Страница:
– Оставьте… – прошептал Кандела. – Оставьте меня… Мне нужен воздух… аромат… изящное… Неужто не придет он, прекрасный юноша с цимбалом, чтобы сыграть мне песнь о неразделенной любви?
– Смешной, – сказала Зора и приподняла его за крылышко.
Кандела забил свободным крылом, пытаясь вырваться.
– Отпусти! – строго приказал девочке отец. Она не без сожаления разжала пальчики. Кандела подлетел к Драгомиру и уселся на подлокотнике его кресла.
– Я изнемогаю, – заявил он. – Эти негодяи, ваши подручные, морили меня голодом. Немного пыльцы – вот все, о чем я прошу. Мои запросы невелики – музыка, поэзия, возможно, живопись. И цветы. Цветы – всегда. Цветы – на завтрак, на обед, на ужин, на второй ужин… на полуночное чаепитие, к рассветному кексу…
– Позвольте узнать, – осторожно осведомился Драгомир, – чем вы изволите питаться в зимнее время?
Кандела выглядел озадаченным.
– В каком смысле?
– В том смысле, что зимой цветы не растут, – ответил граф.
– А что растет? – в ужасе спросил Кандела.
– Сосульки! – выпалила Зора.
– Не морочь господину-малютке голову! – остановила ее мать. – Сосульки никто не ест.
– Ну, это кто как, – бойко начала Зора, но вовремя остановилась.
Кандела был потрясен:
– Ни одного цветка? А чем же питаться?
– А чем вы обычно питаетесь зимой? – Граф начал терять терпение.
– Это моя первая зима, – объяснил Кандела. – Я еще так юн и неопытен… Так нуждаюсь в друге и наставнике… Неужто не придет он, умудренный юноша, не согреет меня светом своих лучистых глаз?
– Я думаю, мед вполне заменит пыльцу, – предложила графиня.
– Мед! – возопил Кандела в восторге. – Прозрачный, наполненный солнцем, хранящий в себе тепло и ароматы лета!
– У меня вопрос, ваша светлость, – вмешался Гойко, – нам обязательно терпеть это существо?
– Да, – сказал граф.
– Есть такая бабочка, – вмешалась Зора, – она на чем вылупится, такого и цвета. И двух одинаковых не бывает. Я их ловила, а Мирко сказал, что их надо на булавку пришпилить и засушить. Он считает, что мне пора учиться. Про цветы, про насекомых всяких. А я ловила целый день и поймала двух. Я их в кулаке принесла. А Мирко говорит: «На что они сдались, такие обтруханные?» Ну, они и ушли. Они без пыльцы летать не могут. А я у них случайно всю пыльцу стерла.
Кандела побледнел, как мел, и потерял сознание.
– Опять спит, – сказала Зора. – Какой смешной! Ты его пощекоти, папа. Ты ему животик пощекоти, он и проснется. А если не хочешь, давай я.
И пока граф с сомнением глядел на одутловатую физиономию крошечного создания, девочка подбежала к нему. Кандела тотчас очнулся и в ужасе воззрился на ребенка.
– О, пощади… – прошептал он. – Убийца!
Зора обиженно пожала плечами:
– Ну и подумаешь, не очень-то и хотелось…
Граф Драгомир перевел взгляд на Зимородка:
– Он что, всегда такой был?
– Поверьте, ваша светлость, – отвечал Зимородок, – было значительно хуже.
Граф только головой покачал:
– Ну ладно, пока накормим его медом, а там видно будет.
Однако накормить Канделу оказалось делом весьма непростым. Сперва он потребовал гречишного меда, потом липового. А когда липовый оказался недостаточно прозрачным, захотел цветочного. Принесли цветочный. Малютка-недомер нашел его удовлетворительным, но затем вдруг зарыдал и стал умолять, чтобы к его одинокой трапезе присовокупили «глоток изящного».
Некоторое время горцы недоумевали, затем принесли ему вышитое полотенце. Кандела нашел его узор примитивным, хотя и не лишенным варварского очарования. Старший сын графа – Мирко – привел свою лучшую собаку. Но та, лязгнув челюстями, смертельно напугала малютку. Кроме того, она порывалась слопать мед. Собаку увели. Мирко обозвал Канделу болваном, а Кандела в полуобморочном состоянии громко всхлипывал.
Зимородок отправился на поклон к Гловачу.
– Нет, нет и нет! – закричал Гловач.
– Да ты ведь еще не знаешь, о чем я хочу говорить, – пробовал было уломать его Зимородок.
– Прекраснейше знаю.
– Пойми, он изменился. Он жаждет прекрасного. Без этого не ест.
– Чем скорее он подохнет, тем лучше, – мрачно заявил Гловач.
– У графа есть какой-то план.
– Да-да, план. Знаю. А этот крылатый сволочонок – часть этого плана.
– Я знал, что ты со мной согласишься.
– Ничего я не согласился! – отбивался Гловач, но Зимородок уже схватил одной рукою лютню, другою – Гловача за локоть и потащил в пустынный зал, где подле большого блюда с медом в безнадежной истерике лежал необходимый для решающей битвы малютка-недомер.
– Что я, единственный музыкант в этом замке? – трепыхался Гловач.
– От песен здешних горцев он помрет вернее, чем от арбалетной стрелы, – объяснил Зимородок.
Гловач сдался. Гловач стал бледен. Гловач отобрал лютню у Зимородка, уселся на твердый стул с крошечным сиденьем и неудобной прямой спинкой и заиграл. При первых звуках музыки Кандела перестал всхлипывать. Судороги постепенно прекратились, и наконец малютка окреп настолько, что сумел даже приподнять голову.
– Кто здесь? – пролепетал он. – Чей прелестнейший голос возвратил меня к жизни? Неужели это не сон, и сейчас я увижу его – прекрасного юношу с подругой-лютней, стройного, как… э… как называется то дивное дерево, которое стройное?
– Оно называется Гловач, – хмуро произнес музыкант, останавливаясь посреди песни.
– Гловач! О! Какое благородное имя! Играй же, умоляю тебя, иначе я вновь погружусь в пучины отчаяния, в бездны одиночества, в ледяные объятия смерти!
Гловач сыграл сарабанду. Потом для разнообразия павану. Малютка-недомер, прикрыв глаза, жадно слушал.
– Ты будешь есть? – сердито спросил Гловач. – Учти, я не намерен сидеть тут весь день и тренькать ради какого-то недомерка.
– Недомера, – поправил Кандела. – Не называй свое искусство «треньканьем», равно как и другими неподобающими прозваньями, о сияющий красотою юноша! Оно воскрешает меня, оно дает мне силы длить мое хрупкое существованье в этом грубом, полном насилия мире.
