Страница:
В ту минуту, когда на его лице отражается глубокое наслаждение, и одновременно он закашливается, взгляд его устремлен на меня, но при этом он меня не видит. И тут оглушительно громко начинает шуметь лифт.
Мне с трудом удается сжаться в тесном пространстве. Я могу только вытащить отвертку из пробки, готовясь к тому, что через две секунды последует разоблачение.
Лифт начинает опускаться.
В темноте надо мной открываются дверцы лифта. Но меня там уже нет — я еду вниз.
Я молю бога, чтобы это оказался Яккельсен, который нарушил мой запрет и, обнаружив в шахте движение, нажал кнопку, чтобы спустить меня вниз. Я надеюсь, что когда откроется дверь, будет темно. И что трясущиеся руки Яккельсена поддержат меня, когда я буду вылезать.
Я останавливаюсь, дверца осторожно отодвигается. Снаружи темно. Что-то холодное и влажное прижимается к моему бедру. Что-то ложится мне на колени. Что-то засовывают под колени. Потом дверь закрывается, лифт шумит, заработал двигатель, и я взмываю вверх.
Я перекладываю отвертку в левую руку и хватаю правой фонарик. Он на секунду загорается, и мне все становится видно.
В пяти сантиметрах от моих глаз, прислоненная к моему телу, поднимается вертикально прохладная и влажная, покрытая капельками росы, полуторалитровая бутылка с этикеткой Moet & Chandon 1986 brut Imperial Rose.Розовое шампанское. На коленях у меня лежит бокал для шампанского. Под коленями горбится донышко еще одной бутылки.
Я ни минуты не сомневаюсь в том, что когда люк откроется, я окажусь при ярком свете лицом к лицу с Сайденфаденом.
Но выходит иначе. Я насчитываю два удара — это означает, что я проехала мимо шлюпочной палубы. Я направляюсь на мостик, в офицерскую кают-компанию.
Лифт останавливается, потом наступает тишина — и больше ничего. Я пытаюсь открыть дверцы. Это почти невозможно — мешают бутылки.
Где-то открывается и закрывается дверь. Потом зажигается спичка. Я раздвигаю дверцы на один сантиметр. На большом обеденном столе, где я несколько дней назад подавала ужин, стоит стеариновая свеча в подсвечнике. Ее поднимают и несут по направлению ко мне.
Дверцы раскрываются. Одной рукой я упираюсь в стену позади меня, чтобы вложить всю свою силу в удар. Я ожидаю увидеть Тёрка или Верлена. Бить я собираюсь в глаза.
Свет ослепляет меня, потому что оказывается слишком близко. Не видно ничего, кроме темных очертаний фигуры, которая одну за другой берет бутылки. Когда он забирает бокал, его рука на секунду задевает мое бедро.
Из комнаты доносится приглушенный возглас удивления.
Ко мне склоняется лицо Кютсова. Мы смотрим друг на друга. Его глаза сегодня ночью выпучены, как будто с ним внезапно случился приступ базедовой болезни. Но он не болен в обычном смысле этого слова. Он чудовищно пьян.
— Ясперсен! — говорит он.
И тут мы оба замечаем отвертку. Она нацелена куда-то между его глаз.
— Ясперсен, — говорит он снова.
— Небольшой ремонт, — говорю я.
Трудно говорить, потому что сгорбленная поза затрудняет дыхание.
— Это я занимаюсь любым ремонтом на борту.
Говорит он авторитетно, но невнятно. Я высовываю голову из лифта.
— Я вижу, ты также курируешь винные запасы. Это заинтересует Урса и капитана.
Он краснеет — медленное, но радикальное изменение цвета, доходящее до фиолетового.
— У меня есть объяснение.
Через десять секунд он начнет соображать. Я высовываю руку.
— У меня нет времени, — говорю я. — Мне надо дальше работать.
В этот момент лифт едет вниз. Я в последний момент успеваю спрятать верхнюю часть тела внутрь. Меня охватывает злость оттого, что нет никакого устройства, блокирующего лифт, пока не закрыты двери.
Мысленно я успеваю пережить полное разоблачение, столкновение и трагический финал. Когда я доезжаю до камбуза, моей фантазии на большее уже не хватает.
Лифт здесь не останавливается. Он продолжает опускаться вниз.
Потом движение прекращается. Эти последние секунды лишили меня остатков сил. На моей стороне теперь только фактор внезапности. Толкнув двери, я рывком распахиваю их. Они с грохотом открываются. По направлению ко мне, покачиваясь, движется мешок с надписью “50 кг. Картофель “Вильмосе”. Датская судовая провизия”. Я высовываю обе ноги, упираюсь в мешок и нажимаю. Мешок останавливается, отклоняется назад и летит в самый дальний угол, приземляясь среди картонных коробок с надписью “Морковь “Виуф Ламмефьорд”.
Стоя на полу, я нахожу равновесие. Я не чувствую под собой ног. Но в руках у меня отвертка.
Из-за мешка выходит Урс.
Я так и не нахожу, что сказать. Когда я, ковыляя, выхожу из комнаты, он все еще стоит на коленях.
— Bitte, Fraulein Smilla, bitte... <Пожалуйста, фройляйн Смилла, пожалуйста (нем )>
Подсознательно я, должно быть, ждала тревоги. Вооруженных людей. Но “Кронос” погружен во тьму. Я миную три палубы, никого не встретив.
Трап внизу у мостика пуст. Яккельсена нигде не видно. Я наугад выхожу на палубу мостика, прохожу через дверь, на которой написано “Офицерское помещение”, и открываю дверь в мужской туалет.
