Страница:
Большая карта, нарисованная на пергаменте черными и красными чернилами, показывает в мельчайших подробностях и горы, и озера, и замки, и укрепленные селения, и все дороги и тропы, по которым может проехать вооруженный всадник, и даже одно огромное дерево, которое местными сирийцами прозывается Дубом Справедливого Человека. Некоторые пометки на карте сделаны позднее и другими чернилами, а надписи – и латинские, и сарацинские – граф Раймонд читает с одинаковой легкостью. Здесь, здесь и здесь, – показывает граф, – находятся сейчас сарацины, а вот тут предполагается встретить их соединенными силами…
Все это буднично и вполне обыкновенно, но оболочка военного совета скрывает на сей раз нечто большее, и от этого по груди разбегается щекотка. Ибо вся жизнь здешних баронов является непрерывным богослужением, и они от лица всего латинского мира охраняют Святые Места; долг же собратьев по вере помогать им в защите Христова наследия.
Сквозь сказочные покровы невероятного города Триполи, сквозь видимость обыденного разговора проступает неизменно и властно Она – Любовь, извечная тяга к Неведомому, к Дальнему, та самая любовь, от которой всего лишь один день пути до Бога.
Кшиштоф Лесень (окончание)
Ошибочка вышла
Дойчланд, Дойчланд, У д и р а л е с!
Все это буднично и вполне обыкновенно, но оболочка военного совета скрывает на сей раз нечто большее, и от этого по груди разбегается щекотка. Ибо вся жизнь здешних баронов является непрерывным богослужением, и они от лица всего латинского мира охраняют Святые Места; долг же собратьев по вере помогать им в защите Христова наследия.
Сквозь сказочные покровы невероятного города Триполи, сквозь видимость обыденного разговора проступает неизменно и властно Она – Любовь, извечная тяга к Неведомому, к Дальнему, та самая любовь, от которой всего лишь один день пути до Бога.
Кшиштоф Лесень (окончание)
Маленькая, пыльная от бумаг квартира чутко прислушивалась к негромкому голосу Гинки. Самый воздух был здесь теплым и истертым, как старый козий платок, в который так чудесно закутаться с ногами, и позабыть все плохое, и больше никогда не хворать. Так хорошо, как здесь – среди чужих вещей и странных книг, у постели незнакомого умирающего парня, – Гинке не было никогда в жизни.
Она взялась за сложенный вчетверо листок вощеной бумаги: вырезка из каталога и отпечатанная на обороте страничка – опять чьи-то путевые заметки.
Затем настал черед газетной вырезки, порванной посередине, – должно быть, ее сняли с гвоздя и зачем-то оставили в этой папке среди других бумаг.
Она взялась за сложенный вчетверо листок вощеной бумаги: вырезка из каталога и отпечатанная на обороте страничка – опять чьи-то путевые заметки.
«Наиболее подробная и обоснованная различными фактами история распространения крыс в Европе, с 81 гравюрой на дереве И.Х.Окенфусса и 1 картой. Сочинение братьев чина Петра Фивейского Радиновича, Радончича, Боганчича и Миличича.» Без даты, середина XVIII века.
«Достовернейшее житие Матвея Болванохвальца, как он, сведя дружбу с прокаженным, от болванохвальства отвратился и к Истинному Свету обратился, и как впоследствии открылось, что означенный прокаженный был на самом деле Ангелом, и о многообразных последствиях сего». Аноним, середина XVIII века.
«Гроздие добрых, или жизнеописание семи подвижников милосердия. Издание Скотопригоньевского монастыря. 1911 год».
«Блоха в истории, быту и литературе человечества. К изучению мифопоэтичской символики насекомых-паразитов. – Сборник монографий под общей редакцией профессора М.П.Гробоположенского. – Научные труды Дерптского университета, 1906».
«Феномен лепрозория Святой Анны на Малайских островах. Соч. отца Бенедикта Маза. – Киев, 1912.
Данный труд посвящен поразительному феномену – письменам, проступающим на коже прокаженных на определенном этапе развития заболевания. Анализ знаков, их систематичность и повторяемость позволяют предположить, что имеет место письменность. О.Бенедикт Маза посвятил тридцать лет изучению и расшифровке языка, которым Нечто посредством тел прокаженных пытается говорить с человечеством. Перевод выполнен проф.филологии А.И.Мшелоимцевым при консультации доктора медицины С.А.Мшелоимцева-младшего».
«Роспись подобиям гадским и иным изображениям непристойным, как в лепнине круглой, так и в рисовании красками. Описание монастыря блудниц, что в Ниоре Аквитанском, с дополнением достоверных известий о царивших там нравах и полном разврате. Описание Онуфрия Окунькиного, 1769 год, Москва».
«Моя жизнь среди полумерцев. Записки насильственно оскопленного. А.Т***. СПб, 1916».
«Книга заблудших душ (Аноним). Наиболее полное совокупное жизнеописание грешников, вероотступников и злодеев былого времени. Перев. с лат. – Вильнюс, 1910 г.»
«Кулинарное путешествие по джунглям обеих Индий. Андреас да Сильва да Нуэва-Каледония де Кастилья-и-Сьенфуэгос. Издание Братства Милосердного Кровоточащего Сердца, Ла Валетта, 1718».
«7205 года от Сотворения мира, Апреля в 30 день. Приехал обедать в маетность хоронжего панцлерной хорогви пана Гребовского, в местечко Окунево. Того же числа приехал ночевать в Варшаву.