Гловач принялся исполнять вариации на тему «Венка из белых лилий». Зимородок со сдавленным стоном покинул пиршественный зал. Кандела вздохнул, открыл глаза и наконец принялся за обед…
Последнее полнолуние лета было посвящено самому любимому празднику Захудалого графства – Ундиновой ночи. Ни гибель королевства, ни превратности войны – ничто не отменило этой ночи, и вот, как встарь, все подданные Драгомира, от мала до велика, покинули замок, оставили скот и пастбища и отправились в верховья Синей реки.
Граф Драгомир пригласил и гостей принять участие. Те с радостью согласились.
Заслышав о приготовлениях, Вольфрам Кандела впал в страшное беспокойство. Он метался по отведенным ему покоям в верхнем этаже башни – то взлетал, трепеща крылышками, то мелко топотал ножками по столу и нервно обкусывал лепестки. Наконец он подлетел к окну графских апартаментов, забился о стекло и потребовал аудиенции.
Графа и графини в покоях не оказалось. Кандела застал только старшего из графских сыновей, Драгомира IX, более известного как Мирко. Это был загорелый и крепкий пятнадцатилетний юноша, с лихими уже усами, всегда готовый рассмеяться или вспылить. Мирко, облаченный в белые одежды с меховой опушкой рукавов, важно расхаживал перед большим зеркалом и время от времени ослепительно улыбался, всякий раз стараясь вложить в эту улыбку какое-нибудь новое чувство: насмешку, восхищение, недоумение и т.д. Появление в столь интимный момент малютки-недомера было явно некстати. Мирко покраснел и схватился за кинжал.
Впрочем, Канделу это нисколько не смутило.
– Прекрасный юноша! – молвил он, опускаясь на зеркало и слегка подрагивая крыльями. – О, это ошеломительное видение красоты и молодости, подобное живительному солнечному свету! К чему мне цветущие луга и травы, и нектар, и вид прелестниц-бабочек, если вдруг лишиться мне музыки и желаннейшего общества?
– Это ты к чему, насекомое, клонишь? – подозрительно осведомился Мирко. – Говори яснее, видишь – мне некогда!
– Куда уж яснее, – вздохнул Кандела и подлетел к самой щеке молодого графа, слегка овевая ее крыльями. – Я жажду побывать на празднике Ундиновой ночи.
– Ну так побывай, – отстранился Мирко. – Будешь щекотаться, прихлопну!
– Даже в жестокости своей сколь прекрасна младость, – молвил Кандела. – О, дни златые! Моих слабых сил не достанет, чтобы долететь до места. К тому же, такие, как я, не летают по ночам, а порхают… и только при солнечном свете. После захода благодетельного солнца мы имеем похвальное обыкновение спать в своей ароматной постельке.
– Короче, – оборвал Мирко, – я должен тащить тебя и твою койку, иначе ты подохнешь?
– Яснее не скажешь, – подтвердил Кандела.
– Спрошу у отца, так ли это необходимо, – хмуро сказал Мирко и вышел.
Оказалось – необходимо, и вот старший графский сын уже отягощен мехами с сидром, узким маленьким барабанчиком, издающим тонкие пронзительные звуки, и кроваткой со спящим малюткой-недомером. Остальные тоже нагружены – угощением, музыкальными инструментами, связками факелов.
Ночь волшебна. В темноте громко пиликают невидимые цикады. Люди идут молча скорым шагом.
Синяя река, в низовьях такая пышная и величавая, здесь – словно девочка-подросток, тощенькая, шумная, скачущая среди камней. Даже не верится, что этот несерьезный ручеек сумел прорыть среди древних гор такое глубокое ущелье.
Берегом идти труднее – в ущелье темно и скользко. Чья-то широкая крепкая рука держит Марион за руку – девушка все время спотыкается.
И вот шествие наконец остановилось. В этом месте ущелье расступалось, и на берегу молодой речки была полоска песчаного пляжа. Здесь росло несколько деревьев, чьи ветки, помимо листьев, были украшены лентами, тряпичными куколками, искусственными цветами и плетеными корзиночками.
В холодном свете полной луны отчетливо вырисовывался каждый камешек, Вдруг один из них шевельнулся… или это только показалсь Марион? Нет, камешек действительно сдвинулся с места. Рядом с ним вырос небольшой бугорок. Песок осыпался, и появилась голова маленькой ундины. Это была миниатюрная головка девушки с тонкими, не вполне правильными, но очень милыми чертами, с длинными влажными волосами, в которых было полно песка. Ее темные, немного раскосые глаза глядели серьезно и пытливо. Две тонкие руки выпростались из песка и принялись разгребать его. Затем ундина выбралась наружу целиком. Марион разглядела перепонки между пальцами рук и два широких плавника вместо ступней, гибкую фигурку, чуть нахмуренное личико. Легким движением только что вылупившаяся ундина вскочила на ноги и быстро побежала к воде. Еще миг – и певучая волна подхватила крошечное тельце.
Следом за первой ундиной показалась вторая, третья… Весной на этом пляже ундины отложили в песок яйца и уплыли. Все лето, согреваясь под солнцем, ждали своего часа их дочери. Говорят, если выкопать яйцо и снять пеструю скорлуку, то внутри обнаружится – в зависимости от того, в какой из летних месяцев это сделать – крошечная рыбка с лицом пятилетней девчушки, тритончик с головой десятилетней девочки или лягушка с девичьим лицом над безобразной мордой… Но Захудалое графство испокон веков стояло здесь на страже и оберегало ундин от злых людей.
В последнее полнолуние лета они слышали отдаленный зов – давно знакомый, властный призыв воды, луны, ветра… и каждая разламывала ставшую тесной маленькую вселенную и отчаянно карабкалась наружу, сквозь сыпучую толщу песка – к воде, к воде, к воде…
Весь пляж был полон крохотных существ. И все они, облепленные длинными волосами, стремились навстречу реке.
Никто из наблюдавших не мог бы сказать, как долго это продолжалось. Может быть, час или три. За появлением на свет ундин Марион была готова следить бесконечно.
Но вот последняя из них скрылась под водой. Только тогда очарование Ундиновой ночи слегка отступило, и с людей словно бы спало оцепенение. Штранден провел ладонью по лицу и обнаружил, что оно мокрое от слез: оказывается, ученый плакал от восхищения. Мэгг Морриган перевела дыхание – ей показалось вдруг, что все это время она не дышала. Людвиг и Гиацинта безмолвно обнялись. Гловач с трудом высвободил руку – к счастью, левую – из лапы глубоко растроганного пана Борживоя. Старый рыцарь сам не заметил, что до хруста стискивал пальцы своего слуги и едва не переломал их. У Зимородка перехватило горло, а Марион так теребила себя за косы-баранки, что совершенно растрепала их. У брата Дубравы горело лицо, в глазах стояли большие слезы, онемевшие руки покалывало. Кандела рыдал в своей кроватке и отчаянно кусал край кружевной подушечки. Мирко поставил малютку-недомера на камень и кивнул Марион:
– Пойдем, поищем – не осталось ли еще.
