Страница:
Здесь не стали делать теннисный корт. Но не потому, что не хватает места. А потому что у Лойена, наверняка, есть парочка кортов за его домом в Хеллерупе, и еще парочка на Клитвай в Скагене. И еще потому, что это нарушило бы высокую торжественность помещения.
На полу — толстый ковер, вдоль двух стен — книги, из окон открывается вид на город и на Фэлледпаркен, в стене — сейф, картины в золотых рамах, микроскоп над столиком с подсветкой, стеклянный стенд с позолоченной маской, которая, похоже, происходит из египетского саркофага, две композиции из мягких диванов, две выключенные лампы, каждая на отдельной подставке, и все равно здесь достаточно места, чтобы устроить пробежку, если устанешь сидеть за письменным столом.
Письменный стол представляет собой большой эллипс из красного Дерева. Встав из-за него, он направляется мне навстречу. Он ростом два метра, ему около 70-ти, стройный, в белом халате, загорелый, как шейх из пустыни, и с тем любезным выражением лица, которое могло бы быть у человека, сидящего на верблюде и снисходительно поглядывающего на весь остальной мир, проползающий мимо него внизу по песку.
— Лойен.
Хотя он и не называет свое звание, оно, тем не менее, подразумевается. Его звание, а также то обстоятельство, о котором собеседнику не следует забывать, что он, по меньшей мере, на голову выше всего остального человечества, и в этом здании, на других этажах под ним, находится множество других врачей, которые не смогли стать профессорами, а над ним — только белый потолок, голубое небо, и Господь Бог, а, может быть, даже и этого нет.
— Садитесь, фру.
Он излучает любезность и превосходство, и мне следовало бы чувствовать себя счастливой. Другие женщины до меня были счастливы, и многие еще будут счастливы, потому что разве в трудные минуты жизни может быть что-нибудь лучше, чем иметь возможность опереться на двухметровую блестящую медицинскую самоуверенность, да еще в такой приятной обстановке.
На столе в рамке стоит фотография жены врача с эрдельтерьером и тремя взрослыми сыновьями, которые наверняка изучают медицину и у которых отличные оценки по всем предметам, включая клиническую сексологию.
Я никогда не говорила, что я совершенна. Перед людьми, у которых есть власть и которые наслаждаются этим и используют это, я становлюсь другим, более мелким и злым человеком.
Но я этого не показываю. Я сажусь на краешек стула, кладу темные перчатки и шляпу с темной вуалью на край поверхности из красного дерева. Перед профессором Лойеном, как и много раз до этого, сидит скорбящая, вопрошающая, неуверенная в себе женщина в черном.
— Вы из Гренландии?
Благодаря своему профессиональному опыту он замечает это.
— Моя мать была из Туле. Это вы... обследовали Исайю? Он утвердительно кивает.
— Я хотела бы узнать, отчего он умер?
Этот вопрос оказывается несколько неожиданным для него.
— От падения.
— Но что это значит, чисто физически?
Он задумывается на минуту, поскольку не привык формулировать совершенно очевидные вещи.
— Он упал с высоты седьмого этажа. Просто нарушается целостность организма.
— Но на его теле не было заметно никаких повреждений.
— Это обычно бывает в случае падения, моя дорогая фру. Но...
Я знаю, что он хочет сказать. “Это только, пока мы их не вскроем. Тогда мы видим сплошные осколки костей и внутренние кровоизлияния”.
— Но это не так, — заканчивает он.
Он выпрямляется. У него есть другие дела. Беседа приближается к концу, так и не начавшись. Как и многие другие беседы до и после этой.
— Были ли следы насилия?
Я не удивила его. В его возрасте и при его роде деятельности трудно чему-нибудь удивиться.
— Никаких, — говорит он.
Я сижу, не говоря ни слова. Всегда интересно погрузить европейца в молчание. Для него это пустота, в которой напряжение нарастает, становясь невыносимым.
— Что навело вас на эту мысль?
Теперь он опустил “фру”. Я не реагирую на его вопрос.
— Как получилось, что эта организация с ее функциями не находится в Гренландии? — спрашиваю я.
— Институту всего три года. Раньше не существовало гренландского центра аутопсии. Государственный прокурор в Готхопе, если возникала необходимость, обращался за помощью в Институт судебной медицины в Копенгагене. Эта организация возникла недавно и находится здесь временно. Все должно переехать в Готхоп в течение следующего года.
— А вы сами? — говорю я.
Он не привык, чтобы его допрашивали, еще минута — и он перестанет отвечать.
— Я возглавляю Институт арктической медицины. Но прежде я был судебным патологоанатомом. В период организации я исполняю обязанности руководителя центра аутопсии.
— Вы проводите все судебно-медицинские вскрытия гренландцев?
Я ударила вслепую. Однако это, должно быть, был трудный, резкий мяч, потому что он на секунду закрыл глаза.
— Нет, — говорит он, но теперь он произносит слова медленно, — я иногда помогаю датскому центру аутопсии. Каждый год у них тысячи дел со всей страны.
Я думаю о Жане Пьере Лагерманне.
— Вы один проводили вскрытие?
— У нас действуют определенные правила, которым мы следуем, за исключением совершенно особых случаев. Присутствует один из врачей, которому помогает лаборант и иногда медсестра.
— Можно ли посмотреть заключение о вскрытии?
— Вы бы все равно его не поняли. А то, что вы бы смогли понять, было бы вам неприятно!
На мгновение он потерял контроль над собой. Но тут же взял себя в руки.
— Такие заключения находятся в ведении полиции, которая делает официальный запрос о результатах вскрытия. И которая, к тому же, подписывая свидетельство о смерти, принимает решение, когда могут состояться похороны. Гласность во всех вопросах касается гражданских дел, а не уголовных.
В пылу игры он выходит к сетке. В его голосе появляются успокоительные нотки.
— Поймите, в любом подобном случае, где возможно хотя бы малейшее сомнение относительно обстоятельств несчастного случая, полиция и мы заинтересованы в самом серьезном расследовании. Мы обследуем все. И мы находим все. В случае нападения совершенно невозможно не оставить следов. Могут быть отпечатки пальцев, порвана одежда, ребенок защищается, и под ногти ему попадают клетки кожи. Ничего этого не было. Ничего.
Это был сетбол и матчбол. Я поднимаюсь, надеваю перчатки. Он откидывается назад.
