Харин Николай. Снова три мушкетера

   – Ох, сударь, – сказал Планше на следующее утро, – вы не могли бы сказать мне, как быстро заболевает человек, заразившийся чумой?
   Д’Артаньян повернулся и пристально посмотрел на своего верного слугу.
   – Я это потому спрашиваю, сударь, – продолжал Планше, – что ощущаю признаки болезни. Но только еще точно не могу разобрать, что со мной происходит.
   – Думаю, еще рано, Планше, – отвечал мушкетер. Затем он снова погрузился в свои мрачные размышления.
   – А куда мы сейчас направляемся, сударь?
   – В Виши.
   – Наверное, там меня и похоронят, – жалобно сказал Планше.
   Но чуткое ухо д’Артаньяна расслышало в его тоне некоторую фальшь.
   – В таком случае, Планше, нас похоронят в Виши вместе. Ведь ты не откажешь мне в любезности, покидая этот мир, заразить напоследок и меня.
   – Я рад бы вам помочь, сударь, но, боюсь, это невозможно.
   – Ну уж нет, Планше! В таком случае тебе придется остаться в живых. Мне будет слишком одиноко без тебя.
   При этих словах д’Артаньяна глаза славного малого радостно заблестели.
   – Вы ведь говорите это искренне, сударь? Вам и впрямь было бы жаль меня?
   – Ты задаешь смешные вопросы, Планше. Я говорю то, что думаю. Мне очень не хватало тебя, покуда ты пропадал где-то на краю света. Я ведь даже не знал, жив ли ты.
   – Ах, сударь, вы проливаете бальзам на мои душевные раны. А то я было подумал… Да что там! Другими словами, сударь, мне не очень-то радостно было увидеть у вас в услужении этого олуха Жемблу.
   – Жемблу?!
   – Ну да!
   – А знаешь ли ты, что его мне рекомендовал твой почтенный собрат по профессии – господин Мушкетон, потому что теперь, я думаю, Мушкетона нельзя именовать иначе, как господином – такой он, верно, стал важный.
   – Так это Мушкетон так удружил мне?!
   – Лучше сказать, что Мушкетон удружил мне, – все-таки мне нужен был кто-нибудь, особенно во время поездки в Тур.
   – Так это Мушкетон! Ах болван, ах чугунная голова! – повторял Планше. – Так я и знал, сударь, что вам кто-то подал дурной совет.
   Планше еще немного поворчал для порядка.
   – Вот Гримо такая дикая мысль никогда бы не пришла в голову, – сказал Планше, успокоившись. – Этот парень надежный.
   Так как мушкетер опять опустил голову и замолчал, Планше, искоса поглядывавший на него, наконец решился:
   – Знаете что, сударь!
   – Что, Планше?
   – Я тут подумал… не позволите ли мне поведать вам нашу с Гримо историю? Глядишь, моя болезнь и выйдет потихоньку из моего организма вместе со словами. А их придется потратить немало, уверяю вас. Времени у нас достаточно – мы ведь не слишком торопимся. Дорога дальняя. Так я и сам бы вылечился, и вас бы развлек по пути в Париж.
   Д’Артаньян был тронут этой дипломатией.
   – Ты славный малый, Планше, – ответил он. – Я не настолько жестокосерд, чтобы позволить тебе зачахнуть на своих глазах. Выкладывай свои приключения. К тому же твой рассказ действительно развлечет меня – наверное, это как раз то, что мне сейчас необходимо.
   – Отлично, сударь! – воскликнул Планше. – Честное слово, мне, кажется, уже немного полегчало. Итак, с чего мы начнем?
   – С самого начала, разумеется!
   – Извольте, сударь. Ваше желание – для меня закон. Только не перебивайте меня, я ведь не мастер рассказывать разные истории и, пожалуй, могу сбиться.
   – Обещаю тебе, Планше, что буду нем, как рыба.
   – В таком случае, сударь, я начинаю, – торжественно объявил Планше.