– Можно, я с вами? – попросилась Зора.
Мирко позволил.
Втроем они быстро ощупывали песок, запуская в него пальцы. Один раз Зора нашла яйцо, но когда его осторожно разломали, то оттуда выпал уже засохший мертвый тритончик с девичьей головой. Потом долгое время они ничего не находили. Зора, всхлипывая, хоронила тритончика на берегу. Мирко хотел уже объявить, что все ундины благополучно добрались до родных вод, как Марион нащупала что-то живое. Вместе с Зорой они разгребли сырой песок – и перед ними предстала еще одна ундина. Она задохнулась и едва не погибла, не сумев выбраться наружу. Марион положила ее на ладонь, удивляясь и радуясь прохладному прикосновению крошечного тельца. Зора, завистливо приоткрыв рот, смотрела.
Мирко оборвал это удовольствие. Он осторожно взял ундину за ножки, встряхнул, освобождая от песка, и отнес к воде. Она сделала несколько неуверенных шажков и упала. Течение подхватило ее, понесло, и вскоре последняя ундина скрылась из виду.
Тотчас пляж затопили ликующие люди. Празднично загорелись факелы, на песке расстелили холщовые скатерти с богатой вышивкой: черные и красные фигурки танцующих мужчин и женщин перемежались изображениями плывущих рыб, морских коньков, головастиков, ящериц, черепашек и моллюсков. Горы пирожков и яблок казались еще грандиознее в веселом оранжевом свете огня. Деловито забулькал сидр. Почти сразу грянула музыка. Мирко вместе с другими молодыми людьми, босой, с завязанными глазами, отплясывал среди воткнутых в песок лезвиями вверх кинжалов. Марион казалось, что вот-вот кто-нибудь из них до кости распорет себе ногу, но ничего подобного не произошло. Мирко бил в свой узкий барабан, заставляя натянутую кожу то рыдать, как оскорбленная женщина, то смеяться, как торжествующий юноша, то лепетать, как влюбленная девушка.
Наконец молодые люди сорвали с глаз повязки, и тогда одна за другой начали подниматься со своих мест и подходить к ним девушки. Они кружились вокруг кинжалов, подбираясь к своим избранникам и так, и эдак, пока те, изловчась, не хватали их за талию и не начинали кружить.
Постепенно число танцующих увеличивалось. Женщины зазывали мужчин, и те бросали угощение и бежали плясать. Пан Борживой, допив сидр и проглотив последний, сорок второй по счету пирожок, подхватил под локоть саму графиню и утащил ее, как медведь. Топчась и вертясь с ним на берегу, она спросила, что за диковинный танец они отплясывают.
– Сливицкий менуэт, ваша светлость! – пропыхтел старый пан. – Отменная рыцарственная пляска!
Он отпускал графиню просеменить несколько шагов вперед, затем ловил ее за руку и притягивал к себе, после чего они делали скок влево и скок вправо. Оба хохотали от души и в конце концов толстый пан свалился в воду.
Маленькая Зора, разувшись и подобрав юбки выше колен, бесстрашно прыгала среди кинжалов, а затем, вызывающе поводя плечами, уставилась на избранного ею кавалера – Зимородка. Тот расстался с сидром и принялся скакать вслед за верткой девчонкой, высоко задирая ноги.
Граф кружился с Марион, а Дубраву с хохотом вертели две красотки с распущенными лентами в толстых косах. Людвиг и Гиацинта поначалу не принимали участия в весельи. Дочь Кровавого Барона считала, что истинные аристократы только присутствуют на празднествах и наблюдают за происходящим со стороны, а веселятся лишь краешком души. Людвигу это было отнюдь не по сердцу: при дворе короля Ольгерда делать что-либо не от полноты сердечной, но «краешком души» приравнивалось к государственной измене. И потому он незаметно подпоил свою суженую – а Гиацинта, несмотря на внешнюю хрупкость, кушала и выпивала при случае очень много. Наконец будущая герцогиня Айзенвинтер надлежащим образом раскраснелась, обрела легкость и приятный зуд в ступнях и пошла в каком-то особенном танце, где надо было переступать на носочках на месте и изгибаться, точно деревце на ветру. Людвиг решил охранять это деревце и принялся притоптывать, обходя его вокруг как бы дозором.
А Штранден и Мэгг Морриган вносили свой вклад в теорию и практику философии счастья вдали от посторонних глаз, под укрытием безмолвного куста.
Глава двенадцатая
– Смешной, – сказала Зора и приподняла его за крылышко.
Кандела забил свободным крылом, пытаясь вырваться.
– Отпусти! – строго приказал девочке отец. Она не без сожаления разжала пальчики. Кандела подлетел к Драгомиру и уселся на подлокотнике его кресла.
– Я изнемогаю, – заявил он. – Эти негодяи, ваши подручные, морили меня голодом. Немного пыльцы – вот все, о чем я прошу. Мои запросы невелики – музыка, поэзия, возможно, живопись. И цветы. Цветы – всегда. Цветы – на завтрак, на обед, на ужин, на второй ужин… на полуночное чаепитие, к рассветному кексу…
– Позвольте узнать, – осторожно осведомился Драгомир, – чем вы изволите питаться в зимнее время?
Кандела выглядел озадаченным.
– В каком смысле?
– В том смысле, что зимой цветы не растут, – ответил граф.
– А что растет? – в ужасе спросил Кандела.
– Сосульки! – выпалила Зора.
– Не морочь господину-малютке голову! – остановила ее мать. – Сосульки никто не ест.
– Ну, это кто как, – бойко начала Зора, но вовремя остановилась.
Кандела был потрясен:
– Ни одного цветка? А чем же питаться?
– А чем вы обычно питаетесь зимой? – Граф начал терять терпение.
– Это моя первая зима, – объяснил Кандела. – Я еще так юн и неопытен… Так нуждаюсь в друге и наставнике… Неужто не придет он, умудренный юноша, не согреет меня светом своих лучистых глаз?
– Я думаю, мед вполне заменит пыльцу, – предложила графиня.
– Мед! – возопил Кандела в восторге. – Прозрачный, наполненный солнцем, хранящий в себе тепло и ароматы лета!
– У меня вопрос, ваша светлость, – вмешался Гойко, – нам обязательно терпеть это существо?
– Да, – сказал граф.
