Страница:
Кузен Жерара крепко обтер ладонью лицо, повернулся в седле и крикнул, чтобы машину установили здесь, под стеной (махнув рукой, показал – где). Телега, подпрыгивая на пересохшей земле, затарахтела к указанному месту. Сгрудили машину, принялись проверять и натягивать ремни. Машина выглядела так: деревянная основа – точно пятерня, поставленная на пальцы врастопырку; между распор – ремень с «ложкой», куда вкладывается камень, и рычаг, дабы оттягивать ремень как можно дальше, а затем отпускать. Устроенная таким образом, она не раз уже служила Вульгрину добром и верностью и получила наименование Злой Громыхалки.
Вернулись конные, наезжавшие в деревню, и тотчас началась кухонная возня: выкапывали ямы, устанавливали над ними треноги для котлов, послали десяток человек за водой, принялись греметь посудой. Вскоре из деревни пришла подвода, груженая хворостом, свежезарезанной свиньей и десятком корзин с хлебом. Всадники спешились, лошадей пустили пастись. Июльский зной, густой и душистый, растекался над людьми и животными.
Жерар спустился во двор и, подозвав к себе своих людей, велел подать кольчугу, шлем, и шелковый сюркот, и плащ с меховой оторочкой – все самое лучшее и роскошное, невзирая на жару; седлать скорей Беллена и накрыть его самой красивой попоной. Затем он повелел, чтобы оруженосец взял трубу и сам оделся почище, ибо им предстоит сейчас идти навстречу сеньору Вульгрину и заявить о своих исконных правах на замок, лес и деревню Монтиньяк.
Пока все требуемое приносят, вытряхивают и очищают от пыли мягкой тканью, Жерар посылает человека к девице Изабелле с просьбой: пусть бы благонравная девица спустилась во двор, покинув уединение, и уделила князю Блаи небольшое число минут из того множества, что отпущены ей Господом и слагают общее число часов ее жизни.
Вскоре девица Изабелла, сопровождаемая сенешалем Понсом, вышла к сеньору Жерару. Сеньор как раз стоял, широко расставив ноги и воздев руки к небу, а оруженосец облачал его в длинную, ниже колен, кольчугу с большим разрезом сзади. Жерар вынырнул из кольчуги и устремил на девицу огненный взор. Тем временем оруженосец взял лоскут ткани, смоченный в масле, и принялся обтирать кольчугу, стараясь сделать так, чтобы она засверкала.
Сенешаль Понс Потерянный Грош спросил, обращаясь к Жерару от лица Изабеллы: для чего кроткую девицу отвлекли от занятий, приличествующих ее возрасту, полу и положению, и призвали сюда, в неподобающее место?
– Я, как и вы, исполнен всяческой заботы о замке Монтиньяк, – отвечал Жерар, – и мне было бы весьма прискорбно, если мой брат Вульгрин начнет его штурмовать, ведь тогда достоянию девицы будет нанесен урон. А именно к этому все и идет. Достаточно лишь поглядеть, что творится под стенами! Поэтому я хочу и требую, чтобы девица Изабелла вышла со мной к графу Ангелумскому, моему сеньору, и обратилась к нему с просьбой решить наше дело полюбовно. Ведь она по доброй воле решила принести присягу за свой лен мне, а не графу Ангулемскому, восстанавливая тот порядок, что был заведен в старые времена.
(Такую длинную, связную речь вложили в уста Жерара усердные клирики, написавшие историю князей Блаи. На самом деле он извергал свои пожелания куда менее учтиво и куда более отрывисто.)
Девица покраснела, чувствуя свое одиночество, и вдруг взвизгнула:
– А я вам ничего и не обещала! Я… Граф Ангулемский!.. Мой батюшка всегда… Будьте прокляты!..
И убежала в слезах.
Жерар взревел:
– Догнать!
Один копейщик побежал следом за девицей, другой схватил старика сенешаля, дабы тот не вздумал вмешаться. Сенешаль Потерянный Грош тянул шею, почерневшую от прилива крови, напрягал жилы и кричал, брызгая слюной на держащие его руки:
– Предатели! Иуды!
Жерар морщился.
Тут принесли девицу Изабеллу и поставили ее на землю перед Жераром. Изабелла за несколько минут успела наплакать себе красные веки и распухшие губы.
– Как же так, – с отеческой укоризной обратился к ней Жерар. – Ведь вы дали мне обещание!
– Ничего я не обещала… – сказала, плача, девица. – Все вы врете, мессир!
Князь Блаи рассвирепел.
– Клянусь зубами Господа! – закричал он, сильно топнув ногою. – Вы пойдете со мной к Вульгрину!
Изабелла шумно всхлипнула, обтерла лицо рукавом. Ее усадили на коня, Жерар сел на своего любимого Беллена – покрытого попоной, разубранного и разукрашенного. Оруженосец, имя которого было Амелен, разбитной малый, с хитрыми глазами и немного опухшей рожей, взял трубу. Направились к воротам.
Затрубили сперва перед закрытыми воротами, давая понять, что не сдаются, а лишь выходят на переговоры. Затем ворота открыли и опустили мост. На всякий случай обе башни по сторонам от ворот заняли лучники, готовые стрелять, буде Вульгрин явит коварство и попробует ворваться в замок. Граф Ангулемский, конечно, знал обо всех этих предосторожностях.
За мостом опять протрубили. Вульгрин махнул трем своим рыцарям – кто оказался ближе – и двинулся навстречу мятежному кузену.
Между родичами произошел тут такой разговор.
Вульгрин. Вижу я, кузен, не привыкли вы чтить ни человеческие законы, ни божеские установления. По какому праву посягаете вы на достояние этой сироты, Изабеллы де Монтиньяк?
Жерар. Исстари сеньоры де Монтиньяк держали свои земли от князей Блаи, и нет в моих действиях никакого посягательства, коль скоро желаю я защитить эту сироту от вашей всегдашней алчности, кузен!
Вульгрин. Всегда вы были дурным вассалом, мессир, и никуда не годным родичем, а нынче, как я погляжу, превзошли сами себя! Мало вам надругательства над правами этой девицы – так вы имели дерзость захватить в плен ее самоё!
Жерар. Благонравная и благоразумная Изабелла, зная, кто ее истинный защитник, обещала присягнуть мне на верность, и ради этого-то она здесь.