Глава пятидесятая
Рассказ Планше: день первый

   Первым делом, сударь, я вам расскажу, как мы спаслись от гибели. Видно уж, наши с вами святые были сильны в тот день, что не дали нам покинуть этот мир.
   Мы с Гримо приспособили несколько длинных досок к пустым бочонкам, предварительно закрыв их крышками и заделав все щели и отверстия. Доски матросы связали между собой; к тому времени они уже смекнули, к чему идет дело.
   Господин Эвелин – вы должны его помнить, сударь, это помощник капитана – тоже здорово помогал нам. Опасность как-то сближает. Уже никому не приходило в голову орать на нас и тем более загонять в трюм. Правда, в нем было уже воды по горло самому здоровому матросу на фелуке, а в нем росту хватило бы на двоих таких, как я, сударь.
   Когда мы спускали на воду наш плот, на душе у нас было неважно, но оказалось, что он вполне способен держаться на поверхности воды, а не опускаться на дно, а в тот момент нам ничего другого и не было нужно. Волны швыряли и бросали нас, но мы все вцепились в наши бочки с досками, и, думаю, всем чертям преисподней было тогда нас от них не оторвать.
   Так прошло довольно много времени, фелука пошла ко дну. Силы наши таяли, надежды на спасение – тоже. И тут капитан заметил парус. Как мы кричали! Как мы молили Бога, чтобы они не прошли мимо!
   К счастью, на корабле заметили нас и спасли наши продрогшие тела и пострадавшие души.
   Корабль, который нас подобрал, был голландский. Голландцы, сударь, – отличные моряки, но народ неразговорчивый. На корабле было скучновато. Зато, уж если эти люди принимались чудить, то чудили они как следует. Вроде бы и умом их Господь не обидел, да, видно, все же что-то упустил из виду, когда сотворил эту нацию. Взять хотя бы их морские обычаи.
   Сам я, как вы хорошо знаете, сударь, человек далекий от морского дела, но господин Эвелин посвятил меня в наши, французские, морские церемонии. Они просты и необременительны для посвящаемых и веселы для всех остальных. Существует обычай шуточного крещения всех, кто первый раз пересекает тропик Рака, Козерога или же экватор. Вообще же, как я уяснил, моряки развлекаются на подобный лад значительно чаще. Как только увидят какие-нибудь рифы или утесы, которые готовы разнести корабль в щепки, так сразу начинают умилостивливать морского бога Нептуна.
   Наши это делают на такой манер – обряжают боцмана правителем подводного царства, мажут ему физиономию сажей и усаживают на видном месте: в одной руке деревянный меч, в другой горшок с колесной мазью или чем-нибудь еще похлеще. Все, кто пересекает тропик в первый раз, становятся перед боцманом на колени, и он крестит им лбы, касается мелом, а затем мажет их этой самой колесной мазью. Потом, наверное, для того, чтобы отмыть ее, подручные боцмана – морские черти и прочие обитатели морей, роли которых доверены матросам, уже побывавшим в этих широтах, – окатывают их водой из ведра. В тех краях такой климат, что это только приятно.
   Кроме того, каждый «крещеный» должен отнести к грот-мачте бутылку вина; но у кого вина нет, того об этом и не просят. Кроме того, по окончании церемонии все равно это вино дружно выпивают сообща.
   Совсем иначе поступают голландцы. Они и нас с Гримо пытались заставить выполнять их обряды, но мы отказались наотрез.
   – Какой же их способ «крещения»? – спросил мушкетер, невольно улыбнувшись.
   – Ужасный, сударь! – живо откликнулся Планше, ободренный этой улыбкой. – У них принимавшие крещение, словно преступники, трижды прыгали в воду с самой высокой реи, а некоторым, по особой милости, разрешали прыгать с кормы. Думаю, что и я, и Гримо пошли бы ко дну после первого же такого прыжка.
