Хайнайн Р. Звездная пехота

ниями, а другая половина -- просто рационализированным шарлатанством.
И, чем серьезней они относились к делу, тем дальше были от цели. Они, видите
ли, считали, что человек имеет моральный инстинкт.
-- Сэр... но это действительно так! По крайней мере, у меня есть...
-- Нет, моя дорогая! Вы имеете КУЛЬТИВИРОВАННУЮ совесть, тщательнейшим
образом тренированную. У человека нет инстинкта морали, он не рождается с ее
чувством. Чувство морали мы приобретаем путем обучения, опыта и тяжелой
умственной работы. Те злосчастные малолетние преступники не рождались с
чувством морали, так же, как и мы с вами! Но они не имели ни одного шанса
выработать его -- обстановка не позволяла. Что такое "чувство морали"? Это
-- усовершенствованный инстинкт самосохранения. Вот он присущ человеку от
рождения, из него вытекают все аспекты личности. Все, что противоречит
инстинкту самосохранения, рано или поздно уничтожает соответствующую особь
и, следовательно, в последующих поколениях не проявляется. Это доказано
математически и подтверждается для всех случаев. Инстинкт самосохранения --
единственная сила, управляющая всеми нашими поступками.
-- Однако инстинкт самосохранения, -- продолжал мистер Дюбуа, -- может
быть развит в значительно более тонкие мотивации, чем бессознательное
животное желание просто остаться в живых. Юная леди, то, что вы ошибочно
назвали "моральным инстинктом", есть не что иное, как внедренная в вас
старшими истина: выживание общее гораздо важнее вашего личного выживания.
Например, выживание вашей семьи, детей, когда они у вас будут... Вашего
народа, если подняться выше. И так далее. Но истинно научное обоснование
теории морали -- только в личном инстинкте самосохранения! И теория эта
должна обрисовать иерархию выживания, отметить мотивацию для каждого уровня
этой иерархии и разрешить все противоречия. Мы на сегодняшний день такую
теорию имеем и с ее помощью можем решить любую моральную проблему для любого
уровня. Личный интерес, любовь к родным, гражданские обязанности по
отношению к соотечественникам и ответственность за все человечество. И
сейчас уже разрабатываются нормы для межпланетных отношений. Однако все
моральные проблемы могут быть проиллюстрированы одной, несколько
перефразированной цитатой: "Величайшей любовью наделен не человек, но кошка,
умирающая, чтобы защитить своих котят". И однажды вы поймете проблему, с
которой пришлось столкнуться этой кошке, и как она ее решила; вы будете
готовы проэкзаменовать себя и узнать, насколько высока моральная вершина,
которую вам по силам преодолеть. Малолетние преступники были на самом низком
уровне. Они рождались с одним лишь инстинктом самосохранения, самым высоким
их моральным достижением была хрупкая лояльность к "своим", то есть своей
уличной банде. Но различные доброжелатели пытались взывать к их "лучшим
чувствам", "проникнуть в душу", "пробудить их чувство морали". ВЗДОР! У них
не было никаких "лучших чувств"; опыт показывал им, что все ими творимое --
единственный способ выжить. Щенок не получает своих шлепков, а стало быть,
то, что он делает с удовольствием и успехом, для него -- "морально". Основа
морали -- долг: понятие, находящееся в таком же отношении к группе, как
личный интерес -- к индивидууму. Никто не проповедовал тем детям их
обязанности в той форме, в какой они поняли бы, то есть вкупе со шлепками.
Зато общество, в котором они жили, без конца толковало им об их "правах". И
результаты нетрудно было предсказать, поскольку НИКАКИХ ЕСТЕСТВЕННЫХ ПРАВ
ЧЕЛОВЕКА В ПРИРОДЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ.
Мистер Дюбуа сделал паузу. Кто-то схватил наживку:
-- Сэр, а как же насчет "жизни, свободы и погони за счастьем" ?
-- А да, эти "неотъемлемые права"... Каждый год кто-нибудь да
процитирует эту великолепную поэтику.
Жизнь? А каковы "права" на жизнь у того, кого носит в Тихом океане?