Изабелла. Клянусь ногой Христовой – не бывать этому, чтобы я присягнула вам на верность! Вы – насильник, мессир Жерар! Лучше остаться мне без всякого достояния, нежели принять землю из ваших рук! А теперь можете убить меня на глазах у мессира графа, ежели вам того хочется!
Жерар. Она лжет из страха перед вами, кузен! Она лжет!
Изабелла. Нет, не лгу! Иуда! Предатель! Чтоб ты сдох!
Рыцари Вульгрина (одобрительно свистят).
Вульгрин. Довольно, кузен. Ради этой девицы и моей чести я буду биться с вами до тех пор, покуда кости ваши не рассыплются и замок Монтиньяк не падет во прах!
«Много было сказано тут слов, которые мы не станем записывать», – прибавляет хронист. А говоря об Изабелле, которая явила в решающий миг такое мужество, необычное для девицы, он прибавляет: «Существуют люди, которые изучают астрономию, некромантию, геометрию, юриспруденцию, медицину, теологию, музыку… Но никто и никогда не видел, чтобы человек, ежели только он не безумец, избрал в качестве предмета изучения женщину».
Таким образом Амелен-оруженосец затрубил в свою пронзительную трубу, и они с князем Блаи повернули в замок; Изабелла же осталась с графом Ангулемским. Жерар был мрачен, как туча, темен лицом, подобно сарацину; ярость вырывалась из его ноздрей. Цепи подъемника заскрежетали, наматываясь на предназначенные им оси; мост, слегка подрагивая, поднялся за спиной Жерара и Амелена с его трубой.
Вульгрин отправил десяток человек в лес – рубить стволы для таранов. Из деревни пригнали сотни полторы мужланов, дабы те копали землю и носили ее корзинами в ров. Мужланы, по природе своей коварные и угрюмые, делали это с большой неохотой, беспрестанно понукаемые и бранимые. Со стен в них летели стрелы, поэтому каждого корзинщика сопровождал щитник, а щиты ради такой работы имелись нарочитые: в человеческий рост, из толстой древесины, обтянутой кожами. Эти кожи постоянно смачивали в реке, что протекала неподалеку от замка, ибо со стен летели не только стрелы, но и огненные шары. По счастью, запасов воды в замке было немного, и оттого осаждающих не поливали кипятком. В этом все люди Вульгрина видели для себя большое утешение.
Девица Изабелла де Монтиньяк была принята Вульгрином с большим почетом. Он и бывшие с ним при переговорах рыцари повсюду славили ее храбрость и находчивость и хвалили ее стремление остаться верной графу Ангулемскому, так что Изабелла совсем развеселилась, очень приободрилась и в конце концов заявила, что хочет сама участвовать в битве за отцовский замок.
И вот как поется об этом в жесте «Деяния сеньоров де Монтиньяк»:
Девица Изабелла в шлеме и короткой кольчуге, которая была ей широковата и все время сползала на плечо, повсюду разъезжала, держась возле сеньора Вульгрина, и, кажется, впрямь намеревалась участвовать в штурме собственного замка.
Что касается Жерара, то ему приходилось несладко. Выдержать длительную осаду Монтиньяк был не в состоянии: ни съестных припасов, ни воды, ни достаточного количества стрел и камней для машин в замке заготовлено не было. Впрочем, о долгой осаде речи и не шло: в намерения Вульгрина также не входило тратить под Монтаньяком много времени, и он собирался взять замок штурмом, как только приготовления к тому будут закончены.
Сенешаль Потерянный Грош честил Жерара на чем свет стоит, обвиняя сеньора Блаи в том, что он сделался причиною безумия молодой госпожи. «Виданое ли это дело, – хрипло надрывался старик, – чтобы юная девица вместо того, чтобы помышлять о замужестве, о разных женских рукоделиях и попечениях, носилась по полю на коне, в смехотворном доспехе, на потеху добрым рыцарям и звероподобному мужичью? Не иначе, как лишилась она рассудка!»
Несправедливое это обвинение, выкликаемое сенешалем на разные лады, навело Жерара на здравую мысль заключить старика под стражу, ибо тот, неровен час, мог сговориться с копейщиками из Монтиньяка и попросту открыть Вульгрину ворота замка.
Так сеньор де Блая и поступил: сенешаля, заковав в цепи, заперли на крепкие засовы в башне; своим же людям Жерар строго наказал приглядывать за местными, ибо повсюду вдруг стала мерещиться ему измена.
Злое дело! Минуло уже восемь дней с тех пор, как Жерар явился в замок. Мужланы, работавшие при осаде, что ни час, то злобились и норовили тайно уйти домой, к своим полям, – «иначе весь наш урожай погибнет», объясняли они, будучи остановленными.
На рассвете девятого дня пробежали, держа щиты над головой, по насыпанным через ров переправам и сразу в двух местах бросили на стены лестницы. Злая Громыхалка вступила в дело и принялась крушить черепа, выбивать зубы, дробить кости, – словом, взялась за обычную свою работу. Люди Жерара, в свою очередь, пускали в нападающих стрелы и отталкивали лестницы от стен длинными шестами, однако все оказалось тщетно: спустя короткое время во дворе замка уже кипело сражение.
Было еще темно. Солнце низко висело над горизонтом, ожидая своего часа.
Ворвавшиеся стремились овладеть воротами, дабы впустить в Монтиньяк остальных, так что скоро происходящее здесь напоминало бурлящее в котле варево, когда в шапке пены бешено кружатся, тщась обогнать друг друга, куски овощей, серые от долгой варки куски мяса и многочисленные рыхлые бобы.
Сам Жерар с мечом в руке оборонял ворота, но внезапный удар по шлему, предательски нанесенный кем-то сзади, заставил сеньора Блаи пошатнуться, и тотчас обрушился на него целый град ударов, из которых тот успел отразить только два.
Таким образом ворота были открыты, и во двор хлынул широкий поток солнечных лучей, таких безмятежных, исполненных ласки и золота, что впору устыдиться озаренной ими картины.
Все оборонявшиеся, видя, что сеньор их повержен, тотчас прекратили сопротивляться и сдались на милость победителей. Жерар, хрипло, полузадушенно стеная под сбитым и смятым на голове шлемом, перекатывался с боку на бок и дергал ногой от муки.