Варшава суть место великое, на левом берегу Вислы положенное. В Варшаве около посадов города нет, только один замок королевский на берегу реки Вислы; тот замок каменный, изрядным строением сделанный.
В бытность свою в Варшаве стоял на другой стороне реки Вислы в слободах, которое место называется Прага. В тех слободах дворы строения деревянного, хорошего.
Для того в тех слободах я стоял, что в Варшаве постоялого двора себе не сыскал, понеже приезд мой прилучился под час сейма, который в то время у поляков был для выбирания короля польского, и съезд в то время был в Варшаву великий всем сенаторам Речи Посполитой.
Маия в 1 день. Из вышепомяненного места Праги ездил я в самое место Варшаву, чрез реку Вислу переехал в лодке и с берега реки Вислы взошел в Варшаву на гору по каменной лестнице и, пришед в замок, был на королевском дворе. В тех королевских палатах в сенях стоит караул, и по стенам висит оружие. В то время в том королевском доме на всех было платье черное – по смерти короля Яна Собеского.
Из тех сеней вошел в палату, которая палата есть немалая, обита вся черным сукном. В той палате на левой стороне сделан немалый рундук, к стене три ступени вверх, и обит тот рундук весь бархатом красным, по сшивкам кладены кружева золотые. На том рундуке поставлен гроб, в котором лежит тело короля польского Яна Собеского.
Кругом того гроба по ступеням помяненного рундука поставлены тридцать шандалов серебряных великих, в которых свечи высокие, вощаные, белые. В ногах королевского тела стоят два человека караульных с алебардами.
На верху того гроба положена корона золотая, в ногах подле гроба положена подушка, и на ней поставлена шкатула золотая, сделана подобием сердца человеческого. В тое шкатулу при погребении королевского тела, вынув из него сердце, положат и погребут то королевское сердце в Варшаве, а тело повезут в Краков и погребут в Кракове.
Между тех королевских палат есть одна палата великая, которую поляки называют «изба сенаторская». В той палате бывает у поляков сейм. У палаты окна великие, были стекольчатые, но все повыломаны и разбиты от нестройного совета и несогласия во всяких делах пьяных поляков.
Того же числа был я в костеле, в том костеле на левой стороне стоит образ Распятия Христова, сделан резною работою изрядною. У того образа на главе волосы подобны человеческим волосам, черные; и сказывают поляки, что будто те волосы по все годы стригут, и паки-де те волосы отрастают.
Тот костел от королевского дома недалеко; и многие мещанские домы, каменного изрядного строения, подле самого королевского дому построены. Об одну стену с теми мещанскими домами многие лавки каменные, в которых зело много товаров. Под теми лавками погребы великие, где много продажных виноградных вин разных, которых поляки нередко и немало употребляют. В лавках за всякими товарами сидят мещане, богатые люди сами, и жены их, и дочери-девицы в богатых уборах, и в зазор себе того не ставят. В Варшаве для продажи хлебных припасов и всяких харчевых товаров есть немало, только цена всему при московских высокая.
Маия во 2 день. Для сейма чрез реку Вислу сделан был мост на судах и по тому мосту стоял караул, для того что во время сейма между поляков бывают многие ссоры и бой. Однако ж, когда напьются пьяны, не тужат о том и не скорбят, хотя б и все сгибли. А когда сейма в Варшаве не бывает, тогда и мост чрез реку Вислу не бывает же. Мню, для того поляки любят перевозы, что, на тех перевозах съезжаясь, пьяные рубятся, не знают за что – и так души их, как мухи, погибают.»
Затем настал черед газетной вырезки, порванной посередине, – должно быть, ее сняли с гвоздя и зачем-то оставили в этой папке среди других бумаг.
Ошибочка вышла
Прекрасным воскресным утром один молодой человек – назовем его Франек – отправился на прогулку. Все обстояло наилучшим образом: светит солнышко, цветут многочисленные деревья в садах и парках, в руке порхает тросточка, под тщательно причесанными усиками порхает улыбка. Франек словно сошел с картинки из книжки Боны Сабякевич «Как стать неотразимым кавалером». По весне таких молодых людей становится особенно много, поскольку, в силу непобедимого закона природы, именно в это время года им непрерывно хочется любви.
И мы не посмеем ни осуждать их за это, ни даже посмеиваться над ними. О, нет! Возможно, мы даже слегка им позавидуем, сидя за столиком в кафе на эфемерном гнутом стульчике и попивая кофе, густой и черный, как душа отцеубийцы.
Вот Франек приостановился на углу и обмахнул ослепительным платком свои начищенные туфли – должно быть, ах, пылинка! – и снова зашагал себе по улице, да еще с таким видом, как будто одно его появление уже осчастливило целый квартал.
И вот навстречу ему идет прелестнейшая особа – молодая девушка с бледным лицом и копною легкомысленных кудряшек. И что наиболее пикантно: на поводке рядом с нею бежит собачка, молоденький пудель, и представьте себе – тоже в кудряшках! И так они идут, обе – слегка подпрыгивая и пританцовывая на ходу, поскольку волшебное действие воскресного весеннего утра распространяется и на них.
Слегка прищурив правый глаз, наш Франек точно рассчитывает траекторию своего дальнейшего передвижения и в нужный момент мастерски запутывается в поводке, на одном конце которого подпрыгивает собачка, а на другом отчаянно барахтается очаровательная девушка.