— Мы, разумеется, изучаем полицейский протокол, — говорит он. — По следам ведь было видно, что, когда это произошло, он был на крыше один.
Я проделываю длинный путь, выхожу на середину комнаты и здесь оглядываюсь на него. Я что-то нащупала, не знаю точно, что. Но он уже снова на верблюде.
— Если понадобится, звоните еще, фру.
Проходит минута, прежде чем перестает кружиться голова.
— У всех нас, — говорю я, — есть свои фобии. Есть что-то, чего мы очень боимся. Я меня есть свои. У вас, наверняка, когда вы снимаете свой пуленепробиваемый халат, тоже появляются свои страхи. Знаете, чего боялся Исайя? Высоты. Он взбегал на второй этаж. Но дальше он полз, закрыв глаза и цепляясь за перила. Представьте себе, каждый день, по внутренней лестнице, пот выступает на лбу, колени трясутся, пять минут уходит на то, чтобы подняться со второго на четвертый этаж. Его мать начала просить о том, чтобы им дали квартиру на первом этаже еще до того, как они переехали. Но вы же знаете — если ты гренландец, и живешь на пособие...
Проходит некоторое время, прежде чем он отвечает.
— И, тем не менее, он был на крыше.
— Да, — говорю я, — был. Но понимаете, вы могли явиться с домкратом, вы могли привести с собой плавучий кран “Геркулес”, но вы и на метр не затащили бы его на леса. То, что поражает меня, то, о чем я спрашиваю сама себя в бессонные ночи, это — что же его туда привело?
Снова перед моими глазами возникает его маленькая фигурка, такой, какой я ее видела в морге. Я даже не смотрю на Лойена. Я просто ухожу.
5
Юлиана Кристиансен, мать Исайи, представляет собой живую иллюстрацию терапевтического эффекта, которым обладает алкоголь. Когда она находится в трезвом состоянии, она холодна, неразговорчива и замкнута. Когда она пьяна, она безумно весела и готова танцевать.
Так как утром она приняла антабус, а теперь, после возвращения из больницы, выпила, как говорится, “поверх таблетки”, то, естественно, это замечательное преображение несколько затуманено общим отравлением организма. Но тем не менее ей значительно лучше.
— Смилла, — говорит она. — Я тебя люблю.
Говорят, что в Гренландии много пьют. Это из ряда вон выходящее преуменьшение. В Гренландии чудовищно много пьют. Именно этим объясняется мое отношение к алкоголю. Когда у меня появляется желание выпить что-нибудь покрепче, чем чай из трав, я всегда вспоминаю о том, что предшествовало введению добровольного ограничения на употребление спиртных напитков в Туле.
Я бывала в квартире Юлианы и раньше, но мы всегда сидели на кухне и пили кофе. Необходимо уважать границы, в которых существует человек. Особенно, когда вся его жизнь и так обнажена, как открытая рана. Но в настоящий момент мною движет неотвязное чувство, будто передо мной стоит какая-то задача, сознание того, что кто-то что-то упустил.
Поэтому я исследую все вокруг, а Юлиана нисколько не возражает. Во-первых, у нее есть яблочное вино из магазина “Ирма”, во-вторых, она так долго существовала на разные пособия под электронным микроскопом государства, что уже перестала думать, будто у человека могут быть какие-либо тайны.
Квартира полна того домашнего уюта, который появляется, когда по лакированным полам уже достаточно походили в сапогах с деревянными каблуками, и уже забыли достаточное количество сигарет на столе, а на диване уже не раз засыпали в пьяном виде, и единственное, что является новым и хорошо работает — это телевизор, большой и черный, как концертный рояль.
Здесь на одну комнату больше, чем в моей квартире — это комната Исайи. Кровать, низенький стол и шкаф. На полу картонная коробка. На столе — две палки, бита для игры в классы, какое-то приспособление с присоской, игрушечный автомобильчик. Все блеклое, как морские камешки в ящике стола.
В шкафу плащ, резиновые сапоги, сабо, свитера, нижнее белье, носки, наваленные в полном беспорядке. Я засовываю руку под ворох одежды, провожу рукой сверху по шкафу. Там нет ничего, кроме прошлогодней пыли.
На кровати, в прозрачном полиэтиленовом пакете, лежат его веши, полученные из больницы. Непромокаемые брюки, кеды, джемпер, белье, носки. В кармане белый, мягкий камешек, который использовался в качестве мела.
Юлиана стоит в дверях и плачет.
— Я выбросила только памперсы.
Раз в месяц, когда у Исайи усиливалась боязнь высоты, он в течение нескольких дней пользовался памперсами. Однажды я сама ему их покупала.
— Где его нож? Она не знает.
На подоконнике стоит модель корабля, резко выделяющаяся своим дорогим видом в невзрачной комнате. На его цоколе написано: Теплоход “Йоханнес Томсен” Криолитового общества “Дания”.
Никогда прежде я не пыталась понять, как ей удавалось удерживаться на поверхности.
Я обнимаю ее за плечи.
— Юлиана, — говорю я. — Сделай одолжение — покажи мне свои бумаги.
У каждого из нас есть ящик, коробка, папка. У Юлианы для хранения печатных свидетельств ее существования есть семь засаленных конвертов. Для многих гренландцев самой сложной стороной жизни в Дании является бумажная. Созданный государственной бюрократией бумажный фронт ходатайств, бланков и обязательной переписки с необходимыми инстанциями. Есть тонкая и глубокая ирония в том, что даже столь примитивное существование, как у Юлианы, порождает такую гору бумаг.
Маленькие номерки из амбулатории по лечению алкоголизма на Сундхольме, свидетельство о рождении, 50 чеков от булочника на площади Кристиансхаун, за которые, если наберется сумма на 500 крон, дают бесплатный крендель. Карточка учета посещений из венерологической клиники Рудольфа Берга, старые части “А” и “Б” карточек из налогового управления, квитанции из сберегательной кассы. Фотография освещённой солнцем Юлианы в Королевском саду. Карточка медицинской страховки, паспорт, неоплаченные счета из Энергонадзора. Письма из кредитного общества “Рибер” о не выплаченных Юлианой долгах. Стопка тонких листков, похожих на извещения о выплате зарплаты, из которых следует, что Юлиана каждый месяц получает пенсию в 9400 крон. В самом низу — пачка писем. Я никогда не могла заставить себя читать чужие письма. Поэтому я пропускаю личные письма. Под ними — официальные, напечатанные на машинке. Я уже собираюсь положить их назад, когда обращаю внимание на одно из них.