Океан не слышит его криков. Каковы "права" на жизнь у человека, который
должен умереть ради спасения своих детей? Если он предпочтет сохранить
собственную жизнь, то сделает это "по праву"? Если два человека голодают и
альтернатива смерти обоих -- съедение одного другим, кто из двоих "имеет
право" на жизнь? Это вы называете "правом"? Что касается свободы -- те
герои, которые подписывали этот великий документ, клялись купить эту свободу
ценой собственных жизней. Свобода никогда не была неотъемлемым правом, древо
свободы полито кровью патриотов и нуждается в регулярной поливке, иначе оно
засохнет. Из всех так называемых прав человека, изобретенных когда-либо,
свобода всегда была самой дорогой, и цена ее не упадет никогда.
И третье право -- "погоня за счастьем". Его, конечно, не отнять, но
правом это не является. Оно -- в существующем положении вещей, и тираны не
могут отнять его, а патриоты -- восстановить. Бросьте меня в башню, сожгите
на костре или сделайте царем царей, -- в любом случае, пока длится моя
бренная жизнь, я имею право на "погоню за счастьем", и ни Господь Бог, ни
все святые, ни мудрецы, ни изощреннейшие наркотики не смогут разуверить меня
в этом.
Мистер Дюбуа обратился ко мне: -- Я сказал, что "малолетний преступник"
-- понятие внутренне противоречивое. Под словом "преступник" имеется в виду
"не выполнивший свои обязанности". Но "обязанности" -- дело взрослых, а
взрослым он станет тогда и только тогда, когда получит представление о том,
что такое обязанность, и будет ставить ее выше, чем собственный интерес, с
которым рожден. Никогда не было и быть не могло малолетних преступников. Но
на каждого малолетнего всегда найдется по крайней мере один взрослый
преступник, который в свои зрелые годы либо не знает своего долга, либо
через него преступает. И именно это явилось тем "гнилым столбом", из-за
которого развалилась культура, во многих отношениях замечательная. Юные
хулиганы, шляющиеся по улицам, были симптомом опасной болезни; их сограждане
(тогда гражданами считались все) всячески укрепляли мифы об их "правах"... и
при этом забывали об обязанностях. Ни одна нация, поступающая так, не может
существовать.
Я принялся гадать, куда бы подполковник Дюбуа отнес Диллингера. Был ли
он малолетним преступником, достойным сожаления, даже если от него
обязательно следовало избавиться? Или он был преступником взрослым, не
заслуживающим ничего, кроме презрения?
Этого я не знал и не узнаю никогда. Зато я твердо знал одно: больше
Диллингер никого не сможет убить.
Это меня вполне устраивало. Я, наконец, уснул.

9

У нас нет места тем, кто привык
проигрывать. Нам нужны крепкие
ребята, которые идут, куда им ука-
жут, и всегда побеждают.

Адмирал Джон Ингрэм, 1926 г.

Когда мы сделали все, что могли, на равнине, нас перевели в горный
район Канады для более жестких тренировок. Лагерь имени сержанта Смита
очень походил на лагерь Курье, только был гораздо меньше. Но и Третий полк
теперь поредел: в самом начале нас было более двух тысяч, а теперь осталось
менее четырехсот. Рота Эйч уже имела структуру взвода, а батальон на смотре
выглядел, как рота. Тем не менее мы до сих пор назывались "рота Эйч", а Зим
- командиром роты.
На деле уменьшение состава означало более интенсивную индивидуальную
подготовку. Казалось, что инструкторов-капралов стало больше, чем нас
самих. Сержант Зим, у которого голова теперь болела не за две сотни
"сорвиголов", как было вначале, а только за пятьдесят, мог постоянно
следить недреманным оком за каждым из нас. Иногда даже казалось, что он
рядом, когда ты был точно уверен, что его нет. Так и выходило: стоило
сделать что-то не так, Зим, откуда ни возьмись, вырастал у тебя за спиной.
В то же время проработки, которые время от времени все равно выпадали
на нашу долю, становились более дружественными. Хотя. с другой стороны,
любой выговор казался более унизительным - мы тоже менялись. Из всего
первоначального набора остался только каждый пятый, и этот каждый пятый был
уже почти солдатом. Зим, похоже, вознамерился довести каждого до кондиции,
а не отправлять домой.
Мы стали чаще видеться и с капитаном Франкелем, он больше времени
теперь проводил с нами, а не за столом в кабинете. Он уже знал всех по
именам и в лицо и, судя по всему, завел в голове досье на каждого, где
точно фиксировал наши промахи и удачи, кто как обращается с тем или иным
видом вооружения, кто болел, кто получил наряд вне очереди, а кто давно не
получает писем.
