Катажина почувствовала себя усталой и села передохнуть. У нее были с собой чайник, платок, пистолет и книга. Туфли развалились, и она перевязала их бечевкой, но бечевка все время сваливалась. На соседней улице, невидимой за развалинами, шла перестрелка. Потом мимо пробежали, жарко дыша, два молодых человека. Катажина поднялась и пошла дальше.
18 августа
Валерий лежал в госпитале уже целую вечность. Сверху непрерывно что-то взрывалось и падало, за стеной устало кричали раненые. Хирург, равнодушный к их страданиям, терзал тела скальпелем. Когда отключалось электричество, санитарка держала в онемевшей руке керосиновую лампу или свечу. На раненых капал расплавленный воск. Иногда начинало резко пахнуть спиртом. Среди общей вони этот запах казался свежим, как ладан во время мессы в переполненном костеле.
Что хорошо – так это то, что боль перестала разливаться по всему телу и сосредоточилась с правой стороны груди. Теперь Валерия постоянно мучил голод. Он считал, что это – признак выздоровления, и втайне радовался. Время от времени мимо сомнамбулически проходили сестры. Они стали все на одно лицо – бледные, одутловатые, с остановившимися глазами.
18 августа Валерий попробовал сесть. Получилось. Спустил ноги на пол. Одна из сестер приостановилась, тупо глянула на него – заметила непорядок, но ничего сказать не успела: прямо над госпиталем разорвался снаряд. Стены затрещали, на раненых посыпались кирпичи. Помещение наполнилось дымом и пылью.
Разом поднялся страшный многоголосый крик. Срываясь с постелей, волоча ноги, путаясь в бинтах, раненые хлынули к выходу. Парнишка с перебитыми ногами смотрел, как удирают остальные, и тихо плакал – у него не получалось спуститься с кровати. Какой-то офицер с пробитой головой потерял сознание, и его затоптали. Валерий ухватился руками за стенку. Шаг за шагом он пробирался к двери. Выход был завален.
Сестры пытались вытаскивать кирпичи, но сверху сыпались все новые и новые. Хирург в темноте кричал, чтобы ничего не трогали – иначе может обрушиться перекрытие.
К рухнувшему госпиталю Борута пригнал два десятка пленных немцев.
– Копать! – крикнул он, указывая на вход.
Немцы сбились в кучу и нерешительно поглядели на завал.
– Разбирайте кирпичи, – повторил Борута, переходя на идиш. Идиш многие немцы понимали.
Пленные продолжали мяться. Один из них, кадыкастый мужчина с беспокойными глазами, сказал:
– Мы не будем. Нас засыплет.
Не меняя выражения лица, Борута поднял автомат и прикладом ударил немца в лицо. Немец хрустнул, упал, потом заворочался, выплевывая кровь и зубы, приподнялся и снова обвалился.
Остальные нехотя взялись за работу. Вытащили нескольких погибших, потом одного тяжелораненого. После этого пошел битый кирпич. Принесли две балки, укрепили косяк. К вечеру добрались до госпиталя. В живых оставались две медсестры, хирург и пять раненых.
29 августа
Церковь святого Мартина погибала долго. Сперва сотрясалась и обваливалась звонница, обнажался каркас нарядной крыши, но после погнулись и обломились его тонкие ребра, и осталось только надежное укрытие из древних, неотесанных камней. Золоченая лепнина, накрахмаленные цветы в стеклянных ковчежцах – все повалилось на пол кладбищенским хламом. А потом рухнула и церковь, и бойцы Лесеня несколько часов под непрерывным обстрелом разгребали руины и вытаскивали людей. Раненых торопливо перевязывали. У Малгожаты оказался раздроблен палец на правой руке. Мариан, оповещенный об этом, вытащил из бездны кармана флягу и, ни слова не говоря, быстро облил ее руку. Во фляге оказался спирт. Малгожата взвыла от боли и неожиданности. Мариан сказал: «Надо продезинфицировать» – и спрятал флягу обратно.
Теперь с толстым, как бревно, обмотанным пальцем, Малгожата перебиралась от одного раненого к другому – быстро осматривала, останавливала кровь, накладывала повязки. Вообще дело было плохо.
Халтура шел за ней следом. Живым он давал кусочек хлебца и приговаривал:
– Кто ест от плоти Христовой, тот наследует жизнь вечную.
Один из раненых, истощенный, бледно-рыжий человек в немецкой форме с оторванными нашивками, слабо засмеялся и сказал:
– Что ты мне говоришь, какой Христос – я еврей.
– А! – молвил Халтура беспечно и впихнул хлебец ему в рот. – Христос не Гитлер, ему все равно, еврей ты или нет.
Над мертвыми он быстро бормотал по-латыни.
У истекающего кровью молодого человека оба остановились. Малгожата осмотрела раненого – бумажно-белый от потери крови, с синими губами, почти раздетый. Колотая рана в области сердца. Она взяла широкий бинт, надвинулась с повязкой… но раненый был мертв и уже успел остыть. Однако кровь все текла и текла, не останавливаясь, а глаза смотрели прямо на Малгожату. Ей стало крепко не по себе.
– Глядите, пан Томаш, – обратилась она к Халтуре. – Что с ним? В первый раз такое вижу!
Халтура тронул кончиками пальцев кровоточащую рану и нарисовал на лбу Малгожаты красный крест. Затем слегка обнял ее и подтолкнул:
– Ступай, дитя, делай свое дело. Только сперва позови Баркевича.
Баркевич прибежал тотчас.
– Флягу, – повелительно молвил Халтура.
Марек молча полез в карман. Томаш Халтура свинтил крышку и быстро выплеснул на землю остатки спирта. Мариан побледнел. Не обращая на это внимания, Халтура поднес флягу к ране лежащего у стены молодого человека. Кровь, до этого лишь сочившаяся, вдруг забила фонтаном, заливая руки Халтуры и флягу, а потом так же внезапно иссякла. Халтура встряхнул флягу – там сыто булькнуло. Показал Баркевичу.
Мариан постучал себя пальцем по лбу.
Халтура торжественно произнес:
– Когда-то здесь была статуя Христа, у которой каждый год стригли отрастающие волосы… Не та ли это статуя? А если это так, то мы сейчас обрели Святой Грааль. Ступай с Богом, дитя. Спасибо за флягу.
30 августа
Катажина переобулась в туфельки убитой девушки, которую встретила в развалинах. Девушка была некрасивая, костлявая и какая-то обиженная. Катажина хотела закрыть ей глаза, но глаза не закрывались. Потом она пошла дальше.
Дворец Красинских, роскошный и легкий, лежал в развалинах. В саду, среди обгоревших деревьев, копошились немцы.
Посреди самой площади происходило что-то странное. Там топтались вооруженные люди. У кого-то проверяли документы. Все время кричали и бранились, трясли оружием, бросали на землю разные предметы. Из подвалов и развалин выбирались беженцы – с узлами, с кулями, в которых угадывались раненые, с детьми. Раненых волокли на простынях, тащили на детских колясках и тележках, откуда нелепо вывешивались болтающиеся ноги. Все это сползалось к площади и клубилось там.
