Страница:
– Я не желаю, чтобы меня освобождали! Я желаю освободиться сам! Мне совершенно не нужны здесь Советы!
Газета вышла с гигантской передовицей, которая начиналась так:
«Восстание неизбежно. Сейчас, как никогда, необходимо действие, которое потрясло бы совесть мира…»
Мариан, взлохмаченный и потный, носился по городу, пытаясь раздобыть оружие и добиться ответа на один-единственный вопрос: когда? Все знали, что скоро, может быть даже вот-вот. В конце концов Марек взял у Шульца две бутылки водки и обменял их у какого-то мрачного венгра на коробку патронов.
Уже глубокой ночью в лесном лагере за Прагой заканчивалось бесконечное совещание нескольких командиров. Сидели в бывшем лесниковом доме, дымя чудовищной махоркой. Еще днем мослатая тетка, шлепая босыми ногами, явилась в дом и принесла кусок розового сала и три краюхи хлеба. Но сало с хлебом съелось, тетка больше не появлялась, солнце закатилось. В доме запалили сильно закопченную керосиновую лампу. И все спорили, спорили…
Совещались:
1. Товарищ Отченашек, заросший до глаз бородищей пшеничного цвета, человек немногословный, с жутковато-ласковым обхождением.
2. Советский капитан, зеленый от усталости и непрестанного курения.
3. Негнущийся от ремней и пряжек польский офицер, который предпочитал холодно смотреть поверх голов.
4. Более разговорчивый и куда более суетливый штатский, который постоянно демонстрировал, вынимая из карманов, различные директивы правительства Польши в Лондоне.
Все четверо были решительно несогласны друг с другом. Товарищ Отченашек интересовался преимущественно технической стороной вопроса: что и когда взрывать. Советский капитан предлагал согласовывать действия подполья с действиями наступающей армии. Польский офицер страдальчески морщил брови и желал знать, «почему мы должны давать отчет в своих действиях Рокоссовскому?». Директивы требовали полной независимости и никаких компромиссов.
Словом, диалога не получалось. Потом все как-то разом замолчали, устав без меры, и вдруг в избу само собою вкатилось большое тележное колесо. Оно постояло-постояло, да и свалилось. Все уставились на него, мало понимая, что бы это могло означать, и только товарищ Отченашек не растерялся – схватил кочергу и проткнул колесо в том месте, где оно должно крепиться к оси. Когда он выдернул кочергу, из колеса потекла кровь. Советский офицер взял фуражку и молча вышел. Тот, что в ремнях, медленно встал, осенил себя торжественным крестом и молвил: «Быть посему». За ним, комкая директиву, поднялся и второй.
– Спать, пожалуй, пора, – сказал товарищ Отченашек. – Засиделись.
И ушел вслед за русским, оставив прочих наедине с кровоточащим колесом и собственным недоумением.
31 июля
Хорошо ходить по городу, слушая его, словно симфонию, в которой уже сейчас различаются сложнейшие темы обещания, страха и грядущего взрыва. Странным образом то сходятся, то расходятся противоборствующие темы настоящего, а вдали, на гребне звуков, нарастает грозная тема будущего. Все – здесь, на улицах, в плотной перезрелой листве садов и парков, в спелых завитках позднего барокко на фасадах, в голубях, походкой пьяного шкипера ковыляющих по булыжной мостовой… и дальше, дальше, там, где нервно сплетаются сизые железнодорожные пути, где пыльные лопухи и станционные строения из темно-красного, как бычья кровь, кирпича, где напряженные хребты мостов, где муравейники заводов – везде звучит эта музыка.
Человек по прозвищу Борута слушал ее вот уже третий день. Поначалу все заглушал нарастающий с юга артиллерийский гул, но вот он утих, и вскоре с вокзалов донеслось ломкое скрипичное взрыдывание: отменили все поезда на Краков через Радом и Варку, а это значит… а это значит, панове… (Вззз! – длинный смычок по дребезжащим нервам!). Это значит, что русские действительно обошли Варшаву с юга!
И тогда различимы сделались отдаленные басы, наполнявшие предгрозовой тревогой общий фон происходящего. От их гудения сгущался воздух, уплотнялось время, и душа принималась томиться в телесной клетке, тоскуя непонятно по чему.
Тем временем флейта и барабан (i-i-i-tram-pam-pam!), вполне традиционно, оповестили всех желающих и нежелающих о том, что к городу с запада подходят свежие немецкие части с боевым генералом во главе. Генерал был с дубовыми листьями и мечами, совсем недавно он геройски отбился от русских, потеряв почти всех своих людей и выбравшись из котла в порванном мундире, очень пыльный, с потными волосами и последним патроном в личном оружии с дарственной надписью. Trram-pam-pam! Чрезвычайно неприятная партия. Порой она почти заглушала радостное блямканье медных духовых, которые то и дело вступали вразнобой с короткими оглушительными фразами на два-три такта:
– А слыхали: в Легионове немцы разбежались прямо из казармы? И оружие побросали… Вот где пожива!
– А слыхали, на Раковецкой немецкие летчики оставили казарму и спешно драпанули?
– А слыхали, эсэсовцы бежали?
– Они не бежали, они эвакуировались.
– А слыхали?..
«У-у-у!» – с ревом, сверкая звездами, пронесся советский истребитель, – среди бела дня!
И снова:
– Видали?
– Слыхали?
А проклятая флейта визжит тем временем в самые уши, и вдали все ворочаются плохо различимые – но очень хорошо ощутимые – басы.
На улицах толпы, пьяные от ощущений. Восстание! Скоро! Завтра! Долой немцев! Уже началось! Будет! Скоро! Освободим Варшаву! Купите газету «Голос свободной Варшавы»! Купите газету «Варшавянка»!
В опустевшей после спешного отбытия Фритца с супругой квартире хозяйничают два странных господинчика: один угрюмый, рослый, кадыкастый, другой нервно хихикающий, с красной физиономией, пухленький. Один неспешно выламывает паркет и складывает плитки брикетами, а второй торопливо копается во вскрытом брюхе комода, и шелковые чулки свисают с его рук, как кишки.
Да и вообще по всему оставленному немцами дому суета и брожение, доносятся быстрые шаги, треск чего-то рвущегося и ломающегося, шорох, приглушенная брань. Суетливая деятельность не прекращается ни на минуту: растаскивают, выискивают, упихивают и разбегаются, разбегаются, предоставляя добычу другим, еще более голодным, еще более неприхотливым.
Борута остановился в раскрытых дверях. Мимо прошла растрепанная возбужденная баба с узлом на плече, рассеянно встретилась с Борутой мечтательным, растревоженным взором и двинулась дальше, по лестнице вниз. За нею семенил дочерна загорелый жилистый мужичок в пиджаке и кепочке, который, проходя, вдруг глуповато подхихикнул. Оба выглядели неправдоподобно счастливыми.