– Есть такая бабочка, – вмешалась Зора, – она на чем вылупится, такого и цвета. И двух одинаковых не бывает. Я их ловила, а Мирко сказал, что их надо на булавку пришпилить и засушить. Он считает, что мне пора учиться. Про цветы, про насекомых всяких. А я ловила целый день и поймала двух. Я их в кулаке принесла. А Мирко говорит: «На что они сдались, такие обтруханные?» Ну, они и ушли. Они без пыльцы летать не могут. А я у них случайно всю пыльцу стерла.
Кандела побледнел, как мел, и потерял сознание.
– Опять спит, – сказала Зора. – Какой смешной! Ты его пощекоти, папа. Ты ему животик пощекоти, он и проснется. А если не хочешь, давай я.
И пока граф с сомнением глядел на одутловатую физиономию крошечного создания, девочка подбежала к нему. Кандела тотчас очнулся и в ужасе воззрился на ребенка.
– О, пощади… – прошептал он. – Убийца!
Зора обиженно пожала плечами:
– Ну и подумаешь, не очень-то и хотелось…
Граф Драгомир перевел взгляд на Зимородка:
– Он что, всегда такой был?
– Поверьте, ваша светлость, – отвечал Зимородок, – было значительно хуже.
Граф только головой покачал:
– Ну ладно, пока накормим его медом, а там видно будет.
Однако накормить Канделу оказалось делом весьма непростым. Сперва он потребовал гречишного меда, потом липового. А когда липовый оказался недостаточно прозрачным, захотел цветочного. Принесли цветочный. Малютка-недомер нашел его удовлетворительным, но затем вдруг зарыдал и стал умолять, чтобы к его одинокой трапезе присовокупили «глоток изящного».
Некоторое время горцы недоумевали, затем принесли ему вышитое полотенце. Кандела нашел его узор примитивным, хотя и не лишенным варварского очарования. Старший сын графа – Мирко – привел свою лучшую собаку. Но та, лязгнув челюстями, смертельно напугала малютку. Кроме того, она порывалась слопать мед. Собаку увели. Мирко обозвал Канделу болваном, а Кандела в полуобморочном состоянии громко всхлипывал.
Зимородок отправился на поклон к Гловачу.
– Нет, нет и нет! – закричал Гловач.
– Да ты ведь еще не знаешь, о чем я хочу говорить, – пробовал было уломать его Зимородок.
– Прекраснейше знаю.
– Пойми, он изменился. Он жаждет прекрасного. Без этого не ест.
– Чем скорее он подохнет, тем лучше, – мрачно заявил Гловач.
– У графа есть какой-то план.
– Да-да, план. Знаю. А этот крылатый сволочонок – часть этого плана.
– Я знал, что ты со мной согласишься.
– Ничего я не согласился! – отбивался Гловач, но Зимородок уже схватил одной рукою лютню, другою – Гловача за локоть и потащил в пустынный зал, где подле большого блюда с медом в безнадежной истерике лежал необходимый для решающей битвы малютка-недомер.
– Что я, единственный музыкант в этом замке? – трепыхался Гловач.
– От песен здешних горцев он помрет вернее, чем от арбалетной стрелы, – объяснил Зимородок.
Гловач сдался. Гловач стал бледен. Гловач отобрал лютню у Зимородка, уселся на твердый стул с крошечным сиденьем и неудобной прямой спинкой и заиграл. При первых звуках музыки Кандела перестал всхлипывать. Судороги постепенно прекратились, и наконец малютка окреп настолько, что сумел даже приподнять голову.
– Кто здесь? – пролепетал он. – Чей прелестнейший голос возвратил меня к жизни? Неужели это не сон, и сейчас я увижу его – прекрасного юношу с подругой-лютней, стройного, как… э… как называется то дивное дерево, которое стройное?
– Оно называется Гловач, – хмуро произнес музыкант, останавливаясь посреди песни.
– Гловач! О! Какое благородное имя! Играй же, умоляю тебя, иначе я вновь погружусь в пучины отчаяния, в бездны одиночества, в ледяные объятия смерти!
Гловач сыграл сарабанду. Потом для разнообразия павану. Малютка-недомер, прикрыв глаза, жадно слушал.
– Ты будешь есть? – сердито спросил Гловач. – Учти, я не намерен сидеть тут весь день и тренькать ради какого-то недомерка.
– Недомера, – поправил Кандела. – Не называй свое искусство «треньканьем», равно как и другими неподобающими прозваньями, о сияющий красотою юноша! Оно воскрешает меня, оно дает мне силы длить мое хрупкое существованье в этом грубом, полном насилия мире.
Гловач принялся исполнять вариации на тему «Венка из белых лилий». Зимородок со сдавленным стоном покинул пиршественный зал. Кандела вздохнул, открыл глаза и наконец принялся за обед…
Последнее полнолуние лета было посвящено самому любимому празднику Захудалого графства – Ундиновой ночи. Ни гибель королевства, ни превратности войны – ничто не отменило этой ночи, и вот, как встарь, все подданные Драгомира, от мала до велика, покинули замок, оставили скот и пастбища и отправились в верховья Синей реки.
Граф Драгомир пригласил и гостей принять участие. Те с радостью согласились.
Заслышав о приготовлениях, Вольфрам Кандела впал в страшное беспокойство. Он метался по отведенным ему покоям в верхнем этаже башни – то взлетал, трепеща крылышками, то мелко топотал ножками по столу и нервно обкусывал лепестки. Наконец он подлетел к окну графских апартаментов, забился о стекло и потребовал аудиенции.
Графа и графини в покоях не оказалось. Кандела застал только старшего из графских сыновей, Драгомира IX, более известного как Мирко. Это был загорелый и крепкий пятнадцатилетний юноша, с лихими уже усами, всегда готовый рассмеяться или вспылить. Мирко, облаченный в белые одежды с меховой опушкой рукавов, важно расхаживал перед большим зеркалом и время от времени ослепительно улыбался, всякий раз стараясь вложить в эту улыбку какое-нибудь новое чувство: насмешку, восхищение, недоумение и т.д. Появление в столь интимный момент малютки-недомера было явно некстати. Мирко покраснел и схватился за кинжал.
Впрочем, Канделу это нисколько не смутило.
– Прекрасный юноша! – молвил он, опускаясь на зеркало и слегка подрагивая крыльями. – О, это ошеломительное видение красоты и молодости, подобное живительному солнечному свету! К чему мне цветущие луга и травы, и нектар, и вид прелестниц-бабочек, если вдруг лишиться мне музыки и желаннейшего общества?
– Это ты к чему, насекомое, клонишь? – подозрительно осведомился Мирко. – Говори яснее, видишь – мне некогда!