Катажина подошла поближе. Над площадью постоянно летали самолеты, но на них уже почти не обращали внимания. На одной из баррикад, преграждающих немцам вход на площадь, вдруг возникло движение. Там размахивали полотенцами и простынями, что-то кричали. Несколько человек оттаскивали в сторону камни и садовые скамьи, пытаясь разобрать баррикаду. Совсем рядом с Катажиной мужской голос закричал – хриплый и страшный:
– Не сметь! Предатели!
На баррикаде его словно бы не услышали. Там продолжали вопить и растаскивать заграждения.
– Не сметь! – утробно ревели с площади, а затем грянул залп. Несколько человек на баррикаде упали, белые флаги обвалились. Простыня накрыла убитого, и на полотне проступили темные пятна.
На площади люди один за другим допускались к открытому люку и исчезали под землей. Вход в подземелье огораживали мешки с песком и целые горы отобранных вещей: узлов, посуды, одеял, была даже клетка с птицей. Постоянно скрежетал и ныл миномет. Катажина то падала вместе со всеми на землю, когда начинало стрекотать совсем близко, то поднималась и тогда видела, как вокруг колышется людское море.
Постепенно темнело. То и дело площадь освещалась немецкими ракетами. При этих вспышках толпа опять простиралась ниц, и казалось, будто это паломники во дворе просторной мечети в Мекке.
А люди все лезли и лезли – из развалин, из дворов, из подвальных окон, из всех щелей. Казалось, руины сочатся ими. Выныривая из прежнего убежища, они быстро, молча карабкались в темноте через баррикады, перебирались через рвы – неодолимый инстинкт гнал их к люку, где в глубинах таилось страшное и неведомое избавление. И Катажина, подхваченная этим потоком, тоже начала выбираться из своих развалин, а дальше ее вместе со всеми властно потащило на площадь, где голоса звучали злее и резче. Кругом кричали и плакали, какая-то девочка в самое ухо Катажины звала: «Мама! Мама!». Катажина взяла ее на руки, но девочка в ужасе завизжала: «Ты – чужая тетенька!» – и вырвалась.
Катажину подтолкнули к люку. Рядом оказалось белое с черными, словно нарисованными, усами лицо молодого мужчины. На миг он встретился с Катажиной глазами, оглядел ее неприязненно и цепко. Крепкие руки выхватили у нее книгу и чайник и бросили в кучу. Затем тычком ее отправили к люку.
Она ступила на первую скобу, на вторую… Спуск оказался бесконечным. Под Катажиной кто-то шевелился, опускаясь все ниже и ниже, сверху надвигались чужие ноги. Ей ничего не оставалось, как спускаться и спускаться. Потом это закончилось. Катажина стояла в глубоком подземелье, где в чернильном мраке гулко булькало, а голоса обретали нечеловеческий, дьявольский тембр. Зловонная жижа достигала колен.
Все побрели друг за другом, осторожно переставляя ноги. Впереди тонко закричала какая-то женщина. Ее голос метался в трубе, как оса, и впивался в уши. Пространство постепенно стискивалось. Затем вдруг что-то взорвалось. По трубе разнеслись свет и грохот, после чего наступила тишина, и только нежно плескала вода и чей-то низкий голос протяжно и негромко повторял: «а-а… а-а…». Прошло несколько минут, после чего колонна равнодушно двинулась дальше.
Диаметр трубы становился все меньше. Теперь Катажина шла, сильно согнувшись и едва не касаясь лицом воды. Ноги то и дело цепляли какие-то тряпки и склизкие предметы. Один раз Катажине показалось, что она задела труп. Мучительно ныла спина, но попытка хотя бы немного выпрямиться немедленно каралась ударом о трубу.
Потом все опять остановились, и снова впереди рыдал и верещал женский голос. Послышались звонкие хлопки, как будто кто-то аплодировал, и совершенно несообразный с этим рев: «Утоплю, курва!..»
Катажина волочила сквозь жижу ноги и думала о самых разных вещах. О путешествиях Гулливера, которого занесло в подземную страну, достойную удивления и скорби. О своем отце и о том, как однажды мама отправила их гулять и дала с собой яблоки, а маленькая, избалованная Катажина расшалилась и играла этими яблоками в футбол. Во рту вдруг появился яблочный привкус. Сейчас она отдала бы несколько лет жизни за одно из тех давних, спелых, вывалянных в пыли яблок.
Зловоние вокруг уже почти не ощущалось, а вот спина горела. Чтобы отвлечься, Катажина стала мысленно перебирать в памяти свои елочные игрушки. Так она развлекалась очень давно, в гимназии, на скучных уроках греческого, и к концу урока ей уже начинало казаться, будто Рождество и в самом деле наступило. «Голубой шар с пятью золотыми звездочками и полумесяцем… – думала Катажина, а ноги переставлялись сами собой, тупые и тяжелые, как бревна. – Две шишки, золотая и серебряная… Стеклянная кукла с мячом под мышкой, у нее желтые ватные косы… Ангел с надутыми щеками – труба у него отломилась, кажется, еще в 1921-м… Ослик из папье-маше – его каждый год приходилось подкрашивать…»
Впереди метнулся электрический свет. Катажина на мгновение зажмурилась, и тут же поняла, что труба стала шире. Она осторожно разогнулась и едва не вскрикнула от боли: позвоночник яростно мстил. Однако свет не исчез – впереди горела лампочка, за ней другая, третья… Зловоние стало менее густым, и это принесло неожиданное облегчение. Цепочка людей была теперь хорошо видна. Она текла по трубе, разводя в стороны нечистоты, а затем, изогнувшись, уползала наверх – там был выход.
Онемевшие ноги не желали тащить тело вверх по скобам. Катажину снизу подталкивали. Сверху лился беспощадный утренний свет, и Катажина увидела перед самым своим носом солдатские ботинки. Чьи-то руки подхватили ее и выволокли на поверхность. Катажина упала на мостовую, поток свежего воздуха обрушился на нее, как каменная плита, и она потеряла сознание.
8 сентября
К началу сентября в отряде Лесеня оставалось около шестидесяти человек. Они отходили все южнее, оставляя за собой выжженную землю, и в конце концов оказались на одной очень хорошо знакомой Ярославу улице. Несколько домов здесь были разрушены, но большинство еще стояли, и Лесень отрядил десять человек – выгнать местных жителей на сооружение баррикад и рвов. В двери квартир застучали прикладами и сапогами, почти сразу понеслась многоголосая ругань, и, как по команде, заревело несколько детей. Затем из окон начали выбрасывать ящики и матрасы, а из развалин притащили крупные кирпичные блоки.
– Насыпайте битый кирпич, – распоряжался Лесень, пыльный и изжеванный.
Ясь приглядывался – не появится ли хорошенькая домработница Крыся, о которой он грезил перед самой войной. Но Крыся, если и появилась, то осталась неузнанной.
К Ясю подошла Малгожата, потянула его за рукав.
– Ты что? – испугался он, увидев, что глаза у нее растерянные. Малгожата никогда прежде не терялась. – Палец? Гангрена?