Симфония завершалась дрянным звяканьем надтреснутых медных тарелок.
1 августа
Осень моя осень, уже ты за ближним холмом. Отяжелели от дождя, выцвели васильки на хуторе у Янины – доротеиной сестры. Немец уже, вроде, не вернется, война покатилась дальше, на запад, но хозяйство разорено. Как вдвоем с Дануткой все это поднимать? Муж им не подмога – воюет. И Дануту жаль – портит руки крестьянским трудом.
А Доротея прислала письмо. Доротея живет в Москве. И этот ее Юлиан, представьте, там же. Работает в газете «Вечерняя Москва». Только вот непонятно, поженились они с Доротеей или нет. Об этом Доротея ничего толком не пишет. Вот бы только увидеть Вильнюс, вздыхала в письме Доротея-московская. Вот бы только снова увидеть Варшаву!
А в Варшаве уже не так хорошо, как казалось еще накануне. Ночь на первое августа исполосовали прожекторы, и снова сильно стреляли зенитки, отчего многие (например, Мариан) впали в мрачность и яростный пессимизм. Наутро стало известно, что возобновилось железнодорожное движение на Краков – русские танки оставили Варку. Фу ты черт. Сами посмотрите на карте, как это близко от Варшавы.
Хмурый прохладный день глядел неопределенно и время от времени ни с того ни с сего принимался сеять дождем. Неясно. Неопределенно.
– Мама, это Борута, – представил Ярослав вошедшего.
Борута был бледен, нечеловечески красив и печален. Длинный плащ на нем нелепо топорщился: на плече под плащом скрывался немецкий автомат, по карманам рассованы две коробки патронов и бутылка с зажигательной смесью, вокруг пояса – байковое одеяло, а на шее – хозяйственная сумка с краюхой хлеба и банкой тушенки. Банка была вся в смазке и источала запах авторемонтной мастерской.
Мама посмотрела на все это, тихо вздохнула и ушла на кухню.
– На сборы у тебя пять минут, – сказал Борута. – Бери только самое необходимое.
– Куда мы сейчас? – спросил Ясь, извлекая из буфета револьвер (еще тот, после поручика, застрелившегося в 1939 году).
– К Стефану, оттуда – на сборный пункт. Объявлена мобилизация. Еду какую-нибудь возьми.
– Еды нет, – отозвался Ясь. Он на мгновение заскочил в комнату и сдернул с кровати тощее одеяло.
– Ладно, так сойдет. Пошли.
Ясь застегнул пиджак, крикнул: «Мама, мы уходим!», и оба быстро выскочили за дверь.
Город выглядел странно. Как-то встрепанно, словно разбуженная неожиданным визитом дама, спешно выдергивающая из волос папильотки. По улицам сновали люди с озабоченными лицами. Сапоги, солдатские ботинки, оттопыренные карманы, свертки продолговатой формы, перевязанные бечевкой одеяла – все это так и мельтешило и решительно ни в ком не вызывало удивления. Немцы, все еще оглушенные, глядели на происходящее, выпучив глаза и слабо соображая. Они даже не проверяли документов у откровенно подозрительных лиц – поначалу, во всяком случае, пока не очухались.
Ясь с Борутой преспокойно добрались до дома, где в квартире некоего Стефана Котышки находился подпольный оружейный склад, и тут их ожидал неприятный сюрприз: Котышки не оказалось дома.
– Что будем делать? – произнес Ясь, когда они снова вышли на улицу. Он растерянно закурил, предложил и Боруте, но тот отказался. Хмурил тонкие брови, досадливо покусывал губу.
Сам не зная почему, Ясь спросил:
– Как там Лесень?
– Умер, – спокойно ответил Борута.
– А Гинка?
– В отряде.
– Понятно… – сказал Ясь и вздохнул.
Серенький тревожный день переползал в такой же смутный вечер. Не спеша темнело. Дождь вдруг усилился.
– Идем к Шульцу, – предложил Ясь. – Разживемся провизией.
Шульц всегда оказывал на Ярослава успокаивающее действие.
– Нет времени на Шульца. Докуривай и бежим на общий сборный…
Борута не договорил – издали послышалась стрельба.
– Сдуру? – Ясь прислушался.
Борута взял его за руку повыше локтя.
– Погоди…
Нет, стреляли не сдуру. Два или три пистолета – пах-х! пах-х! – огрызались редко, экономно, с расчетом. И после каждого укуса принимался визжать и захлебываться автомат.
– Туда! – Борута кивнул в сторону переулка, откуда доносилась стрельба.
Ясь вытащил револьвер. Одно гнездо в барабане было пустым. Борута, ласково улыбаясь, обнажил потаенный шмайсер и лязгнул при этом почти сладострастно. Они помчались со всех ног. Мимо прыгали окна, цветочные горшки, тумбы с бессмысленными афишами, между стен бестолково носилось эхо. Затем впереди показались почти игрушечные темные фигурки – ожившие оловянные солдатики. Они перебегали от стены к стене, орали и поливали улицу очередями. Ясю вдруг показалось, что они кривляются.
Красивое лицо Боруты застыло, в глазах появилась та сосредоточенная обращенность куда-то внутрь собственной души, какая свойственна беременным женщинам. Он аккуратно повернул висящий на шее автомат дулом вперед и лаконичной очередью скосил двух или трех немцев. Тотчас из подворотни выскочил, как чертик из коробки, какой-то человек в развевающемся плаще и шляпе, выставил вперед руку и испустил злорадное «пах-х!», после чего опять скрылся.
Ясь подбежал ближе. Вскоре он заметил еще одного стрелявшего – тот был в выпачканном пиджаке. Он отчаянно махал рукой, указывая на перекресток. Ясь побежал к перекрестку. Там уже шел бой.
Стреляли из разных подворотен, из окон, из-за угла и из-за тумбы. Кто-нибудь вдруг выпрыгивал на середину улицы, производил выстрел или два и отскакивал, и тотчас стены и окна взрывались лаем. Ясь метнулся в темную, сыроватую подворотню, где кто-то уже воспаленно дышал.
– Патроны есть? – жадно спросил Кто-то.
– Пять, – ответил Ясь.
– Вас много?
– Двое. У второго шмайсер.
– Мало. – Кто-то сплюнул и замолчал.
Из-за афишной тумбы, словно вырастая из ноги в черном чулке, мелькающей среди порханья розовых и белых кружев, высунулось мужское лицо с оскаленными зубами. Дом напротив взвыл сразу несколькими очередями. Пули – шлеп-шлеп-шлеп – влетели в кафешантанную ногу, расцветив чулок мушками. Из-за тумбы неслышно выстрелили – и вдруг из окна, выламывая стекло, выпал черный куль. Он обвалился на мостовую, выкинув в сторону длинную руку, а сверху на него осыпались тусклые осколки.