Пройдя сквозь изливающийся с востока свет, в замок бок о бок вступили Вульгрин и Изабелла.
Захваченных в плен людей Жерара подвели к графу. Граф пересчитал их, полученное число умножил на три, округлил и во всеуслышание назвал сумму выкупа, пригрозив в противном случае нанести каждому из пехотинцев такое увечье, которое сделает их впоследствии навсегда непригодными для воинского дела.
Затем разыскали и принесли израненного Жерара и не без труда освободили его от шлема, так что граф Ангулемский вволю мог любоваться лицом своего кузена, густо-красным и уже опухшим. Шатаясь, Жерар висел на руках двух дюжих копейщиков из Монтиньяка, а еще один подпирал его сзади.
– Что ж, – молвил тут Вульгрин Ангулемский, – сдается мне, кузен, что эту битву вы проиграли.
– Я и сам так думаю, – ответил Жерар и с отвращением выплюнул кровь.
А девица Изабелла, которая все это время озиралась по сторонам, словно тщась осознать, в какое ужасное место она попала, не сдержала тут своих чувств и воскликнула:
– Боже милосердный! Как, оказывается, омерзительны мужчины!
И, громко заплакав, убежала в свои покои.
Оба кузена проводили ее удивленными взглядами, после чего встретились глазами и вдруг одновременно расхохотались – хотя, по правде сказать, Жерару каждое лишнее сотрясение в теле причиняло невыносимую боль.
Приблизительно таким же образом возвращался в Блаю и сеньор Жерар, сравнивая себя с легендарным Роландом с тою только разницею, что граф Роланд был совершенно мертв, а князь Жерар все еще жив, хотя и едва-едва. Но в данном случае разницу надлежит признать существенной.
В неудавшейся попытке захватить Монтиньяк Жерар потерял пять человек убитыми, еще восемь были тяжело искалечены в бою, а за прочих надлежало заплатить 60 марок полновесным серебром.
Жерар лежал в телеге на попоне, снятой с Беллена, и глядел в небо, помутневшее от его страданий. Попона почти не смягчала ударов, которыми награждала сеньора де Блая дорога. А уж дорога эта расстаралась на славу: и лягала-то она его в поясницу, и пинала в бока, и лупила по голове, так что Жерар и в самом деле едва не испустил дух. Однако оставаться для излечения в Монтиньяке он наотрез отказался, ибо легче казалось ему умереть в пути, нежели сносить насмешки кузена, попреки освобожденного из заточения Понса и слезы разобиженной девицы.
Скоро показалась Блая – знакомые очертания красных стен с башнями – и тупыми, с ровной площадкой для обзора, и островерхими; а дальше – лес тонких мачт и сверкающее зеркало залива Жиронда. Нет лучше Блаи места на земле! Даже дышать полегче стало, словно тот незримый злой гном, что чугунной тушей сидел на груди у Жерара, – и тот приподнялся, дабы получше разглядеть чудесный город, окутанный светом, точно облаком.
Ну как тут оставаться лежащим в телеге? Немыслимое это дело, чтобы сеньор, пусть даже потерпевший поражение, вступал в свои владения таким позорным и недопустимым образом. И потому велел Жерар остановиться.
Расторопный Амелен (у самого рука перевязана тряпкой и через весь лоб – гигантская ссадина) склонился над телегой – разобрал приказ: князя с телеги поднять, облачить в плащ поверх кровавой рубахи, дабы скрыть многочисленные повреждения, причиненные как плоти его, так и одежде, и, усадив на Беллена, тайно поддерживать с обеих сторон. Таким-то способом, скрывая одолевшую князя печаль, следует пройти через город до самой цитадели.
Подданные Жерара ничего еще не знали о постигшей его неудаче, а поскольку ехал князь медленно, торжественным шагом, тесно окруженный рыцарями, и глядел по обыкновению свирепым и неподвижным взором, то и встречали его радостными кликами.
Только в цитадели, оставшись наедине со своими людьми, Жерар испустил ужасный вопль, исторгшийся из самой его утробы, бело закатил глаза и кулем повалился наземь.
Поднялась обычная в таких случаях суета: князя унесли в покои и уложили на жестком сундуке; домну Филиппу, вот-вот ожидавшую появления на свет потомства, до израненного мужа никак не допустили, говоря, что это будет вредно для ребеночка. Послали за капелланом в замковую часовню и за клириками в Сен-Роман. Кроме того Амелен на всякий случай отправился в город приискать там толкового лекаря, поскольку пользовавший обыкновенно князя, его супругу и приближенных только и горазд был, что отворять кровь и рассуждать о свойствах, цвете и прозрачности мочи, чем немало развлекал Жерара и утешал домну Филиппу. Однако доверять ему в делах более серьезных Амелен был не склонен.
И вот неподалеку от гавани Амелену указали одного человека, учености, по слухам, почти диавольской. Звали его Нивардом; прозвание от людей он имел «Басурман», ибо несколько лет провел в Святой Земле, где изучал медицинские науки, не брезгуя при этом никакими учителями. То и дело Нивард Басурман призываем бывал на церковный суд, где прилюдно подтверждал свою верность Господу нашему Иисусу Христу и святой католической церкви, давал присягу в том, что ни сном ни духом не предавал себя врагу рода человеческого и разъяснял различные случаи исцеления им безнадежно больных. Неоднократно преследуемый за свои медицинские опыты, он переменил уже с десяток городов (как утверждали знающие люди), и совсем недавно прибыл в Блаю из Бордо; однако на него уже донесли, будто он, словно в насмешку над деянием Сына Человеческого, воскресил умершую дочь одного виноторговца с помощью колб, перегонного куба, нескольких порошков и магического ланцета, так что может статься, что скоро Ниварду придется давать Церкви новое объяснение.
– Такой-то человек мне и надобен! – воскликнул Амелен и, поблагодарив знающих людей, тотчас отправился по указанному адресу.
Нивард Басурман оказался щуплым, неказистым человечком с сереньким личиком, похожим на мышиную мордочку, и елейной улыбочкой. С виду он точь-в-точь напоминал ханжу, ежедневно высылаемого из монастыря для сбора милостыни среди жестоковыйного плебса. Лекарь был облачен в длинное бесформенное одеяние из грубой эсклавины; он был бос; маленькие руки с тонкими пальцами были красны и слегка шелушились.