Это странное письмо. “Настоящим уведомляем Вас о том, что правление Криолитового общества “Дания” на своем последнем заседании приняло решение о выделении Вам пенсии как вдове Норсака Кристиансена.
Пенсия составляет 9000 крон в месяц, эта сумма будет регулироваться в зависимости от индекса цен”. От имени общества письмо подписано “Э. Любинг, главный бухгалтер”.
Ничего особенного в самом письме нет. Но когда оно было написано, его развернули на 90 градусов. И авторучкой на полях наискосок написали: “Примите мои соболезнования. Эльза Любинг.”
Можно кое-что узнать о своих ближних, читая то, что они написали на полях. Многие люди задумывались над исчезнувшим доказательством теоремы Ферма. В книге, в которой рассматривается так никогда и не доказанный постулат о том, что если можно представить число в квадрате в виде суммы квадратов двух других чисел, то для степени больше двух это невозможно, Ферма приписал на полях: “Этому положению я нашел поистине удивительное доказательство. К сожалению, эти поля слишком малы, чтобы вместить его”.
Два года назад в конторе Криолитового общества “Дания” сидела дама и диктовала в высшей степени корректное письмо. Оно написано по всем правилам, в нем нет опечаток, оно такое, каким и должно быть. Потом ей дали его перечитать, она прочитала и подписала. Затем помедлила минутку. И, повернув листок, написала: “Примите мои соболезнования”.
— Как он умер?
— Норсак? Он был в экспедиции на Западное побережье. Это был несчастный случай.
— Что за несчастный случай?
— Он съел что-то не то. Кажется, так.
Она беспомощно смотрит на меня. Люди умирают. И совершенно бесполезно размышлять о том, как они умирают и почему.
— Можно считать дело закрытым.
Это я говорю по телефону с Ногтем. Я предоставила Юлиану ее собственным мыслям, которые двигаются словно планктон в море сладкого вина. Возможно, мне надо было остаться с ней. Но я не целитель душ. Я и самое себя не в состоянии исцелить. К тому же, у меня есть свои навязчивые идеи. Это они заставили меня позвонить в полицию. Меня соединяют с отделением “А”. Там мне говорят, что инспектор все еще работает. И, судя по его голосу, он работает слишком долго.
— Свидетельство о смерти подписано сегодня в 4 часа.
— А те следы?
— Если бы вы видели то, что я повидал, или если бы у вас самой были дети, вы бы знали, насколько они безрассудны и непредсказуемы.
В его голосе звучат раскаты грома при мысли обо всех тех несчастьях, которые принесли ему его собственные шалопаи.
— В данном случае речь, конечно же, идет просто о грязном гренландце, — говорю я.
В трубке молчание. Он из тех, кто даже после продолжительного рабочего дня сохраняет резервы для того, чтобы быстро перейти в наступление.
— Вот что я вам, черт возьми, скажу. Для нас все равны, все. Упади с крыши пигмей или убийца-рецидивист, совершивший преступления на сексуальной почве, мы делаем все, что полагается. Все. Понимаете? Я сам ездил за судебно-медицинским заключением. Нет никаких признаков того, что это не просто несчастный случай. Из тех трагических случаев, которых у нас происходит 175 в год.
— Я собираюсь подать жалобу.
— Ну что ж, подавайте.
Разговор закончен. На самом деле я не собиралась жаловаться. Но у меня тоже был тяжелый день. Я знаю, что у полиции много дел. Я хорошо его понимаю. Все, что он сказал, я поняла.
Кроме одного. Когда меня позавчера допрашивали, мне надо было ответить на ряд вопросов. На некоторые из них я не ответила. Один из них был вопрос о “семейном положении”.
— Это, — сказала я полицейскому, — вас не касается. Если только вы не собираетесь назначить мне свидание.
Поэтому полиция не должна была ничего знать о моей личной жизни. Откуда, спрашивается, Ноготь узнал, что у меня нет детей? На этот вопрос я не могла найти ответа. Это всего лишь маленький вопрос. Но всему миру вокруг одинокой и беззащитной женщины не терпится узнать, почему она, достигнув моего возраста, не обзавелась мужем и парой очаровательных малышей. Со временем этот вопрос начинает вызывать аллергию.
Взяв несколько листов нелинованной бумаги и конверт, я сажусь за обеденный стол. Наверху я пишу: “Копенгаген, 19 декабря 1993 года. В Государственную прокуратуру. Меня зовут Смилла Ясперсен. Настоящим письмом я хотела бы подать жалобу”.
6
Ему не дашь больше пятидесяти, но на самом деле он на двадцать лет старше. На нем теплый черный спортивный костюм, ботинки с шипами, американская бейсбольная кепка и кожаные перчатки без пальцев. Из нагрудного кармана он достает маленький коричневый пузырек с лекарством, который опрокидывает умелым, почти незаметным движением. Это про-пранолол, ? — блокатор, снижающий частоту сердцебиения. Он разжимает кулак и смотрит на руку. Она большая, белая, холеная и совсем не дрожит. Он выбирает клюшку номер один, driver, tailor-made, <Длинная клюшка для гольфа, сделанная на заказ (англ.)> с полированной, конусообразной головкой из палисандра. Сначала он прикладывает клюшку к мячу, потом поднимает ее. Во время удара он концентрирует всю свою силу, все свои 85 килограммов в одной точке размером с почтовую марку, и кажется, что маленький желтый мячик навсегда растворился в воздухе. Он снова становится виден, только когда приземляется на площадке на самом краю сада, где послушно ложится поблизости от флажка.
— Мячи из кожи каймана, — говорит он. — От Мак-Грегора. Раньше у меня всегда были проблемы с соседями. Но эти мячи пролетают в два раза меньше.
Этот человек — мой отец. Это представление дано в мою честь, и я вижу то, что за ним на самом деле скрывается. Мольба маленького мальчика о любви. Которую я никак не могу ему дать.
Если смотреть моими глазами, все население Дании представляет собой средний класс. По-настоящему бедные и по-настоящему богатые — редкость.
Так уж случилось, что я знаю некоторых из бедных, потому что часть из них — гренландцы.
Один из действительно состоятельных — мой отец.