Но палец спокойно заживал, и никаких следов заражения не наблюдалось.
– Другое, – прошептала Малгожата. – Только не говори никому.
– Могила, – заверил Ясь, все еще настороженный.
Малгожата собралась с духом и громким шепотом, страшно кося по сторонам глазами, объявила:
– Ребенок!
– Где? – не понял Ясь.
– Здесь! – она показала на свой живот.
Ясь поморгал, поразмыслил. Потом до него дошло.
– Ты беременна? – вскрикнул он.
– Тише!
– Слушай, но почему ты говоришь об этом мне?
– А кому еще? Ты – мой друг.
– А Мариан знает?
– Я ему потом скажу.
Ясь крепко поцеловал ее.
– Ты береги себя, вот что. А Марек будет на седьмом небе.
Малгожата улыбнулась.
– Ты уверен?
– Даже не сомневайся.
Она хихикнула и отошла. Ясь поглядел на нее издали – задумчиво.
И тут из окон верхнего этажа градом посыпались книги. Сотни, тысячи томов. Они падали на мостовую, с треском разлетались, корешки отскакивали от страниц. Ясь схватил одну – с красным корабликом на бумажной обложке. Книга оказалась русской, но через всю первую страницу косеньким девичьим почерком тянулась надпись: «Милому Юлиану от Доротеи – еще одна повесть о Дальней Любви. 7 сентября 1936 года».
– Не трогайте! – закричал Ясь, бросаясь к лестнице. – Не надо их!..
Но тут взорвался снаряд, и соседний дом обрушился – стало не до книг.
К ночи баррикада была готова. Книги, битые кирпичи, мешки с мусором и матрасы надежно перекрывали улицу. Ясь крепко спал, обнимая автомат и подложив под голову увесистый труд по алхимии. Рядом, разметавшись, беспокойно храпел Марек, и бесшумно, мышкой, прикорнул Стан. Через два часа им предстояло сменить Халтуру, Франека и еще одного новичка в отряде – некоего Збигнева Ковальского, слесаря. Во сне они не помнили об этом.
А вот Валерий не спал. Теперь ему больше спать не хотелось. После ранения он как-то сразу перескочил целую жизненную эпоху и из крепкого мужчины превратился в старика. Он держал на углях кашу и слушал, как содрогается, не желая умирать, город.
А в книгах на баррикаде тайно бродили слова и буквы, перетекали друг в друга, сплавлялись, вступали между собою в странную реакцию.
Мятежные книги Юлиана. Все они здесь, до единой. При начале их были вскипание умов и дерзость пишущих перстов, и при конце их – горящий город, воюющие люди. А в промежутке между альфой и омегой авантюрного их бытия – воры и перекупщики, невежественные наследники, алчущие букинисты, любители странного, сумасшедшие мистики, спириты, алхимики, ценители диковин, коллекционеры древностей и наконец Юлиан – создатель микрокосмоса, творец своей собственной маленькой вселенной, населенной одними только чудаками, уродцами, исследователями и влюбленными. И сам он в своей жизни побывал поочередно и чудаком, и уродцем, и исследователем, и влюбленным. Он и сейчас был влюбленным – там, в Москве, – и потому, надо полагать, окончательно вышел за пределы своего прежнего микрокосмоса, и библиотека больше ему не принадлежала.
Теперь – наконец-то! – эти книги были совершенно свободны. Больше у них не стало хозяина. Выброшенные с пыльных полок, сваленные в кучу, они сцепились корешками, сплелись страницами, легли друг на друга плашмя. Книги-подпольщики, некогда запрещенные, книги-просветители, некогда рекомендованные, книги-еретики, книги-бунтовщики, книги-ниспровергатели, книги-курьезы, книги-первооткрыватели, книги-обскуранты, книги-миссионеры, книги-инквизиторы, книги-насмешники. Здесь были книги-дикари, написанные соком экзотических растений на высушенных пальмовых листьях и на коже глубокоуважаемых мертвецов. Были и книги-аскеты со скверным шрифтом, напечатанные на оберточной ноздреватой бумаге и почти без полей. Не обошлось без аристократов с матовым смуглым глянцем страниц и паутинными виньетками. Имелись буржуа с жирным золотым обрезом и скромные труженики-справочники в простом добротном коленкоре. Ни один из томов не уклонился от общей судьбы – все они были здесь. И что с того, что при этом «Правила хорошего тона» в ужасе лорнировали блестящие ягодицы дикаря с каких-то дальних островов, а гиппокамелефантокамелос с его знаменитым носом безуспешно стращал испанскую инквизицию, рыча на ее протоколы; словарь цыганского языка не находил общих слов с алхимиком Трисмарагдом Александрийским, «Толковник видений, в метели и поземке бывающих, по часам суток» остался невнятен пирату и картографу Игнасио Барбарилье, автору «Писем об «Инфанте Марии», корабле Его Христианнейшего Величества»…
Все эти книги знали смерть не понаслышке. Среди них имелись последние уцелевшие из тиража – потерявшие своих собратьев в кострах инквизиции, при пожарах и разгромах библиотек, во время наводнений. Иные и сами несли на себе неизгладимые раны – следы дурного обращения, знаки перенесенных испытаний. Книги жались друг к другу, срастаясь, сплавляясь, и всю ночь непрерывно шло взаимное прорастание смыслов, сюжетов и образов. И Юлиан в Москве смотрел беспокойные сны, а Доротея, пробудившись, босиком прошла на кухню и там включила радио, но по радио ничего не передавали, и она долго еще сидела, не зажигая света, и думала о Варшаве.
Ночь над Варшавой – дымная, с переползающим над крышами заревом. После долгого перерыва в небе опять появились советские самолеты. Рокоссовский, партизаны, товарищ Отченашек – совсем близко, за Вислой. На Праге бои. Бомбят вокзал.
Трудолюбиво треща, пролетает старенький фанерный У-2. В свете пожара хорошо видно, как бортстрелок с лицом в шлеме, наподобие стрекозиной морды, ворочаясь за спиной пилота, вытаскивает контейнер и переваливает его за борт. В контейнере – патроны, сухари, крупяные концентраты, тушенка. При ударе о землю контейнер разбивается. Жаль, конечно… Зато У-2 никогда не промахиваются – а вот американцы частенько спускают грузы немцам…
Ночь на исходе. День наступал пасмурный – то и дело начинался холодный дождь. В луже раскисал не замеченный ночью пакет с крупой.
Баррикада в слабом утреннем свете выглядела растрепанной. Мешки с землей, ломаная мебель и битый кирпич подпирали бледную громаду слипшейся бумаги. Перед глазами у Яся подрагивал листок, и когда на мгновение ветер переставал трепать его, Ясь видел одну и ту же оборванную строчку:
Невнятные поначалу фигуры немцев становились все отчетливее, и пуля за пулей, пробивая картон обложек, застревали среди страниц, разрывая сердца полководцев, разрезая храмы миссионеров, разбивая склянки алхимиков, не щадя кротких и грозных ангелов, не минуя даже и самого отца лжи. Пал уже церковнославянский аорист, но храбро стоят плечом к плечу воинственные глаголы готского языка, а слева прикрывают их летучие диалекты малайского архипелага. Там, где излился яд из колбы Клода Фролло, образовалось жгучее пламя, но спешит уже «История кораблекрушений» залить его.