Все увиденное настолько поразило Амелена, что тот не нашел ничего лучше, как ткнуть лекаря в кисть руки и спросить грубым тоном:
– Что это у тебя, а?
– Возьму на себя дерзновение пожелать тебе хорошего дня, если будет на то воля Божья, господин, – с поклоном произнес Нивард. – Господь в своем бескрайнем милосердии ниспослал мне сие испытание, наградив мои руки болезненным шелушением и неприятною на вид краснотою; однако причина, вызвавшая сии изменения, – вовсе не болезнь, опасная для других, но одно лишь попечение Божье и непрестанное соприкосновение с различными лекарствами.
Амелен плюнул и сказал:
– Ну вот что. Ты мне нужен. Князь Блаи серьезно ранен.
Диковинный лекарь воззрился на Амелена с совершенно искренним ужасом.
– Неужели Господь допустил столь огромное несчастье? – завопил он. – Надобно, однако, искать утешение в той мысли, что и беды посылаются для нашей же пользы, дабы посетили нас за время болезни несвойственные нам в обычном состоянии раздумья…
Вереща, воздевая руки к небу, хватаясь за голову и приседая, ханжа носился по своей маленькой комнатке и быстро-быстро хватал с полок и из сундучка, срывал со стен и с оконца различные свертки, баночки, мешочки, коробочки, какие-то звякающие предметы, завернутые в полотно, и прочий хлам. Наконец он побросал все это в нищенскую торбу и устремился к выходу, исступленно крича, чтобы его немедленно доставили к святому страдальцу.
Жерар и вправду был очень плох. Двое клириков из Сен-Романа читали над ним псалмы. Капеллан тихо уговаривал князя исповедаться. В ответ князь только слабо шевелил пальцами, показывая, что не может говорить.
Соседний покой оглашался пронзительными криками домны Филиппы, которой приспело время рожать, и мимо Жерара то и дело, шурша, пробегали служанки с какими-то тазами.
Затем до слуха Жерара донеслись причитания, похожие на назойливое зудение мухи, и быстро перебирая босыми ногами предстал перед князем Нивард Басурман. Лекарь стремительно поклонился, выпалил две молитвы, одна за другой, прямо в лицо ошеломленным клирикам, после чего незамедлительно принялся раскладывать вокруг сундука, служившего Жерару ложем, разнообразнейшие гноеотсасывающие примочки, мясозаживляющие мази, шраморастворяющие примочки и кожезарастительные повязки.
Совершив все это, лекарь взглянул на больного. Увидев желтоватое лицо Жерара, покрытое радужными потеками и казавшееся вылепленным из раскрашенного воска, лекарь на миг замер, а потом завопил в полном отчаянии:
– О Небеса, как не разверзлись вы при виде столь неописуемых страданий?
– Кто это? – спросил капеллан у Амелена, едва лишь оправился настолько, чтобы говорить.
– Лекарь, – отвечал Амелен. – Говорят, он весьма искусен.
– Ступай прочь! – закричал капеллан, напирая на Ниварда, и закрыл собою сундук с простертым князем Жераром. – Не о бренном теперь попечение!
– Благослови вас Бог, господин мой, за всю вашу мудрость! – вскричал лекарь, повергаясь перед капелланом во прах и смиренно тряся головою. – Да только Господь не одних лишь недужных дал нашему миру! Нет, о нет! Неизреченной милостью своей дал Он также миру и лекарей, так что, по воле Божьей, обращаться в случае недуга к лекарю отнюдь не грех. Ибо искусство лекарское стоит на тех естественных средствах, которые Самим же Господом и устроены, мудро и милосердно. И о каждой из моих мазей я могу подробнейше рассказать и разъяснить, так что, с Божьей помощью, все недоразумения рассеются.
Высыпав, как горох, эту тираду, Нивард суетливо задвигался на полу у ног капеллана и наконец вскочил.
Тут Жерар пошевелился на сундуке и с трудом прошептал:
– Пусть… лечит…
Повинуясь воле князя, капеллан оставил лекаря в покое и удалился, велев, однако, клирикам оставаться и ни на миг не прекращать чтения. Нивард Басурман тотчас потребовал себе в помощь какую-нибудь расторопную девицу из прислуги, ибо, заявил он, «из покоев госпожи выбежало никак не менее пяти, а такого количества при родах не требуется, поскольку роды – явление естественное и свойственное всему живому, проистекающее, к тому же, с благословения Самого Господа».
Амелен тотчас ухватил первую попавшуюся девицу, выскочившую от домны Филиппы с ворохом покрывал, и велел ей прислуживать теперь лекарю и выполнять все его распоряжения, за исключением срамных.
После этого Нивард перестал обращать внимание на кого бы то ни было. Он заголил сеньора Жерара и снял с его ран все наложенные ранее повязки. Дабы размочить их и не причинять князю лишних страданий, отдирая коросту, лекарь отправил служанку в покои госпожи с наказом незамедлительно похитить оттуда таз теплой воды.
Сняв таким образом старые повязки, лекарь принялся накладывать новые, пропитанные различными лекарственными составами. При этом он, не переставая, причитал, славословил Господа, Деву Марию и всех святых, восхвалял их милосердие, указывал на неслыханные страдания больного и спустя час так утомился, что начал путаться и взывать то к пророку Исе, то к Мухаммеду, то вообще к Богу Израиля. В конце концов лекарь выпустил последнюю повязку из рук и, не завершив труда, пал на пол возле сундука и мгновенно заснул.
Девица, данная ему в услужение, стыдливо наложила эту повязку сама и тихо удалилась, а Амелен, не покидавший своего господина ни на миг, сказал осипшим клирикам:
– Клянусь Господом, ни разу не солгавшим! Свет еще не видывал подобного пройдохи!
Вернулись конные, наезжавшие в деревню, и тотчас началась кухонная возня: выкапывали ямы, устанавливали над ними треноги для котлов, послали десяток человек за водой, принялись греметь посудой. Вскоре из деревни пришла подвода, груженая хворостом, свежезарезанной свиньей и десятком корзин с хлебом. Всадники спешились, лошадей пустили пастись. Июльский зной, густой и душистый, растекался над людьми и животными.