   Героем дня у них считается тот, кто прыгнул и в четвертый раз, – в честь штатгальтера Нидерландов или капитана.
   Первым прыгнул здоровенный рыжий матрос по имени Иоганн. Его поздравили пушечным выстрелом и поднятием флага. Нам с Гримо сообщили, что тот, кто не желает бросаться в воду, кишащую акулами, по их правилам, платит двенадцать стюйверов, и тогда я окончательно понял, что эти правила никуда не годятся.
   Хуже всего – пассажиры платят, сколько с них потребуют, а так как их на судне было много, то монеты так и звенели. С одного купца, направлявшегося на Мартинику, запросили целых два рейксдалдера, и он, простофиля, их безропотно заплатил.
   Капитан Ван Вейде сказал, что со шкиперов, которые еще не бывали в этих водах, по голландским обычаям, берут бочку вина.
   Как бы то ни было, ни у меня, ни у Гримо не было ни одного су, да и у капитана с помощником, после того как их фелука пошла ко дну, тоже в карманах было не больше нашего, не говоря уже об остальных матросах «Морской звезды». Все мы, подобранные в открытом море, находились в жалком состоянии, когда ступили на борт голландца.
   Планше перевел дух и чуточку помолчал.
   – Кстати говоря, сударь. Теперь я знаю разгадку тайны «летучих голландцев».
   – «Летучих голландцев», Планше?
   – Ну да, сударь! Так называют брошенные экипажем корабли, которые иногда встречаются в море. К ним подходят поближе, взбираются на борт, обыскивают весь корабль от киля до клотика и…
   – И что же?
   – Не находят ни одной живой души! В то же время в камбузе еще не остыл обед для всей команды, а по палубе с жалобным воем бегает собака боцмана.
   – Теперь я понял, что ты подразумеваешь под «летучими голландцами». Но куда же, черт побери, подевались все люди?!
   – Плавание на судне голландской торговой компании открыло мне глаза на эту загадку, сударь. Они все попрыгали с рей!
   – Попрыгали с рей?!
   – Ну, конечно, сударь. А кто не потонул с первого… или, или, скажем, с третьего раза и захотел прыгнуть в четвертый, чтобы в его честь выпалили из пушки, тот пошел ко дну наверняка. Силы-то уже не те, сударь. Мне представляется так, что экипаж этих «летучих голландцев», наверное, больше чем наполовину состоял из новичков, которые должны были пройти обряд «морского крещения». Вот они и попрыгали за борт.
   – А остальные, Планше? Ты забываешь о тех, кто остался на борту.
   – Это тоже просто, сударь. Оставшиеся, увидев, что те тонут, бросились их спасать и потонули вместе с ними. Ноша оказалась чересчур велика. Вот поэтому-то, сударь, в морях попадаются только «летучие голландцы», а вот «летучего француза», к примеру, не встретишь ни одного.
   Видя, однако, что мушкетер не до конца убежден его доводами, Планше счел за лучшее продолжить свой рассказ:
   – Итак, сударь, кое-как мы пережили «морское крещение», но тут вскоре случилась другая напасть.
   – Что же стряслось на этот раз, Планше?
   – Штиль, сударь. Мертвый штиль. Эта штука похуже, чем все прыжки с рей и вымогательство денег. Представьте себе, сударь, адскую жару, которая, должно быть, стоит только в самом центре пекла, о котором так любят порассуждать в своих проповедях приходские священники и бедняга Базен. Жара такая, что хочется выпрыгнуть из своей шкуры, сударь, в надежде, что мясо и кости тогда смогут слегка проветриться. Но не тут-то было. Ни малейшего ветерка, паруса висят, как негодные тряпки, на небе – ни облачка. И тогда капитан объявляет, что, если штиль продержится еще неделю, у нас закончится запас пресной воды, и урезает дневную норму до кружки на человека. Вот это, сударь, я вам скажу, испытание.