– У них тут опорный пункт, – закричал Кто-то на ухо Ярославу.
– Много их там? – крикнул Ясь.
– Сам черт не разберет… Вон, видишь? Пристрели его!
Ясь увидел темную фигуру, быстро и осторожно передвигающуюся вдоль стены. Невидимый товарищ Яся шумно дышал за спиной и переминался с ноги на ногу. Ясь прицелился. Немец вдруг как будто приблизился, увеличился в размерах и застыл на месте. Ясь аккуратно нажал спусковой крючок. Немец и вовсе замер, потом зачем-то сел и заснул. Ясь именно так о нем и подумал – «заснул», словно о рыбе.
Они перестреливались до темноты. Потом немцы куда-то делись. Осторожничая, люди в плащах и пиджаках подобрались к дому. Там действительно никого больше не было.
В доме обнаружились десяток убитых немцев, рассеянных по всем этажам, и один тяжелораненный, шевеливший, как краб, окровавленными клешнями прямо у парадного, под лестницей. Были найдены два автомата, четыре коробки с патронами, пять пистолетов.
В квартире первого этажа, в ящике под столом, имелись шесть банок тушенки, мятая пачка папирос, испачканных в машинном масле, полбутылки спирта и горсть ломаных сухарей. На столе валялись замусоленные игральные карты и огрызок карандаша. Этим карандашом кто-то пририсовал дамам огромные обнаженные бюсты, а королям и валетам – усы, бакенбарды, ордена и геройские члены. Брезгливо морщась, Борута смахнул карты на пол.
В доме было оборудовано несколько огневых точек. Наличествовал также телефон, и человек, взявший на себя обязанности командира небольшого отряда, принялся рвать пальцем диск и кричать в трубку:
– Рыжий? Это Водовоз! А? А у тебя? Нет, небольшие. Слушай, а как Лесник? Где? Почему Отченашек? А разве аэродром… Как? Нет, ты что, с ума сошел? Кого я пошлю? Нас тут всего два десятка… Когда?..
Ярослав неожиданно заснул.
Когда он проснулся, была уже ночь. В углу комнаты коптил фитилек, свешивающийся из бутыли со спиртом. Прямо на стене был нарисован весьма приблизительный план Варшавы, и человек, назвавший себя Водовозом, щурил на него воспаленные глаза. Время от времени вопил телефон. Народу в комнате существенно прибавилось. Страдая от голода, Ясь нашел и съел полурастоптанный сухарь.
Кругом ходили, переговаривались, курили. Водовоз прижимал к уху трубку телефонного аппарата и слушал, постепенно выпучивая глаза. Нижняя губа у него отвисла, голодные зубы обнажились, усы медленно шевелились, как приклеенные. Потом он рявкнул: «Понял тебя!» и резко опустил трубку на рычаги. Все разом устремили взгляд на Водовоза, а тот бросил коротко: «Главпочтамт!», и все начали собираться. Ясь поискал Боруту, но тот куда-то исчез.
Продымленный дом оставили без сожалений, быстро погрузились в зябкую сырую ночь. Город лежал во тьме, но не спал. Отовсюду доносилась невидимая стрельба, иногда рев моторов. Ясь шел и шел в полусне, а вокруг, растворенные в темноте, дышали и шагали люди. Вдоль домов кто-то, сильно топая, пробежал и метнулся в подворотню. Впереди дважды кракнул выстрел. Потом все сразу ожило: где-то горело, в зареве видны были азартно перебегающие темные силуэты, и выстрелы звучали полновесно и празднично. Вокруг Яся все побежали, и он тоже побежал, торопясь успеть к происходящему.
2 августа
Темнота медленно разжижалась. Около четырех часов утра бесплотные тени вдруг разом обрели объем, а затем, все неотвратимее, начали оживать, наливаться красками, и серый свет зари застал их, изуродованных усталостью, на улице, с выдохшимся оружием. Здание Главпочтамта, набитое немцами и патронами, угрожающе ворчало.
Часть бойцов отошла для отдыха, но их тотчас сменили другие, еще пахнущие домашним теплом. Ярославу смутно помнилось, что он заснул и почти сразу же был пробужен взрывом гранаты. Он открыл глаза, увидел Малгожату, Мариана и Станека и очень им обрадовался.
– Держи, – сказал Мариан вместо приветствия и вручил ему патроны, насыпанные, как семечки, в кулек из газеты.
Марек, как всегда, был осведомлен о происходящем.
– Немец, сволочь, прорвался, – сказал он и покосился на Малгожату. – Отряд полиции на грузовиках.
Ясь зарядил револьвер, и они побежали обратно к Главпочтамту. В утреннем свете происходящее выглядело более осмысленным. Немецкий гарнизон отстреливался из окон и с крыши, а на заднем дворе в грузовик спешно усаживались чиновники. Некоторые все еще сохраняли выражение начальственной растревоженности, прочие же были просто напуганы. Вокруг ухало, лопалось, взрывалось, стрекотало. На первом этаже здания, по гладким полированным плитам, уже бесцеремонно топали сапоги. Часть чиновников наотрез отказалась покидать здание под обстрелом и сейчас, под радостный гогот молодых глоток, что-то бормотало и вскрикивало.
Битком набитый грузовик, визжа, выскочил из подворотни на улицу, и сразу же перед ним лопнула граната. Ощетиненный по углам кузова автоматчиками, грузовик поскакал по разрытой взрывами мостовой. Следом выехал еще один, но тотчас споткнулся и осел мордой вперед: граната попала в кабину. Из кузова выпрыгнули и мгновенно рассыпались по улице полицейские. Сверху без устали стрекотал пулемет.
Ясь, широко прыгая, гнался за немцем по переулку, мимо изумленной витрины цветочного магазина. Мокрая от пота спина металась перед глазами, затем вдруг мелькнул остроносый профиль, словно начерченный в одно мгновение взмахом каллиграфа. Как на шарнире, взметнулась рука с пистолетом, и Ясь распластался у стены. Немец выстрелил и снова повернулся, чтобы бежать, и тогда выстрелил Ясь. Немец пробежал еще несколько шагов и упал, ломая о камни свой длинный нос. Ясь побежал обратно к почтамту.
К середине дня улицы, несмотря на стрельбу, были полны народу. Город взорвался изнутри. Худенькие девушки с волосами, убранными в прическу «валик» и в беленьких носочках выламывали из мостовой камни, переносили скамьи из парков, выбрасывали из окон громоздкую мебель и матрацы. Улицы спешно перегораживались баррикадами.
