Страница:
– Пока нет, – отвечал Гримо.
– Уф-ф, а я уже было подумал, что мы тонем.
– Возможно.
– Как это – возможно! Что ты этим хочешь сказать?! Значит, я прав – мы уже тонем?!!
Гримо сделал рукой успокоительный жест, означавший «Нет еще».
Однако это мало успокоило Планше.
– А зачем же ты тогда здесь торчишь? – спросил он.
– Наблюдаю, – был ответ.
Планше огляделся вокруг.
– А это что еще? Шлюпка! Признайся, Гримо, ты здесь торчишь неспроста, на этом холодном, мерзком ветру. Бр-р, да еще и брызги летят все время. Скажи мне, что ты тут делаешь?
– Стерегу, – коротко отвечал Гримо, кивнув в сторону шлюпки.
– Выходит, наши дела так плохи? – упавшим голосом спросил Планше.
Ветер между тем крепчал.
К помощнику капитана подбежал матрос и принялся что-то возбужденно кричать. Сквозь шум оба француза расслышали обрывки фраз. Можно было понять, что матрос обнаружил течь в трюме «Морской звезды».
Гримо удовлетворенно кивнул головой.
– Знал, – сказал он.
– Что ты «знал»?! – дико оглянувшись на него, вскричал Планше.
В ответ Гримо изобразил довольно затейливую пантомиму, показав корабль, на всех парусах влетающий в гавань и натыкающийся на дамбу, преграждающую ему путь.
– Трах! – сказал Гримо, изображая момент столкновения.
Затем он изобразил офицера, торопящего капитана фелуки с отплытием, и матросов, в спешке, кое-как заделывающих пробоину.
– Спешка, – добавил он с пренебрежительной миной и неодобрительно покачал головой.
– Великий Боже! – вскричал Планше. – Что же нам делать?
Гримо молча указал на шлюпку.
– Вот на этой скорлупе прыгать в бушующий океан?!
В ответ Гримо красноречиво развел руки, давая понять, что другого не остается.
– Всех солдат немедленно в трюм – откачивать воду! – командовал капитан Ван Вейде, который незадолго до этого отправился было отдохнуть, будучи сменен своим помощником.
Теперь капитан понял, что поспать ему не удастся.
– Всех, кто без дела шляется по палубе, – в трюм! – коротко бросил он, заметив Гримо и Планше, пристроившихся около шлюпки.
Гримо и Планше были бесцеремонно препровождены в трюм, где им пришлось принять участие в авральных работах по спасению судна.
Пока французы и ларошельцы, предводительствуемые боцманом фелуки, боролись за плавучесть судна в трюме, наверху происходил следующий разговор.
– Похоже, нас сильно отнесло к западу, – сказал помощник, подойдя к капитану. – Пробоина заделана кое-как и, видно, не выдерживает такой болтанки.
Капитан молча кивнул, хмурясь и недовольно поводя головой.
– Шлюпка примет только девять, от силы – десять человек. Только экипаж, – снова нарушил молчание г-н Эвелин.
Капитан Ван Вейде досадливо поморщился и кивнул снова.
– Если вода в трюме будет так быстро прибывать и дальше… – помощник не закончил фразу, но обоим морякам все было ясно и без лишних слов.
Стихии разыгрались всерьез. Матросам не удалось вовремя убрать все паруса, и некоторые были сорваны резкими порывами ветра. Люди в трюме выбивались из сил, но воды становилось все больше.
Видя, что сейчас некому его удерживать в трюме силой, Планше подошел к лестнице и принялся карабкаться наверх. Гримо подошел и дернул его за ногу.
«Куда?» – задал он безмолвный вопрос.
– Ты понимаешь, что в шлюпке нет места на всех?! – закричал Планше в ответ.
Гримо пожал плечами.
– Ты бочонки из-под рейнского видел? – продолжал Планше. – Они послужат поплавками.
Гримо вопросительно посмотрел на него.
– Плот, плот! – прокричал Планше. – Поплавки для плота!
С этими словами он с обезьяньей ловкостью устремился наверх. Гримо колебался лишь мгновение. Он последовал за товарищем.
– Чертовы французы дали деру, – злобно проворчал боцман, заметивший эту сцену.
Однако у него не было времени, чтобы отвлекаться на такие пустяки.
Один за другим ларошельцы бросали работу – они не могли больше рукой пошевелить из-за крайней усталости.
– Они нас задраят здесь, в трюме, а сами спустят шлюпку и уплывут! – крикнул один из солдат.
– Нас задумали утопить, как котят! – подхватил другой.
Поднялся ропот.
В люке показалась голова помощника капитана.
– Эй, Дирк, что у вас там? – позвал он боцмана, вглядываясь в темноту.
– Эти канальи не хотят работать, – хрипло отвечал тот.
Сам он заменял по меньшей мере троих.
– Поднимись-ка наверх, – крикнул Эвелин.
– Слышали? – злобно проговорил один из солдат. – Ясное дело – они хотят вытащить своего и захлопнуть нас в трюме.
– Не пускайте его. Не давайте ему уйти! – заорали солдаты.
Течь все увеличивалась, и люди в трюме вынуждены были стоять по колено в воде.
– Это все одна шайка, – гомонили ларошельцы. – Те двое, что удрали первыми, приплыли вместе с нами.
– Дирк, где ты там?! – нетерпеливо крикнул сверху помощник капитана.
– Вот я тебе сейчас покажу Дирка, – пробормотал солдат, хватаясь рукой за перекладину лестницы.
– Назад, канальи! – свирепо орал боцман. – Надо спасать корабль!
– Пора спасать свою шкуру, – отвечали ему, наперебой устремляясь к трапу, ведущему наверх.
Ларошельцы были до того измучены, что не сразу могли подняться по ней и мешали друг другу.
Ветер продолжал задувать с ужасающей силой. Свинцовые валы, увенчанные шапками белоснежной пены, налетали один за другим, ударяя в борт накренившегося судна. Полузатопленный корабль издал глухой стон, словно умирающее живое существо, лег на бок и затонул.
Глава восемнадцатая
Глава девятнадцатая
– Уф-ф, а я уже было подумал, что мы тонем.
– Возможно.
– Как это – возможно! Что ты этим хочешь сказать?! Значит, я прав – мы уже тонем?!!
Гримо сделал рукой успокоительный жест, означавший «Нет еще».
Однако это мало успокоило Планше.
– А зачем же ты тогда здесь торчишь? – спросил он.
– Наблюдаю, – был ответ.
Планше огляделся вокруг.