   У многих начались видения. Им казалось, что мы плывем по океану из шампанских вин или хотя бы пресной воды. Кто-то видел землю и порывался спустить шлюпку, чтобы дойти до берега на веслах. К счастью, штиль окончился так же внезапно, как начался, а не то все посходили бы с ума от жажды и капитану пришлось бы подавлять бунт сумасшедших.
   Ветер задувал все крепче, и мы, подняв все паруса, устремились к цели.
   Прошло совсем немного времени, и паруса пришлось убирать. Поднялась буря. Корабль качало и валило то на один бок, то на другой, и меня опять одолела эта проклятая болезнь. По-моему, она так и не оставляла меня до самого конца нашего плавания. По этой причине больше ничего интересного про наше путешествие в Новый Свет я рассказать не могу, сударь.
   Когда выяснилось, что нам с Гримо не миновать знакомства с этим самым Новым Светом, так как никто ради нас, конечно, не собирался поворачивать назад и возвращаться в Европу, мы принялись расспрашивать господина Эвелина о тамошней жизни. Он был единственным французом на всем корабле, если, конечно, можно считать французом человека, рожденного бретонкой.
   Но, как вы понимаете, сударь, выбирать не приходилось, и мы старались как можно лучше подготовиться к встрече с этим загадочным Новым Светом, который является весьма привлекательным местом для всякого рода авантюристов и жуликов, а для честного пикардийца – пугалом пострашнее женитьбы на старшей дочке сельского пономаря.
   Господин Эвелин, добрая душа, сообщил нам немало полезного о своем житье-бытье в этих забытых Богом и порядочными людьми местах.
   Я догадался, что они, вместе с почтенным шкипером потонувшей посудины, пиратствовали в Карибском море и, видимо, были не прочь проведать старых друзей, раз уж представился такой случай. У нас же с Гримо, честно признаюсь вам, сударь, уже поджилки со страху тряслись от одной только мысли, что нас везут в такие дикие места. К тому же среди матросов немало было разговоров про индейцев, которые едят белых христиан примерно с таким же удовольствием, как мы – прожаренную индейку.
   Итак, сударь, нас привезли на остров Тортуга, что в переводе с испанского означает «черепаха». Гавань показалась мне удобной и красивой. Там почти нет океанского прибоя и можно плавать около берега, не опасаясь акул. Повсюду росли пальмы, сандаловое дерево и много всяких других, названий которых мы не знали, а если нам и сказали, как они называются, то все равно сейчас я уже все позабыл.
   Я очень опасался, что нас с Гримо сразу по прибытии продадут в рабство к богатым плантаторам, которые живут в селении Кайон, так как у нас совершенно нет денег. Однако оказалось, что в этом климате можно довольно долго протянуть и без малейшего признака ливров, луидоров, су и денье. Вообще без денег, сударь.
   Просто чудесно! На острове столько всяких плодов, которые можно просто сорвать с дерева, и никто вам слова не скажет, потому что они там растут, как трава, и не принадлежат никому. Спать же там можно под открытым небом, потому что было очень тепло, когда мы сошли на берег.
   Мы с Гримо налегали на ананасы и плоды акажу. На берегу всегда можно было наловить морских и речных крабов, а в лесу бегают дикие свиньи. Многие на Тортуге промышляют рыбной ловлей.
   Капитан Ван Вейде в первый же день отправился в западную часть острова, называемую Ла Монтань, собираясь разыскивать старых друзей. Эвелин сопровождал его, поэтому мы с Гримо остались предоставленными самим себе.
   Переночевав под звездным небом, на следующий день мы отправились в селение в надежде разузнать что-нибудь полезное для себя. Многие из колонистов оказались нашими соотечественниками, хотя, сударь, компания там весьма разношерстная, можно сказать, – сброд со всего света. Один охотник по имени Жан-Люк, выслушав нашу историю, посоветовал нам при первой возможности переправиться на остров Сен-Кристофер, где, по его словам, находилась сильная французская колония, и обратиться к губернатору. Губернатор колонии является и ее военачальником. Этот Жан-Люк советовал нам просить губернатора отправить нас во Францию с первым же кораблем.