– Куда уж яснее, – вздохнул Кандела и подлетел к самой щеке молодого графа, слегка овевая ее крыльями. – Я жажду побывать на празднике Ундиновой ночи.
– Ну так побывай, – отстранился Мирко. – Будешь щекотаться, прихлопну!
– Даже в жестокости своей сколь прекрасна младость, – молвил Кандела. – О, дни златые! Моих слабых сил не достанет, чтобы долететь до места. К тому же, такие, как я, не летают по ночам, а порхают… и только при солнечном свете. После захода благодетельного солнца мы имеем похвальное обыкновение спать в своей ароматной постельке.
– Короче, – оборвал Мирко, – я должен тащить тебя и твою койку, иначе ты подохнешь?
– Яснее не скажешь, – подтвердил Кандела.
– Спрошу у отца, так ли это необходимо, – хмуро сказал Мирко и вышел.
Оказалось – необходимо, и вот старший графский сын уже отягощен мехами с сидром, узким маленьким барабанчиком, издающим тонкие пронзительные звуки, и кроваткой со спящим малюткой-недомером. Остальные тоже нагружены – угощением, музыкальными инструментами, связками факелов.
Ночь волшебна. В темноте громко пиликают невидимые цикады. Люди идут молча скорым шагом.
Синяя река, в низовьях такая пышная и величавая, здесь – словно девочка-подросток, тощенькая, шумная, скачущая среди камней. Даже не верится, что этот несерьезный ручеек сумел прорыть среди древних гор такое глубокое ущелье.
Берегом идти труднее – в ущелье темно и скользко. Чья-то широкая крепкая рука держит Марион за руку – девушка все время спотыкается.
И вот шествие наконец остановилось. В этом месте ущелье расступалось, и на берегу молодой речки была полоска песчаного пляжа. Здесь росло несколько деревьев, чьи ветки, помимо листьев, были украшены лентами, тряпичными куколками, искусственными цветами и плетеными корзиночками.
В холодном свете полной луны отчетливо вырисовывался каждый камешек, Вдруг один из них шевельнулся… или это только показалсь Марион? Нет, камешек действительно сдвинулся с места. Рядом с ним вырос небольшой бугорок. Песок осыпался, и появилась голова маленькой ундины. Это была миниатюрная головка девушки с тонкими, не вполне правильными, но очень милыми чертами, с длинными влажными волосами, в которых было полно песка. Ее темные, немного раскосые глаза глядели серьезно и пытливо. Две тонкие руки выпростались из песка и принялись разгребать его. Затем ундина выбралась наружу целиком. Марион разглядела перепонки между пальцами рук и два широких плавника вместо ступней, гибкую фигурку, чуть нахмуренное личико. Легким движением только что вылупившаяся ундина вскочила на ноги и быстро побежала к воде. Еще миг – и певучая волна подхватила крошечное тельце.
Следом за первой ундиной показалась вторая, третья… Весной на этом пляже ундины отложили в песок яйца и уплыли. Все лето, согреваясь под солнцем, ждали своего часа их дочери. Говорят, если выкопать яйцо и снять пеструю скорлуку, то внутри обнаружится – в зависимости от того, в какой из летних месяцев это сделать – крошечная рыбка с лицом пятилетней девчушки, тритончик с головой десятилетней девочки или лягушка с девичьим лицом над безобразной мордой… Но Захудалое графство испокон веков стояло здесь на страже и оберегало ундин от злых людей.
В последнее полнолуние лета они слышали отдаленный зов – давно знакомый, властный призыв воды, луны, ветра… и каждая разламывала ставшую тесной маленькую вселенную и отчаянно карабкалась наружу, сквозь сыпучую толщу песка – к воде, к воде, к воде…
Весь пляж был полон крохотных существ. И все они, облепленные длинными волосами, стремились навстречу реке.
Никто из наблюдавших не мог бы сказать, как долго это продолжалось. Может быть, час или три. За появлением на свет ундин Марион была готова следить бесконечно.
Но вот последняя из них скрылась под водой. Только тогда очарование Ундиновой ночи слегка отступило, и с людей словно бы спало оцепенение. Штранден провел ладонью по лицу и обнаружил, что оно мокрое от слез: оказывается, ученый плакал от восхищения. Мэгг Морриган перевела дыхание – ей показалось вдруг, что все это время она не дышала. Людвиг и Гиацинта безмолвно обнялись. Гловач с трудом высвободил руку – к счастью, левую – из лапы глубоко растроганного пана Борживоя. Старый рыцарь сам не заметил, что до хруста стискивал пальцы своего слуги и едва не переломал их. У Зимородка перехватило горло, а Марион так теребила себя за косы-баранки, что совершенно растрепала их. У брата Дубравы горело лицо, в глазах стояли большие слезы, онемевшие руки покалывало. Кандела рыдал в своей кроватке и отчаянно кусал край кружевной подушечки. Мирко поставил малютку-недомера на камень и кивнул Марион:
– Пойдем, поищем – не осталось ли еще.
– Можно, я с вами? – попросилась Зора.
Мирко позволил.
Втроем они быстро ощупывали песок, запуская в него пальцы. Один раз Зора нашла яйцо, но когда его осторожно разломали, то оттуда выпал уже засохший мертвый тритончик с девичьей головой. Потом долгое время они ничего не находили. Зора, всхлипывая, хоронила тритончика на берегу. Мирко хотел уже объявить, что все ундины благополучно добрались до родных вод, как Марион нащупала что-то живое. Вместе с Зорой они разгребли сырой песок – и перед ними предстала еще одна ундина. Она задохнулась и едва не погибла, не сумев выбраться наружу. Марион положила ее на ладонь, удивляясь и радуясь прохладному прикосновению крошечного тельца. Зора, завистливо приоткрыв рот, смотрела.
Мирко оборвал это удовольствие. Он осторожно взял ундину за ножки, встряхнул, освобождая от песка, и отнес к воде. Она сделала несколько неуверенных шажков и упала. Течение подхватило ее, понесло, и вскоре последняя ундина скрылась из виду.
Тотчас пляж затопили ликующие люди. Празднично загорелись факелы, на песке расстелили холщовые скатерти с богатой вышивкой: черные и красные фигурки танцующих мужчин и женщин перемежались изображениями плывущих рыб, морских коньков, головастиков, ящериц, черепашек и моллюсков. Горы пирожков и яблок казались еще грандиознее в веселом оранжевом свете огня. Деловито забулькал сидр. Почти сразу грянула музыка. Мирко вместе с другими молодыми людьми, босой, с завязанными глазами, отплясывал среди воткнутых в песок лезвиями вверх кинжалов. Марион казалось, что вот-вот кто-нибудь из них до кости распорет себе ногу, но ничего подобного не произошло. Мирко бил в свой узкий барабан, заставляя натянутую кожу то рыдать, как оскорбленная женщина, то смеяться, как торжествующий юноша, то лепетать, как влюбленная девушка.