У него есть 67-футовый “сван” в гавани Рунгстед с постоянной командой из трех человек. Ему принадлежит маленький остров при входе в Исен-фьорд, куда он может удалиться, чтобы жить в своем норвежском бревенчатом домике, а случайно оказавшимся там туристам сказать, что, мол, пора уезжать, проваливайте. Он один из немногих в Дании владельцев “бугатти” — автомобиля, ради которого нанят человек, чтобы полировать его и бунзеновской горелкой подогревать смазку в подшипниках два раза в году для участия в пробеге старых машин клуба “бугатти”. В остальное время можно довольствоваться прослушиванием присланной клубом пластинки, на которой слышишь, как одну из этих прекрасных машин ласково заводят при помощи рукоятки и нажимают на акселератор.
У него есть этот дом, белый как снег, украшенный покрытыми белой штукатуркой бетонными ракушками, с крышей из природного шифера и с витой лестницей, ведущей к входу. С клумбами роз, круто спускающимися от дома к Странвайен, и садом позади дома, подходящим для площадки с девятью лунками, что оказалось прямо в самый раз теперь, когда он купил новые мячи.
Он заработал свои деньги, делая уколы.
Он никогда не относился к числу людей, распространяющих сведения о себе. Но если кто-то заинтересуется, можно открыть “Синюю книгу” и прочитать, что он стал заведующим отделением в 30 лет, стал заведовать первой в Дании кафедрой анестезиологии, когда она была создана, и что спустя пять лет покинул больницу, чтобы посвятить себя — так торжественно об этом говорится — частной практике. Став знаменитым, он принялся колесить по свету. Не пешком, из города в город, в поисках работы, а на частных самолетах. Он делал инъекции великим мира сего. Он давал наркоз во время первых исторических операций на сердце в Южной Африке. Он находился в составе делегации американских врачей в Советском Союзе, когда умирал Брежнев. Мне рассказывали, что именно мой отец в последние недели отодвигал смерть, орудуя длинными иголками своих шприцев.
У него внешность портового рабочего, и он старательно поддерживает это сходство, отпуская время от времени бороду. Бороду, в которой теперь седина, но которая когда-то была иссиня-черной, а теперь ее по-прежнему необходимо подстригать два раза в день, чтобы она выглядела ухоженной.
У него неизменно уверенные руки. Ими он может при помощи 150-ти миллиметровой иглы пройти через бок ретроперитонально сквозь глубокие спинные мышцы к аорте. Потом он может легко постучать кончиком иглы по большой артерии, чтобы убедиться в том, что он дошел туда, куда надо, а потом, подобравшись сзади, может положить порцию лидокаина в большое сплетение нервов. Центральная нервная система создает тонус в кровеносных сосудах. У него есть теория о том, что с помощью такой блокады он может преодолеть недостаточность кровообращения в ногах состоятельных пациентов с избыточным весом.
Пока он делает укол, он предельно сосредоточен. Ничто не отвлекает его, даже мысль о счете в десять тысяч крон, который выписывает в этот момент его секретарь, счете, который надо оплатить до первого января, и “счастливого вам Рождества” и “с Новым годом”, а “теперь, пожалуйста, следующий пациент”.
В течение последних 25 лет он входил в число тех 200 игроков в гольф, которые борются за последние 50 еврокарточек. Он живет с балериной, которая на 13 лет моложе меня и которая все время смотрит на него так, будто только и ждет, чтобы он сорвал с нее пачку и пуанты.
Так что мой отец — человек, у которого есть все из материальных и осязаемых вещей. И это, как ему кажется, он и демонстрирует мне на этой площадке. Что у него есть все, что только можно пожелать. Даже ? — блокаторы, которые он принимает уже десять лет, чтобы не дрожали руки, в общем-то, не имеют побочного эффекта.
Мы идем вокруг дома, по аккуратным, посыпанным гравием дорожкам, бордюр которых садовник Сёренсен летом подравнивает парикмахерскими ножницами, так что если идешь босиком, можно случайно порезаться. На мне котиковая шуба поверх шерстяного комбинезона на молнии, украшенного вышивкой. Со стороны может показаться, что мы — отец и дочь, у которых большой запас жизненной силы и всего в избытке. При ближайшем рассмотрении мы оказываемся всего лишь воплощением банальной трагедии, поделенной между двумя поколениями.
В гостиной пол из мореного дуба и стена из зеркального стекла в обрамлении из нержавеющей стали, выходящая на бассейн для птиц, на кусты роз и крутой спуск к простым смертным на Странвайен. У камина стоит Бенья в трико и толстых шерстяных носках и растягивает мышцы ног, полностью игнорируя меня. Она бледна, очаровательна и бесстыдна, будто девушка-эльф, ставшая стриптизершей.
— “Брентан”, — говорю я.
— Извини, что ты сказала?
Она выговаривает слова полностью, как учат в училище при Королевском театре.
— Если с ногами не в порядке, моя милая. “Брентан” — средство от грибка между пальцами. Сейчас продается без рецепта.
— Это не грибок, — говорит она холодно. — Он ведь может быть только в твоем возрасте.
— И у малолетних тоже, моя милая. Особенно когда они много тренируются. И он быстро распространяется в промежность.
С рычанием она удаляется в соседнее помещение. В ней масса жизненных сил, но у нее было счастливое детство и очень быстрая карьера. Она еще не пережила тех несчастий, которые необходимы, чтобы развить дух, способный к сопротивлению.
Сеньора Гонсалес сервирует чай на столике, который представляет собой стекло толщиной 70 миллиметров, положенное на отшлифованный кусок мрамора.
— Давно не виделись, Смилла.
Он рассказывает немного о купленных им новых картинах, о воспоминаниях, которые он пишет, и о том, что он разучивает на рояле. Он тянет время. Чтобы приготовиться к воздействию того удара, который я нанесу, заговорив с ним о деле, не имеющем к нему никакого отношения. Он благодарен мне за то, что я не мешаю ему говорить. Но на самом деле мы оба не строим никаких иллюзий.
— Расскажи мне о Иоханнесе Лойене, — говорю я.
Моему отцу было чуть больше тридцати, когда он приехал в Гренландию и встретил мою мать.
Полярный эскимос Аисивак рассказывал Кнуду Расмуссену, что в начале на свете было только два мужчины, оба они были великими чародеями. Когда они пожелали, чтобы их стало больше, один из них изменил свое тело так, чтобы можно было рожать, и с тех пор эти двое родили множество детей.