– Ох! – восклицает Франек лицемерным голосом, сладким, как мед. – До чего же я неловок и неуклюж!
– Это пустяки, – отвечает девушка, помогая ему выбраться из пут. – Право же, совершенные пустяки.
– Еще раз прошу меня извинить, – произносит Франек и делает вид, что хочет благонамеренно удалиться, но, опять же, со снайперским расчетом, наступает собачке на лапку, и та с визгом впивается ему в лодыжку.
– Какой ужас! – вскрикивает хозяйка и изо всех сил дергает за поводок. – Клара! Как тебе не стыдно! Фу!
Франек потирает укушенную ногу и слабо улыбается. Теперь девушка склоняется над ним.
– Вам больно? Может быть, показаться врачу? Сама не знаю, что это на Клару нашло!
– Ее зовут Клара? Миленькая собачка. – И Франек бесстрашно треплет кудрявые ушки пуделя. – А вас как зовут?
– Ванда.
– Это очаровательно! Клара и Ванда! Ванда и Клара! Вы даже чем-то похожи друг на друга. Говорят, хозяин и собака всегда обладают некоторым сходством.
– Да, я тоже это слышала. – Теперь Ванда бледненько улыбается. – Это даже забавно. Наша соседка, пани Бурба, держит толстого кривоногого бульдога.
Франек рассмеялся:
– Догадываюсь, как выглядит пани Бурба!
И вот уже он с Вандой и Кларой идет гулять в обратном направлении по той же улице и снова проходит, уже в компании своих прелестных спутниц, мимо нашего кафе, и у нас появляется возможность убедиться в том, что нынешний день Франек проведет не без пользы. Франек что-то рассказывает, Ванда охотно смеется, а Клара весело прыгает вокруг обоих.
Прощаясь, Франек завладевает номером телефона Ванды (и Клары) и дозволением позвонить нынче же вечером. И он возвращается домой окрыленный и напевает себе под нос:
– Ванда и Клара! Клара и Ванда!
Вечером, закурив превосходную сигару (Франек позволяет себе по одной раз в неделю), наш герой подсаживается к телефонному аппарату, набирает заветный номер и долго слушает гудки, а затем резкий женский голос иглой впивается ему в ухо:
– Алло!
– Будьте настолько любезны, – бархатно вползает в трубку Франек, – попросите к аппарату Клару.
– Клару? – визгливо переспрашивает голос. – Вы уверены, что хотите поговорить с Кларой?
– Абсолютно, – выдыхает Франек, словно пытается послать по проводам обольстительный аромат сигары.
– Ну ладно, – несколько разочарованным тоном произносит дама. Слышно, как она шмякает трубку на телефонный столик. Франек сладко замирает. Ему представляется, как милая бледная девушка, тряхнув кудряшками, слегка удивляется: «Меня? К телефону? Незнакомый мужчина?» А потом улыбка появляется на ее губах: «О, это, наверное, Франек… Он очень симпатичный. Его сегодня моя собака укусила, а он даже не жаловался». И легкими шагами подходит к аппарату.
Вот кто-то действительно взял трубку. Но что это? Вместо чарующего голоса раздается какое-то чавканье, сопенье, потом ворчание и громкий лай, а вдали слышен хохот.
Франек от ужаса мертвеет.
– Клара… и Ванда, – бормочет он. – Ванда! Ванда!
Но поздно: Ванда уже повесила трубку.
Мариан завертелся на стуле, оглядываясь и шаря глазами по комнате, но здесь, собственно, и заняться было нечем. Только книги да еще дурацкие разрисованные кляксы на столе. Тогда Марек наклонился поближе к Лесеню и внушительным тоном, скрывая неловкость, произнес:
– Ты значительно лучше выглядишь. Кстати, русские крепко вмазали немцам – общеизвестный теперь уже факт. Твой Пшегроздки надеется, что они там на Украине друг друга сожрут. Говорит, это было бы хорошо для Польши. Кстати, на территории Советского Союза формируется польская армия.
Кшись безучастно слушал. Мариан вдруг рассмеялся, полез в карман.
– Я тут тебе одну листовку принес, обхохочешься. Мне товарищ Отченашек дал… Потом познакомлю, это великий человек. Вот, послушай.
Марек развернул очень мятую бумажку с тремя карикатурными изображениями Гитлера. На одном Гитлер, выпучив глаза и высоко задирая тощие колени, куда-то маршировал, на другом он же уныло плелся в обратном направлении, повязав поверх каски бабий платок. Иллюстрации сопровождались следующими стихами:
Дочитав, Марек сконфуженно убрал листок. Кшись слегка шевельнулся. Мариан спохватился, стремительно нагнулся над ним:
– Что?..
– Очень смешно, – сказал Кшись.
Вошла Гинка с куриным бульоном. Мариан тотчас уступил ей стул. Ревниво поглядывая на тарелку, произнес:
– Как пахнет, а? А знаете, где я ноги достал?
– На Перехвате, – сказала Гинка. – Небось, пристрелил ради них какого-нибудь несчастного спекулянта.
– Ну… почти… – протянул Марек.
– Что ж так жидко – одни ноги? – спросила Гинка. Невозможно было понять, насмехается она или говорит всерьез.