Он стоит у раковины. Он причесывался. Лоб его прижат к зеркалу, как будто он хочет убедиться в том, что получилось действительно очень мило. Он зачесывал волосы за уши, назад. Но сейчас он спит. Тело бессознательно и покорно следует за движениями качающегося судна и само по себе держится вертикально. Но он храпит. Рот его открыт, и язык немного высовывается.
Я засовываю руку в нагрудный карман его рабочей рубашки. Нахожу резиновую трубку. Он сбегал в туалет и для подкрепления сил укололся. Потом он решил немного привести себя в порядок. А потом обессилел.
Я ударяю его по ногам. Он тяжело падает на пол. Пытаюсь поднять его, но спина еще слишком болит. Мне удается только приподнять его голову.
— Ты пропустил Кютсова, — говорю я.
Легкая чувственная улыбка появляется у него на губах.
— Смилла. Я знал, что ты вернешься.
Я поднимаю его. Потом засовываю его голову в раковину и открываю кран с холодной водой. Когда он оказывается в состоянии стоять на ногах, я тяну его к трапу.
Мы спускаемся на пять ступенек, когда из дверей за нашей спиной выходит Кютсов.
Нет никакого сомнения, что сам он уверен в том, что крадется на цыпочках. На самом деле он может стоять на ногах только потому, что цепляется за все, за что можно ухватиться. Заметив нас, он резко останавливается, ставит руку на доску с барометром и пристально смотрит на меня.
Я прижимаю безвольное тело Яккельсена к перилам. Сама я двигаюсь с огромным трудом.
Изумление медленно пробивается сквозь его опьянение, которое сейчас, должно быть, еще усилилось после двух шипящих полуторалитровых бутылок.
— Ясперсен, — бормочет он. — Ясперсен...
Я чувствую, что бесконечно устала от мужчин и их дурных привычек. Так было с тех пор, как я приехала в Данию. Все время надо смотреть, чтобы не столкнуться с теми, кто, отравляя самих себя, думает при этом, что ведет себя с достоинством.
— Проваливай, господин старший механик, — говорю я.
Он тупо смотрит на меня.
По пути вниз мы никого другого не встречаем. Я заталкиваю Яккельсена в его каюту. Он как тряпичная кукла валится на кровать. Я поворачиваю его на бок. Грудные дети, алкоголики и наркоманы могут захлебнуться собственной рвотой. Затем я закрываю его дверь снаружи его собственным ключом.
Потом запираю и баррикадирую свою собственную. Время 4.15. Я посплю 3 часа, затем официально сообщу, что больна, и буду спать еще 12. Все остальное подождет.
Мне удается поспать 45 минут. Через первые, начинающиеся кошмары на поверхность сна проникают сначала электронное предупреждение, а затем требовательный голос Лукаса.
Я работаю менее чем в двух метрах от Верлена. Он орудует твердой резиновой палкой длиной с топор дровосека.
По тому, как сохнут мои губы, я понимаю, что мороз больше 10 градусов. Он работает без куртки. Одной рукой он держится за леер или за ограждение вокруг антенн радара. Другой он умелым, мягким движением, описывая дугу, заводит палку за спину, и ударяет ею по крыше рубки с таким грохотом, будто разбивается стекло в витрине магазина. Лицо его покрыто потом, но движения неутомимы и легки. Каждый удар отбивает пластину льда площадью примерно один квадратный метр.
Ветра нет, лишь короткая стоячая волна сильно раскачивает “Кронос”. И туман — словно большие, влажные, белые плоскости во мраке.
Каждый раз, когда мы проходим через облако тумана, лежащее так низко, что кажется, оно плывет по воде, слой льда заметно утолщается. Ручкой ледового ломика я счищаю лед с антенн. Как только я заканчиваю с одной из них, я могу возвращаться к тому месту, откуда начинала. Где менее чем за две минуты нарос слой твердого, серого льда толщиной в миллиметр.
Палуба и надстройка кажутся живыми. Не из-за маленьких, темных фигурок, разбивающих лед, а из-за самого льда. Включено все палубное освещение. Сочетание света и льда создает сказочную картину. Ванты и штаги мачт покрыты 30-сантиметровыми гирляндами льда, свисающими вниз и напоминающими настороженные лица. Якорные огни просвечивают сквозь ледяной панцирь, словно пылающий мозг в голове фантастического чудовища. Палуба — серое, застывшее море. Все вертикальное поднимается вверх с вопросительным видом и серыми, холодными членами.
Верлен работает у правого борта. За мной — леерное ограждение, а за ним — расстояние почти в 20 метров вниз до палубы. Передо мной за цоколями радаров и низкой мачтой с антеннами, рупором и движущимся прожектором для маневров в порту Сонне лопатой счищает лед. Те льдины, которые откалывает Верлен, он перекидывает через край, где они падают на шлюпочную палубу рядом со спасательной шлюпкой. Здесь в желтом защитном шлеме стоит Хансен, который отправляет их дальше за борт.
По левому борту Яккельсен коротким молотком отбивает лед с цоколей радаров. Он движется по направлению ко мне. В какой-то момент антенны закрывают нас от остальной части палубы.
Он засовывает молоток в карман куртки. Потом прислоняется спиной к радару. Достает из кармана сигарету.
— Как ты и предсказывал, — говорю я. — Скверное обледенение.
Лицо у него побелело от усталости.
— Нет, — говорит он. — Оно начинается только при 5-6 баллах по шкале Бофорта и при температуре около нуля. Он слишком рано вызвал нас на палубу.
Он оглядывается. В непосредственной близости никого нет.
— Когда я раньше ходил в море, то тогда капитан вел судно, а время отсчитывали по календарю. Если входили в зону обледенению, то снижали скорость. Или меняли маршрут. Или же поворачивали и шли по ветру. Только за последние несколько лет все изменилось. Теперь все решают судовладельцы, теперь суда водят конторы в больших городах. А время отсчитывают вот по этому.