Наконец молодые люди сорвали с глаз повязки, и тогда одна за другой начали подниматься со своих мест и подходить к ним девушки. Они кружились вокруг кинжалов, подбираясь к своим избранникам и так, и эдак, пока те, изловчась, не хватали их за талию и не начинали кружить.
Постепенно число танцующих увеличивалось. Женщины зазывали мужчин, и те бросали угощение и бежали плясать. Пан Борживой, допив сидр и проглотив последний, сорок второй по счету пирожок, подхватил под локоть саму графиню и утащил ее, как медведь. Топчась и вертясь с ним на берегу, она спросила, что за диковинный танец они отплясывают.
– Сливицкий менуэт, ваша светлость! – пропыхтел старый пан. – Отменная рыцарственная пляска!
Он отпускал графиню просеменить несколько шагов вперед, затем ловил ее за руку и притягивал к себе, после чего они делали скок влево и скок вправо. Оба хохотали от души и в конце концов толстый пан свалился в воду.
Маленькая Зора, разувшись и подобрав юбки выше колен, бесстрашно прыгала среди кинжалов, а затем, вызывающе поводя плечами, уставилась на избранного ею кавалера – Зимородка. Тот расстался с сидром и принялся скакать вслед за верткой девчонкой, высоко задирая ноги.
Граф кружился с Марион, а Дубраву с хохотом вертели две красотки с распущенными лентами в толстых косах. Людвиг и Гиацинта поначалу не принимали участия в весельи. Дочь Кровавого Барона считала, что истинные аристократы только присутствуют на празднествах и наблюдают за происходящим со стороны, а веселятся лишь краешком души. Людвигу это было отнюдь не по сердцу: при дворе короля Ольгерда делать что-либо не от полноты сердечной, но «краешком души» приравнивалось к государственной измене. И потому он незаметно подпоил свою суженую – а Гиацинта, несмотря на внешнюю хрупкость, кушала и выпивала при случае очень много. Наконец будущая герцогиня Айзенвинтер надлежащим образом раскраснелась, обрела легкость и приятный зуд в ступнях и пошла в каком-то особенном танце, где надо было переступать на носочках на месте и изгибаться, точно деревце на ветру. Людвиг решил охранять это деревце и принялся притоптывать, обходя его вокруг как бы дозором.
А Штранден и Мэгг Морриган вносили свой вклад в теорию и практику философии счастья вдали от посторонних глаз, под укрытием безмолвного куста.
Глава двенадцатая
Марион не то чтобы скучала, пока под крылом Захудалого графа ожидала, какое решение примется и как проляжет дальнейший путь, – а маялась. Всем вокруг было, похоже, не до нее.
Пан Борживой целыми днями угощался, сидя в креслах, слушал пение Гловача и пускал слезу по седым усам. Иная слеза в усах тонула, а та, что поизобильнее, проходила насквозь, падала на пол – треньк! – и разбивалась на брызги. Тогда в глазу у Борживоя что-то вспыхивало, и он тяжело вздыхал.
Вольфрам Кандела влачил жалкое существование, уподобясь моли и скрываясь в шкафах, поскольку маленькая Зора непременно желала с ним дружить – то есть гладить потными ладошками, кормить с пальца, заставлять слушать свое пение и требовать, чтобы он ухаживал за ее куклами как за настоящими принцессами. Куклы Зоры Драгомировны были сделаны из древесной коры, волосы – белый мох, глаза – камушки, приклеенные смолой, а рот прорезан ножом. Кандела испытывал перед ними безотчетный ужас.
Штранден испросил милостивого дозволения ознакомиться с библиотекой. На пыльных полках ученый обнаружил десяток любовных романов, относящихся к эпохе Драгомира I Могучего (Захудалого), а также некоторое число книг по соколиной и псовой охоте, сборник пасьянсов, рукописный свод «Славнейшие стрелки из лука, их деяния и тайные мысли», два обширных труда по слоноводству, выездке и обучению слонов, «Сонник тети Марго» и затрепанный атлас Королевства Пяти Рек. Все это и сделалось предметом совместного изучения Штрандена и Мэгг Морриган, которую он взялся просвещать по части чтения, письма и версификации. Занятиям своим они предавались весьма усердно, так что никакого иного развлечения им не требовалось.
Зимородок держал бесконечный военный совет с графом, Гойко и еще несколькими хмурыми вислоусыми военачальниками. Узловатые пальцы с твердым ногтем чертили по картам, определяя, нагрянуть ли будущему с гор или же из-под земли; повсюду стояли кружки с сидром, а под столом спала, выставляя то хвост, то лапы, старая незлобивая собака. Когда ей наступали на лапу, она просыпалась и принималась ласкаться к графу, который рассеянно отталкивал от себя преданную морду.
Людвиг и Гиацинта хворали. То есть, сперва хворал Людвиг – с непривычки все тело ломило, ноги так и выворачивало в суставах, а в крови загуляла пьянящая горячка. Гиацинта неотлучно просиживала у постели страдальца, кутая его в одеяла и время от времени поднося к его губам питье. Людвиг обливался горячим липким отваром, обжиал губы, но глотал – и блаженствовал. Едва ему стало легче, как без сил свалилась Гиацинта, и настал теперь черед Людвига укрывать ее потеплее, ловить дыхание ее губ – шепчет ли что-то, просто ли вздохнула – и забываться коротким сном, склонившись головою к милым ножкам. В таких переменных утехах проводили они время.
Вот так и вышло, что осталась Марион как будто никому не нужная. А еще никому, вроде бы, не нужен был брат Дубрава. Но уж брат Дубрава-то не грустил и скукою не томился, а вместо того глядел на горы, да на закаты, да на то, как облака то свиваются лентами, то развеваются стягами – вот и занятие брату Дубраве!
Наконец было принято окончательное решение пробираться к Огнедумову логову подземными ходами. Была изготовлена посольская грамота к рудознатным колобашкам – с множеством висячих печатей на цветных лентах внизу листа и красивым узором по краю. Представителем графства отрядили Мирко – дабы показал себя другим и сам в себе многое осознал.
Графиня Зорина, взяв под покровительство девицу Гиацинту, предоставила той свои личные покои и собственноручно помогла ей обесцветить черные волосы, а впридачу подарила белое платье с атласным корсажем, наказав непременно надеть его, когда приспеет время. Гиацинта в слезах расцеловала руки доброй графини, а после категорическим тоном объявила брату Дубраве, Марион и Людвигу, которых встретила, выходя в новом обличии «красотки златокудрой», что ей, «никогда не знавшей материнской ласки, была дана встреча с графиней как искупление страданий… или, лучше сказать, в напоминание… какой должна быть истинная мать для своих дочерей» – поскольку Гиацинта положила себе непременно как-нибудь обрадовать Людвига рождением маленькой герцогини.