– А это что еще? Шлюпка! Признайся, Гримо, ты здесь торчишь неспроста, на этом холодном, мерзком ветру. Бр-р, да еще и брызги летят все время. Скажи мне, что ты тут делаешь?
– Стерегу, – коротко отвечал Гримо, кивнув в сторону шлюпки.
– Выходит, наши дела так плохи? – упавшим голосом спросил Планше.
Ветер между тем крепчал.
К помощнику капитана подбежал матрос и принялся что-то возбужденно кричать. Сквозь шум оба француза расслышали обрывки фраз. Можно было понять, что матрос обнаружил течь в трюме «Морской звезды».
Гримо удовлетворенно кивнул головой.
– Знал, – сказал он.
– Что ты «знал»?! – дико оглянувшись на него, вскричал Планше.
В ответ Гримо изобразил довольно затейливую пантомиму, показав корабль, на всех парусах влетающий в гавань и натыкающийся на дамбу, преграждающую ему путь.
– Трах! – сказал Гримо, изображая момент столкновения.
Затем он изобразил офицера, торопящего капитана фелуки с отплытием, и матросов, в спешке, кое-как заделывающих пробоину.
– Спешка, – добавил он с пренебрежительной миной и неодобрительно покачал головой.
– Великий Боже! – вскричал Планше. – Что же нам делать?
Гримо молча указал на шлюпку.
– Вот на этой скорлупе прыгать в бушующий океан?!
В ответ Гримо красноречиво развел руки, давая понять, что другого не остается.
– Всех солдат немедленно в трюм – откачивать воду! – командовал капитан Ван Вейде, который незадолго до этого отправился было отдохнуть, будучи сменен своим помощником.
Теперь капитан понял, что поспать ему не удастся.
– Всех, кто без дела шляется по палубе, – в трюм! – коротко бросил он, заметив Гримо и Планше, пристроившихся около шлюпки.
Гримо и Планше были бесцеремонно препровождены в трюм, где им пришлось принять участие в авральных работах по спасению судна.
Пока французы и ларошельцы, предводительствуемые боцманом фелуки, боролись за плавучесть судна в трюме, наверху происходил следующий разговор.
– Похоже, нас сильно отнесло к западу, – сказал помощник, подойдя к капитану. – Пробоина заделана кое-как и, видно, не выдерживает такой болтанки.
Капитан молча кивнул, хмурясь и недовольно поводя головой.
– Шлюпка примет только девять, от силы – десять человек. Только экипаж, – снова нарушил молчание г-н Эвелин.
Капитан Ван Вейде досадливо поморщился и кивнул снова.
– Если вода в трюме будет так быстро прибывать и дальше… – помощник не закончил фразу, но обоим морякам все было ясно и без лишних слов.
Стихии разыгрались всерьез. Матросам не удалось вовремя убрать все паруса, и некоторые были сорваны резкими порывами ветра. Люди в трюме выбивались из сил, но воды становилось все больше.
Видя, что сейчас некому его удерживать в трюме силой, Планше подошел к лестнице и принялся карабкаться наверх. Гримо подошел и дернул его за ногу.
«Куда?» – задал он безмолвный вопрос.
– Ты понимаешь, что в шлюпке нет места на всех?! – закричал Планше в ответ.
Гримо пожал плечами.
– Ты бочонки из-под рейнского видел? – продолжал Планше. – Они послужат поплавками.
Гримо вопросительно посмотрел на него.
– Плот, плот! – прокричал Планше. – Поплавки для плота!
С этими словами он с обезьяньей ловкостью устремился наверх. Гримо колебался лишь мгновение. Он последовал за товарищем.
– Чертовы французы дали деру, – злобно проворчал боцман, заметивший эту сцену.
Однако у него не было времени, чтобы отвлекаться на такие пустяки.
Один за другим ларошельцы бросали работу – они не могли больше рукой пошевелить из-за крайней усталости.
– Они нас задраят здесь, в трюме, а сами спустят шлюпку и уплывут! – крикнул один из солдат.
– Нас задумали утопить, как котят! – подхватил другой.
Поднялся ропот.
В люке показалась голова помощника капитана.
– Эй, Дирк, что у вас там? – позвал он боцмана, вглядываясь в темноту.
– Эти канальи не хотят работать, – хрипло отвечал тот.
Сам он заменял по меньшей мере троих.
– Поднимись-ка наверх, – крикнул Эвелин.
– Слышали? – злобно проговорил один из солдат. – Ясное дело – они хотят вытащить своего и захлопнуть нас в трюме.
– Не пускайте его. Не давайте ему уйти! – заорали солдаты.
Течь все увеличивалась, и люди в трюме вынуждены были стоять по колено в воде.
– Это все одна шайка, – гомонили ларошельцы. – Те двое, что удрали первыми, приплыли вместе с нами.
– Дирк, где ты там?! – нетерпеливо крикнул сверху помощник капитана.
– Вот я тебе сейчас покажу Дирка, – пробормотал солдат, хватаясь рукой за перекладину лестницы.
– Назад, канальи! – свирепо орал боцман. – Надо спасать корабль!
– Пора спасать свою шкуру, – отвечали ему, наперебой устремляясь к трапу, ведущему наверх.
Ларошельцы были до того измучены, что не сразу могли подняться по ней и мешали друг другу.
Ветер продолжал задувать с ужасающей силой. Свинцовые валы, увенчанные шапками белоснежной пены, налетали один за другим, ударяя в борт накренившегося судна. Полузатопленный корабль издал глухой стон, словно умирающее живое существо, лег на бок и затонул.
Глава восемнадцатая
Снова в Париже
Капитуляция Ла-Рошели еще больше укрепила позиции Ришелье, так как все во Франции, а равно и за ее пределами, прекрасно понимали истинное значение этого события.
Его величество, пребывавший в своем обычном меланхолическом расположении духа, давно уже хотел возвратиться в Париж, а так как теперь уже ничто не препятствовало осуществлению его желания, он сразу же после подписания капитуляции приказал собираться в обратный путь.
Сборы затянулись, но наконец королевский кортеж выступил из ставки короля, находившейся в Ла-Жарри.
Само собой разумеется, что мушкетеры роты де Тревиля сопровождали короля, и д’Артаньян чувствовал бы себя почти счастливым, гарцуя рядом со своими товарищами в новеньком мундире лейтенанта, если бы не омрачавшие его чело мысли о разлуке со своей очаровательной спасительницей – Камиллой де Бриссар.
