почве. Правители Мессины предложили им разбить лагерь за стенами города, на склонах гор. Это было сделано ради сохранения общего спокойствия, ибо местные жители с недоверием относились к чужеземным войскам, пусть даже те и вооружались исключительно против врагов Господа, находящихся в Святой Земле.
Как бы то ни было, а время отдыха миновало быстро, и небольшой, но славно снаряженный флот пуатевинцев покинул гавань Мессины и устремился к Земле Господней – несчастной, истерзанной земле.
* * *
Только о любви, о ней лишь одной, можно сказать, и говорилось на большом празднестве в Блае перед отплытием Гуго Лузиньяна и сеньора Джауфре за море. Началось в Божьем храме, во время торжественной мессы, и за пиршественным столом поздно вечером еще не завершилось – всю ночь перед тем, как взойти пилигримам на корабли, шелестело по темным покоям: «любовь… любовь…»Человек заключен в мир греха, как в темницу, откуда нет исхода. Иной раз мир сей соблазнительно хорош и полон плотских наслаждений, но он же чреват смертью и предательством. И только жалость и любовь освобождают от непосильной этой ноши, которая заставляет нас спотыкаться и погибать на каждом шагу, уводит прочь из мрачной юдоли в Заморскую землю – по зову Господа, на защиту Его святынь.
Для вящей убедительности не священник произносил все это, но как бы сам Иисус, искусно сделанный из дерева, раскрашенный и снабженный особым скрытым механизмом, позволяющим открывать и закрывать рот фигуры. Эта говорящая статуя, распятая и скорбная, была водружена на кафедру для наставления отплывающих паломников, и ее проповедь произвела на собравшихся огромное впечатление.
– Три вещи вам необходимы для спасения моих святынь, – говорил, мерно двигая нижней челюстью, деревянный Иисус. – Третья из них – сила, которой вы обладаете в избытке. Вторая – знание, и им наделены некоторые из нас. Наипервейшая же – милосердие, ибо только любовью совершается на земле добро.
Выступил тут один монах из ордена цистерцианцев и нарочно обратился к проповеднику с таким вопросом:
– Господи! Отчего же Ты не позаботишься о Своей земле Сам, без нашей помощи? Тебе ли полагаться на человеков, зная бесконечную слабость их!
Раскрашенное лицо поначалу оставалось неподвижным, а затем, к ужасу и восторгу собравшихся, глаза фигуры ожили и повернулись в глазницах, уставясь на вопрошающего. Деревянные губы произнесли:
– Глупец! Ведь и Я принес Себя в жертву не по необходимости, а по любви. Разве заслужил Я от людей такое страдание? Нет! Но Я безропотно принял его из жалости к вам. Говорю же вам теперь: тот, кто нынче не исполнится жалости к Моему Гробу, будет лишен своей доли в Царстве Небесном!
Тут, передаваемые из рук в руки, замелькали матерчатые кресты, и всякий стремился завладеть таким и приколоть себе на одежду, а затем, разгоряченные, с красными лицами и возбужденно блестящими глазами, люди повалили к выходу и разбрелись до завтрашнего утра, мечтая о Заморской земле, о встрече с Богом, о новой, безгреховной жизни и всяческих чудесах, которые предстоит увидеть и испытать на себе. А наиболее знатные из пилигримов были приглашены князем Блаи на пир, где их ожидало роскошное угощение и превосходнейшие музыканты и жонглеры, которым наказано было подбирать песни, соответствующие торжественному случаю.
И вот о чем там пелось:
о тяготах долгого пути, в конце концов приводящего пилигрима к свету;
о плотском страдании, приносящем впоследствии радость, и о тех, кто из любви к Богу согласен терпеть боль и лишения день и ночь;
о бесконечной любви, которую Бог питает к людям, и которую люди должны питать к Богу;
о любви, любви, любви, пронизывающей мир незримыми золотыми лучами, точно скрепами, – о любви, без которой рухнет мир и человек обратится в ничто…
А под конец вот какую тенсону исполнили двое жонглеров:
Он:
Опорой мне Господь! Вдали от милой,
Где ест глаза и сушит губы зной,
Злой сарацин, ведомый злою силой,
Мне грудь пронзил каленою стрелой.
Но знаю я: светла моя дорога.
Тому, кто за Иисуса пролил кровь,
Всего лишь день пути до Бога.
Тут Маркабрюн, сидевший за тем же столом, только на самом дальнем краю, не сдержал чувств – хлопнул ладонью по блюду и закричал:
Она:
Приют последний – бедная могила
В земле истерзанной, земле святой –
Ты друга милого навеки скрыла.