– Ну ладно, братцы, я пошел. Зайду завтра. – Мариан решил не обращать внимания. Мало ли что. Вдруг она огорчена или еще что-нибудь. – Не скучайте тут…
Он махнул рукой и, видя, что на него больше не обращают внимания, вышел. Сбегая по лестнице, он вызывающе насвистывал сквозь зубы:
Марш, марш, Домбровский,
В край родной наш Польский…
Потом в голове у него сформировалась сама собою следующая нелепая мысль: «Хорошо Гинке – ее, считай, не существует. Сгорела себе в еврейском гетто. А меня, когда Лесень умрет, пан Пшегроздки собственноручно убьет наборной кассой».
Нарисовалась верстатка: огромными шурупами в ней завинчен свинцовый заголовок чудовищного размера:
И мы не посмеем ни осуждать их за это, ни даже посмеиваться над ними. О, нет! Возможно, мы даже слегка им позавидуем, сидя за столиком в кафе на эфемерном гнутом стульчике и попивая кофе, густой и черный, как душа отцеубийцы.
Вот Франек приостановился на углу и обмахнул ослепительным платком свои начищенные туфли – должно быть, ах, пылинка! – и снова зашагал себе по улице, да еще с таким видом, как будто одно его появление уже осчастливило целый квартал.
И вот навстречу ему идет прелестнейшая особа – молодая девушка с бледным лицом и копною легкомысленных кудряшек. И что наиболее пикантно: на поводке рядом с нею бежит собачка, молоденький пудель, и представьте себе – тоже в кудряшках! И так они идут, обе – слегка подпрыгивая и пританцовывая на ходу, поскольку волшебное действие воскресного весеннего утра распространяется и на них.
Слегка прищурив правый глаз, наш Франек точно рассчитывает траекторию своего дальнейшего передвижения и в нужный момент мастерски запутывается в поводке, на одном конце которого подпрыгивает собачка, а на другом отчаянно барахтается очаровательная девушка.
– Ох! – восклицает Франек лицемерным голосом, сладким, как мед. – До чего же я неловок и неуклюж!
– Это пустяки, – отвечает девушка, помогая ему выбраться из пут. – Право же, совершенные пустяки.
– Еще раз прошу меня извинить, – произносит Франек и делает вид, что хочет благонамеренно удалиться, но, опять же, со снайперским расчетом, наступает собачке на лапку, и та с визгом впивается ему в лодыжку.
– Какой ужас! – вскрикивает хозяйка и изо всех сил дергает за поводок. – Клара! Как тебе не стыдно! Фу!
Франек потирает укушенную ногу и слабо улыбается. Теперь девушка склоняется над ним.
– Вам больно? Может быть, показаться врачу? Сама не знаю, что это на Клару нашло!
– Ее зовут Клара? Миленькая собачка. – И Франек бесстрашно треплет кудрявые ушки пуделя. – А вас как зовут?
– Ванда.
– Это очаровательно! Клара и Ванда! Ванда и Клара! Вы даже чем-то похожи друг на друга. Говорят, хозяин и собака всегда обладают некоторым сходством.
– Да, я тоже это слышала. – Теперь Ванда бледненько улыбается. – Это даже забавно. Наша соседка, пани Бурба, держит толстого кривоногого бульдога.
Франек рассмеялся:
– Догадываюсь, как выглядит пани Бурба!
И вот уже он с Вандой и Кларой идет гулять в обратном направлении по той же улице и снова проходит, уже в компании своих прелестных спутниц, мимо нашего кафе, и у нас появляется возможность убедиться в том, что нынешний день Франек проведет не без пользы. Франек что-то рассказывает, Ванда охотно смеется, а Клара весело прыгает вокруг обоих.
Прощаясь, Франек завладевает номером телефона Ванды (и Клары) и дозволением позвонить нынче же вечером. И он возвращается домой окрыленный и напевает себе под нос:
– Ванда и Клара! Клара и Ванда!
Вечером, закурив превосходную сигару (Франек позволяет себе по одной раз в неделю), наш герой подсаживается к телефонному аппарату, набирает заветный номер и долго слушает гудки, а затем резкий женский голос иглой впивается ему в ухо:
– Алло!
– Будьте настолько любезны, – бархатно вползает в трубку Франек, – попросите к аппарату Клару.
– Клару? – визгливо переспрашивает голос. – Вы уверены, что хотите поговорить с Кларой?
– Абсолютно, – выдыхает Франек, словно пытается послать по проводам обольстительный аромат сигары.
– Ну ладно, – несколько разочарованным тоном произносит дама. Слышно, как она шмякает трубку на телефонный столик. Франек сладко замирает. Ему представляется, как милая бледная девушка, тряхнув кудряшками, слегка удивляется: «Меня? К телефону? Незнакомый мужчина?» А потом улыбка появляется на ее губах: «О, это, наверное, Франек… Он очень симпатичный. Его сегодня моя собака укусила, а он даже не жаловался». И легкими шагами подходит к аппарату.
Вот кто-то действительно взял трубку. Но что это? Вместо чарующего голоса раздается какое-то чавканье, сопенье, потом ворчание и громкий лай, а вдали слышен хохот.
Франек от ужаса мертвеет.
– Клара… и Ванда, – бормочет он. – Ванда! Ванда!
Но поздно: Ванда уже повесила трубку.