Жерар спустился во двор и, подозвав к себе своих людей, велел подать кольчугу, шлем, и шелковый сюркот, и плащ с меховой оторочкой – все самое лучшее и роскошное, невзирая на жару; седлать скорей Беллена и накрыть его самой красивой попоной. Затем он повелел, чтобы оруженосец взял трубу и сам оделся почище, ибо им предстоит сейчас идти навстречу сеньору Вульгрину и заявить о своих исконных правах на замок, лес и деревню Монтиньяк.
Пока все требуемое приносят, вытряхивают и очищают от пыли мягкой тканью, Жерар посылает человека к девице Изабелле с просьбой: пусть бы благонравная девица спустилась во двор, покинув уединение, и уделила князю Блаи небольшое число минут из того множества, что отпущены ей Господом и слагают общее число часов ее жизни.
Вскоре девица Изабелла, сопровождаемая сенешалем Понсом, вышла к сеньору Жерару. Сеньор как раз стоял, широко расставив ноги и воздев руки к небу, а оруженосец облачал его в длинную, ниже колен, кольчугу с большим разрезом сзади. Жерар вынырнул из кольчуги и устремил на девицу огненный взор. Тем временем оруженосец взял лоскут ткани, смоченный в масле, и принялся обтирать кольчугу, стараясь сделать так, чтобы она засверкала.
Сенешаль Понс Потерянный Грош спросил, обращаясь к Жерару от лица Изабеллы: для чего кроткую девицу отвлекли от занятий, приличествующих ее возрасту, полу и положению, и призвали сюда, в неподобающее место?
– Я, как и вы, исполнен всяческой заботы о замке Монтиньяк, – отвечал Жерар, – и мне было бы весьма прискорбно, если мой брат Вульгрин начнет его штурмовать, ведь тогда достоянию девицы будет нанесен урон. А именно к этому все и идет. Достаточно лишь поглядеть, что творится под стенами! Поэтому я хочу и требую, чтобы девица Изабелла вышла со мной к графу Ангелумскому, моему сеньору, и обратилась к нему с просьбой решить наше дело полюбовно. Ведь она по доброй воле решила принести присягу за свой лен мне, а не графу Ангулемскому, восстанавливая тот порядок, что был заведен в старые времена.
(Такую длинную, связную речь вложили в уста Жерара усердные клирики, написавшие историю князей Блаи. На самом деле он извергал свои пожелания куда менее учтиво и куда более отрывисто.)
Девица покраснела, чувствуя свое одиночество, и вдруг взвизгнула:
– А я вам ничего и не обещала! Я… Граф Ангулемский!.. Мой батюшка всегда… Будьте прокляты!..
И убежала в слезах.
Жерар взревел:
– Догнать!
Один копейщик побежал следом за девицей, другой схватил старика сенешаля, дабы тот не вздумал вмешаться. Сенешаль Потерянный Грош тянул шею, почерневшую от прилива крови, напрягал жилы и кричал, брызгая слюной на держащие его руки:
– Предатели! Иуды!
Жерар морщился.
Тут принесли девицу Изабеллу и поставили ее на землю перед Жераром. Изабелла за несколько минут успела наплакать себе красные веки и распухшие губы.
– Как же так, – с отеческой укоризной обратился к ней Жерар. – Ведь вы дали мне обещание!
– Ничего я не обещала… – сказала, плача, девица. – Все вы врете, мессир!
Князь Блаи рассвирепел.
– Клянусь зубами Господа! – закричал он, сильно топнув ногою. – Вы пойдете со мной к Вульгрину!
Изабелла шумно всхлипнула, обтерла лицо рукавом. Ее усадили на коня, Жерар сел на своего любимого Беллена – покрытого попоной, разубранного и разукрашенного. Оруженосец, имя которого было Амелен, разбитной малый, с хитрыми глазами и немного опухшей рожей, взял трубу. Направились к воротам.
Затрубили сперва перед закрытыми воротами, давая понять, что не сдаются, а лишь выходят на переговоры. Затем ворота открыли и опустили мост. На всякий случай обе башни по сторонам от ворот заняли лучники, готовые стрелять, буде Вульгрин явит коварство и попробует ворваться в замок. Граф Ангулемский, конечно, знал обо всех этих предосторожностях.
За мостом опять протрубили. Вульгрин махнул трем своим рыцарям – кто оказался ближе – и двинулся навстречу мятежному кузену.
Между родичами произошел тут такой разговор.
Вульгрин. Вижу я, кузен, не привыкли вы чтить ни человеческие законы, ни божеские установления. По какому праву посягаете вы на достояние этой сироты, Изабеллы де Монтиньяк?
Жерар. Исстари сеньоры де Монтиньяк держали свои земли от князей Блаи, и нет в моих действиях никакого посягательства, коль скоро желаю я защитить эту сироту от вашей всегдашней алчности, кузен!
Вульгрин. Всегда вы были дурным вассалом, мессир, и никуда не годным родичем, а нынче, как я погляжу, превзошли сами себя! Мало вам надругательства над правами этой девицы – так вы имели дерзость захватить в плен ее самоё!
Жерар. Благонравная и благоразумная Изабелла, зная, кто ее истинный защитник, обещала присягнуть мне на верность, и ради этого-то она здесь.
Изабелла. Клянусь ногой Христовой – не бывать этому, чтобы я присягнула вам на верность! Вы – насильник, мессир Жерар! Лучше остаться мне без всякого достояния, нежели принять землю из ваших рук! А теперь можете убить меня на глазах у мессира графа, ежели вам того хочется!
Жерар. Она лжет из страха перед вами, кузен! Она лжет!
Изабелла. Нет, не лгу! Иуда! Предатель! Чтоб ты сдох!
Рыцари Вульгрина (одобрительно свистят).
Вульгрин. Довольно, кузен. Ради этой девицы и моей чести я буду биться с вами до тех пор, покуда кости ваши не рассыплются и замок Монтиньяк не падет во прах!
«Много было сказано тут слов, которые мы не станем записывать», – прибавляет хронист. А говоря об Изабелле, которая явила в решающий миг такое мужество, необычное для девицы, он прибавляет: «Существуют люди, которые изучают астрономию, некромантию, геометрию, юриспруденцию, медицину, теологию, музыку… Но никто и никогда не видел, чтобы человек, ежели только он не безумец, избрал в качестве предмета изучения женщину».