Откройся же теперь передо мной!
О, верю я: страдать уже недолго.
Тому, кто умирает за любовь,
Всего лишь день пути до Бога.
– Клянусь Распятием! Тошнит иной раз и глядеть-то на баронов, которые только по виду остаются знатными господами, а как дойдет до дела – тут-то и обнажают свое истинное рыло, трусливое и жадное!
Он встал, покачиваясь, с полным кубком в руке. Годы не украсили гасконца – напротив, изжевали его, усилили природную худобу, оставили на лице мятые морщины, проредили и окрасили сединой волосы. Многие с неудовольствием смотрели, как Маркабрюн, злой и очень пьяный, готовится произнести речь, а Маркабрюн щурил глаза, ни на кого в особенности не глядя, и надсадно кричал:
– Все мы сродни Каину, как я погляжу, а Богу служить никто не желает! Хорошо же! Пусть распутные пьяницы, пусть обжоры, прелюбодеи, пузогреи и прочая рвань придорожная с баронским титулом и свинской душонкой, – пусть сидят в своем позоре, как в теплом дерьме! Пусть негодяи, верящие в ворожбу… – Тут он жадно присосался к своему кубку.
Покраснев от гнева, Гуго Лузиньян вскочил.
– Выведите ублюдка! – закричал он. – Я требую, чтобы этого горлопана…
– А, не нравится? – вынырнул из кубка ядовитейший Маркабрюн. – Кому, интересно, понравится такая правда? Иисус…
В этот самый момент слуга, подкравшись сзади, огрел Маркабрюна по голове, и тот упал, облившись вином. Он сразу ослабел: лежал на спине, не моргая, и праздно шевелил губами. Слуги поскорее утащили его.
Ночью сеньор Джауфре пришел проведать своего друга. Маркабрюн, уже почти не пьяный, с мокрыми волосами, лежал на кровати и бормотал, перебирая слова:
– Перед Богом и природой
Грешен трус… отступник…
Извратит саму природу
Тот, кто струсит…
Заметив Джауфре Рюделя, он приподнялся и молвил:
– А, мессир! Видать, вам также не по душе пришлись мои речи?
– Если что-то и пришлось мне не по душе, так это то, что вас ударили по голове и вынесли, бесчувственного, – ответил Джауфре Рюдель. – Скажите-ка мне, для чего вам понадобилось затевать сегодня этот неуместный спор?
Маркабрюн оскалил зубы.
– Мне не дали даже договорить! Ваши пустологовые сородичи, мессир, не взяли на себя труд выслушать меня до конца! Я хотел сказать, что Иисус будет жить среди тех, кто отправляется на службу Его, ради сострадания к Его Гробу, а прочие, хоть и зовутся баронами, были и останутся жалкими, ничтожными…
Джауфре Рюдель взял его за руку, и Маркабрюн замолчал. В полумраке поблескивали белки его глаз.
– Обещайте мне, – сказал Джауфре Рюдель, – что не станете в мое отсутствие петь и выступать! Ибо клянусь спасением души, случись вам раздражить и настроить против себя баронов, некому без меня будет удержать их руку.
Маркабрюн угрюмо отмолчался.
Так простился Джауфре Рюдель де Блая со своим другом Маркабрюном, и больше в этой жизни они никогда не встречались.
А глубокой ночью, когда спали уже и добрые горожане, и моряки, и священники, и знатные сеньоры, молодой Гвидон де Лузиньян ласкал одну красивую девицу, плутая пальцами в ее кудрях и путешествуя губами по гибкому ее телу. Таков уж был этот Гвидон, что для ратного дела годился он плохо, зато повсюду, где только ни появлялся, щедро сеял нежность и любовь, и за это, должно быть, любили его и люди, и сам Господь. Что до ума или храбрости, то ими Гвидон обладал весьма умеренно и, зная за собой такое несовершенство, возмещал этот недостаток по мере сил.
Расставаясь с покоренной девицей, подарил он ей свою рубашку, а сам ушел к отцу и наутро сел на корабль и отплыл в Святую Землю. Девица же и много месяцев спустя вспоминала нежного Гвидона и клала в свою постель его рубашку, и комкала ее, прижимая к груди, целовала и орошала слезами, и тем облегчала страдания. Впоследствии, однако, память о Гвидоне иссякла, и девица благополучно сменила бестелесного возлюбленного на такого, чья плоть ощущалась под нижней рубашкой не силою воображения, но посредством простого прикосновения руки.