Он показывает на ручные часы.
— Но мы, по-видимому, куда-то спешим. Поэтому они и приказали ему плыть прежним курсом. Что он и делает. Он начинает терять чутье. Потому что раз уж нам надо пройти все это, то не стоило сейчас вызывать нас на палубу. Небольшое судно может вынести обледенение в 10 процентов своего водоизмещения. Мы могли бы плыть, имея на себе 500 тонн, без всяких проблем. Он мог бы послать пару матросов, чтобы расчистить антенны.
Я счищаю лед с радиопеленгаторной антенны. Когда я работаю, я не засыпаю. Как только я останавливаюсь, я начинаю проваливаться в сон.
— Он боится, что мы потеряем крейсерскую скорость. Боится, что мы что-то сделаем не так. Или что вдруг станет хуже. Это все нервы. Они уже никуда не годятся.
Он бросает свою недокуренную сигарету на лед. Мимо нас проходит еще одно облако тумана. Кажется, что сырость приклеивается к уже образовавшемуся льду. На мгновение Яккельсен почти исчезает из виду.
Я работаю, двигаясь вокруг радара. Все время стараясь быть в поле зрения и Яккельсена, и Сонне.
Верлен находится прямо рядом со мной. Он ударяет так близко от меня, что давление гонит морозный воздух мне в лицо. Удары его падают у подножия металлического цоколя с точностью хирургического скальпеля, отрывая прозрачную пластину льда. Он пинает ее ногой в сторону Сонне.
Лицо его оказывается рядом с моим.
— Почему? — спрашивает он.
Я держу ломик для льда, отведя его немного назад. В стороне, вне пределов слышимости, Сонне очищает нижнюю часть мачты ручкой лопаты.
— Я знаю, почему, — говорит он. — Лукас все равно бы не поверил в это.
— Я могла бы показать на раны Мориса, — говорю я.
— Несчастный случай на работе. Шлифмашина заработала, когда он менял диск. Гаечный ключ ударил его в плечо. Об этом доложено и даны необходимые объяснения.
— Несчастный случай. Как и с мальчиком на крыше.
Его лицо совсем близко. На нем не выражается ничего, кроме недоумения. Он не понимает, о чем я говорю.
— Но с Андреасом Лихтом, — говорю я, — стариком на шхуне, работа была немного более топорной.
Когда его тело сжимается, возникает иллюзия, что он замерзает, так же как и все на судне вокруг него.
— Я видела вас на набережной, — лгу я. — Когда плыла к берегу.
Размышляя о том, что следует из моих слов, он выдает себя. На мгновение откуда-то из его тела выглядывает больное животное, обычно скрытое подобно тому, как его зубы тонкой оболочкой прикрывают доведенные до садизма истязания.
— В Нууке будет расследование, — говорю я. — Полиция и военные моряки. Одно лишь покушение на убийство обеспечит тебе два года. Теперь они займутся и смертью Лихта.
Он улыбается мне широкой ослепительной улыбкой.
— Мы не идем в Готхоп. Мы идем к плавучему нефтехранилищу. Оно находится на расстоянии 20 морских миль от суши. Берега даже не видно.
Он с интересом смотрит на меня.
— А вы сопротивляетесь, — говорит он. — Даже жаль, что вы в таком одиночестве.
II
1
— Я думаю, — говорит Лукас, — о маленьком капитане вон на том мостике. Он больше уже не управляет судном. Он больше уже не имеет власти. Он лишь связующее звено, передающее импульсы сложной машине.
Лукас стоит, облокотившись о перила крыльев мостика. Из моря перед носом “Кроноса” вырастает небоскреб, покрытый красной полиэмалью. Он возвышается над передней палубой и тянется ввысь, минуя верхушку мачты. Если задрать голову, то можно увидеть, что где-то под серыми облаками даже этому явлению приходит конец. Это не дом. Это корма супертанкера.
Когда я была маленькой и жила в Кваанааке, в конце 50-х и начале 60-х, даже европейское время шло относительно медленно. Изменения происходили в таком темпе, что не успевал возникнуть протест против них. Этот протест сначала выражался в понятии “доброе старое время”.
Тоска по прошлому была тогда новым чувством в Туле. Сентиментальность всегда будет первым бунтом человека против прогресса.
Такое отношение уже изжило себя. Теперь необходим какой-то другой протест, а не слезливая ностальгия. Дело в том, что теперь все идет так быстро, что уже в настоящий момент мы переживаем то, что через мгновение будет “добрым старым временем”.
— Для этих судов, — говорит Лукас, — окружающий мир больше не существует. Если, встретившись с ними в море, попытаешься связаться с ними по УКВ, чтобы обменяться прогнозами погоды и координатами или чтобы узнать о скоплениях льда, то они не ответят. У них вообще не включено радио. Если водоизмещение судна 250 000 кубических метров, и оно имеет такое же количество лошадиных сил, что и атомная электростанция, и на нем огромный как старый корабельный рундук компьютер для вычисления курса и скорости, чтобы потом, если это потребуется, или точно соблюдать их, или немного отклоняться, то окружающий мир тебя уже более не интересует. Тогда от всего мира остается только место, из которого ты плывешь, место, куда ты плывешь, и тот, кто тебе платит, когда ты доберешься до места назначения.
Лукас похудел. Он начал курить.
Так или иначе, но он прав. Одна из особенностей развития Гренландии — это ощущение, что все произошло совсем недавно. Новые, хорошо вооруженные и быстроходные инспекционные суда Датского военно-морского флота только что введены. Референдум о членстве в Общем рынке и незначительное большинство за выход с 1 января 1985 года, повторное обсуждение в ноябре 1992 года и повторное вступление 1 января 1993 года — самый большой внешнеполитический поворот в истории — произошли буквально на днях. Министр обороны только что ограничил въезд в Кваанаак по военным соображениям. А то место, у которого мы стоим — плавучее нефтехранилище, “Гринлэнд Стар” — 25 000 металлических понтонов, прикрепленных ко дну моря на глубине 700 метров, пол квадратных километра уродливого и тоскливого, продуваемого всеми ветрами зеленого металла, в 20 морских милях от берега — построено совсем недавно. “Динамичный” — это то слово, которое так любят политики.