Таким образом Амелен-оруженосец затрубил в свою пронзительную трубу, и они с князем Блаи повернули в замок; Изабелла же осталась с графом Ангулемским. Жерар был мрачен, как туча, темен лицом, подобно сарацину; ярость вырывалась из его ноздрей. Цепи подъемника заскрежетали, наматываясь на предназначенные им оси; мост, слегка подрагивая, поднялся за спиной Жерара и Амелена с его трубой.
Вульгрин отправил десяток человек в лес – рубить стволы для таранов. Из деревни пригнали сотни полторы мужланов, дабы те копали землю и носили ее корзинами в ров. Мужланы, по природе своей коварные и угрюмые, делали это с большой неохотой, беспрестанно понукаемые и бранимые. Со стен в них летели стрелы, поэтому каждого корзинщика сопровождал щитник, а щиты ради такой работы имелись нарочитые: в человеческий рост, из толстой древесины, обтянутой кожами. Эти кожи постоянно смачивали в реке, что протекала неподалеку от замка, ибо со стен летели не только стрелы, но и огненные шары. По счастью, запасов воды в замке было немного, и оттого осаждающих не поливали кипятком. В этом все люди Вульгрина видели для себя большое утешение.
Девица Изабелла де Монтиньяк была принята Вульгрином с большим почетом. Он и бывшие с ним при переговорах рыцари повсюду славили ее храбрость и находчивость и хвалили ее стремление остаться верной графу Ангулемскому, так что Изабелла совсем развеселилась, очень приободрилась и в конце концов заявила, что хочет сама участвовать в битве за отцовский замок.
И вот как поется об этом в жесте «Деяния сеньоров де Монтиньяк»:
Таким вот чередом шла осада. Ров постепенно заполнялся землей и ветками, да не в одном месте, а сразу в двух, и уже готовились плетеные настилы, дабы накрыть ими рыхлую, свежезасыпанную почву. Для Злой Громыхалки спешно возводилась башня, так что машина в решающий миг могла быть поднята вровень по стеной.
Граф Ангулемский Изабеллу славит,
Ей чашу пенного вина подносит,
Учтиво на ковер ее сажает,
Ей обещает помощь и защиту.
Так говорит отважная девица:
«Вы хвалите меня, мессир, напрасно.
Глаза мои пестры, вы говорите?
Они красивы, но они и зорки!
Моей руки вас белизна пленяет?
Да, руки белы, но они и крепки!
Мой гибкий стан в вас вызывает трепет?
Клянусь – снесет он латы и кольчугу!
С мечом в руке хочу, как рыцарь, биться,
Добыть себе и честь, и достоянье!
Аой!»
Девица Изабелла в шлеме и короткой кольчуге, которая была ей широковата и все время сползала на плечо, повсюду разъезжала, держась возле сеньора Вульгрина, и, кажется, впрямь намеревалась участвовать в штурме собственного замка.
Что касается Жерара, то ему приходилось несладко. Выдержать длительную осаду Монтиньяк был не в состоянии: ни съестных припасов, ни воды, ни достаточного количества стрел и камней для машин в замке заготовлено не было. Впрочем, о долгой осаде речи и не шло: в намерения Вульгрина также не входило тратить под Монтаньяком много времени, и он собирался взять замок штурмом, как только приготовления к тому будут закончены.
Сенешаль Потерянный Грош честил Жерара на чем свет стоит, обвиняя сеньора Блаи в том, что он сделался причиною безумия молодой госпожи. «Виданое ли это дело, – хрипло надрывался старик, – чтобы юная девица вместо того, чтобы помышлять о замужестве, о разных женских рукоделиях и попечениях, носилась по полю на коне, в смехотворном доспехе, на потеху добрым рыцарям и звероподобному мужичью? Не иначе, как лишилась она рассудка!»
Несправедливое это обвинение, выкликаемое сенешалем на разные лады, навело Жерара на здравую мысль заключить старика под стражу, ибо тот, неровен час, мог сговориться с копейщиками из Монтиньяка и попросту открыть Вульгрину ворота замка.
Так сеньор де Блая и поступил: сенешаля, заковав в цепи, заперли на крепкие засовы в башне; своим же людям Жерар строго наказал приглядывать за местными, ибо повсюду вдруг стала мерещиться ему измена.
Злое дело! Минуло уже восемь дней с тех пор, как Жерар явился в замок. Мужланы, работавшие при осаде, что ни час, то злобились и норовили тайно уйти домой, к своим полям, – «иначе весь наш урожай погибнет», объясняли они, будучи остановленными.
На рассвете девятого дня пробежали, держа щиты над головой, по насыпанным через ров переправам и сразу в двух местах бросили на стены лестницы. Злая Громыхалка вступила в дело и принялась крушить черепа, выбивать зубы, дробить кости, – словом, взялась за обычную свою работу. Люди Жерара, в свою очередь, пускали в нападающих стрелы и отталкивали лестницы от стен длинными шестами, однако все оказалось тщетно: спустя короткое время во дворе замка уже кипело сражение.
Было еще темно. Солнце низко висело над горизонтом, ожидая своего часа.
Ворвавшиеся стремились овладеть воротами, дабы впустить в Монтиньяк остальных, так что скоро происходящее здесь напоминало бурлящее в котле варево, когда в шапке пены бешено кружатся, тщась обогнать друг друга, куски овощей, серые от долгой варки куски мяса и многочисленные рыхлые бобы.
Сам Жерар с мечом в руке оборонял ворота, но внезапный удар по шлему, предательски нанесенный кем-то сзади, заставил сеньора Блаи пошатнуться, и тотчас обрушился на него целый град ударов, из которых тот успел отразить только два.
Таким образом ворота были открыты, и во двор хлынул широкий поток солнечных лучей, таких безмятежных, исполненных ласки и золота, что впору устыдиться озаренной ими картины.
Все оборонявшиеся, видя, что сеньор их повержен, тотчас прекратили сопротивляться и сдались на милость победителей. Жерар, хрипло, полузадушенно стеная под сбитым и смятым на голове шлемом, перекатывался с боку на бок и дергал ногой от муки.