* * *
Посреди чтения явился Мариан – принес обломки куриных ног, завернутые в газету. Гинка пошла варить бульон, а Марек потопал навестить Лесеня. Уселся рядом с диваном, закинул ногу на ногу, передумал, сунул в рот папироску, спохватился – убрал, зачем-то пошарил по карманам и наконец притих на стуле. Лесень Мариану очень не понравился. Конечно, отек на лице стал немного меньше, да и вообще видно было, что Гинка постаралась: Кшись был умыт, причесан и заботливо закутан в дряхлое одеяло. Однако сам Лесень постепенно переставал принимать участие в собственной жизни. Глядел не то на Мариана, не то вообще в неопределенном направлении, как будто до происходящего ему и дела нет.Мариан завертелся на стуле, оглядываясь и шаря глазами по комнате, но здесь, собственно, и заняться было нечем. Только книги да еще дурацкие разрисованные кляксы на столе. Тогда Марек наклонился поближе к Лесеню и внушительным тоном, скрывая неловкость, произнес:
– Ты значительно лучше выглядишь. Кстати, русские крепко вмазали немцам – общеизвестный теперь уже факт. Твой Пшегроздки надеется, что они там на Украине друг друга сожрут. Говорит, это было бы хорошо для Польши. Кстати, на территории Советского Союза формируется польская армия.
Кшись безучастно слушал. Мариан вдруг рассмеялся, полез в карман.
– Я тут тебе одну листовку принес, обхохочешься. Мне товарищ Отченашек дал… Потом познакомлю, это великий человек. Вот, послушай.
Марек развернул очень мятую бумажку с тремя карикатурными изображениями Гитлера. На одном Гитлер, выпучив глаза и высоко задирая тощие колени, куда-то маршировал, на другом он же уныло плелся в обратном направлении, повязав поверх каски бабий платок. Иллюстрации сопровождались следующими стихами:
В самом низу листка упавшего Гитлера протыкал штыком смеющийся широкоплечий солдат с надписью «СССР» на груди.
Дойчланд, Дойчланд, УБЕР АЛЛЕС!
Это значит: все для Фрица,
Это значит: Фриц повсюду,
Это значит: Фриц везде!
Это значит: Фриц и грабит,
Фриц и жрет, и убивает,
Это значит: Фриц считает –
Он в Европе господин!
Дойчланд, Дойчланд, УДИРАЛЕС!
Это значит: Фрица лупят,
Это значит: Фрица бьют!
И не с песней, а со стоном
Он уходит на попятный…
Не уйдет! В своей берлоге
Будет насмерть Фриц добит!
Дочитав, Марек сконфуженно убрал листок. Кшись слегка шевельнулся. Мариан спохватился, стремительно нагнулся над ним:
– Что?..
– Очень смешно, – сказал Кшись.
Вошла Гинка с куриным бульоном. Мариан тотчас уступил ей стул. Ревниво поглядывая на тарелку, произнес:
– Как пахнет, а? А знаете, где я ноги достал?
– На Перехвате, – сказала Гинка. – Небось, пристрелил ради них какого-нибудь несчастного спекулянта.
– Ну… почти… – протянул Марек.
– Что ж так жидко – одни ноги? – спросила Гинка. Невозможно было понять, насмехается она или говорит всерьез.
– Ну ладно, братцы, я пошел. Зайду завтра. – Мариан решил не обращать внимания. Мало ли что. Вдруг она огорчена или еще что-нибудь. – Не скучайте тут…
Он махнул рукой и, видя, что на него больше не обращают внимания, вышел. Сбегая по лестнице, он вызывающе насвистывал сквозь зубы:
Марш, марш, Домбровский,
В край родной наш Польский…
Потом в голове у него сформировалась сама собою следующая нелепая мысль: «Хорошо Гинке – ее, считай, не существует. Сгорела себе в еврейском гетто. А меня, когда Лесень умрет, пан Пшегроздки собственноручно убьет наборной кассой».
Нарисовалась верстатка: огромными шурупами в ней завинчен свинцовый заголовок чудовищного размера:
Дойчланд, Дойчланд, У д и р а л е с!
И этим предметом его, Мариана, лупят по голове. Лупят, лупят, пока в этой голове не наступает полное просветление, и тогда Мариан окончательно осознает, что Лесень-то на самом деле умирает – несмотря на подбитый фургон «Молоко», пенициллин и куриные ноги.
Мариан выругался и быстро зашагал прочь.
А маленькие отважные кровяные тельца внутри Лесеня до сих пор не сдавались. То и дело обнаруживалось, что остался еще один непобежденный отряд, способный отстреливаться до последнего солдатика. И они погибали, накрытые чудовищным артобстрелом, погибали тысячами – но не сдавались. Лесень очень устал от этой неравной борьбы, но в его жилах текла гонористая польская кровь, которая не принимала никаких приказов сдаться. Еще чего! Солдатики скалили зубы и топорщили усы. Они с благодарностью и прибаутками слопали бульон и, обретя новые силы, вновь атаковали врага. Они хотели одного: драться. Особенно яростно они дрались, пока Лесень спал. Иногда бои пробуждали его, тогда он начинал стонать, а под утро, совершенно измученный, заплакал, тиская пальцами одеяло. Гинка проснулась тоже.
– Кшись, – позвала она, но Лесень ее не слышал – тонул.
Гинка присела рядом на кровать и, склонившись, обняла его.
…И провалилась.