– Друзья, – сказал д’Артаньян, – как приятно думать о том, что под Ла-Рошель мы прибыли порознь, а возвращаемся в Париж все вместе. И больше над нами не висит постоянная угроза, которая исходила всегда от этой страшной женщины.
– Вы имеете в виду миледи? – спросил Арамис. – Что до меня, то я полностью разделяю ваши чувства, д’Артаньян.
– Черт возьми! И я тоже! – энергично воскликнул Портос и для убедительности взмахнул кулаком.
– Ну, положим, этого добра у кардинала на наш век хватит, – послышался голос Атоса. – Хотя что касается миледи – вы правы, д’Артаньян. Вторую такую ему не сыскать. Но меня не оставляет мысль, что, казнив ее, мы совершили грех и нас еще ждет расплата за него.
– Э-э, Атос. Вы заговорили в точности, как наш дорогой аббат. Предоставьте ему судить о том, что грешно и что праведно, – заметил Портос. – Он даже пишет диссертации на подобные темы. Что касается меня, то если бы эта милая особа воскресла, благодаря каким-нибудь ухищрениям ада, я тотчас бы отправил ее обратно, нимало о том не сожалея!
Атос тяжело вздохнул и замолчал.
– Полно, господа, – проговорил д’Артаньян, вдыхая полной грудью холодный воздух. – Мы снова вместе. Мы молоды, предприимчивы, отважны, наконец. Жизнь продолжается!
– Вы совершенно правы, друг мой. Но эта жизнь, к сожалению, зовет нашего милого Портоса покинуть нас, – со свойственным ему смешком заметил Арамис.
– Да, в самом деле! Портос, значит, вы уходите?
– Друзья! – сказал Портос, укоризненно взглянув на Арамиса. – Ах, друзья мои!..
Добродушний гигант не сумел найти подходящих слов и только махнул рукой.
– Ладно! – вскричал д’Артаньян. – Все равно – к черту меланхолию! Пока что мы все вместе едем в Париж!
– Да здравствует Париж! – подхватили трое мушкетеров, пришпоривая своих коней.
Королевский кортеж приближался к Парижу.
Столица приготовила его величеству торжественную встречу. Можно было подумать, что король и кардинал поставили на колени могущественное иностранное государство, нанесли поражение войскам испанского короля, а не уморили голодом гарнизон города, населенного соотечественниками.
Париж ждал своего короля.
Что же укрывалось в ту пору под именем Парижа – «славы Франции и одного из лучших украшений мира», по выражению Монтеня? Парижа, на гербе которого серебряный корабль плывет в лазурных волнах. «Качает его, но он не тонет», – гласит латинская надпись на гербе. Парижа, колыбелью которого был древний остров Сита, напоминавший корабль. Именно эта форма острова поразила также и составителей геральдических книг, и только благодаря этому сходству, а вовсе не вследствие осады нормандцев, на древнем гербе Парижа изображено судно.
Столица мира! Город городов! Париж! Он уже рядом. Роскошный и нищий. Остроумный и тщеславный. Набожный и развратный. Притягивающий к себе завороженного странника, манящий его в свое чрево, готовое поглотить без следа и отталкивающее теми картинами, которые открываются там – внутри этого гигантского человеческого муравейника, каким уже был Париж в XVII веке.
Разноликий, многоголосый, пестрый, тесный. В лабиринтах улочек старого города, где дома жмутся друг к другу, скопляются, нагромождаются этажом на этаж, стиснутые оградой, воздвигнутой Филиппом-Августом, заковавшим Париж цепью из могучих башен. Почерневшие от времени, увитые плющом массивные здания с угловатыми бойницами и стрельчатыми арками замыкали в лабиринт своих стен узкие темные улочки, в которых среди дня приходилось зажигать свечу.
Но ничто не может остановить жизнь, и город прорывает преграды и вырывается на простор предместий, растекаясь вширь подобно озеру. Чем дальше от центра Парижа, тем реже встречаются теснящиеся друг к другу облупившиеся дома с фасадом в одно окно, кривые переулки, примыкающие к полуразвалившейся арке какого-нибудь старинного жилья.
Постепенно замедляя свой неровный бег, улицы становятся все чище, шире, элегантнее. На них тут и там высятся внушительные особняки с собственными дворами, подъездами, а иногда и садом.
Тут располагался, например, особняк маркизы де Рамбуйе, построенный по ее собственному проекту на улице Св. Фомы, в «Голубой комнате» которого собиралось в те времена самое изысканное общество Франции.
Чуть дальше – Лувр, куда направляется в настоящий момент его величество, и Тюильрийский сад, разбитый на участки, – здесь помещаются псарни и зверинец его величества, страстного любителя охоты.
Неподалеку от Лувра строится дворец его высокопреосвященства, задуманный, без сомнения, как величественный памятник, призванный прославить всесильного министра Франции и ее фактического правителя. Сквозь леса уже можно видеть главный фасад, выходящий на улицу Сент-Онорэ.
На запад от Лувра высится громада Шатле, в давно ушедшие времена служившая опорой парижской крепости, теперь же населенная исключительно судейскими чиновниками.
Рассуждая подобным образом, мы привели читателя к тому месту города, где царило наибольшее оживление и где ожидали короля (и кардинала) с наибольшим нетерпением, готовясь засвидетельствовать ему свое почтение и уверить царственную особу в своей совершенной преданности. Неподалеку от Шатле, в городской ратуше, собрались все представители парижского муниципалитета. Вдоль улиц Сен-Мартен и Сен-Дени шпалерами были построены войска в парадной форме, а к ратуше со всех концов города стекалась пестрая толпа.
Королевский кортеж вступил в город 23 декабря 1628 года через увитую зеленью и украшенную гирляндами арку в предместье Сен-Жак. На всем протяжении следования короля были устранены подмостки, воздвигнуты декорации, в которых представляли аллегории и мистерии, а также было вынесено немало бочонков с бесплатным вином.
Навстречу королю вышли городские эшевены [13] в двухцветных бархатных мантиях и колпаках с золотым шнурком, советники в мантиях из черного сатина.
Шли купеческие старшины в ярко-красном платье с поясом, пуговицами и шнурками того же цвета и маленьких шапочках – токах, наполовину красных, наполовину коричневых.
Шагали приставы в двухцветных мантиях, на которых был вышит серебряный корабль – герб славного города Парижа.
Победоносные войска, следовавшие за королем и его свитой, также имели весьма нарядный вид, под стать городским старшинам. Королевская гвардия в белых мундирах с голубыми отворотами шла сразу же за королевским кортежем. Во главе каждой роты развевались разделенные на четыре лиловых и желтых поля, усеянные шитыми золотом лилиями ротные знамена. Впереди возвышалось белое полковое знамя с крестом из геральдических лилий.