Плоть от хрупкой плоти, кровь от чернильной их крови – Борута удобно устроился наверху, среди развороченных томов, со своей снайперской винтовкой. Он убивал немцев одного за другим – аккуратно, тщательнейшим образом. Его лицо с медовыми глазами казалось лицом женственного ангела с картины прерафаэлита.
Рядом буднично хлопала винтовка Збигнева, и Мариан привычно лупил из автомата, прикусив губу и щурясь. Станек воевал трудолюбиво, старательно. Малгожата елозила за вторым пулеметом. Ладная, бесстрашная, гонористая. Лесень в бою уродлив – гримасничал, кривил рот, скалился. Валерий просто сидел, прислонившись спиной к баррикаде. У него был только пистолет, да еще Борута одолжил свой русский штык.
Ухнуло орудие. Снаряд попал в середину баррикады. Второй почти сразу обвалил часть соседнего здания. Немцы штурмовали не вдоль улицы, а поперек. В проломе взорванного дома показались люди в немецкой форме, рукава засучены, лица озабоченные, хриплые голоса гавкают. Первый из выскочивших тут же остановился, выпучился и упал – выстрела никто не услышал. Тотчас запрыгали автоматы в руках наступающих, и им щедро ответили оба пулемета. Немцы, помедлив, отошли в развалины. Семь или восемь их остались лежать. Мариан жадно смотрел на их оружие.
В баррикаду снова попал снаряд, потом второй. Книги запылали.
– Отходим, отходим! – отчаянно сипел Лесень, размахивая левой рукой так, словно пытался плыть кролем. – К Висле!..
Один за другим они вбегали в переулок и оказывались в лабиринте проходных дворов. Ясь уходил последним. Пламя уже охватило всю баррикаду. Разорванные книги шевелились в огне. Огонь проел мешки, и песок осыпался. Кирпичи раскалились и начали трескаться. В густом красном мареве непрестанно двигались смутно различаемые существа: конкистадоры, знахари, монахи, странники, чудовища, девственницы… Одни пытались защитить кого-то, тщетно прикрывая тех пылающими руками; другие размахивали оружием и невнятно грозились, а посреди их толстяк в гигантских штанах с бантами беззвучно хохотал, разинув пьяный рот и выкатив глаза. Языки огня захлестывали эти фигуры, затопляя их и превращаясь в подобие вспененного моря, и корабли, всплывшие вдруг на нем, стремительно пошли ко дну: и бесстрашный корсар, и пузатый неф с крестоносцами, а последним – игрушечный кораблик с красным парусом и надписью «Л.Д.Френкель, Петроград, 1923» на борту.
В самом сердце этого пылания зародился тонкий рыдающий звук, и к небу хлыстом вытянулся оранжевый язык. Извиваясь, он заплясал над баррикадой, стал расширяться, набухать, преобразуясь постепенно в женскую голову на длинной шее. В обрамлении разметавшихся волос предстало вдруг печальное лицо, которое, казалось, постоянно изменялось. Затем женщина поднялась еще выше, изогнулась, показав на мгновение обнаженную грудь и раскинутые руки, но руки тотчас превратились в крылья, и женщина, отторгаясь от пожара, взмыла в небо и растворилась в сероватом воздухе. Баррикада погасла. Теперь это был бесформенный черный ком, поливаемый дождем.
Ясь бросился бежать, хрустя разбитым стеклом и штукатуркой…
На узкой полосе между городом и Вислой были немцы. На Праге действительно оказались русские. В общей сумятице Лесень едва не попал под огонь своих. Лодок на пристани – когда-то прогулочной, вообразите! – оказалось всего две. Усадили раненых и Малгожату. Подбежавших откуда-то паникеров из чужого разбитого отряда Борута отогнал выстрелами. Один все-таки нырнул и успел ухватиться за борт лодки, едва не опрокинув ее, но Малгожата хватила его ножом по пальцам, и он, взвыв, ушел с головой под воду.
Когда лодки были на середине Вислы, из пролома неожиданно вырвался немецкий танк. Марек метнул в него гранату, но промахнулся. Танк помедлил, словно осваиваясь с увиденным, а потом поехал прямо на бойцов. Орудие медленно начало опускаться, и вот уже его круглое циклопье око заглядывает в самую душу слесаря Збигнева. Он закричал что-то невнятное, повернулся и, не помня позора, побежал к реке.
И вдруг вода забурлила, вскипела, и оттуда один за другим стали выходить рыцари в полном вооружении, на боевых конях, а впереди их – круглолицый, стриженный в кружок, вислоусый, в чешуйчатом доспехе, с багровой складкой на ясновельможном загривке… Он грозно засмеялся и поднял саблю. Тяжелый конь надвинулся на танк, и тогда король Ян Собеский одним взмахом срубил танку башню. А потом наклонился над перепуганным слесарем и пророкотал:
– Ну, Збышек, пора! Садись-ка, брат, позади меня в седло – едем!
И, забрав с собою Збигнева, кавалькада с уханьем, свистом и прибаутками сгинула в водах Вислы…
Эпилог
18 августа
Валерий лежал в госпитале уже целую вечность. Сверху непрерывно что-то взрывалось и падало, за стеной устало кричали раненые. Хирург, равнодушный к их страданиям, терзал тела скальпелем. Когда отключалось электричество, санитарка держала в онемевшей руке керосиновую лампу или свечу. На раненых капал расплавленный воск. Иногда начинало резко пахнуть спиртом. Среди общей вони этот запах казался свежим, как ладан во время мессы в переполненном костеле.
Что хорошо – так это то, что боль перестала разливаться по всему телу и сосредоточилась с правой стороны груди. Теперь Валерия постоянно мучил голод. Он считал, что это – признак выздоровления, и втайне радовался. Время от времени мимо сомнамбулически проходили сестры. Они стали все на одно лицо – бледные, одутловатые, с остановившимися глазами.
18 августа Валерий попробовал сесть. Получилось. Спустил ноги на пол. Одна из сестер приостановилась, тупо глянула на него – заметила непорядок, но ничего сказать не успела: прямо над госпиталем разорвался снаряд. Стены затрещали, на раненых посыпались кирпичи. Помещение наполнилось дымом и пылью.
Разом поднялся страшный многоголосый крик. Срываясь с постелей, волоча ноги, путаясь в бинтах, раненые хлынули к выходу. Парнишка с перебитыми ногами смотрел, как удирают остальные, и тихо плакал – у него не получалось спуститься с кровати. Какой-то офицер с пробитой головой потерял сознание, и его затоптали. Валерий ухватился руками за стенку. Шаг за шагом он пробирался к двери. Выход был завален.
Сестры пытались вытаскивать кирпичи, но сверху сыпались все новые и новые. Хирург в темноте кричал, чтобы ничего не трогали – иначе может обрушиться перекрытие.