Все это создано с целью подавления.
Подавления не гренландцев. Время военного присутствия, прямого насилия цивилизации в Арктике уходит. Для прогресса это уже более не является необходимостью. Теперь вполне достаточно либерального призыва к алчности во всех ее проявлениях.
Технологическая культура не уничтожила народы, проживающие у Северного Ледовитого океана. Думать так — это значит быть слишком высокого мнения об этой культуре. Она лишь послужила инициатором, всеобъемлющим примером возможности — которая заложена в любой культуре и в любом человеке — строить жизнь вокруг особой западной помеси вожделения и бессознательного.
Подавить они хотят другое, нечто большее, то, что вне людей. Это море, земля, лед. Конструкция, которая простирается у наших ног, является такой попыткой.
Лицо Лукаса искажено неприязнью.
— Раньше, до 92-го, была лишь база “Поларойл” у Фэрингехаун. Маленький поселок. На одной стороне фьорда телеграф и рыбообрабатывающий завод. На другой стороне весь комплекс. Под управлением Гренландской торговой компании. С грузом до 50 000 тонн мы могли пришвартоваться кормой. Спустив судовые шланги, мы выходили на берег. Там был лишь один жилой дом, столовая, насосная станция. Пахло дизельным топливом и бримолем. Пять человек управлялись со всем. В столовой мы всегда выпивали джин-тоник с управляющим.
Этой сентиментальной стороны я в нем раньше не замечала.
— Это, наверное, было здорово, — говорю я. — А танцы в деревянных башмаках под аккордеон тоже были?
Его глаза превращаются в щелочки.
— Вы не правы, — говорит он. — Я рассказываю о полномочиях. И о свободе. Тогда капитан был высшей инстанцией. Мы сходили на берег, брали с собой экипаж, кроме стояночного вахтенного. В Фэрингехауне не было ничего. Это было всего лишь богом забытое пустынное место между Готхопом и Фредериксхопом. Но притом, что там ничего не было, там, если возникало желание, можно было прогуляться.
Он кивает в сторону системы понтонов перед нами и в сторону стоящих поодаль бараков из алюминия.
— Здесь три беспошлинных магазина. Отсюда постоянное вертолетное сообщение с землей. Здесь есть гостиница и водолазная станция. Почта. Представительства “Шеврона”, “Галфа”, “Шелла” и “Эссо”. Они за два часа могут смонтировать посадочную полосу для небольшого реактивного самолета. У судна, стоящего перед нами, бруттотоннаж 125 000 тонн. Тут развитие и прогресс. Но никто не может сойти на берег, Яспер-сен. Они придут на судно, если вам что-нибудь потребуется. Они отметят в листке заказов то, что вам нужно, и вернутся с передвижным трапом и запихнут вам все на борт. Если капитан настаивает на том, чтобы сойти на берег, то приходит парочка офицеров безопасности, забирает тебя у трапа и водит за ручку, пока ты не вернешься назад. Говорят, что из-за опасности пожара. Из-за опасности саботажа. Говорят, что когда хранилища заполнены, здесь одновременно находится один миллиард литров нефти.
Он хочет взять новую сигарету, но пачка пуста.
— Это суть централизации. В этих условиях те, кто водят корабли, почти потерялись. Моряки больше не существуют.
Я жду. Ему что-то от меня надо.
— Вы надеялись сойти на берег? Я качаю головой.
— Даже если это был бы единственный шанс? Если это был бы конечный пункт? Если бы теперь оставался лишь путь домой?
Он хочет знать, как много мне известно.
— Мы ничего не загружаем, — говорю я. — Мы ничего не выгружаем. Это всего лишь стоянка. Мы чего-то ждем.
— Это все догадки.
— Нет, — говорю я. — Я знаю, куда мы плывем.
Поза его по-прежнему непринужденная, но теперь он начеку.
— Расскажите мне, куда.
— За это вы должны сказать мне, почему мы здесь стоим.
Кожа его лица не выглядит здоровой. Она очень белая и шелушится в довольно сухом воздухе. Он облизывает губы. Он поставил на меня, как на своего рода страховку. Теперь он оказывается перед новым, рискованным контрактом. Но это требует ко мне доверия, которого у него нет.
Не говоря ни слова, он проходит мимо меня. Я иду за ним на мостик. Закрываю за нами дверь. Он подходит к слегка приподнятому навигационному пульту.
— Покажите, — говорит он.
Это карта Девисова пролива масштабом 1:1 000 000. На западе ее изображена оконечность полуострова Камберленд. На северо-западе — побережье у банки Сторе Хеллефиске.
На столе, рядом с морской картой, лежит карта ледовой обстановки, изданная Ледовой службой.
— Полярный лед, — говорю я, — находился в этом году, с ноября, на сто морских миль к северу, но не выше Нуука. Тот лед, который следует с Западно-гренландским течением, по мере продвижения тает, потому что в Девисовом проливе было три теплые зимы, и там теплее, чем обычно. Течение, теперь уже безо льда, идет дальше вдоль берега. В заливе Диско самое большое количество айсбергов в мире на единицу площади. В последние две зимы глетчер у Якобсхавн двигался со скоростью 40 метров в день. Это приводит к образованию самых больших айсбергов за пределами Антарктиды.
Я показываю пальцем на карту ледовой обстановки.