   Мы решили последовать этому совету, который показался нам вполне разумным. Но так как добраться до Сен-Кристофера пока мы все равно не могли, то нам ничего не оставалось делать, как поглощать тропические фрукты и, выплевывая косточки на морской берег, поджидать возвращения капитана Ван Вейде и Эвелина.
   Однако, когда капитан и помощник – я как-то по привычке продолжаю называть их так, сударь, хотя, конечно, шкипер потерял свое судно и пока никакого нового на горизонте не предвиделось, – итак, когда капитан и помощник вернулись обратно, они оба в один голос сказали, что губернатор, по всей вероятности, заставит нас служить в гарнизоне. Людей на Сен-Кристофере не слишком много, а тех, кто поотчаяннее или при деньгах, тянуть солдатскую лямку не очень-то и заставишь.
   Мы с Гримо не могли не признать, что в их доводах также содержится большая доля правды. Поэтому мы решили пока не торопиться с отплытием на Сен-Кристофер.
   Посоветоваться больше нам было не с кем, а с Гримо, сударь, как вы знаете, тоже не очень-то поговоришь. Он завел манеру вставать ни свет ни заря и отправляться на берег спозаранку. Там он собирал крабов, выброшенных морем, птичьи яйца и прочую съедобную живность. Я же предпочитал питаться плодами всяких диковинных деревьев, потому что никогда не ел ничего подобного, да и теперь уже тоже, видно, до самой смерти не попробую.
   Однажды мне пришла фантазия искупаться, и я отправился на берег. Что же я увидел там? Гримо, который развлекался тем, что мастерил себе нечто вроде дротика или копья. Малый заточил корабельный гвоздь – дюйма три в длину и вогнал его в трехфутовую палку.
   – Что ты тут делаешь, чудак? – спросил я его.
   – Привязываю это, – отвечал он в своей обычной манере.
   Гримо говорил сущую правду. Покончив со своим копьем, он принялся привязывать к концу палки внушительных размеров веревку.
   Я чуть не лопнул со смеху.
   – Гримо, кажется, ты мастеришь лассо?
   – Гарпун, – отвечал он, пожимая плечами.
   Когда Гримо пожимает плечами, с ним уже бесполезно разговаривать дальше, так как он все равно вам ничего не ответит.
   Заключив, что он перегрелся на солнце, я искупался и вернулся в день моих пальм.
   Вечером, завидев его тощую фигуру, ковыляющую ко мне со стороны морского берега, я вспомнил об утреннем разговоре.
   – Сколько китов ты загарпунил сегодня? – спросил я, подстрекаемый не лучшими побуждениями.
   Он молча опустился на песок рядом со мной и, блаженно улыбаясь, раскинул руки и ноги.
   – Ну хоть одного-то кашалота ты добыл нам на ужин? – не отставал я.
   Гримо молча повернулся на бок, прикрылся пальмовыми листьями и безмятежно захрапел.
   Оказалось, что я напрасно смеялся над ним. Гримо разучился говорить, благодаря воспитанию, данному им господином Атосом, но это же обстоятельство заставило его усерднее шевелить мозгами и руками.
   Через пару дней, когда мы отправились в поселок, Гримо выразил желание зайти в лавку.
   – Зачем нам туда идти? Нам все равно не на что покупать все эти ножи, порох, пули, сукно и полотно и прочие заманчивые вещи. Между прочим, я охотно купил бы себе новую шляпу, а то теперешняя не укрывает меня от солнца – уж больно она похожа на сито.
   Облегчив таким образом душу, я потянул его за рукав, но Гримо снова пожал плечами и направился прямиком в лавку. Из любопытства я последовал за ним. Там он, не торгуясь, выложил три монеты за новенький охотничий нож и изрядный кусок полотна для рубашки. Кроме того, он купил ниток и прочей мелочи. У меня от изумления глаза на лоб вылезли.