На полу — толстый ковер, вдоль двух стен — книги, из окон открывается вид на город и на Фэлледпаркен, в стене — сейф, картины в золотых рамах, микроскоп над столиком с подсветкой, стеклянный стенд с позолоченной маской, которая, похоже, происходит из египетского саркофага, две композиции из мягких диванов, две выключенные лампы, каждая на отдельной подставке, и все равно здесь достаточно места, чтобы устроить пробежку, если устанешь сидеть за письменным столом.
Письменный стол представляет собой большой эллипс из красного Дерева. Встав из-за него, он направляется мне навстречу. Он ростом два метра, ему около 70-ти, стройный, в белом халате, загорелый, как шейх из пустыни, и с тем любезным выражением лица, которое могло бы быть у человека, сидящего на верблюде и снисходительно поглядывающего на весь остальной мир, проползающий мимо него внизу по песку.
— Лойен.
Хотя он и не называет свое звание, оно, тем не менее, подразумевается. Его звание, а также то обстоятельство, о котором собеседнику не следует забывать, что он, по меньшей мере, на голову выше всего остального человечества, и в этом здании, на других этажах под ним, находится множество других врачей, которые не смогли стать профессорами, а над ним — только белый потолок, голубое небо, и Господь Бог, а, может быть, даже и этого нет.
— Садитесь, фру.
Он излучает любезность и превосходство, и мне следовало бы чувствовать себя счастливой. Другие женщины до меня были счастливы, и многие еще будут счастливы, потому что разве в трудные минуты жизни может быть что-нибудь лучше, чем иметь возможность опереться на двухметровую блестящую медицинскую самоуверенность, да еще в такой приятной обстановке.
На столе в рамке стоит фотография жены врача с эрдельтерьером и тремя взрослыми сыновьями, которые наверняка изучают медицину и у которых отличные оценки по всем предметам, включая клиническую сексологию.
Я никогда не говорила, что я совершенна. Перед людьми, у которых есть власть и которые наслаждаются этим и используют это, я становлюсь другим, более мелким и злым человеком.
Но я этого не показываю. Я сажусь на краешек стула, кладу темные перчатки и шляпу с темной вуалью на край поверхности из красного дерева. Перед профессором Лойеном, как и много раз до этого, сидит скорбящая, вопрошающая, неуверенная в себе женщина в черном.
— Вы из Гренландии?
Благодаря своему профессиональному опыту он замечает это.
— Моя мать была из Туле. Это вы... обследовали Исайю? Он утвердительно кивает.
— Я хотела бы узнать, отчего он умер?
Этот вопрос оказывается несколько неожиданным для него.
— От падения.
— Но что это значит, чисто физически?
Он задумывается на минуту, поскольку не привык формулировать совершенно очевидные вещи.
— Он упал с высоты седьмого этажа. Просто нарушается целостность организма.
— Но на его теле не было заметно никаких повреждений.
— Это обычно бывает в случае падения, моя дорогая фру. Но...
Я знаю, что он хочет сказать. “Это только, пока мы их не вскроем. Тогда мы видим сплошные осколки костей и внутренние кровоизлияния”.
— Но это не так, — заканчивает он.
Он выпрямляется. У него есть другие дела. Беседа приближается к концу, так и не начавшись. Как и многие другие беседы до и после этой.
— Были ли следы насилия?
Я не удивила его. В его возрасте и при его роде деятельности трудно чему-нибудь удивиться.
— Никаких, — говорит он.
Я сижу, не говоря ни слова. Всегда интересно погрузить европейца в молчание. Для него это пустота, в которой напряжение нарастает, становясь невыносимым.
— Что навело вас на эту мысль?
Теперь он опустил “фру”. Я не реагирую на его вопрос.
— Как получилось, что эта организация с ее функциями не находится в Гренландии? — спрашиваю я.
— Институту всего три года. Раньше не существовало гренландского центра аутопсии. Государственный прокурор в Готхопе, если возникала необходимость, обращался за помощью в Институт судебной медицины в Копенгагене. Эта организация возникла недавно и находится здесь временно. Все должно переехать в Готхоп в течение следующего года.
— А вы сами? — говорю я.
Он не привык, чтобы его допрашивали, еще минута — и он перестанет отвечать.
— Я возглавляю Институт арктической медицины. Но прежде я был судебным патологоанатомом. В период организации я исполняю обязанности руководителя центра аутопсии.
— Вы проводите все судебно-медицинские вскрытия гренландцев?
Я ударила вслепую. Однако это, должно быть, был трудный, резкий мяч, потому что он на секунду закрыл глаза.
— Нет, — говорит он, но теперь он произносит слова медленно, — я иногда помогаю датскому центру аутопсии. Каждый год у них тысячи дел со всей страны.
Я думаю о Жане Пьере Лагерманне.
— Вы один проводили вскрытие?
— У нас действуют определенные правила, которым мы следуем, за исключением совершенно особых случаев. Присутствует один из врачей, которому помогает лаборант и иногда медсестра.
— Можно ли посмотреть заключение о вскрытии?
— Вы бы все равно его не поняли. А то, что вы бы смогли понять, было бы вам неприятно!
На мгновение он потерял контроль над собой. Но тут же взял себя в руки.
— Такие заключения находятся в ведении полиции, которая делает официальный запрос о результатах вскрытия. И которая, к тому же, подписывая свидетельство о смерти, принимает решение, когда могут состояться похороны. Гласность во всех вопросах касается гражданских дел, а не уголовных.
В пылу игры он выходит к сетке. В его голосе появляются успокоительные нотки.
— Поймите, в любом подобном случае, где возможно хотя бы малейшее сомнение относительно обстоятельств несчастного случая, полиция и мы заинтересованы в самом серьезном расследовании. Мы обследуем все. И мы находим все. В случае нападения совершенно невозможно не оставить следов. Могут быть отпечатки пальцев, порвана одежда, ребенок защищается, и под ногти ему попадают клетки кожи. Ничего этого не было. Ничего.
Это был сетбол и матчбол. Я поднимаюсь, надеваю перчатки. Он откидывается назад.
— Мы, разумеется, изучаем полицейский протокол, — говорит он. — По следам ведь было видно, что, когда это произошло, он был на крыше один.