К рухнувшему госпиталю Борута пригнал два десятка пленных немцев.
– Копать! – крикнул он, указывая на вход.
Немцы сбились в кучу и нерешительно поглядели на завал.
– Разбирайте кирпичи, – повторил Борута, переходя на идиш. Идиш многие немцы понимали.
Пленные продолжали мяться. Один из них, кадыкастый мужчина с беспокойными глазами, сказал:
– Мы не будем. Нас засыплет.
Не меняя выражения лица, Борута поднял автомат и прикладом ударил немца в лицо. Немец хрустнул, упал, потом заворочался, выплевывая кровь и зубы, приподнялся и снова обвалился.
Остальные нехотя взялись за работу. Вытащили нескольких погибших, потом одного тяжелораненого. После этого пошел битый кирпич. Принесли две балки, укрепили косяк. К вечеру добрались до госпиталя. В живых оставались две медсестры, хирург и пять раненых.
29 августа
Церковь святого Мартина погибала долго. Сперва сотрясалась и обваливалась звонница, обнажался каркас нарядной крыши, но после погнулись и обломились его тонкие ребра, и осталось только надежное укрытие из древних, неотесанных камней. Золоченая лепнина, накрахмаленные цветы в стеклянных ковчежцах – все повалилось на пол кладбищенским хламом. А потом рухнула и церковь, и бойцы Лесеня несколько часов под непрерывным обстрелом разгребали руины и вытаскивали людей. Раненых торопливо перевязывали. У Малгожаты оказался раздроблен палец на правой руке. Мариан, оповещенный об этом, вытащил из бездны кармана флягу и, ни слова не говоря, быстро облил ее руку. Во фляге оказался спирт. Малгожата взвыла от боли и неожиданности. Мариан сказал: «Надо продезинфицировать» – и спрятал флягу обратно.
Теперь с толстым, как бревно, обмотанным пальцем, Малгожата перебиралась от одного раненого к другому – быстро осматривала, останавливала кровь, накладывала повязки. Вообще дело было плохо.
Халтура шел за ней следом. Живым он давал кусочек хлебца и приговаривал:
– Кто ест от плоти Христовой, тот наследует жизнь вечную.
Один из раненых, истощенный, бледно-рыжий человек в немецкой форме с оторванными нашивками, слабо засмеялся и сказал:
– Что ты мне говоришь, какой Христос – я еврей.
– А! – молвил Халтура беспечно и впихнул хлебец ему в рот. – Христос не Гитлер, ему все равно, еврей ты или нет.
Над мертвыми он быстро бормотал по-латыни.
У истекающего кровью молодого человека оба остановились. Малгожата осмотрела раненого – бумажно-белый от потери крови, с синими губами, почти раздетый. Колотая рана в области сердца. Она взяла широкий бинт, надвинулась с повязкой… но раненый был мертв и уже успел остыть. Однако кровь все текла и текла, не останавливаясь, а глаза смотрели прямо на Малгожату. Ей стало крепко не по себе.
– Глядите, пан Томаш, – обратилась она к Халтуре. – Что с ним? В первый раз такое вижу!
Халтура тронул кончиками пальцев кровоточащую рану и нарисовал на лбу Малгожаты красный крест. Затем слегка обнял ее и подтолкнул:
– Ступай, дитя, делай свое дело. Только сперва позови Баркевича.
Баркевич прибежал тотчас.
– Флягу, – повелительно молвил Халтура.
Марек молча полез в карман. Томаш Халтура свинтил крышку и быстро выплеснул на землю остатки спирта. Мариан побледнел. Не обращая на это внимания, Халтура поднес флягу к ране лежащего у стены молодого человека. Кровь, до этого лишь сочившаяся, вдруг забила фонтаном, заливая руки Халтуры и флягу, а потом так же внезапно иссякла. Халтура встряхнул флягу – там сыто булькнуло. Показал Баркевичу.
Мариан постучал себя пальцем по лбу.
Халтура торжественно произнес:
– Когда-то здесь была статуя Христа, у которой каждый год стригли отрастающие волосы… Не та ли это статуя? А если это так, то мы сейчас обрели Святой Грааль. Ступай с Богом, дитя. Спасибо за флягу.
30 августа
Катажина переобулась в туфельки убитой девушки, которую встретила в развалинах. Девушка была некрасивая, костлявая и какая-то обиженная. Катажина хотела закрыть ей глаза, но глаза не закрывались. Потом она пошла дальше.
Дворец Красинских, роскошный и легкий, лежал в развалинах. В саду, среди обгоревших деревьев, копошились немцы.
Посреди самой площади происходило что-то странное. Там топтались вооруженные люди. У кого-то проверяли документы. Все время кричали и бранились, трясли оружием, бросали на землю разные предметы. Из подвалов и развалин выбирались беженцы – с узлами, с кулями, в которых угадывались раненые, с детьми. Раненых волокли на простынях, тащили на детских колясках и тележках, откуда нелепо вывешивались болтающиеся ноги. Все это сползалось к площади и клубилось там.
Катажина подошла поближе. Над площадью постоянно летали самолеты, но на них уже почти не обращали внимания. На одной из баррикад, преграждающих немцам вход на площадь, вдруг возникло движение. Там размахивали полотенцами и простынями, что-то кричали. Несколько человек оттаскивали в сторону камни и садовые скамьи, пытаясь разобрать баррикаду. Совсем рядом с Катажиной мужской голос закричал – хриплый и страшный:
– Не сметь! Предатели!
На баррикаде его словно бы не услышали. Там продолжали вопить и растаскивать заграждения.
– Не сметь! – утробно ревели с площади, а затем грянул залп. Несколько человек на баррикаде упали, белые флаги обвалились. Простыня накрыла убитого, и на полотне проступили темные пятна.
На площади люди один за другим допускались к открытому люку и исчезали под землей. Вход в подземелье огораживали мешки с песком и целые горы отобранных вещей: узлов, посуды, одеял, была даже клетка с птицей. Постоянно скрежетал и ныл миномет. Катажина то падала вместе со всеми на землю, когда начинало стрекотать совсем близко, то поднималась и тогда видела, как вокруг колышется людское море.
Постепенно темнело. То и дело площадь освещалась немецкими ракетами. При этих вспышках толпа опять простиралась ниц, и казалось, будто это паломники во дворе просторной мечети в Мекке.
А люди все лезли и лезли – из развалин, из дворов, из подвальных окон, из всех щелей. Казалось, руины сочатся ими. Выныривая из прежнего убежища, они быстро, молча карабкались в темноте через баррикады, перебирались через рвы – неодолимый инстинкт гнал их к люку, где в глубинах таилось страшное и неведомое избавление. И Катажина, подхваченная этим потоком, тоже начала выбираться из своих развалин, а дальше ее вместе со всеми властно потащило на площадь, где голоса звучали злее и резче. Кругом кричали и плакали, какая-то девочка в самое ухо Катажины звала: «Мама! Мама!». Катажина взяла ее на руки, но девочка в ужасе завизжала: «Ты – чужая тетенька!» – и вырвалась.