— В этом году они были вытеснены из залива уже в октябре и прошли вдоль побережья с турбулентным ответвлением между Западно-гренландским и Баффиновым течениями. Даже в защищенных водах есть айсберги. Когда мы уйдем отсюда, Тёрк даст нам северо-западный курс, пока мы не обойдем этот пояс.
Лицо его непроницаемо. Но в нем такая же сосредоточенность, как и когда-то у рулетки.
— Баффиново течение с декабря несло западный лед вниз до 66° северной широты. Он смерзся с новым льдом где-то на расстоянии от 200 до 400 морских миль в Девисовом проливе. Тёрк хочет привести нас куда-то к краю этого льда. А потом мы возьмем курс прямо на север.
— Вы здесь раньше плавали, Ясперсен?
— У меня водобоязнь. Но я кое-что знаю про лед. Он склоняется над картой.
— Никто никогда не плавал далее Хольстейнсборга в это время года. Даже вдоль берега. Течение превратило полярный и западный лед в бетонную поверхность. Мы могли бы проплыть дня два на север. Но что он хочет от нас у кромки льда?
Я выпрямляюсь.
— Нельзя играть, не сделав ставку, господин Капитан.
На минуту мне кажется, что он ускользнул от меня. Но потом он кивает.
— Все, как вы и сказали, — говорит он медленно. — Мы ждем. Это то, что мне известно. Мы ждем четвертого пассажира.
За пять часов до этого “Кронос” меняет курс. Напротив кают-компании висит низкое, матовое солнце, и по тому, как оно расположено, мне это очень хорошо заметно. Но почувствовала я это еще раньше.
В столовых интернатов все прирастали к своим местам за столом. В нестабильных ситуациях начинают приобретать особое значение какие-то внешние точки опоры. В кают-компании “Кроноса” мы тоже приклеились к нашим стульям. За соседним столом, погруженный в себя, бледный, склонившись над тарелкой, ест Яккельсен. Фернанда и Мария стараются не смотреть на меня.
Морис сидит спиной к нам. Он ест только правой рукой. Левая подвязана к шее на перевязи, частично закрывающей плотно перебинтованное плечо. На нем форменная рубашка, один рукав которой отрезан, чтобы можно было наложить повязку.
От страха во рту у меня возникает сухость, которая никуда не исчезнет, пока я на борту судна.
Когда я выхожу из дверей, Яккельсен идет за мной.
— Мы поменяли курс! Мы идем к Готхопу.
Я решила делать уборку в офицерской кают-компании. Если меня будет преследовать Верлен, он вынужден будет пройти мимо мостика. Если же мы направляемся в Нуук, ему придется прийти. Они не могут позволить мне сойти на берег в большом порту.
Я провожу четыре часа в кают-компании. Я мою окна и полирую медные полоски и под конец покрываю деревянные панели маслом тикового дерева.
В какой-то момент мимо проходит Кютсов. Увидев меня, он поспешно удаляется.
Появляется Сонне. Он стоит некоторое время, переминаясь с ноги на ногу. Я надела короткое синее платье. Может быть, он принимает это за приглашение остаться. Это не правильное толкование. Я надела его, чтобы можно было бежать, как можно быстрее. Не получив никаких ободряющих предложений, он уходит. Он слишком молод, чтобы решиться сделать первый шаг, и недостаточно стар, чтобы быть навязчивым.
В четыре часа мы причаливаем позади красного небоскреба. Спустя полчаса меня вызывают на мостик.
— В это время года, — говорит Лукас, — есть только одна возможность пройти севернее, если с тобой нет ледокола. И даже в этом случае шансы не велики. Надо уйти дальше в море. Или же ты окажешься в заливе, лед неожиданно сомкнется за тобой, и ты попался...
Мне с трудом удается сжаться в тесном пространстве. Я могу только вытащить отвертку из пробки, готовясь к тому, что через две секунды последует разоблачение.
Лифт начинает опускаться.
В темноте надо мной открываются дверцы лифта. Но меня там уже нет — я еду вниз.
Я молю бога, чтобы это оказался Яккельсен, который нарушил мой запрет и, обнаружив в шахте движение, нажал кнопку, чтобы спустить меня вниз. Я надеюсь, что когда откроется дверь, будет темно. И что трясущиеся руки Яккельсена поддержат меня, когда я буду вылезать.
Я останавливаюсь, дверца осторожно отодвигается. Снаружи темно. Что-то холодное и влажное прижимается к моему бедру. Что-то ложится мне на колени. Что-то засовывают под колени. Потом дверь закрывается, лифт шумит, заработал двигатель, и я взмываю вверх.
Я перекладываю отвертку в левую руку и хватаю правой фонарик. Он на секунду загорается, и мне все становится видно.
В пяти сантиметрах от моих глаз, прислоненная к моему телу, поднимается вертикально прохладная и влажная, покрытая капельками росы, полуторалитровая бутылка с этикеткой Moet & Chandon 1986 brut Imperial Rose.Розовое шампанское. На коленях у меня лежит бокал для шампанского. Под коленями горбится донышко еще одной бутылки.
Я ни минуты не сомневаюсь в том, что когда люк откроется, я окажусь при ярком свете лицом к лицу с Сайденфаденом.
Но выходит иначе. Я насчитываю два удара — это означает, что я проехала мимо шлюпочной палубы. Я направляюсь на мостик, в офицерскую кают-компанию.
Лифт останавливается, потом наступает тишина — и больше ничего. Я пытаюсь открыть дверцы. Это почти невозможно — мешают бутылки.
Где-то открывается и закрывается дверь. Потом зажигается спичка. Я раздвигаю дверцы на один сантиметр. На большом обеденном столе, где я несколько дней назад подавала ужин, стоит стеариновая свеча в подсвечнике. Ее поднимают и несут по направлению ко мне.