Пройдя сквозь изливающийся с востока свет, в замок бок о бок вступили Вульгрин и Изабелла.
Захваченных в плен людей Жерара подвели к графу. Граф пересчитал их, полученное число умножил на три, округлил и во всеуслышание назвал сумму выкупа, пригрозив в противном случае нанести каждому из пехотинцев такое увечье, которое сделает их впоследствии навсегда непригодными для воинского дела.
Затем разыскали и принесли израненного Жерара и не без труда освободили его от шлема, так что граф Ангулемский вволю мог любоваться лицом своего кузена, густо-красным и уже опухшим. Шатаясь, Жерар висел на руках двух дюжих копейщиков из Монтиньяка, а еще один подпирал его сзади.
– Что ж, – молвил тут Вульгрин Ангулемский, – сдается мне, кузен, что эту битву вы проиграли.
– Я и сам так думаю, – ответил Жерар и с отвращением выплюнул кровь.
А девица Изабелла, которая все это время озиралась по сторонам, словно тщась осознать, в какое ужасное место она попала, не сдержала тут своих чувств и воскликнула:
– Боже милосердный! Как, оказывается, омерзительны мужчины!
И, громко заплакав, убежала в свои покои.
Оба кузена проводили ее удивленными взглядами, после чего встретились глазами и вдруг одновременно расхохотались – хотя, по правде сказать, Жерару каждое лишнее сотрясение в теле причиняло невыносимую боль.
* * *
Вот и настало время снова вспомнить знакомую с детских лет печаль короля Карла, который нашел на поле брани тела графа Роланда, и с ним – друга его Оливье, и епископа Турпина, отважного воина. Как велел тут король Карл вынуть их сердца и, обернув в шелк, уложить в ларец; тела же обмыть настоем перца и вина, осыпать пряностями, зашить в оленью кожу, уложить в мраморные гробы и так, под коврами, везти на телегах до Блаи, где и были они погребены в соборе Сен-Роман.Приблизительно таким же образом возвращался в Блаю и сеньор Жерар, сравнивая себя с легендарным Роландом с тою только разницею, что граф Роланд был совершенно мертв, а князь Жерар все еще жив, хотя и едва-едва. Но в данном случае разницу надлежит признать существенной.
В неудавшейся попытке захватить Монтиньяк Жерар потерял пять человек убитыми, еще восемь были тяжело искалечены в бою, а за прочих надлежало заплатить 60 марок полновесным серебром.
Жерар лежал в телеге на попоне, снятой с Беллена, и глядел в небо, помутневшее от его страданий. Попона почти не смягчала ударов, которыми награждала сеньора де Блая дорога. А уж дорога эта расстаралась на славу: и лягала-то она его в поясницу, и пинала в бока, и лупила по голове, так что Жерар и в самом деле едва не испустил дух. Однако оставаться для излечения в Монтиньяке он наотрез отказался, ибо легче казалось ему умереть в пути, нежели сносить насмешки кузена, попреки освобожденного из заточения Понса и слезы разобиженной девицы.
Скоро показалась Блая – знакомые очертания красных стен с башнями – и тупыми, с ровной площадкой для обзора, и островерхими; а дальше – лес тонких мачт и сверкающее зеркало залива Жиронда. Нет лучше Блаи места на земле! Даже дышать полегче стало, словно тот незримый злой гном, что чугунной тушей сидел на груди у Жерара, – и тот приподнялся, дабы получше разглядеть чудесный город, окутанный светом, точно облаком.
Ну как тут оставаться лежащим в телеге? Немыслимое это дело, чтобы сеньор, пусть даже потерпевший поражение, вступал в свои владения таким позорным и недопустимым образом. И потому велел Жерар остановиться.
Расторопный Амелен (у самого рука перевязана тряпкой и через весь лоб – гигантская ссадина) склонился над телегой – разобрал приказ: князя с телеги поднять, облачить в плащ поверх кровавой рубахи, дабы скрыть многочисленные повреждения, причиненные как плоти его, так и одежде, и, усадив на Беллена, тайно поддерживать с обеих сторон. Таким-то способом, скрывая одолевшую князя печаль, следует пройти через город до самой цитадели.
Подданные Жерара ничего еще не знали о постигшей его неудаче, а поскольку ехал князь медленно, торжественным шагом, тесно окруженный рыцарями, и глядел по обыкновению свирепым и неподвижным взором, то и встречали его радостными кликами.
Только в цитадели, оставшись наедине со своими людьми, Жерар испустил ужасный вопль, исторгшийся из самой его утробы, бело закатил глаза и кулем повалился наземь.
Поднялась обычная в таких случаях суета: князя унесли в покои и уложили на жестком сундуке; домну Филиппу, вот-вот ожидавшую появления на свет потомства, до израненного мужа никак не допустили, говоря, что это будет вредно для ребеночка. Послали за капелланом в замковую часовню и за клириками в Сен-Роман. Кроме того Амелен на всякий случай отправился в город приискать там толкового лекаря, поскольку пользовавший обыкновенно князя, его супругу и приближенных только и горазд был, что отворять кровь и рассуждать о свойствах, цвете и прозрачности мочи, чем немало развлекал Жерара и утешал домну Филиппу. Однако доверять ему в делах более серьезных Амелен был не склонен.
И вот неподалеку от гавани Амелену указали одного человека, учености, по слухам, почти диавольской. Звали его Нивардом; прозвание от людей он имел «Басурман», ибо несколько лет провел в Святой Земле, где изучал медицинские науки, не брезгуя при этом никакими учителями. То и дело Нивард Басурман призываем бывал на церковный суд, где прилюдно подтверждал свою верность Господу нашему Иисусу Христу и святой католической церкви, давал присягу в том, что ни сном ни духом не предавал себя врагу рода человеческого и разъяснял различные случаи исцеления им безнадежно больных. Неоднократно преследуемый за свои медицинские опыты, он переменил уже с десяток городов (как утверждали знающие люди), и совсем недавно прибыл в Блаю из Бордо; однако на него уже донесли, будто он, словно в насмешку над деянием Сына Человеческого, воскресил умершую дочь одного виноторговца с помощью колб, перегонного куба, нескольких порошков и магического ланцета, так что может статься, что скоро Ниварду придется давать Церкви новое объяснение.