Катажину подтолкнули к люку. Рядом оказалось белое с черными, словно нарисованными, усами лицо молодого мужчины. На миг он встретился с Катажиной глазами, оглядел ее неприязненно и цепко. Крепкие руки выхватили у нее книгу и чайник и бросили в кучу. Затем тычком ее отправили к люку.
Она ступила на первую скобу, на вторую… Спуск оказался бесконечным. Под Катажиной кто-то шевелился, опускаясь все ниже и ниже, сверху надвигались чужие ноги. Ей ничего не оставалось, как спускаться и спускаться. Потом это закончилось. Катажина стояла в глубоком подземелье, где в чернильном мраке гулко булькало, а голоса обретали нечеловеческий, дьявольский тембр. Зловонная жижа достигала колен.
Все побрели друг за другом, осторожно переставляя ноги. Впереди тонко закричала какая-то женщина. Ее голос метался в трубе, как оса, и впивался в уши. Пространство постепенно стискивалось. Затем вдруг что-то взорвалось. По трубе разнеслись свет и грохот, после чего наступила тишина, и только нежно плескала вода и чей-то низкий голос протяжно и негромко повторял: «а-а… а-а…». Прошло несколько минут, после чего колонна равнодушно двинулась дальше.
Диаметр трубы становился все меньше. Теперь Катажина шла, сильно согнувшись и едва не касаясь лицом воды. Ноги то и дело цепляли какие-то тряпки и склизкие предметы. Один раз Катажине показалось, что она задела труп. Мучительно ныла спина, но попытка хотя бы немного выпрямиться немедленно каралась ударом о трубу.
Потом все опять остановились, и снова впереди рыдал и верещал женский голос. Послышались звонкие хлопки, как будто кто-то аплодировал, и совершенно несообразный с этим рев: «Утоплю, курва!..»
Катажина волочила сквозь жижу ноги и думала о самых разных вещах. О путешествиях Гулливера, которого занесло в подземную страну, достойную удивления и скорби. О своем отце и о том, как однажды мама отправила их гулять и дала с собой яблоки, а маленькая, избалованная Катажина расшалилась и играла этими яблоками в футбол. Во рту вдруг появился яблочный привкус. Сейчас она отдала бы несколько лет жизни за одно из тех давних, спелых, вывалянных в пыли яблок.
Зловоние вокруг уже почти не ощущалось, а вот спина горела. Чтобы отвлечься, Катажина стала мысленно перебирать в памяти свои елочные игрушки. Так она развлекалась очень давно, в гимназии, на скучных уроках греческого, и к концу урока ей уже начинало казаться, будто Рождество и в самом деле наступило. «Голубой шар с пятью золотыми звездочками и полумесяцем… – думала Катажина, а ноги переставлялись сами собой, тупые и тяжелые, как бревна. – Две шишки, золотая и серебряная… Стеклянная кукла с мячом под мышкой, у нее желтые ватные косы… Ангел с надутыми щеками – труба у него отломилась, кажется, еще в 1921-м… Ослик из папье-маше – его каждый год приходилось подкрашивать…»
Впереди метнулся электрический свет. Катажина на мгновение зажмурилась, и тут же поняла, что труба стала шире. Она осторожно разогнулась и едва не вскрикнула от боли: позвоночник яростно мстил. Однако свет не исчез – впереди горела лампочка, за ней другая, третья… Зловоние стало менее густым, и это принесло неожиданное облегчение. Цепочка людей была теперь хорошо видна. Она текла по трубе, разводя в стороны нечистоты, а затем, изогнувшись, уползала наверх – там был выход.
Онемевшие ноги не желали тащить тело вверх по скобам. Катажину снизу подталкивали. Сверху лился беспощадный утренний свет, и Катажина увидела перед самым своим носом солдатские ботинки. Чьи-то руки подхватили ее и выволокли на поверхность. Катажина упала на мостовую, поток свежего воздуха обрушился на нее, как каменная плита, и она потеряла сознание.
8 сентября
К началу сентября в отряде Лесеня оставалось около шестидесяти человек. Они отходили все южнее, оставляя за собой выжженную землю, и в конце концов оказались на одной очень хорошо знакомой Ярославу улице. Несколько домов здесь были разрушены, но большинство еще стояли, и Лесень отрядил десять человек – выгнать местных жителей на сооружение баррикад и рвов. В двери квартир застучали прикладами и сапогами, почти сразу понеслась многоголосая ругань, и, как по команде, заревело несколько детей. Затем из окон начали выбрасывать ящики и матрасы, а из развалин притащили крупные кирпичные блоки.
– Насыпайте битый кирпич, – распоряжался Лесень, пыльный и изжеванный.
Ясь приглядывался – не появится ли хорошенькая домработница Крыся, о которой он грезил перед самой войной. Но Крыся, если и появилась, то осталась неузнанной.
К Ясю подошла Малгожата, потянула его за рукав.
– Ты что? – испугался он, увидев, что глаза у нее растерянные. Малгожата никогда прежде не терялась. – Палец? Гангрена?
Но палец спокойно заживал, и никаких следов заражения не наблюдалось.
– Другое, – прошептала Малгожата. – Только не говори никому.
– Могила, – заверил Ясь, все еще настороженный.
Малгожата собралась с духом и громким шепотом, страшно кося по сторонам глазами, объявила:
– Ребенок!
– Где? – не понял Ясь.
– Здесь! – она показала на свой живот.
Ясь поморгал, поразмыслил. Потом до него дошло.
– Ты беременна? – вскрикнул он.
– Тише!
– Слушай, но почему ты говоришь об этом мне?
– А кому еще? Ты – мой друг.
– А Мариан знает?
– Я ему потом скажу.
Ясь крепко поцеловал ее.
– Ты береги себя, вот что. А Марек будет на седьмом небе.
Малгожата улыбнулась.
– Ты уверен?
– Даже не сомневайся.
Она хихикнула и отошла. Ясь поглядел на нее издали – задумчиво.
И тут из окон верхнего этажа градом посыпались книги. Сотни, тысячи томов. Они падали на мостовую, с треском разлетались, корешки отскакивали от страниц. Ясь схватил одну – с красным корабликом на бумажной обложке. Книга оказалась русской, но через всю первую страницу косеньким девичьим почерком тянулась надпись: «Милому Юлиану от Доротеи – еще одна повесть о Дальней Любви. 7 сентября 1936 года».
– Не трогайте! – закричал Ясь, бросаясь к лестнице. – Не надо их!..
Но тут взорвался снаряд, и соседний дом обрушился – стало не до книг.
К ночи баррикада была готова. Книги, битые кирпичи, мешки с мусором и матрасы надежно перекрывали улицу. Ясь крепко спал, обнимая автомат и подложив под голову увесистый труд по алхимии. Рядом, разметавшись, беспокойно храпел Марек, и бесшумно, мышкой, прикорнул Стан. Через два часа им предстояло сменить Халтуру, Франека и еще одного новичка в отряде – некоего Збигнева Ковальского, слесаря. Во сне они не помнили об этом.