За гвардейцами шли пикинеры в легких кирасах и шлемах с четырнадцатифутовыми пиками в руках. Стрелки пехотных полков шагали с упорами для стрельбы, которые по своему внешнему виду больше всего напоминали рогатины. Мушкеты они несли на плече. Аркебузиры несли тяжелые аркебузы, имея вид людей, занятых тяжелой же работой.
Кавалерия состояла из драгун, кирасиров и уланов.
Рота де Тревиля в конном строю следовала непосредственно за королем.
По случаю победы под Ла-Рошелью звонили в колокола.
Перезвон плыл над Парижем, вспугивая и поднимая в воздух стаи птиц. Семь колоколов церкви Св. Евстафия мелодично вызванивали музыкальную гамму, в которую вмешивался резкий голос колокола аббатства Сен-Мартен. Еще ближе в ответ ему подавала свой угрюмый голос Бастилия, с другого конца басили колокола Лувра. Через равные промежутки ронял удары набатный колокол собора Парижской Богоматери. Церковь Благовещенья, церковь Сен-Жермен-де-Пре – все они старались внести свою лепту в колокольную симфонию, звучавшую в честь возвратившихся в город победителей.
Словом, столица с радостью встретила своего короля.
Только в аристократических кварталах рядом с Королевской площадью, где выстроились большие и светлые особняки из красного кирпича с белым каменным бордюром и темно-голубыми черепичными крышами, особенно не радовались.
Здесь жило много гугенотов, которые не видели ничего хорошего в том, что кардиналу удалось расправиться с их единоверцами. Там даже осмеливались роптать, но роптали глухо, так как из их окон многим открывался вид на Бастилию, усеянную бойницами, словно черными злыми глазами, и пушками, обращенными в сторону города.
Немало непокорных аристократов получили в ней стол и кров на неопределенный срок заботами его высокопреосвященства. Особо же дерзкие, подобно Шалэ и Бутвилю, и вовсе сложили головы на эшафоте.
Поэтому, если в тот день и не весь Париж шумно праздновал успех армии короля, то, во всяком случае, никто не позволял себе шумно высказывать противоположные чувства.
По окончании торжеств д’Артаньян вернулся к себе – на улицу Могильщиков. Он нашел свою квартиру унылой и мрачной. Все предметы покрывал толстый слой пыли.
При виде г-на Бонасье, встречающего его с опасливой улыбкой на обрюзгшем лице, д’Артаньян ощутил острый прилив печали. Он вспомнил о судьбе несчастной Констанции, которую еще так недавно искренне любил.
Помрачнев, он заперся у себя, чтобы не видеть ненавистного хозяина, и почувствовал себя еще хуже прежнего. С ним не было даже Планше. Он был одинок.
«Атос сейчас, наверное, медленно напивается; а когда Атос напьется, разговаривать с ним – это все равно что пытаться разговорить медный подсвечник. Арамис поглощен мыслями о госпоже де Шеврез или занят своей диссертацией – ведь он твердо решил оставить службу по окончании войны. А наш добрый Геркулес, Портос, уже спит и видит себя богатым сеньором, супругом бывшей госпожи Кокнар. Таким образом, я предоставлен самому себе».
Не в силах более сидеть в четырех стенах, наш герой выбрался на свет Божий. Солнце начинало клониться к закату, но до наступления сумерек было еще далеко. Париж отпраздновал и теперь жил своей будничной жизнью. Со стороны набережных Сены с грохотом тянулись повозки с дровами, углем, сеном и винными бочками. К этому грохоту иногда примешивался шум многоместного дилижанса.
Испытывая одиночество, тянешься к людям, и ноги понесли д’Артаньяна к Новому мосту, который в описываемое время представлял собой одно из самых шумных и людных мест Парижа, не уступая в этом отношении Сен-Жерменской ярмарке.
Новый мост выделялся среди прочих белизной башни и перил, а также конной статуей бронзового Генриха IV, бесстрастно созерцавшего двигавшуюся у его ног парижскую толпу. Этот мост служил главным путем сообщения между берегами Сены. По этой причине тут шла бойкая торговля.
Вокруг «колеса фортуны» толпились дезертиры, безработные ремесленники, крестьяне, бежавшие в Париж, спасаясь от голода, маклеры, уличные зеваки и прочий сомнительный люд.
Бесцельно прогуливаясь по мосту, д’Артаньян меланхолически наблюдал за суетой цирюльников и зубодеров, облюбовавших мост, уличных хирургов и аптекарей-шарлатанов, продающих всевозможные мази, пластыри, чудесные лекарства и средства, спасающие от мужского бессилия и гибельного влияния комет и солнечных затмений.
Однако это поучительное для всякого человека с философским складом ума зрелище оставляло совершенно равнодушным нашего героя. Мы не хотим сказать, что д’Артаньян был лишен философской жилки. Отнюдь. Но он привык к этим картинам, чуть ли не ежедневно пересекая Сену по Новому мосту.
Пробираясь сквозь разношерстную толпу, он размышлял о своих сердечных делах и приходил к неутешительному выводу о том, что они плачевны и его любовный горизонт покрыт тучами. Камилла исчезла вместе со своим бывшим опекуном (мы говорим «бывшим», потому что девушка уже достигла совершеннолетия) в направлении Тура. Кто мог поручиться, что они разлучились не навсегда? Кто мог знать, надолго ли останется г-н Гитон там и не вздумается ли ему освободиться от малоприятной опеки кардинала?
Но печалили д’Артаньяна не столько эти мысли, сколько то, что Камилла не оставила ему никакого знака о себе. Может быть, она очень торопилась и не могла ускользнуть от глаз коменданта?
Но, может быть, она и не слишком огорчилась вынужденным расставанием? Возможно, для нее происшедшее – не более чем романтическое, но мимолетное приключение?
Терзаясь этим вопросом, мушкетер не мог, в свою очередь, не спросить себя о том же. Что значит эта девушка для него? д’Артаньян понимал, что образ бедной Констанции померк в его памяти. Зато Камилла де Бриссар стояла перед ним как живая. Он готов был узнавать ее почти в каждой хорошенькой женщине, встречавшейся ему на пути.
Стоя у перил моста и глядя на его опоры, как раз над небольшим островком, где сожгли тамплиеров [14], – д’Артаньян был выведен из задумчивости знакомым голосом.