Дверцы раскрываются. Одной рукой я упираюсь в стену позади меня, чтобы вложить всю свою силу в удар. Я ожидаю увидеть Тёрка или Верлена. Бить я собираюсь в глаза.
Свет ослепляет меня, потому что оказывается слишком близко. Не видно ничего, кроме темных очертаний фигуры, которая одну за другой берет бутылки. Когда он забирает бокал, его рука на секунду задевает мое бедро.
Из комнаты доносится приглушенный возглас удивления.
Ко мне склоняется лицо Кютсова. Мы смотрим друг на друга. Его глаза сегодня ночью выпучены, как будто с ним внезапно случился приступ базедовой болезни. Но он не болен в обычном смысле этого слова. Он чудовищно пьян.
— Ясперсен! — говорит он.
И тут мы оба замечаем отвертку. Она нацелена куда-то между его глаз.
— Ясперсен, — говорит он снова.
— Небольшой ремонт, — говорю я.
Трудно говорить, потому что сгорбленная поза затрудняет дыхание.
— Это я занимаюсь любым ремонтом на борту.
Говорит он авторитетно, но невнятно. Я высовываю голову из лифта.
— Я вижу, ты также курируешь винные запасы. Это заинтересует Урса и капитана.
Он краснеет — медленное, но радикальное изменение цвета, доходящее до фиолетового.
— У меня есть объяснение.
Через десять секунд он начнет соображать. Я высовываю руку.
— У меня нет времени, — говорю я. — Мне надо дальше работать.
В этот момент лифт едет вниз. Я в последний момент успеваю спрятать верхнюю часть тела внутрь. Меня охватывает злость оттого, что нет никакого устройства, блокирующего лифт, пока не закрыты двери.
Мысленно я успеваю пережить полное разоблачение, столкновение и трагический финал. Когда я доезжаю до камбуза, моей фантазии на большее уже не хватает.
Лифт здесь не останавливается. Он продолжает опускаться вниз.
Потом движение прекращается. Эти последние секунды лишили меня остатков сил. На моей стороне теперь только фактор внезапности. Толкнув двери, я рывком распахиваю их. Они с грохотом открываются. По направлению ко мне, покачиваясь, движется мешок с надписью “50 кг. Картофель “Вильмосе”. Датская судовая провизия”. Я высовываю обе ноги, упираюсь в мешок и нажимаю. Мешок останавливается, отклоняется назад и летит в самый дальний угол, приземляясь среди картонных коробок с надписью “Морковь “Виуф Ламмефьорд”.
Стоя на полу, я нахожу равновесие. Я не чувствую под собой ног. Но в руках у меня отвертка.
Из-за мешка выходит Урс.
Я так и не нахожу, что сказать. Когда я, ковыляя, выхожу из комнаты, он все еще стоит на коленях.
— Bitte, Fraulein Smilla, bitte... <Пожалуйста, фройляйн Смилла, пожалуйста (нем )>
Подсознательно я, должно быть, ждала тревоги. Вооруженных людей. Но “Кронос” погружен во тьму. Я миную три палубы, никого не встретив.
Трап внизу у мостика пуст. Яккельсена нигде не видно. Я наугад выхожу на палубу мостика, прохожу через дверь, на которой написано “Офицерское помещение”, и открываю дверь в мужской туалет.
Он стоит у раковины. Он причесывался. Лоб его прижат к зеркалу, как будто он хочет убедиться в том, что получилось действительно очень мило. Он зачесывал волосы за уши, назад. Но сейчас он спит. Тело бессознательно и покорно следует за движениями качающегося судна и само по себе держится вертикально. Но он храпит. Рот его открыт, и язык немного высовывается.
Я засовываю руку в нагрудный карман его рабочей рубашки. Нахожу резиновую трубку. Он сбегал в туалет и для подкрепления сил укололся. Потом он решил немного привести себя в порядок. А потом обессилел.
Я ударяю его по ногам. Он тяжело падает на пол. Пытаюсь поднять его, но спина еще слишком болит. Мне удается только приподнять его голову.
— Ты пропустил Кютсова, — говорю я.
Легкая чувственная улыбка появляется у него на губах.
— Смилла. Я знал, что ты вернешься.
Я поднимаю его. Потом засовываю его голову в раковину и открываю кран с холодной водой. Когда он оказывается в состоянии стоять на ногах, я тяну его к трапу.
Мы спускаемся на пять ступенек, когда из дверей за нашей спиной выходит Кютсов.
Нет никакого сомнения, что сам он уверен в том, что крадется на цыпочках. На самом деле он может стоять на ногах только потому, что цепляется за все, за что можно ухватиться. Заметив нас, он резко останавливается, ставит руку на доску с барометром и пристально смотрит на меня.
Я прижимаю безвольное тело Яккельсена к перилам. Сама я двигаюсь с огромным трудом.
Изумление медленно пробивается сквозь его опьянение, которое сейчас, должно быть, еще усилилось после двух шипящих полуторалитровых бутылок.
— Ясперсен, — бормочет он. — Ясперсен...
Я чувствую, что бесконечно устала от мужчин и их дурных привычек. Так было с тех пор, как я приехала в Данию. Все время надо смотреть, чтобы не столкнуться с теми, кто, отравляя самих себя, думает при этом, что ведет себя с достоинством.
— Проваливай, господин старший механик, — говорю я.
Он тупо смотрит на меня.
По пути вниз мы никого другого не встречаем. Я заталкиваю Яккельсена в его каюту. Он как тряпичная кукла валится на кровать. Я поворачиваю его на бок. Грудные дети, алкоголики и наркоманы могут захлебнуться собственной рвотой. Затем я закрываю его дверь снаружи его собственным ключом.