Я проделываю длинный путь, выхожу на середину комнаты и здесь оглядываюсь на него. Я что-то нащупала, не знаю точно, что. Но он уже снова на верблюде.
— Если понадобится, звоните еще, фру.
Проходит минута, прежде чем перестает кружиться голова.
— У всех нас, — говорю я, — есть свои фобии. Есть что-то, чего мы очень боимся. Я меня есть свои. У вас, наверняка, когда вы снимаете свой пуленепробиваемый халат, тоже появляются свои страхи. Знаете, чего боялся Исайя? Высоты. Он взбегал на второй этаж. Но дальше он полз, закрыв глаза и цепляясь за перила. Представьте себе, каждый день, по внутренней лестнице, пот выступает на лбу, колени трясутся, пять минут уходит на то, чтобы подняться со второго на четвертый этаж. Его мать начала просить о том, чтобы им дали квартиру на первом этаже еще до того, как они переехали. Но вы же знаете — если ты гренландец, и живешь на пособие...
Проходит некоторое время, прежде чем он отвечает.
— И, тем не менее, он был на крыше.
— Да, — говорю я, — был. Но понимаете, вы могли явиться с домкратом, вы могли привести с собой плавучий кран “Геркулес”, но вы и на метр не затащили бы его на леса. То, что поражает меня, то, о чем я спрашиваю сама себя в бессонные ночи, это — что же его туда привело?
Снова перед моими глазами возникает его маленькая фигурка, такой, какой я ее видела в морге. Я даже не смотрю на Лойена. Я просто ухожу.
5
Юлиана Кристиансен, мать Исайи, представляет собой живую иллюстрацию терапевтического эффекта, которым обладает алкоголь. Когда она находится в трезвом состоянии, она холодна, неразговорчива и замкнута. Когда она пьяна, она безумно весела и готова танцевать.
Так как утром она приняла антабус, а теперь, после возвращения из больницы, выпила, как говорится, “поверх таблетки”, то, естественно, это замечательное преображение несколько затуманено общим отравлением организма. Но тем не менее ей значительно лучше.
— Смилла, — говорит она. — Я тебя люблю.
Говорят, что в Гренландии много пьют. Это из ряда вон выходящее преуменьшение. В Гренландии чудовищно много пьют. Именно этим объясняется мое отношение к алкоголю. Когда у меня появляется желание выпить что-нибудь покрепче, чем чай из трав, я всегда вспоминаю о том, что предшествовало введению добровольного ограничения на употребление спиртных напитков в Туле.
Я бывала в квартире Юлианы и раньше, но мы всегда сидели на кухне и пили кофе. Необходимо уважать границы, в которых существует человек. Особенно, когда вся его жизнь и так обнажена, как открытая рана. Но в настоящий момент мною движет неотвязное чувство, будто передо мной стоит какая-то задача, сознание того, что кто-то что-то упустил.
Поэтому я исследую все вокруг, а Юлиана нисколько не возражает. Во-первых, у нее есть яблочное вино из магазина “Ирма”, во-вторых, она так долго существовала на разные пособия под электронным микроскопом государства, что уже перестала думать, будто у человека могут быть какие-либо тайны.
Квартира полна того домашнего уюта, который появляется, когда по лакированным полам уже достаточно походили в сапогах с деревянными каблуками, и уже забыли достаточное количество сигарет на столе, а на диване уже не раз засыпали в пьяном виде, и единственное, что является новым и хорошо работает — это телевизор, большой и черный, как концертный рояль.
Здесь на одну комнату больше, чем в моей квартире — это комната Исайи. Кровать, низенький стол и шкаф. На полу картонная коробка. На столе — две палки, бита для игры в классы, какое-то приспособление с присоской, игрушечный автомобильчик. Все блеклое, как морские камешки в ящике стола.
В шкафу плащ, резиновые сапоги, сабо, свитера, нижнее белье, носки, наваленные в полном беспорядке. Я засовываю руку под ворох одежды, провожу рукой сверху по шкафу. Там нет ничего, кроме прошлогодней пыли.
На кровати, в прозрачном полиэтиленовом пакете, лежат его веши, полученные из больницы. Непромокаемые брюки, кеды, джемпер, белье, носки. В кармане белый, мягкий камешек, который использовался в качестве мела.
Юлиана стоит в дверях и плачет.
— Я выбросила только памперсы.
Раз в месяц, когда у Исайи усиливалась боязнь высоты, он в течение нескольких дней пользовался памперсами. Однажды я сама ему их покупала.
— Где его нож? Она не знает.
На подоконнике стоит модель корабля, резко выделяющаяся своим дорогим видом в невзрачной комнате. На его цоколе написано: Теплоход “Йоханнес Томсен” Криолитового общества “Дания”.
Никогда прежде я не пыталась понять, как ей удавалось удерживаться на поверхности.
Я обнимаю ее за плечи.
— Юлиана, — говорю я. — Сделай одолжение — покажи мне свои бумаги.
У каждого из нас есть ящик, коробка, папка. У Юлианы для хранения печатных свидетельств ее существования есть семь засаленных конвертов. Для многих гренландцев самой сложной стороной жизни в Дании является бумажная. Созданный государственной бюрократией бумажный фронт ходатайств, бланков и обязательной переписки с необходимыми инстанциями. Есть тонкая и глубокая ирония в том, что даже столь примитивное существование, как у Юлианы, порождает такую гору бумаг.
Маленькие номерки из амбулатории по лечению алкоголизма на Сундхольме, свидетельство о рождении, 50 чеков от булочника на площади Кристиансхаун, за которые, если наберется сумма на 500 крон, дают бесплатный крендель. Карточка учета посещений из венерологической клиники Рудольфа Берга, старые части “А” и “Б” карточек из налогового управления, квитанции из сберегательной кассы. Фотография освещённой солнцем Юлианы в Королевском саду. Карточка медицинской страховки, паспорт, неоплаченные счета из Энергонадзора. Письма из кредитного общества “Рибер” о не выплаченных Юлианой долгах. Стопка тонких листков, похожих на извещения о выплате зарплаты, из которых следует, что Юлиана каждый месяц получает пенсию в 9400 крон. В самом низу — пачка писем. Я никогда не могла заставить себя читать чужие письма. Поэтому я пропускаю личные письма. Под ними — официальные, напечатанные на машинке. Я уже собираюсь положить их назад, когда обращаю внимание на одно из них.