Снова, как и пять лет назад, появились бесстрашные женщины с кастрюлями горячего для строителей. Выгребались все запасы, выносилось все приберегаемое для себя – картошка, даже масло.
Не склоняясь под огнем, вызывающе шлепая тапочками, с развевающимся, как хоругвь, фартуком, женщина с кастюлей добралась до самого Главпочтамта и принялась ворчать на распаленных, оскаленных бойцов, как на собственных сыновей. И они размякали, торопливо хлебая по очереди из десятка имеющихся тарелок, а потом снова убегали играть в войну.
3 – 6 августа
Западное предместье Варшавы – Воля – лихорадочно закупоривала магистрали, ведущие через город. Над улицами низко летали немецкие самолеты, гоняясь за прохожими, точно доисторические ящеры. На углу Вольской и Млынарской высилась Главная Баррикада. Прямо на мостовой горел костер, и булькала каша в котле.
Валерий Воеводский сипло кричал, обращаясь к высокой, выше человеческого роста, груде камней:
– Ян! Отправь троих к Котышке, пусть возьмут трофейные… у него есть… И пулемет!..
Он закашлялся, а откуда-то из завалов щебня и булыжников тотчас раздался прерываемый строительным грохотом голос:
– …Котышко… трофейное… черти полосатые…
Немцы надвигались с запада – сперва назойливым гулом, потом все более отчетливым ревом и громами. Несколько танков и грузовиков с пехотой рвались по Вольской. Орудия, как указательные пальцы, тыкали то в одно окно, то в другое, и дома лопались. Ворочаясь на мостовой, словно толстяки в пуховой перине, танки то и дело разворачивались и медленно надвигались на запертые ворота, сжевывая гусеницами забор и стены. Пехотинцы, осыпаясь с брони, вбегали в образовавшуюся брешь, громко лаяли там, коротко стрекотали выстрелами и выскакивали, припадая к ворчащим бокам танка. Дом вдруг окрашивался белым, на мгновение повисал в воздухе, разъятый на части, а затем с адским грохотом оседал и замирал неопрятной кучей.
Малые баррикады вылетали, как пробки, одна за другой. Танки буравили их и таранили, и снова прыткие пехотинцы сваливались из кузовов и с брони и довершали разрушение. К полудню улица пылала. До Валерия доносились запахи гари и пыли; то и дело лицо кусало жаром – если ветром вдруг поворачивало пламя горящих домов в сторону перекрестка.
Один из танков, непрерывно рыча на разные голоса, ездил взад-вперед по разрушенной баррикаде – он давил ее с такой исступленной ненавистью, словно был не танком, а человеком, который топчет ногами оскорбительную записку.
Валерий забрался на вершину Главной Баррикады, прищурился, взял немецкую гранату и с удовольствием метнул ее в танк, после чего сразу же спрыгнул. Танк вдруг замер в нелепом положении, чуть накренясь, как будто с приподнятой ногой. Пламя охватило его. Люк натужно откинулся, показалась черная согнутая спина. Откуда-то сбоку хлопнул выстрел. Спина, помедлив, обвалилась обратно в люк.
Молодой человек по имени Франек, который снимал скромную комнатку на Вольской улице, в паре с одной девушкой разгребал развалины. При этом он очень старался не погубить свой почти новый светлый пиджак. Лопата брякала о щебень, на деревянных носилках вырастали кучи строительного мусора, похожие на муравейники. Мусор относили к баррикаде – укрепляли. Иногда Франек мельком видел вооруженных людей – те выглядели чрезвычайно занятыми, озабоченными и очень-очень далекими.
Возвращаясь с носилками к своим развалинам, Франек проходил мимо мертвеца. Мертвец лежал в маленькой, густой, как вишневое варенье, лужице. Потом его куда-то забрали.
Из полуразвалившегося дома в конце концов спасли нескольких обозленных мужчин, десяток женщин, двух мальчишек лет по шести и еле живую старуху с подушечкой на коленях. Затем в развалинах что-то закопошилось само собой. Неловко повалившийся комод отодвинулся в сторону, из проема вывалилось несколько битых кирпичей – и показалась худая рука, жилистая, с морщинистой кожей. Пальцы, неожиданно сильные, ухватились за искалеченный косяк. Франек бросился туда и уцепил вылезающего за локоть.
Вместе они выбрались на мостовую. Откопанный оказался крепким стариком в толстой коричневой рясе. Он болезненно щурил глаза и усмехался, как будто увидел нечто в высшей степени забавное. Франек слегка отступил, отряхнул пиджак, насупился. Старик приветливо кивнул ему и бодренько заковылял в сторону баррикады. «Черт знает что!» – проворчал Франек.
Валерий засыпал часа на два, а потом его снова будили, и три дня на Главной Баррикаде превратились в череду маленьких, разбитых беспокойным сном дней, то темных, то светлых. В один из таких дней Валерий вспомнил о Ярославе. Кто-то говорил, будто Ясь с Баркевичем – у Главпочтамта. В другой раз к нему подвели странного человека в коричневом балахоне, который изъяснялся на непонятном языке и знаками просил оружия. Валерий воспринял его как часть какого-то общего бреда и подумал: «Сумасшедший». Но тут старик вдруг совершенно внятно произнес:
– Мое имя – Томаш Халтура, пан, а сумасшедшим меня считают потому, что я разговариваю с ангелами и бесами.
Валерий сказал:
– Выдайте ему пистолет.
Затем был еще коротенький денек, когда Валерий заходил в госпиталь, оборудованный наспех в подвале, чтобы перевязать кисть руки. Крепкая толстушка в тугой белой косынке, почти не глядя, накладывала повязку, а Валерий на несколько секунд опять задремал.
И тут же проснулся от громкого визга. Вторая санитарка, нечеловечески крича, била и била, самозабвенно била сапогами что-то темное на полу. Это темное вдруг скорчилось, как гусеница, и заворчало. Звук был совсем как в трубе в туалете. Подбежал врач, молча, хирургически-отточенным движением, ударил санитарку по лицу. Темное, корчащееся подняли с пола. Оно оказалось раненым немцем. Немец кривил лицо и мычал. Валерию стало дурно. Он выругал себя гимназисткой и поскорее ушел.
В постоянном грохоте, в клубах пыли и дыма жили, передвигались и умирали люди. Щеголеватый Франек прибился к Томашу Халтуре, который умел жить при любых обстоятельствах и вот – даже раздобыл себе пистолет.
Халтура много и охотно говорил, когда его слушали.
– Если тебе придется туго, – поучал он Франека, беспечно поглядывая при этом не на собеседника, а поверх баррикады, на небо, – поступай как я. Уходи под собственную кожу.
– Как это? – поражался Франек.
– Внутри тебя – тоже мир, – объяснял Халтура. – И, что куда важнее, внутри тебя – Бог. Не пропадешь! А немцы – немцы тьфу!