Людвиг молча прижал Гиацинту к сердцу и из-за ее плеча вдруг весело подмигнул Марион. Марион ответила унылым взглядом. «Людвигу хорошо, – думала она, – он-то в Гиацинту давно влюбился. А мне еще неизвестно, какой жених достанется. Мало ли, что король! Может, у него характер плохой. Или вообще пьяница». Элиза рассказывала много случаев, когда человек с виду приличный, а как выйдешь за него замуж, оказывается пьяницей. Причем иногда – только через несколько лет. Своими сомнениями Марион поделилась как-то раз с братом Дубравой.
– Будут затруднения – посоветуешься со Штранденом, – предложил тот. – Он тебе все растолкует с научной точки зрения.
Этот совет успокоил Марион. Но только отчасти. Червячок грыз ее и грыз, и иной раз она не знала, что и думать. Король Ольгерд похож на графа Драгомира, сказал Людвиг. Украдкой разглядывая графа, Марион приходила в отчаяние: никак не могла она представить себе этого сурового, совершенно ей чужого человека в роли своего возлюбленного!
Она изводила себя всеми этими тайными мыслями, сидя одна или пытаясь болтать о пустяках, а тем временем вокруг собирались в дорогу. Молодой граф Мирко холил свои кинжалы. Мэгг Морриган складывала в короб сушеные фрукты, хлебцы, вяленую рыбу и пирожки с пареной репой, толчеными орешками и рубленой олениной. Штранден выпросил у графа «Сонник тети Марго» и увлеченно выпытывал у окружающих, какие сны их посещали.
Зимородок от непрерывных совещаний исхудал, заострился лицом – стало вдруг заметно, что юношеский возраст давно уже миновал и что лесной следопыт, пожалуй, гораздо старше, чем кажется поначалу.
Но вот все закончено, груз распределен по спинам, ноги обуты в хорошие сапоги, на плечах у каждого теплый плащ – можно выступать. Прощай, крепость! Марион сильно сжимала губы, боялась расплакаться. Хорошо бы уж поскорее куда-нибудь окончательно прийти и там жить себе поживать.
Мирко вел отряд по горной тропе в глубь Захудалого графства, по безмолвному царству причудливых утесов, где сразу везде обитало хрупкое эхо. Шли молча и быстро. Осень здесь была в полной силе – покусывала за лицо, студила глубокой синевой неба. Ущелья постепенно становились все уже, пока в один прекрасный миг не сомкнулся над головой пещерный свод.
Путешественники остановились. Быстро разобрали факелы, запалили их. Тотчас стали мерещиться повсюду разные злые рожи. Даже Мирко, позабыв про лихость, все ежился лопатками и озирался по сторонам. Тянуло то сквозняком, то затхлостью, как в сундуке со старым платьем; пламя то принималось беспокойно метаться, силясь убежать от факела, то горело беззвучно, как нарисованное; словом, странности окружали путников и на каждом шагу давали себя знать.
Но вот послышался какой-то новый звук.
– Похоже на просыпающегося дракона, – заметил пан Борживой, в радостном ожидании раздувая ноздри. И обратился к Мирко: – Ну что, молодой граф, покажем ему, чего нынче стоят рыцари?
– Это не дракон, – сказал Мирко, хмурясь.
– Похоже на хоровое пение, – вступил в разговор Гловач. – Вы не находите?
– Похоже на обвал в библиотеке, – заявил Штранден.
– На драку, – возразил Людвиг.
– На гул отдаленного прибоя, – не терпящим возражения тоном произнесла Гиацинта. – Может быть, я встречу в этом подземном царстве ту призрачную лодку и моего погибшего брата…
– Мне кажется, впереди ведутся какие-то работы, – спокойно проговорил брат Дубрава.
Зимородок едва не плюнул с досады: и как эта вполне здравая мысль не пришла ему в голову сразу!
– Рудознатные колобашки, – сказал он. – Теперь еще нужно, чтобы они нас хотя бы выслушали.
– Не звери же они, – отозвалась Мэгг Морриган. – Договориться-то можно.
Зимородку внезапно почудилось в ее тоне скрытое ехидство.
– Только не говори, что ты и с колобашками торговала.
– Может быть, – загадочно молвила она.
Зимородок только рукой махнул:
– Везде ты обошла меня, Мэггенн.
Мэгг Морриган быстро поцеловала его, попав сухими губами рядом с ухом, и прошептала:
– Ну а если я и вру?
Он заморгал, ничего не понимая, а она рассмеялась.
Пан Борживой целыми днями угощался, сидя в креслах, слушал пение Гловача и пускал слезу по седым усам. Иная слеза в усах тонула, а та, что поизобильнее, проходила насквозь, падала на пол – треньк! – и разбивалась на брызги. Тогда в глазу у Борживоя что-то вспыхивало, и он тяжело вздыхал.
Вольфрам Кандела влачил жалкое существование, уподобясь моли и скрываясь в шкафах, поскольку маленькая Зора непременно желала с ним дружить – то есть гладить потными ладошками, кормить с пальца, заставлять слушать свое пение и требовать, чтобы он ухаживал за ее куклами как за настоящими принцессами. Куклы Зоры Драгомировны были сделаны из древесной коры, волосы – белый мох, глаза – камушки, приклеенные смолой, а рот прорезан ножом. Кандела испытывал перед ними безотчетный ужас.
Штранден испросил милостивого дозволения ознакомиться с библиотекой. На пыльных полках ученый обнаружил десяток любовных романов, относящихся к эпохе Драгомира I Могучего (Захудалого), а также некоторое число книг по соколиной и псовой охоте, сборник пасьянсов, рукописный свод «Славнейшие стрелки из лука, их деяния и тайные мысли», два обширных труда по слоноводству, выездке и обучению слонов, «Сонник тети Марго» и затрепанный атлас Королевства Пяти Рек. Все это и сделалось предметом совместного изучения Штрандена и Мэгг Морриган, которую он взялся просвещать по части чтения, письма и версификации. Занятиям своим они предавались весьма усердно, так что никакого иного развлечения им не требовалось.
Зимородок держал бесконечный военный совет с графом, Гойко и еще несколькими хмурыми вислоусыми военачальниками. Узловатые пальцы с твердым ногтем чертили по картам, определяя, нагрянуть ли будущему с гор или же из-под земли; повсюду стояли кружки с сидром, а под столом спала, выставляя то хвост, то лапы, старая незлобивая собака. Когда ей наступали на лапу, она просыпалась и принималась ласкаться к графу, который рассеянно отталкивал от себя преданную морду.