Это странное письмо. “Настоящим уведомляем Вас о том, что правление Криолитового общества “Дания” на своем последнем заседании приняло решение о выделении Вам пенсии как вдове Норсака Кристиансена.
Пенсия составляет 9000 крон в месяц, эта сумма будет регулироваться в зависимости от индекса цен”. От имени общества письмо подписано “Э. Любинг, главный бухгалтер”.
Ничего особенного в самом письме нет. Но когда оно было написано, его развернули на 90 градусов. И авторучкой на полях наискосок написали: “Примите мои соболезнования. Эльза Любинг.”
Можно кое-что узнать о своих ближних, читая то, что они написали на полях. Многие люди задумывались над исчезнувшим доказательством теоремы Ферма. В книге, в которой рассматривается так никогда и не доказанный постулат о том, что если можно представить число в квадрате в виде суммы квадратов двух других чисел, то для степени больше двух это невозможно, Ферма приписал на полях: “Этому положению я нашел поистине удивительное доказательство. К сожалению, эти поля слишком малы, чтобы вместить его”.
Два года назад в конторе Криолитового общества “Дания” сидела дама и диктовала в высшей степени корректное письмо. Оно написано по всем правилам, в нем нет опечаток, оно такое, каким и должно быть. Потом ей дали его перечитать, она прочитала и подписала. Затем помедлила минутку. И, повернув листок, написала: “Примите мои соболезнования”.
— Как он умер?
— Норсак? Он был в экспедиции на Западное побережье. Это был несчастный случай.
— Что за несчастный случай?
— Он съел что-то не то. Кажется, так.
Она беспомощно смотрит на меня. Люди умирают. И совершенно бесполезно размышлять о том, как они умирают и почему.
— Можно считать дело закрытым.
Это я говорю по телефону с Ногтем. Я предоставила Юлиану ее собственным мыслям, которые двигаются словно планктон в море сладкого вина. Возможно, мне надо было остаться с ней. Но я не целитель душ. Я и самое себя не в состоянии исцелить. К тому же, у меня есть свои навязчивые идеи. Это они заставили меня позвонить в полицию. Меня соединяют с отделением “А”. Там мне говорят, что инспектор все еще работает. И, судя по его голосу, он работает слишком долго.
— Свидетельство о смерти подписано сегодня в 4 часа.
— А те следы?
— Если бы вы видели то, что я повидал, или если бы у вас самой были дети, вы бы знали, насколько они безрассудны и непредсказуемы.
В его голосе звучат раскаты грома при мысли обо всех тех несчастьях, которые принесли ему его собственные шалопаи.
— В данном случае речь, конечно же, идет просто о грязном гренландце, — говорю я.
В трубке молчание. Он из тех, кто даже после продолжительного рабочего дня сохраняет резервы для того, чтобы быстро перейти в наступление.
— Вот что я вам, черт возьми, скажу. Для нас все равны, все. Упади с крыши пигмей или убийца-рецидивист, совершивший преступления на сексуальной почве, мы делаем все, что полагается. Все. Понимаете? Я сам ездил за судебно-медицинским заключением. Нет никаких признаков того, что это не просто несчастный случай. Из тех трагических случаев, которых у нас происходит 175 в год.
— Я собираюсь подать жалобу.
— Ну что ж, подавайте.
Разговор закончен. На самом деле я не собиралась жаловаться. Но у меня тоже был тяжелый день. Я знаю, что у полиции много дел. Я хорошо его понимаю. Все, что он сказал, я поняла.
Кроме одного. Когда меня позавчера допрашивали, мне надо было ответить на ряд вопросов. На некоторые из них я не ответила. Один из них был вопрос о “семейном положении”.
— Это, — сказала я полицейскому, — вас не касается. Если только вы не собираетесь назначить мне свидание.
Поэтому полиция не должна была ничего знать о моей личной жизни. Откуда, спрашивается, Ноготь узнал, что у меня нет детей? На этот вопрос я не могла найти ответа. Это всего лишь маленький вопрос. Но всему миру вокруг одинокой и беззащитной женщины не терпится узнать, почему она, достигнув моего возраста, не обзавелась мужем и парой очаровательных малышей. Со временем этот вопрос начинает вызывать аллергию.
Взяв несколько листов нелинованной бумаги и конверт, я сажусь за обеденный стол. Наверху я пишу: “Копенгаген, 19 декабря 1993 года. В Государственную прокуратуру. Меня зовут Смилла Ясперсен. Настоящим письмом я хотела бы подать жалобу”.
6
Ему не дашь больше пятидесяти, но на самом деле он на двадцать лет старше. На нем теплый черный спортивный костюм, ботинки с шипами, американская бейсбольная кепка и кожаные перчатки без пальцев. Из нагрудного кармана он достает маленький коричневый пузырек с лекарством, который опрокидывает умелым, почти незаметным движением. Это про-пранолол, ? — блокатор, снижающий частоту сердцебиения. Он разжимает кулак и смотрит на руку. Она большая, белая, холеная и совсем не дрожит. Он выбирает клюшку номер один, driver, tailor-made, <Длинная клюшка для гольфа, сделанная на заказ (англ.)> с полированной, конусообразной головкой из палисандра. Сначала он прикладывает клюшку к мячу, потом поднимает ее. Во время удара он концентрирует всю свою силу, все свои 85 килограммов в одной точке размером с почтовую марку, и кажется, что маленький желтый мячик навсегда растворился в воздухе. Он снова становится виден, только когда приземляется на площадке на самом краю сада, где послушно ложится поблизости от флажка.
— Мячи из кожи каймана, — говорит он. — От Мак-Грегора. Раньше у меня всегда были проблемы с соседями. Но эти мячи пролетают в два раза меньше.
Этот человек — мой отец. Это представление дано в мою честь, и я вижу то, что за ним на самом деле скрывается. Мольба маленького мальчика о любви. Которую я никак не могу ему дать.
Если смотреть моими глазами, все население Дании представляет собой средний класс. По-настоящему бедные и по-настоящему богатые — редкость.
Так уж случилось, что я знаю некоторых из бедных, потому что часть из них — гренландцы.
Один из действительно состоятельных — мой отец.