Потом запираю и баррикадирую свою собственную. Время 4.15. Я посплю 3 часа, затем официально сообщу, что больна, и буду спать еще 12. Все остальное подождет.
Мне удается поспать 45 минут. Через первые, начинающиеся кошмары на поверхность сна проникают сначала электронное предупреждение, а затем требовательный голос Лукаса.
Я работаю менее чем в двух метрах от Верлена. Он орудует твердой резиновой палкой длиной с топор дровосека.
По тому, как сохнут мои губы, я понимаю, что мороз больше 10 градусов. Он работает без куртки. Одной рукой он держится за леер или за ограждение вокруг антенн радара. Другой он умелым, мягким движением, описывая дугу, заводит палку за спину, и ударяет ею по крыше рубки с таким грохотом, будто разбивается стекло в витрине магазина. Лицо его покрыто потом, но движения неутомимы и легки. Каждый удар отбивает пластину льда площадью примерно один квадратный метр.
Ветра нет, лишь короткая стоячая волна сильно раскачивает “Кронос”. И туман — словно большие, влажные, белые плоскости во мраке.
Каждый раз, когда мы проходим через облако тумана, лежащее так низко, что кажется, оно плывет по воде, слой льда заметно утолщается. Ручкой ледового ломика я счищаю лед с антенн. Как только я заканчиваю с одной из них, я могу возвращаться к тому месту, откуда начинала. Где менее чем за две минуты нарос слой твердого, серого льда толщиной в миллиметр.
Палуба и надстройка кажутся живыми. Не из-за маленьких, темных фигурок, разбивающих лед, а из-за самого льда. Включено все палубное освещение. Сочетание света и льда создает сказочную картину. Ванты и штаги мачт покрыты 30-сантиметровыми гирляндами льда, свисающими вниз и напоминающими настороженные лица. Якорные огни просвечивают сквозь ледяной панцирь, словно пылающий мозг в голове фантастического чудовища. Палуба — серое, застывшее море. Все вертикальное поднимается вверх с вопросительным видом и серыми, холодными членами.
Верлен работает у правого борта. За мной — леерное ограждение, а за ним — расстояние почти в 20 метров вниз до палубы. Передо мной за цоколями радаров и низкой мачтой с антеннами, рупором и движущимся прожектором для маневров в порту Сонне лопатой счищает лед. Те льдины, которые откалывает Верлен, он перекидывает через край, где они падают на шлюпочную палубу рядом со спасательной шлюпкой. Здесь в желтом защитном шлеме стоит Хансен, который отправляет их дальше за борт.
По левому борту Яккельсен коротким молотком отбивает лед с цоколей радаров. Он движется по направлению ко мне. В какой-то момент антенны закрывают нас от остальной части палубы.
Он засовывает молоток в карман куртки. Потом прислоняется спиной к радару. Достает из кармана сигарету.
— Как ты и предсказывал, — говорю я. — Скверное обледенение.
Лицо у него побелело от усталости.
— Нет, — говорит он. — Оно начинается только при 5-6 баллах по шкале Бофорта и при температуре около нуля. Он слишком рано вызвал нас на палубу.
Он оглядывается. В непосредственной близости никого нет.
— Когда я раньше ходил в море, то тогда капитан вел судно, а время отсчитывали по календарю. Если входили в зону обледенению, то снижали скорость. Или меняли маршрут. Или же поворачивали и шли по ветру. Только за последние несколько лет все изменилось. Теперь все решают судовладельцы, теперь суда водят конторы в больших городах. А время отсчитывают вот по этому.
Он показывает на ручные часы.
— Но мы, по-видимому, куда-то спешим. Поэтому они и приказали ему плыть прежним курсом. Что он и делает. Он начинает терять чутье. Потому что раз уж нам надо пройти все это, то не стоило сейчас вызывать нас на палубу. Небольшое судно может вынести обледенение в 10 процентов своего водоизмещения. Мы могли бы плыть, имея на себе 500 тонн, без всяких проблем. Он мог бы послать пару матросов, чтобы расчистить антенны.
Я счищаю лед с радиопеленгаторной антенны. Когда я работаю, я не засыпаю. Как только я останавливаюсь, я начинаю проваливаться в сон.
— Он боится, что мы потеряем крейсерскую скорость. Боится, что мы что-то сделаем не так. Или что вдруг станет хуже. Это все нервы. Они уже никуда не годятся.
Он бросает свою недокуренную сигарету на лед. Мимо нас проходит еще одно облако тумана. Кажется, что сырость приклеивается к уже образовавшемуся льду. На мгновение Яккельсен почти исчезает из виду.
Я работаю, двигаясь вокруг радара. Все время стараясь быть в поле зрения и Яккельсена, и Сонне.
Верлен находится прямо рядом со мной. Он ударяет так близко от меня, что давление гонит морозный воздух мне в лицо. Удары его падают у подножия металлического цоколя с точностью хирургического скальпеля, отрывая прозрачную пластину льда. Он пинает ее ногой в сторону Сонне.
Лицо его оказывается рядом с моим.
— Почему? — спрашивает он.
Я держу ломик для льда, отведя его немного назад. В стороне, вне пределов слышимости, Сонне очищает нижнюю часть мачты ручкой лопаты.
— Я знаю, почему, — говорит он. — Лукас все равно бы не поверил в это.
— Я могла бы показать на раны Мориса, — говорю я.
— Несчастный случай на работе. Шлифмашина заработала, когда он менял диск. Гаечный ключ ударил его в плечо. Об этом доложено и даны необходимые объяснения.
— Несчастный случай. Как и с мальчиком на крыше.
Его лицо совсем близко. На нем не выражается ничего, кроме недоумения. Он не понимает, о чем я говорю.
— Но с Андреасом Лихтом, — говорю я, — стариком на шхуне, работа была немного более топорной.