Газета вышла с гигантской передовицей, которая начиналась так:
«Восстание неизбежно. Сейчас, как никогда, необходимо действие, которое потрясло бы совесть мира…»
Мариан, взлохмаченный и потный, носился по городу, пытаясь раздобыть оружие и добиться ответа на один-единственный вопрос: когда? Все знали, что скоро, может быть даже вот-вот. В конце концов Марек взял у Шульца две бутылки водки и обменял их у какого-то мрачного венгра на коробку патронов.
Уже глубокой ночью в лесном лагере за Прагой заканчивалось бесконечное совещание нескольких командиров. Сидели в бывшем лесниковом доме, дымя чудовищной махоркой. Еще днем мослатая тетка, шлепая босыми ногами, явилась в дом и принесла кусок розового сала и три краюхи хлеба. Но сало с хлебом съелось, тетка больше не появлялась, солнце закатилось. В доме запалили сильно закопченную керосиновую лампу. И все спорили, спорили…
Совещались:
1. Товарищ Отченашек, заросший до глаз бородищей пшеничного цвета, человек немногословный, с жутковато-ласковым обхождением.
2. Советский капитан, зеленый от усталости и непрестанного курения.
3. Негнущийся от ремней и пряжек польский офицер, который предпочитал холодно смотреть поверх голов.
4. Более разговорчивый и куда более суетливый штатский, который постоянно демонстрировал, вынимая из карманов, различные директивы правительства Польши в Лондоне.
Все четверо были решительно несогласны друг с другом. Товарищ Отченашек интересовался преимущественно технической стороной вопроса: что и когда взрывать. Советский капитан предлагал согласовывать действия подполья с действиями наступающей армии. Польский офицер страдальчески морщил брови и желал знать, «почему мы должны давать отчет в своих действиях Рокоссовскому?». Директивы требовали полной независимости и никаких компромиссов.
Словом, диалога не получалось. Потом все как-то разом замолчали, устав без меры, и вдруг в избу само собою вкатилось большое тележное колесо. Оно постояло-постояло, да и свалилось. Все уставились на него, мало понимая, что бы это могло означать, и только товарищ Отченашек не растерялся – схватил кочергу и проткнул колесо в том месте, где оно должно крепиться к оси. Когда он выдернул кочергу, из колеса потекла кровь. Советский офицер взял фуражку и молча вышел. Тот, что в ремнях, медленно встал, осенил себя торжественным крестом и молвил: «Быть посему». За ним, комкая директиву, поднялся и второй.
– Спать, пожалуй, пора, – сказал товарищ Отченашек. – Засиделись.
И ушел вслед за русским, оставив прочих наедине с кровоточащим колесом и собственным недоумением.
31 июля
Хорошо ходить по городу, слушая его, словно симфонию, в которой уже сейчас различаются сложнейшие темы обещания, страха и грядущего взрыва. Странным образом то сходятся, то расходятся противоборствующие темы настоящего, а вдали, на гребне звуков, нарастает грозная тема будущего. Все – здесь, на улицах, в плотной перезрелой листве садов и парков, в спелых завитках позднего барокко на фасадах, в голубях, походкой пьяного шкипера ковыляющих по булыжной мостовой… и дальше, дальше, там, где нервно сплетаются сизые железнодорожные пути, где пыльные лопухи и станционные строения из темно-красного, как бычья кровь, кирпича, где напряженные хребты мостов, где муравейники заводов – везде звучит эта музыка.
Человек по прозвищу Борута слушал ее вот уже третий день. Поначалу все заглушал нарастающий с юга артиллерийский гул, но вот он утих, и вскоре с вокзалов донеслось ломкое скрипичное взрыдывание: отменили все поезда на Краков через Радом и Варку, а это значит… а это значит, панове… (Вззз! – длинный смычок по дребезжащим нервам!). Это значит, что русские действительно обошли Варшаву с юга!
И тогда различимы сделались отдаленные басы, наполнявшие предгрозовой тревогой общий фон происходящего. От их гудения сгущался воздух, уплотнялось время, и душа принималась томиться в телесной клетке, тоскуя непонятно по чему.
Тем временем флейта и барабан (i-i-i-tram-pam-pam!), вполне традиционно, оповестили всех желающих и нежелающих о том, что к городу с запада подходят свежие немецкие части с боевым генералом во главе. Генерал был с дубовыми листьями и мечами, совсем недавно он геройски отбился от русских, потеряв почти всех своих людей и выбравшись из котла в порванном мундире, очень пыльный, с потными волосами и последним патроном в личном оружии с дарственной надписью. Trram-pam-pam! Чрезвычайно неприятная партия. Порой она почти заглушала радостное блямканье медных духовых, которые то и дело вступали вразнобой с короткими оглушительными фразами на два-три такта:
– А слыхали: в Легионове немцы разбежались прямо из казармы? И оружие побросали… Вот где пожива!
– А слыхали, на Раковецкой немецкие летчики оставили казарму и спешно драпанули?
– А слыхали, эсэсовцы бежали?
– Они не бежали, они эвакуировались.
– А слыхали?..
«У-у-у!» – с ревом, сверкая звездами, пронесся советский истребитель, – среди бела дня!
И снова:
– Видали?
– Слыхали?
А проклятая флейта визжит тем временем в самые уши, и вдали все ворочаются плохо различимые – но очень хорошо ощутимые – басы.
На улицах толпы, пьяные от ощущений. Восстание! Скоро! Завтра! Долой немцев! Уже началось! Будет! Скоро! Освободим Варшаву! Купите газету «Голос свободной Варшавы»! Купите газету «Варшавянка»!
В опустевшей после спешного отбытия Фритца с супругой квартире хозяйничают два странных господинчика: один угрюмый, рослый, кадыкастый, другой нервно хихикающий, с красной физиономией, пухленький. Один неспешно выламывает паркет и складывает плитки брикетами, а второй торопливо копается во вскрытом брюхе комода, и шелковые чулки свисают с его рук, как кишки.
Да и вообще по всему оставленному немцами дому суета и брожение, доносятся быстрые шаги, треск чего-то рвущегося и ломающегося, шорох, приглушенная брань. Суетливая деятельность не прекращается ни на минуту: растаскивают, выискивают, упихивают и разбегаются, разбегаются, предоставляя добычу другим, еще более голодным, еще более неприхотливым.
Борута остановился в раскрытых дверях. Мимо прошла растрепанная возбужденная баба с узлом на плече, рассеянно встретилась с Борутой мечтательным, растревоженным взором и двинулась дальше, по лестнице вниз. За нею семенил дочерна загорелый жилистый мужичок в пиджаке и кепочке, который, проходя, вдруг глуповато подхихикнул. Оба выглядели неправдоподобно счастливыми.