Границ больше не существовало. Кто-то взял на себя дерзость отменить все естественные преграды между нею и этим незнакомым парнем. Гинка погрузилась в Лесеня, как в трясину, разрывая тяжестью своего естества слабое сопротивление кожи. При первом соприкосновении кровь ошеломленно отпрянула, и все в обоих телах возмутилось, вскипело, вздыбилось, превратилось в две огромных волны, грозящих друг другу пенной головой на круто изогнутой шее. Но поздно: кожа уже смешалась и срослась, образовав новый покров, и отступать из чужого тела было некуда. И одна кровь обрушилась в другую, погружая рассудок в бесконечное падение. Гинка словно бы летела вниз вместе с каждой клеткой своего тела, раздробленная на мириады частиц. Она ощущала каждую клетку, каждый внутренний орган, она слышала величественную музыку кроветока и восхищалась тем, как великолепно и гармонично устроено живое существо.
Навстречу ей неудержимым потоком мчалась чужая кровь, полная неприятелей, но теперь враги были бессильны: свежие силы мгновенно смяли и уничтожили их, и тотчас позабыли о них, поскольку им предстояло нечто куда более важное: срастание двоих в единое, бесплодное и прекрасное целое.
Одно сознание, ясное и восхищенное, властно вплескивалось в другое, больное и слабое, но поначалу становилось всего лишь частью общего бреда. В голове сумбур и сумятица – тесто, уминаемое сильными руками стряпухи. Незнакомые воспоминания втискиваются между своими собственными, привычные представления вдруг натыкаются на прямо противоположные. Нереально яркие образы, мучительно парадоксальные картины вспыхивают и почти тотчас гаснут, сменяя друг друга. Этот новый бред похож на бег пьяного по несущемуся поезду против движения: две разных качки, своя и чужая, два противоположных направления, мелькание картин сразу и в вагоне, и за окном: лица, деревья, стаканы, тропинки, столбы, баба с тюками…
Очень постепенно человек начинает брать верх над своим рассудком. Картинки утрачивают внеземную яркость и выпуклость, перестают устрашать пронзительной, заостренной непонятностью. Они делаются простыми и ясными – плоскими.
Никогда прежде не сталкивались эти два мира: мир мальчика из состоятельной семьи и мир девочки из бедного еврейского квартала. Теперь они сливались воедино.
Хуже всего приходилось довоенным воспоминаниям. Вдруг появилась бабушка Ядзя, вся в черном, с сухоньким личиком, с седенькими букольками. Лорнируя неряшливые пейсы Исхака Мейзеля, она недоуменно вопрошала:
– Qu'est ce que vous faites?
Человека колотило от смеха. Он трясся всем телом, судорожно хватаясь руками за края дивана, словно боялся, что его сдует ураганным ветром.
Когда родился Кшись, его маме было тридцать девять лет, отцу – сорок четыре, старшему брату Константину – шестнадцать, а бабушке – целая вечность. У них был свой дом в Мокотове, и сад, где росли узловатые темные деревья, мощные сорняки и немного цветов на косматой клумбе. Дольше всех продержались в войне против бурьяна флоксы.
Кшись рос ласковым и тихим. Он был религиозен, как все Лесени. Бог представлялся ему кем-то вроде старшего брата Кастуся, только еще могущественнее. Другие мальчишки знали, что у Лесеня есть старший брат. И хотя Кастусь ни разу никому даже не пригрозил, одно только его существование значительно облегчало жизнь братишке. Кшись много читал и любил всех людей, хорошие книги, Пречистую Деву, классическую музыку, больших собак, а из птиц – воробьев.
Отец и мать погибли вместе с домом и садом. Брат Кастусь пропал в сентябрьской каше – Кшись не имел о нем с тех пор никаких известий.
Гинкины мысли, чувства и представления о жизни были для Лесеня почти непереносимы. В туго накрахмаленном быту родительского дома почти никогда не звучало, например, слово «кровь». Разве что в духовно-нравственном смысле: «Помни, что в наших жилах течет древняя дворянская кровь». А в мире Гинки, где, несмотря на бесконечную стирку и гирлянды непросыхающего белья, всегда пахло затхлым тряпьем, это слово было постоянно на слуху. То у сестер, теток, матери или самой Гинки месячные крови. То в приблизительно-кошерное варево попала кровь из говядины, и стоит ужасный крик: кто недоглядел, кто испортил обед, из-за кого все псу под хвост? То в яичном желтке обнаружится капелька крови, и мать, брезгливо скривив на сторону лицо, выплескивает его в помойку.
Гинка росла сорванцом. У нее тоже был старший брат, но этот брат никогда не вступался за нее, наоборот – таскал за тонкие черные косички и отбирал сладости, поэтому они постоянно дрались. Она дралась и позднее, когда превратилась в миниатюрную девушку. Ее трогательно беззащитный вид часто вызывал у мужчин желание предлагать свои услуги в качестве защитника. Отказ мгновенно превращал покровителя в насильника, и вот тут-то случались разбитые носы, расквашенные губы, заплывшие глаза и даже один раз выбитый зуб. Впрочем, Гинка на свой счет не обольщалась: она побеждала исключительно благодаря фактору неожиданности. Нанеся удар, она тотчас обращалась в бегство. При следующей встрече кавалер обычно делал вид, что они едва знакомы.
Гинка всю жизнь с боями и страшными потерями прорывалась туда, где Лесень просто и безмятежно родился. Прочитанные Кшисем книги вдруг захламили ее память, так что она даже перепугалась: кто все эти странные люди, почему их так много? Впрочем, кое-что читала и она, и долго кружили друг против друга два совершенно разных Кожаных Чулка, тщетно пытаясь слиться в единый образ.