– Такой-то человек мне и надобен! – воскликнул Амелен и, поблагодарив знающих людей, тотчас отправился по указанному адресу.
Нивард Басурман оказался щуплым, неказистым человечком с сереньким личиком, похожим на мышиную мордочку, и елейной улыбочкой. С виду он точь-в-точь напоминал ханжу, ежедневно высылаемого из монастыря для сбора милостыни среди жестоковыйного плебса. Лекарь был облачен в длинное бесформенное одеяние из грубой эсклавины; он был бос; маленькие руки с тонкими пальцами были красны и слегка шелушились.
Все увиденное настолько поразило Амелена, что тот не нашел ничего лучше, как ткнуть лекаря в кисть руки и спросить грубым тоном:
– Что это у тебя, а?
– Возьму на себя дерзновение пожелать тебе хорошего дня, если будет на то воля Божья, господин, – с поклоном произнес Нивард. – Господь в своем бескрайнем милосердии ниспослал мне сие испытание, наградив мои руки болезненным шелушением и неприятною на вид краснотою; однако причина, вызвавшая сии изменения, – вовсе не болезнь, опасная для других, но одно лишь попечение Божье и непрестанное соприкосновение с различными лекарствами.
Амелен плюнул и сказал:
– Ну вот что. Ты мне нужен. Князь Блаи серьезно ранен.
Диковинный лекарь воззрился на Амелена с совершенно искренним ужасом.
– Неужели Господь допустил столь огромное несчастье? – завопил он. – Надобно, однако, искать утешение в той мысли, что и беды посылаются для нашей же пользы, дабы посетили нас за время болезни несвойственные нам в обычном состоянии раздумья…
Вереща, воздевая руки к небу, хватаясь за голову и приседая, ханжа носился по своей маленькой комнатке и быстро-быстро хватал с полок и из сундучка, срывал со стен и с оконца различные свертки, баночки, мешочки, коробочки, какие-то звякающие предметы, завернутые в полотно, и прочий хлам. Наконец он побросал все это в нищенскую торбу и устремился к выходу, исступленно крича, чтобы его немедленно доставили к святому страдальцу.
Жерар и вправду был очень плох. Двое клириков из Сен-Романа читали над ним псалмы. Капеллан тихо уговаривал князя исповедаться. В ответ князь только слабо шевелил пальцами, показывая, что не может говорить.
Соседний покой оглашался пронзительными криками домны Филиппы, которой приспело время рожать, и мимо Жерара то и дело, шурша, пробегали служанки с какими-то тазами.
Затем до слуха Жерара донеслись причитания, похожие на назойливое зудение мухи, и быстро перебирая босыми ногами предстал перед князем Нивард Басурман. Лекарь стремительно поклонился, выпалил две молитвы, одна за другой, прямо в лицо ошеломленным клирикам, после чего незамедлительно принялся раскладывать вокруг сундука, служившего Жерару ложем, разнообразнейшие гноеотсасывающие примочки, мясозаживляющие мази, шраморастворяющие примочки и кожезарастительные повязки.
Совершив все это, лекарь взглянул на больного. Увидев желтоватое лицо Жерара, покрытое радужными потеками и казавшееся вылепленным из раскрашенного воска, лекарь на миг замер, а потом завопил в полном отчаянии:
– О Небеса, как не разверзлись вы при виде столь неописуемых страданий?
– Кто это? – спросил капеллан у Амелена, едва лишь оправился настолько, чтобы говорить.
– Лекарь, – отвечал Амелен. – Говорят, он весьма искусен.
– Ступай прочь! – закричал капеллан, напирая на Ниварда, и закрыл собою сундук с простертым князем Жераром. – Не о бренном теперь попечение!
– Благослови вас Бог, господин мой, за всю вашу мудрость! – вскричал лекарь, повергаясь перед капелланом во прах и смиренно тряся головою. – Да только Господь не одних лишь недужных дал нашему миру! Нет, о нет! Неизреченной милостью своей дал Он также миру и лекарей, так что, по воле Божьей, обращаться в случае недуга к лекарю отнюдь не грех. Ибо искусство лекарское стоит на тех естественных средствах, которые Самим же Господом и устроены, мудро и милосердно. И о каждой из моих мазей я могу подробнейше рассказать и разъяснить, так что, с Божьей помощью, все недоразумения рассеются.
Высыпав, как горох, эту тираду, Нивард суетливо задвигался на полу у ног капеллана и наконец вскочил.
Тут Жерар пошевелился на сундуке и с трудом прошептал:
– Пусть… лечит…
Повинуясь воле князя, капеллан оставил лекаря в покое и удалился, велев, однако, клирикам оставаться и ни на миг не прекращать чтения. Нивард Басурман тотчас потребовал себе в помощь какую-нибудь расторопную девицу из прислуги, ибо, заявил он, «из покоев госпожи выбежало никак не менее пяти, а такого количества при родах не требуется, поскольку роды – явление естественное и свойственное всему живому, проистекающее, к тому же, с благословения Самого Господа».
Амелен тотчас ухватил первую попавшуюся девицу, выскочившую от домны Филиппы с ворохом покрывал, и велел ей прислуживать теперь лекарю и выполнять все его распоряжения, за исключением срамных.
После этого Нивард перестал обращать внимание на кого бы то ни было. Он заголил сеньора Жерара и снял с его ран все наложенные ранее повязки. Дабы размочить их и не причинять князю лишних страданий, отдирая коросту, лекарь отправил служанку в покои госпожи с наказом незамедлительно похитить оттуда таз теплой воды.
Сняв таким образом старые повязки, лекарь принялся накладывать новые, пропитанные различными лекарственными составами. При этом он, не переставая, причитал, славословил Господа, Деву Марию и всех святых, восхвалял их милосердие, указывал на неслыханные страдания больного и спустя час так утомился, что начал путаться и взывать то к пророку Исе, то к Мухаммеду, то вообще к Богу Израиля. В конце концов лекарь выпустил последнюю повязку из рук и, не завершив труда, пал на пол возле сундука и мгновенно заснул.
Девица, данная ему в услужение, стыдливо наложила эту повязку сама и тихо удалилась, а Амелен, не покидавший своего господина ни на миг, сказал осипшим клирикам:
– Клянусь Господом, ни разу не солгавшим! Свет еще не видывал подобного пройдохи!