Он не был таким жестким, как Зим, не повышал тона, не говорил обидных
слов, чаще улыбался. Но за мягкой улыбкой скрывался стальной характер. Я
никогда не пытался вычислить, кто из них двоих более соответствует идеалу
солдата - Зим или Франкель. Безусловно, они оба как личности были гораздо
ближе к такому идеалу, чем любой другой инструктор лагеря. Но кто из них
лучше? Зим делал все с подчеркнутой точностью, даже с некоторым изяществом,
как на параде. Франкель же проделывал то же самое, но в каком-то порыве, "с
брызгами" - как будто играл в игру. Результаты были те же, но никто, кроме
капитана, не мог представить исполнение поставленной задачи легким, чуть
ли не пустяковым делом.
Оказалось, что "избыток инструкторов" нам просто необходим. Я уже
говорил, что осваивать скафандр было не так уж трудно. Но это на равнине.
Конечно, доспехи исправно работали и в горах, но другое дело, когда нужно
прыгать между двумя отвесными гранитными стенами, вокруг торчат обломки
острых скал, а ты обязан менять в воздухе режим прыжка. У нас было три
несчастных случая: двое парней умерли, одного отправили в больницу.
Но без скафандра скалы были едва ли менее опасными: на нашем участке
часто попадались змеи. Из нас же упорно пытались сделать заправских
альпинистов. Я не мог понять, какой прок десантнику от альпенштока, но уже
давно привык помалкивать и тренироваться изо всех сил. Мы освоили и это
ремесло, и оно, в результате, оказалось не таким уж сложным. Если бы год
назад кто сказал мне, что я запросто смогу влезть на отвесную гладкую
скалу, используя лишь молоток, жалкие гвоздики и никчемную веревочку, я
рассмеялся бы ему в лицо. Я - человек равнинный. Поправка: я был человеком
равнин. С тех пор со мной произошли некоторые изменения.
Я только-только начинал понимать, как сильно изменился. В лагере Смита
был более свободный режим - нам разрешалось ездить в город. В принципе,
некоторая "свобода" существовала и в лагере Курье. Она означала, что в
субботу после обеда, если не было спецнаряда, я мог уходить из лагеря
куда заблагорассудится. Но обязательно вернуться к вечерней перекличке. Да
и какой был смысл в такой прогулке, когда до горизонта тянулась
однообразная степь, вокруг ни души, только изредка попадался испуганный
заяц - ни девушек, ни театров, ни дансингов, ни прочих увеселений.
Хотя, если честно, свобода и в лагере Курье была счастьем. Иногда
очень важно иметь возможность уйти куда глаза глядят, чтобы не видеть
палаток, сержантов, опостылевших лиц друзей... мгновения, когда не надо
постоянно ждать окрика, сигнала тревоги, когда можно прислушаться к своей
душе, уйти в себя. Свобода ценилась тем больше, что тебя могли ее лишить,
как и любой другой привилегии. Могли запретить покидать лагерь или даже
расположение роты: тогда нельзя было пойти даже в библиотеку или в "палатку
отдыха". Запреты могли быть еще строже: выходить из своей палатки только по
приказу.
Но в лагере Смита мы могли ходить в город. Челночные ракетные поезда
отправлялись в Ванкувер каждое субботнее утро, как раз после нашего
завтрака. Вечером таким же поездом возвращались к ужину. Инструкторам
разрешалось даже проводить в городе субботнюю ночь или вообще несколько
дней, если позволяло расписание занятий.
Именно в тот момент, когда я вышел из поезда на перрон городского
вокзала, я начал понимать, как сильно изменился. Джонни больше не
вписывался в эту гражданскую жизнь. Она казалась непонятной, сложной и
невероятно беспорядочной.
Я не говорю, что мне не понравился Ванкувер. Это очаровательный город,
он расположен в прекрасном месте. Люди здесь тоже очень доброжелательные,
они привыкли видеть на своих улицах Мобильную Пехоту и относились к нам
вполне лояльно. Для нас даже был создан специальный центр отдыха, где
каждую неделю устраивались танцы и где бывали девушки, всегда готовые
потанцевать.
Но в тот, первый, раз я не пошел в центр отдыха. Почти все время я
пробродил по улицам, останавливаясь и подолгу глазея на красивые здания, на
витрины, переполненные самыми разными, ненужными, как мне казалось, вещами.
Я глазел на прохожих, спешащих и просто гуляющих. Удивительно, но они вели
себя по-разному, каждый делал, что хотел, и одевался по-своему. Конечно, я
засматривался на девчонок.