* * *
На третий день после отплытия с Кипра перед Джауфре Рюделем показался палестинский берег. В туманной дымке угадывались уже сиреневые горы, и на некоторых вершинах – замки, сбегающие стенами по склонам. Страна, открывающаяся впереди, казалась призрачной и сонной, как будто Джауфре Рюдель заснул и погрузился в грезы. Все здесь виделось иначе, нежели привычное.И вот о чем думалось: если одно только путешествие в эти благословенные края послужит грешникам воротами к раю, то кем, в таком случае, стали люди, прожившие здесь всю жизнь, от самого зачатия? Как изменила их постоянная близость к Кресту и Гробу? Не сделались ли они подобны ангелам?
Между тем корабли стали на якорь в гавани Триполи, и от берега направились уже лодки с гребцами, а матросы, бранясь и сквернословя, открывали трюмы и начали выкатывать на палубу бочки и выносить короба.
Вся эта недостойная суета миновала взгляд Джауфре Рюделя. Первым он сел в лодку, не в силах унять дрожь нетерпения, и первым ступил на берег. Поблизости разгружался корабль, на котором приплыл Гуго Лузиньян, однако самого Лузиньяна нигде еще не было видно.
Влажная жара облепила Джауфре Рюделя, как промокшая меховая одежда. Он вдыхал воздух Святой Земли, с удивлением убеждаясь в том, что этот воздух густ и тягуч и нехотя наполняет легкие.
Триполи ничем не напоминал ни один из городов, прежде виденных Рюделем. Часть домов здесь вовсе не имела окон, выходящих на улицу, и поначалу сеньор Джауфре отнес это на счет бедности здешних жителей, не имеющих возможности заплатить налог на окна, но потом ему рассказали о сарацинском обычае выводить все окна только во двор (а многие дома здесь в прежние времена принадлежали сарацинам и лишь впоследствии были слегка перестроены франками). Удивительными были здесь и храмы, выстроенные из желтоватого известняка – с очень широкими стрельчатыми арками и плоской крышей, увенчанной небольшим круглым куполом. Прямо из стены торчали пучки травы, недавно выросшей и уже увядшей. Только в полумраке храма, в почти колодезной прохладе, Джауфре Рюдель вздохнул полной грудью. Но и здесь, хоть он и находился в доме Бога, все вокруг кричало ему о чудесной сказочной чужбине: тусклый блеск греческих мозаик с изображением шагающих ангелов, ярко расписанные колонны, на каждой – свой святой, и были здесь святые, чтимые латинской Церковью, но были и греческие и также армянские. И все это Джауфре Рюдель находил удивительным.
Крытые каменным сводом, мощеные улицы с небольшими окошками наверху, дающими мягкий свет; суета вездесущих лавок, где толкались греки, армяне, сирийцы, генуэзцы; резные деревянные балкончики – редкие гости на сплошь каменных стенах; плиты мостовой под ногами; постоянный привкус пыли на губах; тоскующие глаза продажных женщин; запах перца, тмина и корицы, щедро расточаемый торговцами; цистерны для сбора дождевой воды и колодцы; портовые сооружения, бани, конюшни, мастерские, таверны с котлами, выставленными прямо на улицу вместе с очагом… и вдруг вся эта пестрая толчея людей и строений обрубается, будто отрезанная ножом, высокой крепостной стеной с прямоугольными башнями, расположенными через непривычно неравные промежутки.
Позади осталась и высадка войска пилигримов, и вывод лошадей, и разгрузка судов, и торжественная, но какая-то торопливая встреча. Все вокруг Джауфре Рюделя тонуло в дрожащем сиреневом мареве, так что в конце концов ему начало уж казаться, будто его опоили.
Жилище Триполитанских графов – просторный дворец, то и дело прерываемый двориками, наподобие монастырских, и везде там плещут небольшие фонтаны и стоят раскрашенные статуи с вытаращенными вещими глазами, и повсюду имеется великое множество роскошных вещей, и чаш, и изысканных византийских подсвечников, и деревянной мебели, и разной одежды, так что Гуго Лузиньян только головой вертит и крякает, а его сыновья переглядываются и восторженно усмехаются. Что до Джауфре Рюделя, то он, кажется, вот-вот потеряет сознание.
По счастью, граф Раймонд Триполитанский – вполне земной человек, отнюдь не сродни ангелам. В первую очередь его заботит исходящая от сарацин угроза и набеги Нуреддина. Но получив теперь подкрепление в лице паломников из Пуатье, граф надеется отвратить опасность от завоеваний Иисуса Христа.