Его величество, пребывавший в своем обычном меланхолическом расположении духа, давно уже хотел возвратиться в Париж, а так как теперь уже ничто не препятствовало осуществлению его желания, он сразу же после подписания капитуляции приказал собираться в обратный путь.
Сборы затянулись, но наконец королевский кортеж выступил из ставки короля, находившейся в Ла-Жарри.
Само собой разумеется, что мушкетеры роты де Тревиля сопровождали короля, и д’Артаньян чувствовал бы себя почти счастливым, гарцуя рядом со своими товарищами в новеньком мундире лейтенанта, если бы не омрачавшие его чело мысли о разлуке со своей очаровательной спасительницей – Камиллой де Бриссар.
– Друзья, – сказал д’Артаньян, – как приятно думать о том, что под Ла-Рошель мы прибыли порознь, а возвращаемся в Париж все вместе. И больше над нами не висит постоянная угроза, которая исходила всегда от этой страшной женщины.
– Вы имеете в виду миледи? – спросил Арамис. – Что до меня, то я полностью разделяю ваши чувства, д’Артаньян.
– Черт возьми! И я тоже! – энергично воскликнул Портос и для убедительности взмахнул кулаком.
– Ну, положим, этого добра у кардинала на наш век хватит, – послышался голос Атоса. – Хотя что касается миледи – вы правы, д’Артаньян. Вторую такую ему не сыскать. Но меня не оставляет мысль, что, казнив ее, мы совершили грех и нас еще ждет расплата за него.
– Э-э, Атос. Вы заговорили в точности, как наш дорогой аббат. Предоставьте ему судить о том, что грешно и что праведно, – заметил Портос. – Он даже пишет диссертации на подобные темы. Что касается меня, то если бы эта милая особа воскресла, благодаря каким-нибудь ухищрениям ада, я тотчас бы отправил ее обратно, нимало о том не сожалея!
Атос тяжело вздохнул и замолчал.
– Полно, господа, – проговорил д’Артаньян, вдыхая полной грудью холодный воздух. – Мы снова вместе. Мы молоды, предприимчивы, отважны, наконец. Жизнь продолжается!
– Вы совершенно правы, друг мой. Но эта жизнь, к сожалению, зовет нашего милого Портоса покинуть нас, – со свойственным ему смешком заметил Арамис.
– Да, в самом деле! Портос, значит, вы уходите?
– Друзья! – сказал Портос, укоризненно взглянув на Арамиса. – Ах, друзья мои!..
Добродушний гигант не сумел найти подходящих слов и только махнул рукой.
– Ладно! – вскричал д’Артаньян. – Все равно – к черту меланхолию! Пока что мы все вместе едем в Париж!
– Да здравствует Париж! – подхватили трое мушкетеров, пришпоривая своих коней.
Королевский кортеж приближался к Парижу.
Столица приготовила его величеству торжественную встречу. Можно было подумать, что король и кардинал поставили на колени могущественное иностранное государство, нанесли поражение войскам испанского короля, а не уморили голодом гарнизон города, населенного соотечественниками.
Париж ждал своего короля.
Что же укрывалось в ту пору под именем Парижа – «славы Франции и одного из лучших украшений мира», по выражению Монтеня? Парижа, на гербе которого серебряный корабль плывет в лазурных волнах. «Качает его, но он не тонет», – гласит латинская надпись на гербе. Парижа, колыбелью которого был древний остров Сита, напоминавший корабль. Именно эта форма острова поразила также и составителей геральдических книг, и только благодаря этому сходству, а вовсе не вследствие осады нормандцев, на древнем гербе Парижа изображено судно.
Столица мира! Город городов! Париж! Он уже рядом. Роскошный и нищий. Остроумный и тщеславный. Набожный и развратный. Притягивающий к себе завороженного странника, манящий его в свое чрево, готовое поглотить без следа и отталкивающее теми картинами, которые открываются там – внутри этого гигантского человеческого муравейника, каким уже был Париж в XVII веке.
Разноликий, многоголосый, пестрый, тесный. В лабиринтах улочек старого города, где дома жмутся друг к другу, скопляются, нагромождаются этажом на этаж, стиснутые оградой, воздвигнутой Филиппом-Августом, заковавшим Париж цепью из могучих башен. Почерневшие от времени, увитые плющом массивные здания с угловатыми бойницами и стрельчатыми арками замыкали в лабиринт своих стен узкие темные улочки, в которых среди дня приходилось зажигать свечу.
Но ничто не может остановить жизнь, и город прорывает преграды и вырывается на простор предместий, растекаясь вширь подобно озеру. Чем дальше от центра Парижа, тем реже встречаются теснящиеся друг к другу облупившиеся дома с фасадом в одно окно, кривые переулки, примыкающие к полуразвалившейся арке какого-нибудь старинного жилья.
Постепенно замедляя свой неровный бег, улицы становятся все чище, шире, элегантнее. На них тут и там высятся внушительные особняки с собственными дворами, подъездами, а иногда и садом.
Тут располагался, например, особняк маркизы де Рамбуйе, построенный по ее собственному проекту на улице Св. Фомы, в «Голубой комнате» которого собиралось в те времена самое изысканное общество Франции.
Чуть дальше – Лувр, куда направляется в настоящий момент его величество, и Тюильрийский сад, разбитый на участки, – здесь помещаются псарни и зверинец его величества, страстного любителя охоты.
Неподалеку от Лувра строится дворец его высокопреосвященства, задуманный, без сомнения, как величественный памятник, призванный прославить всесильного министра Франции и ее фактического правителя. Сквозь леса уже можно видеть главный фасад, выходящий на улицу Сент-Онорэ.
На запад от Лувра высится громада Шатле, в давно ушедшие времена служившая опорой парижской крепости, теперь же населенная исключительно судейскими чиновниками.
Рассуждая подобным образом, мы привели читателя к тому месту города, где царило наибольшее оживление и где ожидали короля (и кардинала) с наибольшим нетерпением, готовясь засвидетельствовать ему свое почтение и уверить царственную особу в своей совершенной преданности. Неподалеку от Шатле, в городской ратуше, собрались все представители парижского муниципалитета. Вдоль улиц Сен-Мартен и Сен-Дени шпалерами были построены войска в парадной форме, а к ратуше со всех концов города стекалась пестрая толпа.
Королевский кортеж вступил в город 23 декабря 1628 года через увитую зеленью и украшенную гирляндами арку в предместье Сен-Жак. На всем протяжении следования короля были устранены подмостки, воздвигнуты декорации, в которых представляли аллегории и мистерии, а также было вынесено немало бочонков с бесплатным вином.