В особенности на девчонок. Оказывается, я и не знал, какие они
удивительные и какие красивые. Надо сказать, я всегда относился к девчонкам
хорошо: с тех самых пор, когда еще мальчишкой понял, что они совсем другие,
а не просто носят платья и юбки. Насколько я помню, в моей жизни не было
периода, как у многих других мальчишек, когда, заметив эту разницу, они
начинали девчонок ненавидеть.
И все же в этот день мне открылось, насколько я их недооценивал.
Девушки прекрасны сами по себе. Удивительно приятно просто так стоять
на углу и смотреть, как они проходят мимо. Хотя нет, нельзя сказать, что
они ходят, как все. Я не знаю, как объяснить, но их движения - что-то более
сложное и волнующее. Они не просто отталкиваются от земли ногами - каждая
часть тела движется, и словно в разных направлениях... но так слаженно и
грациозно.
Я и два моих приятеля, наверное, простояли бы на улице до вечера, если
бы не полисмен. Он посмотрел на нас и сказал:
- Ну что, ребятки, обалдели?
Я моментально сосчитал нашивки и значки на его груди и с уважением
ответил:
- Да, сэр!
- Тебе не обязательно ко мне так обращаться. По крайней мере здесь. А
почему вы не там, где развлекаются?
Он дал нам адрес, объяснил, куда идти, и мы двинулись - Пэт Лэйви,
Котенок Смит и я. Он еще крикнул вдогонку:
- Счастливо, ребята... и не ввязывайтесь ни в какие истории.
Он слово в слово повторил то, что сказал нам Зим, когда мы садились на
поезд.
Но туда, куда советовал пойти полисмен, мы не пошли. Пэт был родом из
Сиэтла, и ему хотелось взглянуть на родные места. Деньги у него были, он
предложил оплатить проезд тому, кто составит ему компанию. Мне все равно
нечего было делать. Поезда в Сиэтл отходили каждые двадцать минут, а наши
увольнительные не ограничивались Ванкувером. Смит решил ехать с нами.
Сиэтл мало чем отличался от Ванкувера, по крайней мере, девчонок там
было не меньше. Этот город мне тоже понравился. Но там, похоже, не очень-то
привыкли к десантникам. Когда мы зашли пообедать в скромный ресторанчик,
особого доброжелательства я не ощутил.
Нужно сказать, что мы не ставили перед собой задачу напиться. Ну,
Котенок Смит, быть может, и перебрал пива, но оставался таким же
дружелюбным и ласковым, как всегда. Из-за этого он, кстати, и получил свою
кличку. Когда у нас начались занятия по рукопашному бою, капрал Джонс
презрительно буркнул в его сторону:
- Котенок бы оцарапал меня сильнее!
И готово - кличка приклеилась.
Во всем ресторанчике мы одни были в форме. Большинство остальных
посетителей составляли матросы с грузовых кораблей. Неудивительно:
ресторанчик располагался надалеко от порта - одного из самых больших на
побережье. В то время я еще не знал, что матросы с грузовых кораблей нас
недолюбливали. Отчасти, видно, из-за того, что их "гильдия" уже давно
безуспешно пыталась приравнять по статусу свою профессию к Федеральной
Службе. А может, эта скрытая вражда уходила своими корнями в глубокое,
неизвестное нам прошлое.
За стойкой бара сидели пареньки примерно нашего возраста.
Длинноволосые, неряшливые и потертые - смотреть было неприятно. Я подумал,
что, может быть, сам походил на них до того, как пошел на службу.
Затем я увидел, что двое таких же доходяг с двумя матросами сидят за
столом у нас за спиной. Они подвыпили и все громче отпускали замечания,
видимо, специально рассчитанные для наших ушей.
Мы молчали, А их шуточки становились все более личными, смех все
громче. Остальная публика тоже умолкла, с удовольствием предвкушая скандал.
Котенок шепнул мне:
- Пошли отсюда.
Я поймал взгляд Пэта, он кивнул. Счет был уже оплачен, поэтому мы
просто встали и вышли. Но они последовали за нами. Пэт на ходу бросил:
- Приготовься.
Мы продолжали идти, не оглядываясь.
Они нас догнали.
Я вежливо уступил типу, который бросился на меня, и дал ему упасть, по
пути, правда, рубанув его слегка ребром ладони по шее. Потом я бросился
на помощь ребятам. Но все уже было кончено. Все четверо лежали на тротуаре.