У него есть 67-футовый “сван” в гавани Рунгстед с постоянной командой из трех человек. Ему принадлежит маленький остров при входе в Исен-фьорд, куда он может удалиться, чтобы жить в своем норвежском бревенчатом домике, а случайно оказавшимся там туристам сказать, что, мол, пора уезжать, проваливайте. Он один из немногих в Дании владельцев “бугатти” — автомобиля, ради которого нанят человек, чтобы полировать его и бунзеновской горелкой подогревать смазку в подшипниках два раза в году для участия в пробеге старых машин клуба “бугатти”. В остальное время можно довольствоваться прослушиванием присланной клубом пластинки, на которой слышишь, как одну из этих прекрасных машин ласково заводят при помощи рукоятки и нажимают на акселератор.
У него есть этот дом, белый как снег, украшенный покрытыми белой штукатуркой бетонными ракушками, с крышей из природного шифера и с витой лестницей, ведущей к входу. С клумбами роз, круто спускающимися от дома к Странвайен, и садом позади дома, подходящим для площадки с девятью лунками, что оказалось прямо в самый раз теперь, когда он купил новые мячи.
Он заработал свои деньги, делая уколы.
Он никогда не относился к числу людей, распространяющих сведения о себе. Но если кто-то заинтересуется, можно открыть “Синюю книгу” и прочитать, что он стал заведующим отделением в 30 лет, стал заведовать первой в Дании кафедрой анестезиологии, когда она была создана, и что спустя пять лет покинул больницу, чтобы посвятить себя — так торжественно об этом говорится — частной практике. Став знаменитым, он принялся колесить по свету. Не пешком, из города в город, в поисках работы, а на частных самолетах. Он делал инъекции великим мира сего. Он давал наркоз во время первых исторических операций на сердце в Южной Африке. Он находился в составе делегации американских врачей в Советском Союзе, когда умирал Брежнев. Мне рассказывали, что именно мой отец в последние недели отодвигал смерть, орудуя длинными иголками своих шприцев.
У него внешность портового рабочего, и он старательно поддерживает это сходство, отпуская время от времени бороду. Бороду, в которой теперь седина, но которая когда-то была иссиня-черной, а теперь ее по-прежнему необходимо подстригать два раза в день, чтобы она выглядела ухоженной.
У него неизменно уверенные руки. Ими он может при помощи 150-ти миллиметровой иглы пройти через бок ретроперитонально сквозь глубокие спинные мышцы к аорте. Потом он может легко постучать кончиком иглы по большой артерии, чтобы убедиться в том, что он дошел туда, куда надо, а потом, подобравшись сзади, может положить порцию лидокаина в большое сплетение нервов. Центральная нервная система создает тонус в кровеносных сосудах. У него есть теория о том, что с помощью такой блокады он может преодолеть недостаточность кровообращения в ногах состоятельных пациентов с избыточным весом.
Пока он делает укол, он предельно сосредоточен. Ничто не отвлекает его, даже мысль о счете в десять тысяч крон, который выписывает в этот момент его секретарь, счете, который надо оплатить до первого января, и “счастливого вам Рождества” и “с Новым годом”, а “теперь, пожалуйста, следующий пациент”.
В течение последних 25 лет он входил в число тех 200 игроков в гольф, которые борются за последние 50 еврокарточек. Он живет с балериной, которая на 13 лет моложе меня и которая все время смотрит на него так, будто только и ждет, чтобы он сорвал с нее пачку и пуанты.
Так что мой отец — человек, у которого есть все из материальных и осязаемых вещей. И это, как ему кажется, он и демонстрирует мне на этой площадке. Что у него есть все, что только можно пожелать. Даже ? — блокаторы, которые он принимает уже десять лет, чтобы не дрожали руки, в общем-то, не имеют побочного эффекта.
Мы идем вокруг дома, по аккуратным, посыпанным гравием дорожкам, бордюр которых садовник Сёренсен летом подравнивает парикмахерскими ножницами, так что если идешь босиком, можно случайно порезаться. На мне котиковая шуба поверх шерстяного комбинезона на молнии, украшенного вышивкой. Со стороны может показаться, что мы — отец и дочь, у которых большой запас жизненной силы и всего в избытке. При ближайшем рассмотрении мы оказываемся всего лишь воплощением банальной трагедии, поделенной между двумя поколениями.
***
В гостиной пол из мореного дуба и стена из зеркального стекла в обрамлении из нержавеющей стали, выходящая на бассейн для птиц, на кусты роз и крутой спуск к простым смертным на Странвайен. У камина стоит Бенья в трико и толстых шерстяных носках и растягивает мышцы ног, полностью игнорируя меня. Она бледна, очаровательна и бесстыдна, будто девушка-эльф, ставшая стриптизершей.
— “Брентан”, — говорю я.
— Извини, что ты сказала?
Она выговаривает слова полностью, как учат в училище при Королевском театре.
— Если с ногами не в порядке, моя милая. “Брентан” — средство от грибка между пальцами. Сейчас продается без рецепта.
— Это не грибок, — говорит она холодно. — Он ведь может быть только в твоем возрасте.
— И у малолетних тоже, моя милая. Особенно когда они много тренируются. И он быстро распространяется в промежность.
С рычанием она удаляется в соседнее помещение. В ней масса жизненных сил, но у нее было счастливое детство и очень быстрая карьера. Она еще не пережила тех несчастий, которые необходимы, чтобы развить дух, способный к сопротивлению.
Сеньора Гонсалес сервирует чай на столике, который представляет собой стекло толщиной 70 миллиметров, положенное на отшлифованный кусок мрамора.
— Давно не виделись, Смилла.
Он рассказывает немного о купленных им новых картинах, о воспоминаниях, которые он пишет, и о том, что он разучивает на рояле. Он тянет время. Чтобы приготовиться к воздействию того удара, который я нанесу, заговорив с ним о деле, не имеющем к нему никакого отношения. Он благодарен мне за то, что я не мешаю ему говорить. Но на самом деле мы оба не строим никаких иллюзий.
— Расскажи мне о Иоханнесе Лойене, — говорю я.
Моему отцу было чуть больше тридцати, когда он приехал в Гренландию и встретил мою мать.
Полярный эскимос Аисивак рассказывал Кнуду Расмуссену, что в начале на свете было только два мужчины, оба они были великими чародеями. Когда они пожелали, чтобы их стало больше, один из них изменил свое тело так, чтобы можно было рожать, и с тех пор эти двое родили множество детей.