Навстречу королю вышли городские эшевены [13] в двухцветных бархатных мантиях и колпаках с золотым шнурком, советники в мантиях из черного сатина.
Шли купеческие старшины в ярко-красном платье с поясом, пуговицами и шнурками того же цвета и маленьких шапочках – токах, наполовину красных, наполовину коричневых.
Шагали приставы в двухцветных мантиях, на которых был вышит серебряный корабль – герб славного города Парижа.
Победоносные войска, следовавшие за королем и его свитой, также имели весьма нарядный вид, под стать городским старшинам. Королевская гвардия в белых мундирах с голубыми отворотами шла сразу же за королевским кортежем. Во главе каждой роты развевались разделенные на четыре лиловых и желтых поля, усеянные шитыми золотом лилиями ротные знамена. Впереди возвышалось белое полковое знамя с крестом из геральдических лилий.
За гвардейцами шли пикинеры в легких кирасах и шлемах с четырнадцатифутовыми пиками в руках. Стрелки пехотных полков шагали с упорами для стрельбы, которые по своему внешнему виду больше всего напоминали рогатины. Мушкеты они несли на плече. Аркебузиры несли тяжелые аркебузы, имея вид людей, занятых тяжелой же работой.
Кавалерия состояла из драгун, кирасиров и уланов.
Рота де Тревиля в конном строю следовала непосредственно за королем.
По случаю победы под Ла-Рошелью звонили в колокола.
Перезвон плыл над Парижем, вспугивая и поднимая в воздух стаи птиц. Семь колоколов церкви Св. Евстафия мелодично вызванивали музыкальную гамму, в которую вмешивался резкий голос колокола аббатства Сен-Мартен. Еще ближе в ответ ему подавала свой угрюмый голос Бастилия, с другого конца басили колокола Лувра. Через равные промежутки ронял удары набатный колокол собора Парижской Богоматери. Церковь Благовещенья, церковь Сен-Жермен-де-Пре – все они старались внести свою лепту в колокольную симфонию, звучавшую в честь возвратившихся в город победителей.
Словом, столица с радостью встретила своего короля.
Только в аристократических кварталах рядом с Королевской площадью, где выстроились большие и светлые особняки из красного кирпича с белым каменным бордюром и темно-голубыми черепичными крышами, особенно не радовались.
Здесь жило много гугенотов, которые не видели ничего хорошего в том, что кардиналу удалось расправиться с их единоверцами. Там даже осмеливались роптать, но роптали глухо, так как из их окон многим открывался вид на Бастилию, усеянную бойницами, словно черными злыми глазами, и пушками, обращенными в сторону города.
Немало непокорных аристократов получили в ней стол и кров на неопределенный срок заботами его высокопреосвященства. Особо же дерзкие, подобно Шалэ и Бутвилю, и вовсе сложили головы на эшафоте.
Поэтому, если в тот день и не весь Париж шумно праздновал успех армии короля, то, во всяком случае, никто не позволял себе шумно высказывать противоположные чувства.
По окончании торжеств д’Артаньян вернулся к себе – на улицу Могильщиков. Он нашел свою квартиру унылой и мрачной. Все предметы покрывал толстый слой пыли.
При виде г-на Бонасье, встречающего его с опасливой улыбкой на обрюзгшем лице, д’Артаньян ощутил острый прилив печали. Он вспомнил о судьбе несчастной Констанции, которую еще так недавно искренне любил.
Помрачнев, он заперся у себя, чтобы не видеть ненавистного хозяина, и почувствовал себя еще хуже прежнего. С ним не было даже Планше. Он был одинок.
«Атос сейчас, наверное, медленно напивается; а когда Атос напьется, разговаривать с ним – это все равно что пытаться разговорить медный подсвечник. Арамис поглощен мыслями о госпоже де Шеврез или занят своей диссертацией – ведь он твердо решил оставить службу по окончании войны. А наш добрый Геркулес, Портос, уже спит и видит себя богатым сеньором, супругом бывшей госпожи Кокнар. Таким образом, я предоставлен самому себе».
Не в силах более сидеть в четырех стенах, наш герой выбрался на свет Божий. Солнце начинало клониться к закату, но до наступления сумерек было еще далеко. Париж отпраздновал и теперь жил своей будничной жизнью. Со стороны набережных Сены с грохотом тянулись повозки с дровами, углем, сеном и винными бочками. К этому грохоту иногда примешивался шум многоместного дилижанса.
Испытывая одиночество, тянешься к людям, и ноги понесли д’Артаньяна к Новому мосту, который в описываемое время представлял собой одно из самых шумных и людных мест Парижа, не уступая в этом отношении Сен-Жерменской ярмарке.
Новый мост выделялся среди прочих белизной башни и перил, а также конной статуей бронзового Генриха IV, бесстрастно созерцавшего двигавшуюся у его ног парижскую толпу. Этот мост служил главным путем сообщения между берегами Сены. По этой причине тут шла бойкая торговля.
Вокруг «колеса фортуны» толпились дезертиры, безработные ремесленники, крестьяне, бежавшие в Париж, спасаясь от голода, маклеры, уличные зеваки и прочий сомнительный люд.
Бесцельно прогуливаясь по мосту, д’Артаньян меланхолически наблюдал за суетой цирюльников и зубодеров, облюбовавших мост, уличных хирургов и аптекарей-шарлатанов, продающих всевозможные мази, пластыри, чудесные лекарства и средства, спасающие от мужского бессилия и гибельного влияния комет и солнечных затмений.
Однако это поучительное для всякого человека с философским складом ума зрелище оставляло совершенно равнодушным нашего героя. Мы не хотим сказать, что д’Артаньян был лишен философской жилки. Отнюдь. Но он привык к этим картинам, чуть ли не ежедневно пересекая Сену по Новому мосту.
Пробираясь сквозь разношерстную толпу, он размышлял о своих сердечных делах и приходил к неутешительному выводу о том, что они плачевны и его любовный горизонт покрыт тучами. Камилла исчезла вместе со своим бывшим опекуном (мы говорим «бывшим», потому что девушка уже достигла совершеннолетия) в направлении Тура. Кто мог поручиться, что они разлучились не навсегда? Кто мог знать, надолго ли останется г-н Гитон там и не вздумается ли ему освободиться от малоприятной опеки кардинала?
Но печалили д’Артаньяна не столько эти мысли, сколько то, что Камилла не оставила ему никакого знака о себе. Может быть, она очень торопилась и не могла ускользнуть от глаз коменданта?