А вот Валерий не спал. Теперь ему больше спать не хотелось. После ранения он как-то сразу перескочил целую жизненную эпоху и из крепкого мужчины превратился в старика. Он держал на углях кашу и слушал, как содрогается, не желая умирать, город.
А в книгах на баррикаде тайно бродили слова и буквы, перетекали друг в друга, сплавлялись, вступали между собою в странную реакцию.
Мятежные книги Юлиана. Все они здесь, до единой. При начале их были вскипание умов и дерзость пишущих перстов, и при конце их – горящий город, воюющие люди. А в промежутке между альфой и омегой авантюрного их бытия – воры и перекупщики, невежественные наследники, алчущие букинисты, любители странного, сумасшедшие мистики, спириты, алхимики, ценители диковин, коллекционеры древностей и наконец Юлиан – создатель микрокосмоса, творец своей собственной маленькой вселенной, населенной одними только чудаками, уродцами, исследователями и влюбленными. И сам он в своей жизни побывал поочередно и чудаком, и уродцем, и исследователем, и влюбленным. Он и сейчас был влюбленным – там, в Москве, – и потому, надо полагать, окончательно вышел за пределы своего прежнего микрокосмоса, и библиотека больше ему не принадлежала.
Теперь – наконец-то! – эти книги были совершенно свободны. Больше у них не стало хозяина. Выброшенные с пыльных полок, сваленные в кучу, они сцепились корешками, сплелись страницами, легли друг на друга плашмя. Книги-подпольщики, некогда запрещенные, книги-просветители, некогда рекомендованные, книги-еретики, книги-бунтовщики, книги-ниспровергатели, книги-курьезы, книги-первооткрыватели, книги-обскуранты, книги-миссионеры, книги-инквизиторы, книги-насмешники. Здесь были книги-дикари, написанные соком экзотических растений на высушенных пальмовых листьях и на коже глубокоуважаемых мертвецов. Были и книги-аскеты со скверным шрифтом, напечатанные на оберточной ноздреватой бумаге и почти без полей. Не обошлось без аристократов с матовым смуглым глянцем страниц и паутинными виньетками. Имелись буржуа с жирным золотым обрезом и скромные труженики-справочники в простом добротном коленкоре. Ни один из томов не уклонился от общей судьбы – все они были здесь. И что с того, что при этом «Правила хорошего тона» в ужасе лорнировали блестящие ягодицы дикаря с каких-то дальних островов, а гиппокамелефантокамелос с его знаменитым носом безуспешно стращал испанскую инквизицию, рыча на ее протоколы; словарь цыганского языка не находил общих слов с алхимиком Трисмарагдом Александрийским, «Толковник видений, в метели и поземке бывающих, по часам суток» остался невнятен пирату и картографу Игнасио Барбарилье, автору «Писем об «Инфанте Марии», корабле Его Христианнейшего Величества»…
Все эти книги знали смерть не понаслышке. Среди них имелись последние уцелевшие из тиража – потерявшие своих собратьев в кострах инквизиции, при пожарах и разгромах библиотек, во время наводнений. Иные и сами несли на себе неизгладимые раны – следы дурного обращения, знаки перенесенных испытаний. Книги жались друг к другу, срастаясь, сплавляясь, и всю ночь непрерывно шло взаимное прорастание смыслов, сюжетов и образов. И Юлиан в Москве смотрел беспокойные сны, а Доротея, пробудившись, босиком прошла на кухню и там включила радио, но по радио ничего не передавали, и она долго еще сидела, не зажигая света, и думала о Варшаве.
Ночь над Варшавой – дымная, с переползающим над крышами заревом. После долгого перерыва в небе опять появились советские самолеты. Рокоссовский, партизаны, товарищ Отченашек – совсем близко, за Вислой. На Праге бои. Бомбят вокзал.
Трудолюбиво треща, пролетает старенький фанерный У-2. В свете пожара хорошо видно, как бортстрелок с лицом в шлеме, наподобие стрекозиной морды, ворочаясь за спиной пилота, вытаскивает контейнер и переваливает его за борт. В контейнере – патроны, сухари, крупяные концентраты, тушенка. При ударе о землю контейнер разбивается. Жаль, конечно… Зато У-2 никогда не промахиваются – а вот американцы частенько спускают грузы немцам…
Ночь на исходе. День наступал пасмурный – то и дело начинался холодный дождь. В луже раскисал не замеченный ночью пакет с крупой.
Баррикада в слабом утреннем свете выглядела растрепанной. Мешки с землей, ломаная мебель и битый кирпич подпирали бледную громаду слипшейся бумаги. Перед глазами у Яся подрагивал листок, и когда на мгновение ветер переставал трепать его, Ясь видел одну и ту же оборванную строчку:
К рассвету немцы возобновили атаку на баррикаду. Ожило, зашевелилось повсюду, посыпались опять где-то разбитые стекла, в отдалении ревели моторы. А совсем близко, в окне второго этажа соседнего дома, весело стучал пулемет Халтуры.
…и море,
и свет в окне единственном твоем.
Невнятные поначалу фигуры немцев становились все отчетливее, и пуля за пулей, пробивая картон обложек, застревали среди страниц, разрывая сердца полководцев, разрезая храмы миссионеров, разбивая склянки алхимиков, не щадя кротких и грозных ангелов, не минуя даже и самого отца лжи. Пал уже церковнославянский аорист, но храбро стоят плечом к плечу воинственные глаголы готского языка, а слева прикрывают их летучие диалекты малайского архипелага. Там, где излился яд из колбы Клода Фролло, образовалось жгучее пламя, но спешит уже «История кораблекрушений» залить его.
Плоть от хрупкой плоти, кровь от чернильной их крови – Борута удобно устроился наверху, среди развороченных томов, со своей снайперской винтовкой. Он убивал немцев одного за другим – аккуратно, тщательнейшим образом. Его лицо с медовыми глазами казалось лицом женственного ангела с картины прерафаэлита.
Рядом буднично хлопала винтовка Збигнева, и Мариан привычно лупил из автомата, прикусив губу и щурясь. Станек воевал трудолюбиво, старательно. Малгожата елозила за вторым пулеметом. Ладная, бесстрашная, гонористая. Лесень в бою уродлив – гримасничал, кривил рот, скалился. Валерий просто сидел, прислонившись спиной к баррикаде. У него был только пистолет, да еще Борута одолжил свой русский штык.
Ухнуло орудие. Снаряд попал в середину баррикады. Второй почти сразу обвалил часть соседнего здания. Немцы штурмовали не вдоль улицы, а поперек. В проломе взорванного дома показались люди в немецкой форме, рукава засучены, лица озабоченные, хриплые голоса гавкают. Первый из выскочивших тут же остановился, выпучился и упал – выстрела никто не услышал. Тотчас запрыгали автоматы в руках наступающих, и им щедро ответили оба пулемета. Немцы, помедлив, отошли в развалины. Семь или восемь их остались лежать. Мариан жадно смотрел на их оружие.
В баррикаду снова попал снаряд, потом второй. Книги запылали.