   – Откуда у тебя деньги, Гримо?
   Вместо ответа он махнул рукой в сторону моря.
   – Ты что, и правда наловчился бить рыбу своей острогой?! Но ведь это удается только дикарям!
   Гримо отрицательно помотал головой.
   – Не рыбу, – сказал он.
   – А что?
   – Черепах.
   Мне, сударь, оставалось только развести руками. Этот хитрец подсмотрел, как ловцы черепах промышляют этих животных, мясо которых весьма ценится в тех местах, а в более отдаленных – и подавно. Оно отличается тонким вкусом, а черепаховый жир настолько питателен, что, если готовить их две-три недели подряд, вы сами начинаете обрастать жирком, а нательное белье пропитывается салом.
   Буканьеры охотно покупают мясо черепах, и Гримо уже успел продать несколько французским охотникам с южной части острова.
   – Что же было потом? Получается, что бессловесный Гримо разбогател на этом острове раньше тебя, Планше? – спросил мушкетер.
   – Ну, я этого не говорил, сударь, – отвечал Планше, скромно потупившись.
   – Но ведь первые средства заработал Гримо, промышляя черепах, не так ли?
   – Не совсем, сударь.
   – Что ты этим хочешь сказать, любезный? Объяснись.
   – Только то, сударь, что к тому времени я уже отложил несколько монет, переписывая долговые обязательства и счета для местных торговцев. Просто мне казалось, что Гримо еще не пришло время об этом узнать… Народ ведь там грубый и неотесанный, сударь. Иной охотник и рад бы заключить сделку с торговцем, да по причине неграмотности испытывает массу затруднений. Вот и поработал писцом – знаете, у меня неплохой почерк, сударь.
   Д’Артаньяну показалось, что в голосе его слуги прозвучала горделивая нотка. Так мастер испытывает законную гордость от хорошо выполненной работы.

Глава пятьдесят первая
Рассказ Планше: день второй

   – Итак, сударь, – сказал Планше, когда наутро они оставили Виши за своей спиной, медленно, но неуклонно приближаясь к Парижу.
   – Итак, Планше, прошу тебя продолжить свою историю. Твой рассказ отвлекает от мрачных мыслей и, следовательно, полезен для тела и для души.
   – С удовольствием, сударь. Я расскажу вам о том, как славно мы зажили на Тортуге, когда научились добывать деньги. Как я уже успел вам рассказать, Гримо научился ловить черепах. Однако постепенно он пришел к выводу, что на Тортуге ему не развернуться. Двое английских моряков, напившись как-то, выболтали ему…
   – Постой, Планше! Как они могли ему что-то выболтать, если Гримо и на родном-то языке не мастер объясняться?
   – Вероятно, они объяснялись языком жестов. Хотя я не удивлюсь, если окажется, что этот парень понимает по-английски. Знаете, сударь, кто мало говорит, много умеет.
   Так вот, эти англичане проболтались ему об одном месте, которое они называют Логерхет на своем варварском наречии… Это на Каймановых островах. Они находятся в сорока пяти милях к югу от острова Куба, сударь.
   – Планше, могу я попросить тебя об одном одолжении? – перебил его д’Артаньян.
   – Попросить? Вы можете мне приказать все, что вам угодно!
   – В таком случае сделай милость, прибегай к географическим названиям только в самом крайнем случае. Я силен в этой науке ровно столько же, сколько и в латыни.
   – Слушаюсь, сударь! Могу я попросить вас напомнить, на чем я остановился…
   – На варварском английском языке.
   – Ах да, сударь. Конечно. Именно – на варварском наречии этих британцев.
   – Кстати, относительно этого языка, Планше. Я полностью разделяю это мнение, я составил его во время нашего путешествия в Лондон.