Но, может быть, она и не слишком огорчилась вынужденным расставанием? Возможно, для нее происшедшее – не более чем романтическое, но мимолетное приключение?
Терзаясь этим вопросом, мушкетер не мог, в свою очередь, не спросить себя о том же. Что значит эта девушка для него? д’Артаньян понимал, что образ бедной Констанции померк в его памяти. Зато Камилла де Бриссар стояла перед ним как живая. Он готов был узнавать ее почти в каждой хорошенькой женщине, встречавшейся ему на пути.
Стоя у перил моста и глядя на его опоры, как раз над небольшим островком, где сожгли тамплиеров [14], – д’Артаньян был выведен из задумчивости знакомым голосом.
Глава девятнадцатая
Жемблу
В толпе зевак, что окружили одного из бесчисленных шарлатанов, разложивших на мосту свои снадобья, д’Артаньян узнал Мушкетона, громко торговавшегося с продавцом. Мушкетон был не один, его сопровождал какой-то, на вид весьма смышленый, малый примерно одного с ним возраста.
В том состоянии духа, в котором находился наш герой, приятно встретить даже слугу, хотя бы потому, что с ним можно поговорить о хозяине.
– Эй, Мушкетон! Подойди-ка сюда, – окликнул его д’Артаньян.
Мушкетон живо обернулся и, увидев лучшего друга своего господина, поспешил на зов. Его спутник последовал за ним, оставаясь несколько сзади и на всякий случай сняв шляпу.
– Добрый вечер, господин д’Артаньян. Разрешите выразить вам свою радость и удивление.
– Здравствуй, Мушкетон. Позволь узнать, чем вызваны эти чувства?
– Радость – встречей с вами, а удивление…
– Что же ты остановился? Продолжай.
– Просто… не так-то часто встретишь в толпе этих гнусных шарлатанов и подозрительных людей такого важного господина, как вы, сударь. Ведь вы теперь лейтенант королевских мушкетеров.
– А-а, – протянул д’Артаньян с легким смущением. – Видишь ли, с некоторых пор, любезный Мушкетон, меня тянет к наблюдениям человеческой природы во всех ее проявлениях.
– Понимаю, сударь. Это называется «философия». В точности то же самое настроение частенько теперь случается и у господина Портоса.
– Вот как? Признаться, ты тоже, в свою очередь, удивил меня, Мушкетон. Если я имею повод для «философии», как ты это называешь, потому что, должен признаться, мне очень не хватает Планше и тяжело думать, что с ним случилось что-нибудь недоброе, то Портос должен чувствовать себя на вершинах блаженства – ведь он счастливый жених!
– Все это так, сударь, но…
– Что же?
– Но вы ведь знаете, как господин Портос привязан к вашей милости, а также к господину Атосу и господину Арамису.
– Это правда. И он прекрасно знает, что мы испытываем к нему те же дружеские чувства.
– Вот по этой самой причине мой хозяин не слишком-то весел. Ведь нам придется уехать из Парижа.
– Так Портос не остается в Париже?!
– К несчастью, это невозможно, сударь! Таково настоятельное желание госпожи – она хочет жить в своем поместье.
– Но, по крайней мере, твой хозяин может себя поздравить с молодой, красивой и знатной женой.
– Конечно, сударь, однако…
– Ты опять не договариваешь, Мушкетон?
– Сказать по правде, сударь, мой хозяин не очень-то позволяет мне разговаривать на эту тему…
– Но мне-то ты можешь сказать?!
– Конечно, господин д’Артаньян. Однако мне не хотелось бы, чтобы господин Портос узнал о нашем разговоре.
– Ну, если дело обстоит так серьезно, я прекращаю всякие расспросы.
– Нет-нет, сударь! – вскричал славный малый, который искренне любил д’Артаньяна и чувствовал себя очень неловко из-за того, что их беседа приняла такой оборот. – Только не подумайте, что я что-то скрываю от вас.
– Я и не думаю этого. Успокойся, мой милый Мушкетон. Лучше давай переменим тему, и ты расскажешь мне, что это за снадобье ты хотел купить в этом сомнительном месте.
– Ах, сударь. Вы снова задали мне такой вопрос, что тему переменить никак не удастся.
– Черт возьми! Здесь опять замешана герцогиня?!
– Именно так, сударь. Я ищу одно восточное средство от морщин, без которого господин Портос приказал мне не возвращаться домой.
– Как?! У Портоса никогда не было морщин! Неужели его довела до них «философия»?! Я-то думал, что Портосу, во всяком случае, морщины не грозят никогда.
– Что вы, сударь! Дело еще не так плохо. Я должен открыть вам один секрет.
С этими словами Мушкетон подошел к д’Артаньяну, огляделся по сторонам и, приняв все эти меры предосторожности, прошептал ему на ухо:
– У господина Портоса, слава Богу, нет морщин. Но они есть у невесты.
– Черт возьми!
– Увы, это так, сударь.
– Значит, новобрачная уже перешагнула возраст цветущей юности?
– Примерно так, сударь.
«Вот оно что, – сказал себе д’Артаньян. – Значит, Портос женится на деньгах». Вслух же он произнес:
– Послушай-ка, Мушкетон, мы болтаем с тобой уже добрых полчаса, а ты все еще не представил мне своего товарища.
– Извините меня, господин д’Артаньян. Если вы хотите, то сейчас я исправлю свою ошибку.
– Похоже, твой товарищ родом из Нормандии, как и ты?
– Вы совершенно правы, сударь. Помните ли вы тот злополучный вывих, что уложил господина Портоса в постель на добрых три недели?
– А-а, припоминаю. Это случилось во время нашей поездки в Лондон.
– Совершенно верно, сударь. Но нам с господином Портосом не пришлось побывать в Лондоне, и мы остались…
– Кажется – в Шантильи?
– И снова память не изменяет вам. Именно таково было название этой дыры, где мы проторчали столько времени. Вы все помните, сударь, – просто удивительно!
– Ты только и делаешь что говоришь мне комплименты, Мушкетон.
– Ах, сударь! Это вы делаете мне честь, тратя на меня свое драгоценное время.
– Уверяю тебя, Мушкетон, что я ничуть не тороплюсь, – сказал д’Артаньян, и он не покривил душой. – Однако какая же связь между этим неприятным вывихом, полученным Портосом, и твоим спутником, который до сих пор мнет в руках свою шляпу и не решается приблизиться к нам? А по виду не скажешь, что он робкого десятка, и, наверное, такой же плут, каким был бедняга Планше.