– Отходим, отходим! – отчаянно сипел Лесень, размахивая левой рукой так, словно пытался плыть кролем. – К Висле!..
Один за другим они вбегали в переулок и оказывались в лабиринте проходных дворов. Ясь уходил последним. Пламя уже охватило всю баррикаду. Разорванные книги шевелились в огне. Огонь проел мешки, и песок осыпался. Кирпичи раскалились и начали трескаться. В густом красном мареве непрестанно двигались смутно различаемые существа: конкистадоры, знахари, монахи, странники, чудовища, девственницы… Одни пытались защитить кого-то, тщетно прикрывая тех пылающими руками; другие размахивали оружием и невнятно грозились, а посреди их толстяк в гигантских штанах с бантами беззвучно хохотал, разинув пьяный рот и выкатив глаза. Языки огня захлестывали эти фигуры, затопляя их и превращаясь в подобие вспененного моря, и корабли, всплывшие вдруг на нем, стремительно пошли ко дну: и бесстрашный корсар, и пузатый неф с крестоносцами, а последним – игрушечный кораблик с красным парусом и надписью «Л.Д.Френкель, Петроград, 1923» на борту.
В самом сердце этого пылания зародился тонкий рыдающий звук, и к небу хлыстом вытянулся оранжевый язык. Извиваясь, он заплясал над баррикадой, стал расширяться, набухать, преобразуясь постепенно в женскую голову на длинной шее. В обрамлении разметавшихся волос предстало вдруг печальное лицо, которое, казалось, постоянно изменялось. Затем женщина поднялась еще выше, изогнулась, показав на мгновение обнаженную грудь и раскинутые руки, но руки тотчас превратились в крылья, и женщина, отторгаясь от пожара, взмыла в небо и растворилась в сероватом воздухе. Баррикада погасла. Теперь это был бесформенный черный ком, поливаемый дождем.
Ясь бросился бежать, хрустя разбитым стеклом и штукатуркой…
На узкой полосе между городом и Вислой были немцы. На Праге действительно оказались русские. В общей сумятице Лесень едва не попал под огонь своих. Лодок на пристани – когда-то прогулочной, вообразите! – оказалось всего две. Усадили раненых и Малгожату. Подбежавших откуда-то паникеров из чужого разбитого отряда Борута отогнал выстрелами. Один все-таки нырнул и успел ухватиться за борт лодки, едва не опрокинув ее, но Малгожата хватила его ножом по пальцам, и он, взвыв, ушел с головой под воду.
Когда лодки были на середине Вислы, из пролома неожиданно вырвался немецкий танк. Марек метнул в него гранату, но промахнулся. Танк помедлил, словно осваиваясь с увиденным, а потом поехал прямо на бойцов. Орудие медленно начало опускаться, и вот уже его круглое циклопье око заглядывает в самую душу слесаря Збигнева. Он закричал что-то невнятное, повернулся и, не помня позора, побежал к реке.
И вдруг вода забурлила, вскипела, и оттуда один за другим стали выходить рыцари в полном вооружении, на боевых конях, а впереди их – круглолицый, стриженный в кружок, вислоусый, в чешуйчатом доспехе, с багровой складкой на ясновельможном загривке… Он грозно засмеялся и поднял саблю. Тяжелый конь надвинулся на танк, и тогда король Ян Собеский одним взмахом срубил танку башню. А потом наклонился над перепуганным слесарем и пророкотал:
– Ну, Збышек, пора! Садись-ка, брат, позади меня в седло – едем!
И, забрав с собою Збигнева, кавалькада с уханьем, свистом и прибаутками сгинула в водах Вислы…
Эпилог
Советские войска заняли Варшаву в самом начале 1945 года. Восстание осталось незаживающей раной в сердце Рокоссовского. Спустя годы он писал: «Откровенно говоря, самым неудачным временем для начала восстания было именно то, в какое оно началось. Как будто руководители восстания нарочно выбрали время, чтобы потерпеть поражение…»
Валерий Воеводский вернулся к работе в университете. Он умер в 1963 году. Катажина нашла свою семью только в 1946 году. Она пережила мужа на десять лет.
Ярослав много лет занимался проектированием мостов. Он женился поздно, в тридцать лет, – представьте, на девушке из Кракова.
Мариан Баркевич отдал всю свою жизнь Войску Польскому и ушел в отставку в звании полковника. Малгожата Баркевич – врач-анестезиолог. Их старшая дочь Виктория – хирург. Младший сын, Кшиштоф, как и отец, – военный.
Станек начал свой трудовой путь на машиностроительном заводе, спустя восемь лет возглавил сборочный цех, закончил высшие партийные курсы в Москве и ушел на покой первым секретарем заводской организации ПКРП.
Юлиан и Доротея официально поженились в Москве в 1947 году. Доротея много лет работала сценаристом на «Мосфильме». Юлиан – известный польский и русский писатель, Герой Социалистичского Труда.
Янина после войны на радостях родила своему мужу одного за другим двоих сыновей. Они до конца жизни оставались на хуторе. Данута – актриса одного из Вильнюсских театров, заслуженная артистка Литовской ССР.
Борута, выправив документы на имя Регины Лесень, после войны обосновался в Праге. С годами он становился все более похожим на женщину.
Константин Лесень погиб при штурме Берлина.
Франек вернулся в Варшаву, работал при восстановлении города, сперва чернорабочим, затем прорабом. После выучился на архитектора. Он так и не встретил больше Ванду. Его жену зовут Клара – она тоже архитектор.
Томаш Халтура пропал без вести.
2 августа 2001
Валерий Воеводский вернулся к работе в университете. Он умер в 1963 году. Катажина нашла свою семью только в 1946 году. Она пережила мужа на десять лет.
Ярослав много лет занимался проектированием мостов. Он женился поздно, в тридцать лет, – представьте, на девушке из Кракова.
Мариан Баркевич отдал всю свою жизнь Войску Польскому и ушел в отставку в звании полковника. Малгожата Баркевич – врач-анестезиолог. Их старшая дочь Виктория – хирург. Младший сын, Кшиштоф, как и отец, – военный.
Станек начал свой трудовой путь на машиностроительном заводе, спустя восемь лет возглавил сборочный цех, закончил высшие партийные курсы в Москве и ушел на покой первым секретарем заводской организации ПКРП.
Юлиан и Доротея официально поженились в Москве в 1947 году. Доротея много лет работала сценаристом на «Мосфильме». Юлиан – известный польский и русский писатель, Герой Социалистичского Труда.
Янина после войны на радостях родила своему мужу одного за другим двоих сыновей. Они до конца жизни оставались на хуторе. Данута – актриса одного из Вильнюсских театров, заслуженная артистка Литовской ССР.
Борута, выправив документы на имя Регины Лесень, после войны обосновался в Праге. С годами он становился все более похожим на женщину.
Константин Лесень погиб при штурме Берлина.
Франек вернулся в Варшаву, работал при восстановлении города, сперва чернорабочим, затем прорабом. После выучился на архитектора. Он так и не встретил больше Ванду. Его жену зовут Клара – она тоже архитектор.
Томаш Халтура пропал без вести.
2 августа 2001