Котенок обработал двоих, а Пэт вывел из игры четвертого, кажется, слишком
сильно послав его навстречу уличному фонарю.
Кто-то, судя по всему, хозяин ближайшего магазина, послал за полицией,
которая прибыла очень быстро - мы еще стояли вокруг неподвижных тел, не
зная, что с ними делать. Двое полисменов. Наверное, они были рядом, раз
примчались так скоро.
Старший пристал к нам, чтобы мы назвались и предъявили документы. Но
мы, как могли, увиливали: ведь Зим просил "не ввязываться в истории".
Котенок вообще прикинулся дурачком, которому только-только исполнилось
пятнадцать. Он все время мямлил:
- Мне кажется, они споткнулись...
- Да, я вижу, - согласился с ним полицейский и вынул нож из руки того,
кто лез на меня. - Ладно, ребята, вам лучше удалиться отсюда... Идите.
И мы пошли. Я был доволен, что мы так легко отделались. Вернее,
наоборот, что Пэт и Котенок не стали раздувать историю: ведь это довольно
серьезное нарушение, когда гражданский нападает, да еще с оружием, на
служащего Вооруженных Сил. Но какой смысл судиться с этими парнями? Тем
более, что справедливость и так восторжествовала. Они полезли и получили
свое. Все правильно.
Но все-таки хорошо, что мы не ходили в увольнение с оружием... и были
обучены выводить противника из строя, не убивая его. Потому что
действовали мы практически бессознательно. Я не верил до конца, что они
нападут. Но когда это случилось, действовал не раздумывая - автоматически,
что ли. И только когда дело было закончено, посмотрел на все со стороны.
Тогда я до конца осознал, что изменился - и изменился сильно.
Мы не спеша дошли до вокзала и сели на поезд до Ванкувера.
Мы начали отрабатывать технику выбросов сразу же, как переехали в
лагерь Смита. Выбросы устраивались по отрядам, по очереди. Мы загружались
в ракету, потом летели неизвестно куда, потом нас сбрасывали, мы выполняли
задание и опять по пеленгу собирались в ракету, отправлявшуюся домой.
Обычная ежедневная работа. Поскольку в лагере было восемь рот, то для
каждого отряда выбросы проходили даже реже чем раз в неделю. Но зато они
становились все жестче: выбрасывали в глухую скалистую местность, в
арктические льды, в австралийскую пустыню и - перед самым выпуском - на
Луну. Последнее испытание было тяжелым. Капсула раскрывалась в ста футах от
поверхности Луны, и нужно было приземлиться только за счет скафандра
(атмосфера отсутствовала, а значит, отсутствовал и парашют). Неудачное
приземление могло привести к утечке воздуха и к гибели.
Новые условия, новые испытания - и новые сложности. Кто-то погиб,
кто-то покалечился, кто-то отказался войти в капсулу. Да, было и такое -
ребята не могли заставить себя сесть в этот искусственный кокон. Их никто
не отчитывал - просто отстраняли от полетов и тренировок и в тот же вечер
увольняли. Даже человек, совершивший уже несколько выбросов, мог вдруг
запаниковать и отказаться сесть в капсулу... а инструктор был с ним мягок,
обращался с ним, как с другом, который тяжело заболел и никогда не
выздоровеет.
Со мной, к счастью, ничего подобного не происходило, я не паниковал,
садясь в капсулу. Зато узнал, что такое "дрожать, как заяц". Я всегда
начинал дрожать перед выбросом, чувствуя себя полным идиотом. И не
избавился от этого до сих пор. Но десантник, не испытавший выброски, - не
десантник. Кто-то рассказывал нам историю - может, и выдуманную - о
десантнике, который приехал погулять в Париже. В Доме инвалидов он увидел
гроб Наполеона и спросил стоящих рядом гвардейцев:
- Кто это?
Французы были возмущены:
- Неужели месье не знает?! Здесь покоятся останки Наполеона! Наполеон
Бонапарт - величайший из воителей, когда-либо живших на земле!
Десантник призадумался. Потом спросил:
- Неужели? Тогда скажите мне, где он выбрасывался?
Почти наверняка эта история выдумана. Не может быть, чтобы там не было
таблички, объясняющей, кто такой Наполеон. Зато этот анекдот довольно точно
передает, что должен думать о Наполеоне десантник.
Время летело незаметно, и наконец наступил последний день нашей
подготовки.