Людвиг и Гиацинта хворали. То есть, сперва хворал Людвиг – с непривычки все тело ломило, ноги так и выворачивало в суставах, а в крови загуляла пьянящая горячка. Гиацинта неотлучно просиживала у постели страдальца, кутая его в одеяла и время от времени поднося к его губам питье. Людвиг обливался горячим липким отваром, обжиал губы, но глотал – и блаженствовал. Едва ему стало легче, как без сил свалилась Гиацинта, и настал теперь черед Людвига укрывать ее потеплее, ловить дыхание ее губ – шепчет ли что-то, просто ли вздохнула – и забываться коротким сном, склонившись головою к милым ножкам. В таких переменных утехах проводили они время.
Вот так и вышло, что осталась Марион как будто никому не нужная. А еще никому, вроде бы, не нужен был брат Дубрава. Но уж брат Дубрава-то не грустил и скукою не томился, а вместо того глядел на горы, да на закаты, да на то, как облака то свиваются лентами, то развеваются стягами – вот и занятие брату Дубраве!
Наконец было принято окончательное решение пробираться к Огнедумову логову подземными ходами. Была изготовлена посольская грамота к рудознатным колобашкам – с множеством висячих печатей на цветных лентах внизу листа и красивым узором по краю. Представителем графства отрядили Мирко – дабы показал себя другим и сам в себе многое осознал.
Графиня Зорина, взяв под покровительство девицу Гиацинту, предоставила той свои личные покои и собственноручно помогла ей обесцветить черные волосы, а впридачу подарила белое платье с атласным корсажем, наказав непременно надеть его, когда приспеет время. Гиацинта в слезах расцеловала руки доброй графини, а после категорическим тоном объявила брату Дубраве, Марион и Людвигу, которых встретила, выходя в новом обличии «красотки златокудрой», что ей, «никогда не знавшей материнской ласки, была дана встреча с графиней как искупление страданий… или, лучше сказать, в напоминание… какой должна быть истинная мать для своих дочерей» – поскольку Гиацинта положила себе непременно как-нибудь обрадовать Людвига рождением маленькой герцогини.
Людвиг молча прижал Гиацинту к сердцу и из-за ее плеча вдруг весело подмигнул Марион. Марион ответила унылым взглядом. «Людвигу хорошо, – думала она, – он-то в Гиацинту давно влюбился. А мне еще неизвестно, какой жених достанется. Мало ли, что король! Может, у него характер плохой. Или вообще пьяница». Элиза рассказывала много случаев, когда человек с виду приличный, а как выйдешь за него замуж, оказывается пьяницей. Причем иногда – только через несколько лет. Своими сомнениями Марион поделилась как-то раз с братом Дубравой.
– Будут затруднения – посоветуешься со Штранденом, – предложил тот. – Он тебе все растолкует с научной точки зрения.
Этот совет успокоил Марион. Но только отчасти. Червячок грыз ее и грыз, и иной раз она не знала, что и думать. Король Ольгерд похож на графа Драгомира, сказал Людвиг. Украдкой разглядывая графа, Марион приходила в отчаяние: никак не могла она представить себе этого сурового, совершенно ей чужого человека в роли своего возлюбленного!
Она изводила себя всеми этими тайными мыслями, сидя одна или пытаясь болтать о пустяках, а тем временем вокруг собирались в дорогу. Молодой граф Мирко холил свои кинжалы. Мэгг Морриган складывала в короб сушеные фрукты, хлебцы, вяленую рыбу и пирожки с пареной репой, толчеными орешками и рубленой олениной. Штранден выпросил у графа «Сонник тети Марго» и увлеченно выпытывал у окружающих, какие сны их посещали.
Зимородок от непрерывных совещаний исхудал, заострился лицом – стало вдруг заметно, что юношеский возраст давно уже миновал и что лесной следопыт, пожалуй, гораздо старше, чем кажется поначалу.
Но вот все закончено, груз распределен по спинам, ноги обуты в хорошие сапоги, на плечах у каждого теплый плащ – можно выступать. Прощай, крепость! Марион сильно сжимала губы, боялась расплакаться. Хорошо бы уж поскорее куда-нибудь окончательно прийти и там жить себе поживать.
Мирко вел отряд по горной тропе в глубь Захудалого графства, по безмолвному царству причудливых утесов, где сразу везде обитало хрупкое эхо. Шли молча и быстро. Осень здесь была в полной силе – покусывала за лицо, студила глубокой синевой неба. Ущелья постепенно становились все уже, пока в один прекрасный миг не сомкнулся над головой пещерный свод.
Путешественники остановились. Быстро разобрали факелы, запалили их. Тотчас стали мерещиться повсюду разные злые рожи. Даже Мирко, позабыв про лихость, все ежился лопатками и озирался по сторонам. Тянуло то сквозняком, то затхлостью, как в сундуке со старым платьем; пламя то принималось беспокойно метаться, силясь убежать от факела, то горело беззвучно, как нарисованное; словом, странности окружали путников и на каждом шагу давали себя знать.
Но вот послышался какой-то новый звук.
– Похоже на просыпающегося дракона, – заметил пан Борживой, в радостном ожидании раздувая ноздри. И обратился к Мирко: – Ну что, молодой граф, покажем ему, чего нынче стоят рыцари?
– Это не дракон, – сказал Мирко, хмурясь.
– Похоже на хоровое пение, – вступил в разговор Гловач. – Вы не находите?
– Похоже на обвал в библиотеке, – заявил Штранден.
– На драку, – возразил Людвиг.
– На гул отдаленного прибоя, – не терпящим возражения тоном произнесла Гиацинта. – Может быть, я встречу в этом подземном царстве ту призрачную лодку и моего погибшего брата…
– Мне кажется, впереди ведутся какие-то работы, – спокойно проговорил брат Дубрава.
Зимородок едва не плюнул с досады: и как эта вполне здравая мысль не пришла ему в голову сразу!
– Рудознатные колобашки, – сказал он. – Теперь еще нужно, чтобы они нас хотя бы выслушали.
– Не звери же они, – отозвалась Мэгг Морриган. – Договориться-то можно.
Зимородку внезапно почудилось в ее тоне скрытое ехидство.
– Только не говори, что ты и с колобашками торговала.
– Может быть, – загадочно молвила она.
Зимородок только рукой махнул:
– Везде ты обошла меня, Мэггенн.
Мэгг Морриган быстро поцеловала его, попав сухими губами рядом с ухом, и прошептала:
– Ну а если я и вру?
Он заморгал, ничего не понимая, а она рассмеялась.