   – Эх, славное было время, сударь. У меня так и стоит перед глазами ваш выпад, которым граф де Вард был пригвожден, словно жук булавкой. Да и мной вы, помнится, остались довольны, сударь!
   – Верно, Планше. Ты лихо расправился с лакеем этого господина.
   – Его звали Любен, и он был не дурак подраться, – тотчас же отозвался Планше, мечтательно прикрывая глаза.
   – Но вернемся к наречию этих островитян, – предложил мушкетер, – потому что, вне всякого сомнения, диалект несчастного лорда Бэкингема языком никак было не назвать.
   – Однако, сударь… – начал озадаченный Планше.
   – Что такое?
   – Однако мне показалось, что лорд Бэкингем разговаривал с вами в тот раз по-французски…
   – Неужели?! Хотя, конечно, это, видимо, так и есть. Ведь я понимал все, что он мне говорил, между тем как я не знаю ни слова по-английски.
   – Вот видите, сударь…
   – Тем более я прав, Планше. Если акцент способен до такой степени все испортить, то что же говорить о самом языке! Однако мы отвлеклись.
   – Я почтительнейше продолжаю, сударь. Эти англичане сказали Гримо, что черепахи со всего Карибского моря собираются в этом самом Логерхете для того, чтобы откладывать свои яйца.
   – Что ты говоришь, Планше! Черепахи ведь не куры!
   – И тем не менее, сударь, это так. В тех краях все набекрень: черепахи больше всего походят на змей в панцире, а откладывают яйца, как птицы. Они это делают на песчаных отмелях, а потом из них вылупляются маленькие черепашки. Так же поступают и крокодилы, которые там зовутся кайманами.
   После разговора с англичанами Гримо вбил себе в голову, что он должен наведаться в этот самый Логерхет – страну черепах. Там, видите ли, вовсе не нужно ни ловкости, ни везения, ни каких-либо приспособлений, чтобы добыть хоть сотню черепах. Ведь эти существа вылезают из воды, чтобы откладывать яйца, и весь песчаный берег так и кишит ими.
   По словам англичан, способ охоты до смешного прост. Надо подсунуть под черепаху толстую палку и, орудуя ею, как рычагом, перевернуть ее на спину.
   – И все?
   – Этого достаточно. Черепаха не может перевернуться без посторонней помощи, а следовательно, она не уползет обратно в море, откуда появилась.
   – Что же было дальше?
   – А дальше, сударь, этот упрямец отправился… к индейцам.
   – Ты хочешь сказать, что он вступил в переговоры с дикарями?!
   – Совершенно верно, сударь.
   – Но для чего?
   – Чтобы они сделали ему каноэ.
   – Зачем ему понадобилось каноэ?
   – Да все затем же, сударь. Чтобы добраться до этих самых… виноват, сударь, Каймановых островов и Логерхета…
   – Хорошо. Но как же Гримо объяснялся с индейцами?
   – О сударь! Ему-то как раз договориться с ними было легче, чем любому другому христианину. Дикари ведь привыкли объясняться друг с другом на языке жестов, а их гортанные выкрики уж и подавно языком не назовешь. Как вы знаете, сударь, наш Гримо весьма силен в искусстве пантомимы и прекрасно растолковал дикарям все, что ему было нужно, не раскрывая рта.
   Самое интересное, что индейцы почуяли в Гримо родственную душу. Впрочем, меня это не удивило. Дикари прониклись к нему искренней симпатией. Правда, демонстрировали они ее на свой манер.
   Престарелый вождь племени подарил нашему молчуну головной убор из перьев попугая. Гримо в нем и впрямь сильно напоминал эту птицу. Однако, когда он захотел вежливо отказаться от такой чести, уверяя, что он недостоин ее, и даже попробовал снять перья со своей головы, вождь сильно расстроился и чуть было не приказал спустить с Гримо шкуру за нарушение обычаев племени. Так что наш немногословный Гримо вынужден был ходить попугаем почти все время, что мы находились на Тортуге.