Симфония завершалась дрянным звяканьем надтреснутых медных тарелок.
1 августа
Осень моя осень, уже ты за ближним холмом. Отяжелели от дождя, выцвели васильки на хуторе у Янины – доротеиной сестры. Немец уже, вроде, не вернется, война покатилась дальше, на запад, но хозяйство разорено. Как вдвоем с Дануткой все это поднимать? Муж им не подмога – воюет. И Дануту жаль – портит руки крестьянским трудом.
А Доротея прислала письмо. Доротея живет в Москве. И этот ее Юлиан, представьте, там же. Работает в газете «Вечерняя Москва». Только вот непонятно, поженились они с Доротеей или нет. Об этом Доротея ничего толком не пишет. Вот бы только увидеть Вильнюс, вздыхала в письме Доротея-московская. Вот бы только снова увидеть Варшаву!
А в Варшаве уже не так хорошо, как казалось еще накануне. Ночь на первое августа исполосовали прожекторы, и снова сильно стреляли зенитки, отчего многие (например, Мариан) впали в мрачность и яростный пессимизм. Наутро стало известно, что возобновилось железнодорожное движение на Краков – русские танки оставили Варку. Фу ты черт. Сами посмотрите на карте, как это близко от Варшавы.
Хмурый прохладный день глядел неопределенно и время от времени ни с того ни с сего принимался сеять дождем. Неясно. Неопределенно.
– Мама, это Борута, – представил Ярослав вошедшего.
Борута был бледен, нечеловечески красив и печален. Длинный плащ на нем нелепо топорщился: на плече под плащом скрывался немецкий автомат, по карманам рассованы две коробки патронов и бутылка с зажигательной смесью, вокруг пояса – байковое одеяло, а на шее – хозяйственная сумка с краюхой хлеба и банкой тушенки. Банка была вся в смазке и источала запах авторемонтной мастерской.
Мама посмотрела на все это, тихо вздохнула и ушла на кухню.
– На сборы у тебя пять минут, – сказал Борута. – Бери только самое необходимое.
– Куда мы сейчас? – спросил Ясь, извлекая из буфета револьвер (еще тот, после поручика, застрелившегося в 1939 году).
– К Стефану, оттуда – на сборный пункт. Объявлена мобилизация. Еду какую-нибудь возьми.
– Еды нет, – отозвался Ясь. Он на мгновение заскочил в комнату и сдернул с кровати тощее одеяло.
– Ладно, так сойдет. Пошли.
Ясь застегнул пиджак, крикнул: «Мама, мы уходим!», и оба быстро выскочили за дверь.
Город выглядел странно. Как-то встрепанно, словно разбуженная неожиданным визитом дама, спешно выдергивающая из волос папильотки. По улицам сновали люди с озабоченными лицами. Сапоги, солдатские ботинки, оттопыренные карманы, свертки продолговатой формы, перевязанные бечевкой одеяла – все это так и мельтешило и решительно ни в ком не вызывало удивления. Немцы, все еще оглушенные, глядели на происходящее, выпучив глаза и слабо соображая. Они даже не проверяли документов у откровенно подозрительных лиц – поначалу, во всяком случае, пока не очухались.
Ясь с Борутой преспокойно добрались до дома, где в квартире некоего Стефана Котышки находился подпольный оружейный склад, и тут их ожидал неприятный сюрприз: Котышки не оказалось дома.
– Что будем делать? – произнес Ясь, когда они снова вышли на улицу. Он растерянно закурил, предложил и Боруте, но тот отказался. Хмурил тонкие брови, досадливо покусывал губу.
Сам не зная почему, Ясь спросил:
– Как там Лесень?
– Умер, – спокойно ответил Борута.
– А Гинка?
– В отряде.
– Понятно… – сказал Ясь и вздохнул.
Серенький тревожный день переползал в такой же смутный вечер. Не спеша темнело. Дождь вдруг усилился.
– Идем к Шульцу, – предложил Ясь. – Разживемся провизией.
Шульц всегда оказывал на Ярослава успокаивающее действие.
– Нет времени на Шульца. Докуривай и бежим на общий сборный…
Борута не договорил – издали послышалась стрельба.
– Сдуру? – Ясь прислушался.
Борута взял его за руку повыше локтя.
– Погоди…
Нет, стреляли не сдуру. Два или три пистолета – пах-х! пах-х! – огрызались редко, экономно, с расчетом. И после каждого укуса принимался визжать и захлебываться автомат.
– Туда! – Борута кивнул в сторону переулка, откуда доносилась стрельба.
Ясь вытащил револьвер. Одно гнездо в барабане было пустым. Борута, ласково улыбаясь, обнажил потаенный шмайсер и лязгнул при этом почти сладострастно. Они помчались со всех ног. Мимо прыгали окна, цветочные горшки, тумбы с бессмысленными афишами, между стен бестолково носилось эхо. Затем впереди показались почти игрушечные темные фигурки – ожившие оловянные солдатики. Они перебегали от стены к стене, орали и поливали улицу очередями. Ясю вдруг показалось, что они кривляются.
Красивое лицо Боруты застыло, в глазах появилась та сосредоточенная обращенность куда-то внутрь собственной души, какая свойственна беременным женщинам. Он аккуратно повернул висящий на шее автомат дулом вперед и лаконичной очередью скосил двух или трех немцев. Тотчас из подворотни выскочил, как чертик из коробки, какой-то человек в развевающемся плаще и шляпе, выставил вперед руку и испустил злорадное «пах-х!», после чего опять скрылся.
Ясь подбежал ближе. Вскоре он заметил еще одного стрелявшего – тот был в выпачканном пиджаке. Он отчаянно махал рукой, указывая на перекресток. Ясь побежал к перекрестку. Там уже шел бой.
Стреляли из разных подворотен, из окон, из-за угла и из-за тумбы. Кто-нибудь вдруг выпрыгивал на середину улицы, производил выстрел или два и отскакивал, и тотчас стены и окна взрывались лаем. Ясь метнулся в темную, сыроватую подворотню, где кто-то уже воспаленно дышал.
– Патроны есть? – жадно спросил Кто-то.
– Пять, – ответил Ясь.
– Вас много?
– Двое. У второго шмайсер.
– Мало. – Кто-то сплюнул и замолчал.
Из-за афишной тумбы, словно вырастая из ноги в черном чулке, мелькающей среди порханья розовых и белых кружев, высунулось мужское лицо с оскаленными зубами. Дом напротив взвыл сразу несколькими очередями. Пули – шлеп-шлеп-шлеп – влетели в кафешантанную ногу, расцветив чулок мушками. Из-за тумбы неслышно выстрелили – и вдруг из окна, выламывая стекло, выпал черный куль. Он обвалился на мостовую, выкинув в сторону длинную руку, а сверху на него осыпались тусклые осколки.