Все это кипело и бурлило, словно реактивы в пробирке, но вот настало время, когда кипение прекратилось, и раствор сделался прозрачным: реакция завершена. Новый человек сумел принять в себе и полное согласие с миром, и непрерывный бунт против мира, и приветливую готовность довериться первому встречному, и настороженную готовность дать оплеуху в любой момент. Все противоположности вдруг пришли в согласие и перестали терзать рассудок.
– Кто я? – тихо спросил сам себя человек, лежавший на диване. Тут он обнаружил, что у него болят челюсти, – должно быть, сильно стискивал зубы и сам этого не заметил. – Кто я?
Он прислушался к звуку своего нового голоса: высокий юношеский голос, чуть глуховатый, но приятный. Провел руками по своему телу. Привычно-непривычно ощутил под ладонью прикосновение женской груди – небольшой, как была у Гинки. Рука заскользила дальше, по бедру. Замерла.
– А вдруг?.. – сказал он сам себе, посмеиваясь мелко и чуть дрожа. Затем коснулся паха. – Да! – крикнул он во весь голос. – Да! Душой и телом! Ко-щунст-вен-ный уро-дец!
Он подскочил на диване, рухнул на спину и, запрокинув голову назад, так что в вытаращенных глазах запрыгало отражение окна – скошенный светящийся прямоугольник – захохотал. Он хохотал, и рыдал, и икал, пока не осип, а потом заснул мертвым сном, раскрыв во сне рот и громко храпя.
На диване сидел незнакомый молодой человек, завернутый в одеяло, и читал. В раскрытое окно заглядывал неназойливый вечерний ветерок, на табуретке рядом с диваном стояла чашка куриного бульона. Молодой человек попивал бульон, почитывал какие-то книжки и рукописи из толстой папки с замусоленными завязками. Когда Ярослав вошел, он спокойно поднял глаза.
Мариан выругался и быстро зашагал прочь.
А маленькие отважные кровяные тельца внутри Лесеня до сих пор не сдавались. То и дело обнаруживалось, что остался еще один непобежденный отряд, способный отстреливаться до последнего солдатика. И они погибали, накрытые чудовищным артобстрелом, погибали тысячами – но не сдавались. Лесень очень устал от этой неравной борьбы, но в его жилах текла гонористая польская кровь, которая не принимала никаких приказов сдаться. Еще чего! Солдатики скалили зубы и топорщили усы. Они с благодарностью и прибаутками слопали бульон и, обретя новые силы, вновь атаковали врага. Они хотели одного: драться. Особенно яростно они дрались, пока Лесень спал. Иногда бои пробуждали его, тогда он начинал стонать, а под утро, совершенно измученный, заплакал, тиская пальцами одеяло. Гинка проснулась тоже.
– Кшись, – позвала она, но Лесень ее не слышал – тонул.
Гинка присела рядом на кровать и, склонившись, обняла его.
…И провалилась.
Границ больше не существовало. Кто-то взял на себя дерзость отменить все естественные преграды между нею и этим незнакомым парнем. Гинка погрузилась в Лесеня, как в трясину, разрывая тяжестью своего естества слабое сопротивление кожи. При первом соприкосновении кровь ошеломленно отпрянула, и все в обоих телах возмутилось, вскипело, вздыбилось, превратилось в две огромных волны, грозящих друг другу пенной головой на круто изогнутой шее. Но поздно: кожа уже смешалась и срослась, образовав новый покров, и отступать из чужого тела было некуда. И одна кровь обрушилась в другую, погружая рассудок в бесконечное падение. Гинка словно бы летела вниз вместе с каждой клеткой своего тела, раздробленная на мириады частиц. Она ощущала каждую клетку, каждый внутренний орган, она слышала величественную музыку кроветока и восхищалась тем, как великолепно и гармонично устроено живое существо.
Навстречу ей неудержимым потоком мчалась чужая кровь, полная неприятелей, но теперь враги были бессильны: свежие силы мгновенно смяли и уничтожили их, и тотчас позабыли о них, поскольку им предстояло нечто куда более важное: срастание двоих в единое, бесплодное и прекрасное целое.
Одно сознание, ясное и восхищенное, властно вплескивалось в другое, больное и слабое, но поначалу становилось всего лишь частью общего бреда. В голове сумбур и сумятица – тесто, уминаемое сильными руками стряпухи. Незнакомые воспоминания втискиваются между своими собственными, привычные представления вдруг натыкаются на прямо противоположные. Нереально яркие образы, мучительно парадоксальные картины вспыхивают и почти тотчас гаснут, сменяя друг друга. Этот новый бред похож на бег пьяного по несущемуся поезду против движения: две разных качки, своя и чужая, два противоположных направления, мелькание картин сразу и в вагоне, и за окном: лица, деревья, стаканы, тропинки, столбы, баба с тюками…
Очень постепенно человек начинает брать верх над своим рассудком. Картинки утрачивают внеземную яркость и выпуклость, перестают устрашать пронзительной, заостренной непонятностью. Они делаются простыми и ясными – плоскими.
Никогда прежде не сталкивались эти два мира: мир мальчика из состоятельной семьи и мир девочки из бедного еврейского квартала. Теперь они сливались воедино.
Хуже всего приходилось довоенным воспоминаниям. Вдруг появилась бабушка Ядзя, вся в черном, с сухоньким личиком, с седенькими букольками. Лорнируя неряшливые пейсы Исхака Мейзеля, она недоуменно вопрошала:
– Qu'est ce que vous faites?