Я вижу, что мало о чем сумел рассказать. Например, об оружии, которым
нас учили пользоваться. Или о том, как нас сбросили в горящий лес и мы три
дня боролись с пожаром...
Вначале в нашем полку насчитывалось 2009 человек. К выпуску осталось
только 187 - из выбывших четырнадцать были мертвы, остальные уволились по
собственному желанию или по болезни, перевелись на другую службу.
Майор Мэллоу сказал краткую речь, каждый получил удостоверение, потом
мы последний раз прошлись строем, и полк был расформирован. Полковое знамя
спрятали до тех пор, пока оно снова, через три недели, не понадобится,
чтобы превратить разболтанную толпу из двух тысяч гражданских парней в
монолитную организацию.
Теперь я считался "рядовым подготовленным", и перед моим личным
номером стояли буквы РП. Большой день в моей жизни. Быть может, даже самый
главный.

10

Дерево Свободы должно время от
времени омываться кровью патрио-
тов.

Томас Джефферсон, 1787 г.

Я всерьез думал о себе как о "подготовленном солдате", пока не прибыл
на корабль...
Но я не успел даже уяснить, как Земная Федерация из "состояния мира"
перешла в "состояние готовности", а потом и на военное положение. Когда я
поступал на службу, считалось, что "царит мир". Все было действительно
нормально, и кто мог заподозрить неладное? Еще в лагере Курье объявили о
"состоянии готовности", но мы ничего не замечали: гораздо больше каждого из
нас волновало, что думает, скажем, о его прическе, внешнем виде, умении
драться капрал Бронски. Еще важнее было мнение сержанта Зима. В общем,
"состояние готовности" ничем не отличалось от "мира".
"Мир" - ситуация, когда ни один штатский не задумывается, в каком
состоянии находится армия, и ему наплевать на вооруженные конфликты,
которые не попадают на первые полосы газет. Если, конечно, среди
пострадавших нет его родственников. Но вряд ли когда-нибудь в истории Земли
"мир" означал отсутствие вообще каких бы то ни было военных столкновений.
Когда я прибыл в свое первое подразделение "Дикие кошки Вилли", которое
изредка еще называли рота К, Третий полк, Первая дивизия Мобильной Пехоты,
когда я погрузился вместе с "кошками" на корабль "Долина Фордж", война уже
несколько лет шла полным ходом.
Историки до сих пор спорят, как называть эту войну: Третья космическая
(или Четвертая), а может, Первая межзвездная. Мы же называли ее просто
войной с багами, если вообще задавались целью эту войну как-нибудь
называть. Так или иначе, но начало этой войны датируется как раз тем
месяцем, когда я погрузился на свой первый корабль. Все, что было до этого
и даже несколько позже, характеризовалось не иначе как "инциденты",
"патрульные столкновения", "превентивные акции" и тому подобное. Однако
парни гибли в этих "инцидентах" точно так же, как и в официально
провозглашенной войне.
Если быть точным до конца, то ощущение войны у солдата ненамного шире,
чем у обычного штатского: солдат видит ее только на том небольшом участке,
на котором находится сам. А когда не участвует в боевых действиях,
прикидывает, как получше провести свободное время, увильнуть от
недремлющего сержанта или подлизаться к повару и получить сверх нормы
что-нибудь "эдакое". К тому времени, когда Котенок Смит, Эл Дженкинс и я
оказались на Лунной базе, "Дикие кошки Вилли" уже участвовали в нескольких
выбросах. В отличие от нас они уже были солдатами. Однако никто не проявлял
по отношению к нам высокомерия, не пижонил. После привычной строгости
инструкторов сержанты и капралы действующей армии казались нам удивительно
общительными и простыми.
Потребовалось некоторое время, чтобы понять, что такое отношение
объяснялось снисходительностью: мы в их глазах были никем, нас даже ни к
чему было отчитывать, пока никто из нас не участвовал в настоящем боевом
выбросе. Только тогда станет ясно, сможем или не сможем мы заменить тех,
кто в этом выбросе получит свое.
Только теперь я понимаю, каким зеленым тогда был. Наша "Долина Фордж"
еще стояла на Луне, я бродил по разным отсекам, привыкая к кораблю.
В одном из коридоров столкнулся с командиром нашей группы, одетым по
полной форме. В мочку его левого уха была вдета серьга - небольшой, искусно
сделанный золотой череп, скопированный, кажется, с древней эмблемы -
"Веселого Роджера". Только вместо двух скрещенных костей под черепом была