– У них тут опорный пункт, – закричал Кто-то на ухо Ярославу.
– Много их там? – крикнул Ясь.
– Сам черт не разберет… Вон, видишь? Пристрели его!
Ясь увидел темную фигуру, быстро и осторожно передвигающуюся вдоль стены. Невидимый товарищ Яся шумно дышал за спиной и переминался с ноги на ногу. Ясь прицелился. Немец вдруг как будто приблизился, увеличился в размерах и застыл на месте. Ясь аккуратно нажал спусковой крючок. Немец и вовсе замер, потом зачем-то сел и заснул. Ясь именно так о нем и подумал – «заснул», словно о рыбе.
Они перестреливались до темноты. Потом немцы куда-то делись. Осторожничая, люди в плащах и пиджаках подобрались к дому. Там действительно никого больше не было.
В доме обнаружились десяток убитых немцев, рассеянных по всем этажам, и один тяжелораненный, шевеливший, как краб, окровавленными клешнями прямо у парадного, под лестницей. Были найдены два автомата, четыре коробки с патронами, пять пистолетов.
В квартире первого этажа, в ящике под столом, имелись шесть банок тушенки, мятая пачка папирос, испачканных в машинном масле, полбутылки спирта и горсть ломаных сухарей. На столе валялись замусоленные игральные карты и огрызок карандаша. Этим карандашом кто-то пририсовал дамам огромные обнаженные бюсты, а королям и валетам – усы, бакенбарды, ордена и геройские члены. Брезгливо морщась, Борута смахнул карты на пол.
В доме было оборудовано несколько огневых точек. Наличествовал также телефон, и человек, взявший на себя обязанности командира небольшого отряда, принялся рвать пальцем диск и кричать в трубку:
– Рыжий? Это Водовоз! А? А у тебя? Нет, небольшие. Слушай, а как Лесник? Где? Почему Отченашек? А разве аэродром… Как? Нет, ты что, с ума сошел? Кого я пошлю? Нас тут всего два десятка… Когда?..
Ярослав неожиданно заснул.
Когда он проснулся, была уже ночь. В углу комнаты коптил фитилек, свешивающийся из бутыли со спиртом. Прямо на стене был нарисован весьма приблизительный план Варшавы, и человек, назвавший себя Водовозом, щурил на него воспаленные глаза. Время от времени вопил телефон. Народу в комнате существенно прибавилось. Страдая от голода, Ясь нашел и съел полурастоптанный сухарь.
Кругом ходили, переговаривались, курили. Водовоз прижимал к уху трубку телефонного аппарата и слушал, постепенно выпучивая глаза. Нижняя губа у него отвисла, голодные зубы обнажились, усы медленно шевелились, как приклеенные. Потом он рявкнул: «Понял тебя!» и резко опустил трубку на рычаги. Все разом устремили взгляд на Водовоза, а тот бросил коротко: «Главпочтамт!», и все начали собираться. Ясь поискал Боруту, но тот куда-то исчез.
Продымленный дом оставили без сожалений, быстро погрузились в зябкую сырую ночь. Город лежал во тьме, но не спал. Отовсюду доносилась невидимая стрельба, иногда рев моторов. Ясь шел и шел в полусне, а вокруг, растворенные в темноте, дышали и шагали люди. Вдоль домов кто-то, сильно топая, пробежал и метнулся в подворотню. Впереди дважды кракнул выстрел. Потом все сразу ожило: где-то горело, в зареве видны были азартно перебегающие темные силуэты, и выстрелы звучали полновесно и празднично. Вокруг Яся все побежали, и он тоже побежал, торопясь успеть к происходящему.
2 августа
Темнота медленно разжижалась. Около четырех часов утра бесплотные тени вдруг разом обрели объем, а затем, все неотвратимее, начали оживать, наливаться красками, и серый свет зари застал их, изуродованных усталостью, на улице, с выдохшимся оружием. Здание Главпочтамта, набитое немцами и патронами, угрожающе ворчало.
Часть бойцов отошла для отдыха, но их тотчас сменили другие, еще пахнущие домашним теплом. Ярославу смутно помнилось, что он заснул и почти сразу же был пробужен взрывом гранаты. Он открыл глаза, увидел Малгожату, Мариана и Станека и очень им обрадовался.
– Держи, – сказал Мариан вместо приветствия и вручил ему патроны, насыпанные, как семечки, в кулек из газеты.
Марек, как всегда, был осведомлен о происходящем.
– Немец, сволочь, прорвался, – сказал он и покосился на Малгожату. – Отряд полиции на грузовиках.
Ясь зарядил револьвер, и они побежали обратно к Главпочтамту. В утреннем свете происходящее выглядело более осмысленным. Немецкий гарнизон отстреливался из окон и с крыши, а на заднем дворе в грузовик спешно усаживались чиновники. Некоторые все еще сохраняли выражение начальственной растревоженности, прочие же были просто напуганы. Вокруг ухало, лопалось, взрывалось, стрекотало. На первом этаже здания, по гладким полированным плитам, уже бесцеремонно топали сапоги. Часть чиновников наотрез отказалась покидать здание под обстрелом и сейчас, под радостный гогот молодых глоток, что-то бормотало и вскрикивало.
Битком набитый грузовик, визжа, выскочил из подворотни на улицу, и сразу же перед ним лопнула граната. Ощетиненный по углам кузова автоматчиками, грузовик поскакал по разрытой взрывами мостовой. Следом выехал еще один, но тотчас споткнулся и осел мордой вперед: граната попала в кабину. Из кузова выпрыгнули и мгновенно рассыпались по улице полицейские. Сверху без устали стрекотал пулемет.
Ясь, широко прыгая, гнался за немцем по переулку, мимо изумленной витрины цветочного магазина. Мокрая от пота спина металась перед глазами, затем вдруг мелькнул остроносый профиль, словно начерченный в одно мгновение взмахом каллиграфа. Как на шарнире, взметнулась рука с пистолетом, и Ясь распластался у стены. Немец выстрелил и снова повернулся, чтобы бежать, и тогда выстрелил Ясь. Немец пробежал еще несколько шагов и упал, ломая о камни свой длинный нос. Ясь побежал обратно к почтамту.
К середине дня улицы, несмотря на стрельбу, были полны народу. Город взорвался изнутри. Худенькие девушки с волосами, убранными в прическу «валик» и в беленьких носочках выламывали из мостовой камни, переносили скамьи из парков, выбрасывали из окон громоздкую мебель и матрацы. Улицы спешно перегораживались баррикадами.
Снова, как и пять лет назад, появились бесстрашные женщины с кастрюлями горячего для строителей. Выгребались все запасы, выносилось все приберегаемое для себя – картошка, даже масло.