Человека колотило от смеха. Он трясся всем телом, судорожно хватаясь руками за края дивана, словно боялся, что его сдует ураганным ветром.
Когда родился Кшись, его маме было тридцать девять лет, отцу – сорок четыре, старшему брату Константину – шестнадцать, а бабушке – целая вечность. У них был свой дом в Мокотове, и сад, где росли узловатые темные деревья, мощные сорняки и немного цветов на косматой клумбе. Дольше всех продержались в войне против бурьяна флоксы.
Кшись рос ласковым и тихим. Он был религиозен, как все Лесени. Бог представлялся ему кем-то вроде старшего брата Кастуся, только еще могущественнее. Другие мальчишки знали, что у Лесеня есть старший брат. И хотя Кастусь ни разу никому даже не пригрозил, одно только его существование значительно облегчало жизнь братишке. Кшись много читал и любил всех людей, хорошие книги, Пречистую Деву, классическую музыку, больших собак, а из птиц – воробьев.
Отец и мать погибли вместе с домом и садом. Брат Кастусь пропал в сентябрьской каше – Кшись не имел о нем с тех пор никаких известий.
Гинкины мысли, чувства и представления о жизни были для Лесеня почти непереносимы. В туго накрахмаленном быту родительского дома почти никогда не звучало, например, слово «кровь». Разве что в духовно-нравственном смысле: «Помни, что в наших жилах течет древняя дворянская кровь». А в мире Гинки, где, несмотря на бесконечную стирку и гирлянды непросыхающего белья, всегда пахло затхлым тряпьем, это слово было постоянно на слуху. То у сестер, теток, матери или самой Гинки месячные крови. То в приблизительно-кошерное варево попала кровь из говядины, и стоит ужасный крик: кто недоглядел, кто испортил обед, из-за кого все псу под хвост? То в яичном желтке обнаружится капелька крови, и мать, брезгливо скривив на сторону лицо, выплескивает его в помойку.
Гинка росла сорванцом. У нее тоже был старший брат, но этот брат никогда не вступался за нее, наоборот – таскал за тонкие черные косички и отбирал сладости, поэтому они постоянно дрались. Она дралась и позднее, когда превратилась в миниатюрную девушку. Ее трогательно беззащитный вид часто вызывал у мужчин желание предлагать свои услуги в качестве защитника. Отказ мгновенно превращал покровителя в насильника, и вот тут-то случались разбитые носы, расквашенные губы, заплывшие глаза и даже один раз выбитый зуб. Впрочем, Гинка на свой счет не обольщалась: она побеждала исключительно благодаря фактору неожиданности. Нанеся удар, она тотчас обращалась в бегство. При следующей встрече кавалер обычно делал вид, что они едва знакомы.
Гинка всю жизнь с боями и страшными потерями прорывалась туда, где Лесень просто и безмятежно родился. Прочитанные Кшисем книги вдруг захламили ее память, так что она даже перепугалась: кто все эти странные люди, почему их так много? Впрочем, кое-что читала и она, и долго кружили друг против друга два совершенно разных Кожаных Чулка, тщетно пытаясь слиться в единый образ.
Все это кипело и бурлило, словно реактивы в пробирке, но вот настало время, когда кипение прекратилось, и раствор сделался прозрачным: реакция завершена. Новый человек сумел принять в себе и полное согласие с миром, и непрерывный бунт против мира, и приветливую готовность довериться первому встречному, и настороженную готовность дать оплеуху в любой момент. Все противоположности вдруг пришли в согласие и перестали терзать рассудок.
– Кто я? – тихо спросил сам себя человек, лежавший на диване. Тут он обнаружил, что у него болят челюсти, – должно быть, сильно стискивал зубы и сам этого не заметил. – Кто я?
Он прислушался к звуку своего нового голоса: высокий юношеский голос, чуть глуховатый, но приятный. Провел руками по своему телу. Привычно-непривычно ощутил под ладонью прикосновение женской груди – небольшой, как была у Гинки. Рука заскользила дальше, по бедру. Замерла.
– А вдруг?.. – сказал он сам себе, посмеиваясь мелко и чуть дрожа. Затем коснулся паха. – Да! – крикнул он во весь голос. – Да! Душой и телом! Ко-щунст-вен-ный уро-дец!
Он подскочил на диване, рухнул на спину и, запрокинув голову назад, так что в вытаращенных глазах запрыгало отражение окна – скошенный светящийся прямоугольник – захохотал. Он хохотал, и рыдал, и икал, пока не осип, а потом заснул мертвым сном, раскрыв во сне рот и громко храпя.
* * *
Вечером пришел Ярослав. Принес еду: чай в газетном кульке, хлеб и кусочек липкой коричневой колбасы. Открыл своим ключом, тихо пробрался в комнату и вдруг от ужаса у него в животе как будто образовался целый лифт… и тотчас ухнул вниз, обрывая тросы, этажей так на десять – у-у-у!..На диване сидел незнакомый молодой человек, завернутый в одеяло, и читал. В раскрытое окно заглядывал неназойливый вечерний ветерок, на табуретке рядом с диваном стояла чашка куриного бульона. Молодой человек попивал бульон, почитывал какие-то книжки и рукописи из толстой папки с замусоленными завязками. Когда Ярослав вошел, он спокойно поднял глаза.