Тут д’Артаньян вздохнул.
– И тем не менее связь существует, – сказал неторопливый Мушкетон.
– Продолжай, Мушкетон. Беседы с тобой всегда поучительны.
– Ах! – вскричал обрадованный парень. – Именно это самое, слово в слово, вы изволили сказать мне в тот памятный день, когда, возвращаясь из Лондона, к нашему счастью, целым и невредимым, навестили нас с господином Портосом в этой дрянной гостинице, хозяин которой не верил нам в долг.
В том состоянии духа, в котором находился наш герой, приятно встретить даже слугу, хотя бы потому, что с ним можно поговорить о хозяине.
– Эй, Мушкетон! Подойди-ка сюда, – окликнул его д’Артаньян.
Мушкетон живо обернулся и, увидев лучшего друга своего господина, поспешил на зов. Его спутник последовал за ним, оставаясь несколько сзади и на всякий случай сняв шляпу.
– Добрый вечер, господин д’Артаньян. Разрешите выразить вам свою радость и удивление.
– Здравствуй, Мушкетон. Позволь узнать, чем вызваны эти чувства?
– Радость – встречей с вами, а удивление…
– Что же ты остановился? Продолжай.
– Просто… не так-то часто встретишь в толпе этих гнусных шарлатанов и подозрительных людей такого важного господина, как вы, сударь. Ведь вы теперь лейтенант королевских мушкетеров.
– А-а, – протянул д’Артаньян с легким смущением. – Видишь ли, с некоторых пор, любезный Мушкетон, меня тянет к наблюдениям человеческой природы во всех ее проявлениях.
– Понимаю, сударь. Это называется «философия». В точности то же самое настроение частенько теперь случается и у господина Портоса.
– Вот как? Признаться, ты тоже, в свою очередь, удивил меня, Мушкетон. Если я имею повод для «философии», как ты это называешь, потому что, должен признаться, мне очень не хватает Планше и тяжело думать, что с ним случилось что-нибудь недоброе, то Портос должен чувствовать себя на вершинах блаженства – ведь он счастливый жених!
– Все это так, сударь, но…
– Что же?
– Но вы ведь знаете, как господин Портос привязан к вашей милости, а также к господину Атосу и господину Арамису.
– Это правда. И он прекрасно знает, что мы испытываем к нему те же дружеские чувства.
– Вот по этой самой причине мой хозяин не слишком-то весел. Ведь нам придется уехать из Парижа.
– Так Портос не остается в Париже?!
– К несчастью, это невозможно, сударь! Таково настоятельное желание госпожи – она хочет жить в своем поместье.
– Но, по крайней мере, твой хозяин может себя поздравить с молодой, красивой и знатной женой.
– Конечно, сударь, однако…
– Ты опять не договариваешь, Мушкетон?
– Сказать по правде, сударь, мой хозяин не очень-то позволяет мне разговаривать на эту тему…
– Но мне-то ты можешь сказать?!
– Конечно, господин д’Артаньян. Однако мне не хотелось бы, чтобы господин Портос узнал о нашем разговоре.
– Ну, если дело обстоит так серьезно, я прекращаю всякие расспросы.
– Нет-нет, сударь! – вскричал славный малый, который искренне любил д’Артаньяна и чувствовал себя очень неловко из-за того, что их беседа приняла такой оборот. – Только не подумайте, что я что-то скрываю от вас.
– Я и не думаю этого. Успокойся, мой милый Мушкетон. Лучше давай переменим тему, и ты расскажешь мне, что это за снадобье ты хотел купить в этом сомнительном месте.
– Ах, сударь. Вы снова задали мне такой вопрос, что тему переменить никак не удастся.
– Черт возьми! Здесь опять замешана герцогиня?!
– Именно так, сударь. Я ищу одно восточное средство от морщин, без которого господин Портос приказал мне не возвращаться домой.
– Как?! У Портоса никогда не было морщин! Неужели его довела до них «философия»?! Я-то думал, что Портосу, во всяком случае, морщины не грозят никогда.
– Что вы, сударь! Дело еще не так плохо. Я должен открыть вам один секрет.
С этими словами Мушкетон подошел к д’Артаньяну, огляделся по сторонам и, приняв все эти меры предосторожности, прошептал ему на ухо:
– У господина Портоса, слава Богу, нет морщин. Но они есть у невесты.
– Черт возьми!
– Увы, это так, сударь.
– Значит, новобрачная уже перешагнула возраст цветущей юности?
– Примерно так, сударь.
«Вот оно что, – сказал себе д’Артаньян. – Значит, Портос женится на деньгах». Вслух же он произнес:
– Послушай-ка, Мушкетон, мы болтаем с тобой уже добрых полчаса, а ты все еще не представил мне своего товарища.
– Извините меня, господин д’Артаньян. Если вы хотите, то сейчас я исправлю свою ошибку.
– Похоже, твой товарищ родом из Нормандии, как и ты?
– Вы совершенно правы, сударь. Помните ли вы тот злополучный вывих, что уложил господина Портоса в постель на добрых три недели?
– А-а, припоминаю. Это случилось во время нашей поездки в Лондон.
– Совершенно верно, сударь. Но нам с господином Портосом не пришлось побывать в Лондоне, и мы остались…
– Кажется – в Шантильи?
– И снова память не изменяет вам. Именно таково было название этой дыры, где мы проторчали столько времени. Вы все помните, сударь, – просто удивительно!
– Ты только и делаешь что говоришь мне комплименты, Мушкетон.
– Ах, сударь! Это вы делаете мне честь, тратя на меня свое драгоценное время.
– Уверяю тебя, Мушкетон, что я ничуть не тороплюсь, – сказал д’Артаньян, и он не покривил душой. – Однако какая же связь между этим неприятным вывихом, полученным Портосом, и твоим спутником, который до сих пор мнет в руках свою шляпу и не решается приблизиться к нам? А по виду не скажешь, что он робкого десятка, и, наверное, такой же плут, каким был бедняга Планше.
Тут д’Артаньян вздохнул.
– И тем не менее связь существует, – сказал неторопливый Мушкетон.
– Продолжай, Мушкетон. Беседы с тобой всегда поучительны.
– Ах! – вскричал обрадованный парень. – Именно это самое, слово в слово, вы изволили сказать мне в тот памятный день, когда, возвращаясь из Лондона, к нашему счастью, целым и невредимым, навестили нас с господином Портосом в этой дрянной гостинице, хозяин которой не верил нам в долг.