Не склоняясь под огнем, вызывающе шлепая тапочками, с развевающимся, как хоругвь, фартуком, женщина с кастюлей добралась до самого Главпочтамта и принялась ворчать на распаленных, оскаленных бойцов, как на собственных сыновей. И они размякали, торопливо хлебая по очереди из десятка имеющихся тарелок, а потом снова убегали играть в войну.
3 – 6 августа
Западное предместье Варшавы – Воля – лихорадочно закупоривала магистрали, ведущие через город. Над улицами низко летали немецкие самолеты, гоняясь за прохожими, точно доисторические ящеры. На углу Вольской и Млынарской высилась Главная Баррикада. Прямо на мостовой горел костер, и булькала каша в котле.
Валерий Воеводский сипло кричал, обращаясь к высокой, выше человеческого роста, груде камней:
– Ян! Отправь троих к Котышке, пусть возьмут трофейные… у него есть… И пулемет!..
Он закашлялся, а откуда-то из завалов щебня и булыжников тотчас раздался прерываемый строительным грохотом голос:
– …Котышко… трофейное… черти полосатые…
Немцы надвигались с запада – сперва назойливым гулом, потом все более отчетливым ревом и громами. Несколько танков и грузовиков с пехотой рвались по Вольской. Орудия, как указательные пальцы, тыкали то в одно окно, то в другое, и дома лопались. Ворочаясь на мостовой, словно толстяки в пуховой перине, танки то и дело разворачивались и медленно надвигались на запертые ворота, сжевывая гусеницами забор и стены. Пехотинцы, осыпаясь с брони, вбегали в образовавшуюся брешь, громко лаяли там, коротко стрекотали выстрелами и выскакивали, припадая к ворчащим бокам танка. Дом вдруг окрашивался белым, на мгновение повисал в воздухе, разъятый на части, а затем с адским грохотом оседал и замирал неопрятной кучей.
Малые баррикады вылетали, как пробки, одна за другой. Танки буравили их и таранили, и снова прыткие пехотинцы сваливались из кузовов и с брони и довершали разрушение. К полудню улица пылала. До Валерия доносились запахи гари и пыли; то и дело лицо кусало жаром – если ветром вдруг поворачивало пламя горящих домов в сторону перекрестка.
Один из танков, непрерывно рыча на разные голоса, ездил взад-вперед по разрушенной баррикаде – он давил ее с такой исступленной ненавистью, словно был не танком, а человеком, который топчет ногами оскорбительную записку.
Валерий забрался на вершину Главной Баррикады, прищурился, взял немецкую гранату и с удовольствием метнул ее в танк, после чего сразу же спрыгнул. Танк вдруг замер в нелепом положении, чуть накренясь, как будто с приподнятой ногой. Пламя охватило его. Люк натужно откинулся, показалась черная согнутая спина. Откуда-то сбоку хлопнул выстрел. Спина, помедлив, обвалилась обратно в люк.
Молодой человек по имени Франек, который снимал скромную комнатку на Вольской улице, в паре с одной девушкой разгребал развалины. При этом он очень старался не погубить свой почти новый светлый пиджак. Лопата брякала о щебень, на деревянных носилках вырастали кучи строительного мусора, похожие на муравейники. Мусор относили к баррикаде – укрепляли. Иногда Франек мельком видел вооруженных людей – те выглядели чрезвычайно занятыми, озабоченными и очень-очень далекими.
Возвращаясь с носилками к своим развалинам, Франек проходил мимо мертвеца. Мертвец лежал в маленькой, густой, как вишневое варенье, лужице. Потом его куда-то забрали.
Из полуразвалившегося дома в конце концов спасли нескольких обозленных мужчин, десяток женщин, двух мальчишек лет по шести и еле живую старуху с подушечкой на коленях. Затем в развалинах что-то закопошилось само собой. Неловко повалившийся комод отодвинулся в сторону, из проема вывалилось несколько битых кирпичей – и показалась худая рука, жилистая, с морщинистой кожей. Пальцы, неожиданно сильные, ухватились за искалеченный косяк. Франек бросился туда и уцепил вылезающего за локоть.
Вместе они выбрались на мостовую. Откопанный оказался крепким стариком в толстой коричневой рясе. Он болезненно щурил глаза и усмехался, как будто увидел нечто в высшей степени забавное. Франек слегка отступил, отряхнул пиджак, насупился. Старик приветливо кивнул ему и бодренько заковылял в сторону баррикады. «Черт знает что!» – проворчал Франек.
Валерий засыпал часа на два, а потом его снова будили, и три дня на Главной Баррикаде превратились в череду маленьких, разбитых беспокойным сном дней, то темных, то светлых. В один из таких дней Валерий вспомнил о Ярославе. Кто-то говорил, будто Ясь с Баркевичем – у Главпочтамта. В другой раз к нему подвели странного человека в коричневом балахоне, который изъяснялся на непонятном языке и знаками просил оружия. Валерий воспринял его как часть какого-то общего бреда и подумал: «Сумасшедший». Но тут старик вдруг совершенно внятно произнес:
– Мое имя – Томаш Халтура, пан, а сумасшедшим меня считают потому, что я разговариваю с ангелами и бесами.
Валерий сказал:
– Выдайте ему пистолет.
Затем был еще коротенький денек, когда Валерий заходил в госпиталь, оборудованный наспех в подвале, чтобы перевязать кисть руки. Крепкая толстушка в тугой белой косынке, почти не глядя, накладывала повязку, а Валерий на несколько секунд опять задремал.
И тут же проснулся от громкого визга. Вторая санитарка, нечеловечески крича, била и била, самозабвенно била сапогами что-то темное на полу. Это темное вдруг скорчилось, как гусеница, и заворчало. Звук был совсем как в трубе в туалете. Подбежал врач, молча, хирургически-отточенным движением, ударил санитарку по лицу. Темное, корчащееся подняли с пола. Оно оказалось раненым немцем. Немец кривил лицо и мычал. Валерию стало дурно. Он выругал себя гимназисткой и поскорее ушел.
В постоянном грохоте, в клубах пыли и дыма жили, передвигались и умирали люди. Щеголеватый Франек прибился к Томашу Халтуре, который умел жить при любых обстоятельствах и вот – даже раздобыл себе пистолет.
Халтура много и охотно говорил, когда его слушали.
– Если тебе придется туго, – поучал он Франека, беспечно поглядывая при этом не на собеседника, а поверх баррикады, на небо, – поступай как я. Уходи под собственную кожу.
– Как это? – поражался Франек.
– Внутри тебя – тоже мир, – объяснял Халтура. – И, что куда важнее, внутри тебя – Бог. Не пропадешь! А немцы – немцы тьфу!