Когда его тело сжимается, возникает иллюзия, что он замерзает, так же как и все на судне вокруг него.
— Я видела вас на набережной, — лгу я. — Когда плыла к берегу.
Размышляя о том, что следует из моих слов, он выдает себя. На мгновение откуда-то из его тела выглядывает больное животное, обычно скрытое подобно тому, как его зубы тонкой оболочкой прикрывают доведенные до садизма истязания.
— В Нууке будет расследование, — говорю я. — Полиция и военные моряки. Одно лишь покушение на убийство обеспечит тебе два года. Теперь они займутся и смертью Лихта.
Он улыбается мне широкой ослепительной улыбкой.
— Мы не идем в Готхоп. Мы идем к плавучему нефтехранилищу. Оно находится на расстоянии 20 морских миль от суши. Берега даже не видно.
Он с интересом смотрит на меня.
— А вы сопротивляетесь, — говорит он. — Даже жаль, что вы в таком одиночестве.
II
1
— Я думаю, — говорит Лукас, — о маленьком капитане вон на том мостике. Он больше уже не управляет судном. Он больше уже не имеет власти. Он лишь связующее звено, передающее импульсы сложной машине.
Лукас стоит, облокотившись о перила крыльев мостика. Из моря перед носом “Кроноса” вырастает небоскреб, покрытый красной полиэмалью. Он возвышается над передней палубой и тянется ввысь, минуя верхушку мачты. Если задрать голову, то можно увидеть, что где-то под серыми облаками даже этому явлению приходит конец. Это не дом. Это корма супертанкера.
Когда я была маленькой и жила в Кваанааке, в конце 50-х и начале 60-х, даже европейское время шло относительно медленно. Изменения происходили в таком темпе, что не успевал возникнуть протест против них. Этот протест сначала выражался в понятии “доброе старое время”.
Тоска по прошлому была тогда новым чувством в Туле. Сентиментальность всегда будет первым бунтом человека против прогресса.
Такое отношение уже изжило себя. Теперь необходим какой-то другой протест, а не слезливая ностальгия. Дело в том, что теперь все идет так быстро, что уже в настоящий момент мы переживаем то, что через мгновение будет “добрым старым временем”.
— Для этих судов, — говорит Лукас, — окружающий мир больше не существует. Если, встретившись с ними в море, попытаешься связаться с ними по УКВ, чтобы обменяться прогнозами погоды и координатами или чтобы узнать о скоплениях льда, то они не ответят. У них вообще не включено радио. Если водоизмещение судна 250 000 кубических метров, и оно имеет такое же количество лошадиных сил, что и атомная электростанция, и на нем огромный как старый корабельный рундук компьютер для вычисления курса и скорости, чтобы потом, если это потребуется, или точно соблюдать их, или немного отклоняться, то окружающий мир тебя уже более не интересует. Тогда от всего мира остается только место, из которого ты плывешь, место, куда ты плывешь, и тот, кто тебе платит, когда ты доберешься до места назначения.
Лукас похудел. Он начал курить.
Так или иначе, но он прав. Одна из особенностей развития Гренландии — это ощущение, что все произошло совсем недавно. Новые, хорошо вооруженные и быстроходные инспекционные суда Датского военно-морского флота только что введены. Референдум о членстве в Общем рынке и незначительное большинство за выход с 1 января 1985 года, повторное обсуждение в ноябре 1992 года и повторное вступление 1 января 1993 года — самый большой внешнеполитический поворот в истории — произошли буквально на днях. Министр обороны только что ограничил въезд в Кваанаак по военным соображениям. А то место, у которого мы стоим — плавучее нефтехранилище, “Гринлэнд Стар” — 25 000 металлических понтонов, прикрепленных ко дну моря на глубине 700 метров, пол квадратных километра уродливого и тоскливого, продуваемого всеми ветрами зеленого металла, в 20 морских милях от берега — построено совсем недавно. “Динамичный” — это то слово, которое так любят политики.
Все это создано с целью подавления.
Подавления не гренландцев. Время военного присутствия, прямого насилия цивилизации в Арктике уходит. Для прогресса это уже более не является необходимостью. Теперь вполне достаточно либерального призыва к алчности во всех ее проявлениях.
Технологическая культура не уничтожила народы, проживающие у Северного Ледовитого океана. Думать так — это значит быть слишком высокого мнения об этой культуре. Она лишь послужила инициатором, всеобъемлющим примером возможности — которая заложена в любой культуре и в любом человеке — строить жизнь вокруг особой западной помеси вожделения и бессознательного.
Подавить они хотят другое, нечто большее, то, что вне людей. Это море, земля, лед. Конструкция, которая простирается у наших ног, является такой попыткой.
Лицо Лукаса искажено неприязнью.
— Раньше, до 92-го, была лишь база “Поларойл” у Фэрингехаун. Маленький поселок. На одной стороне фьорда телеграф и рыбообрабатывающий завод. На другой стороне весь комплекс. Под управлением Гренландской торговой компании. С грузом до 50 000 тонн мы могли пришвартоваться кормой. Спустив судовые шланги, мы выходили на берег. Там был лишь один жилой дом, столовая, насосная станция. Пахло дизельным топливом и бримолем. Пять человек управлялись со всем. В столовой мы всегда выпивали джин-тоник с управляющим.
Этой сентиментальной стороны я в нем раньше не замечала.
— Это, наверное, было здорово, — говорю я. — А танцы в деревянных башмаках под аккордеон тоже были?
Его глаза превращаются в щелочки.
— Вы не правы, — говорит он. — Я рассказываю о полномочиях. И о свободе. Тогда капитан был высшей инстанцией. Мы сходили на берег, брали с собой экипаж, кроме стояночного вахтенного. В Фэрингехауне не было ничего. Это было всего лишь богом забытое пустынное место между Готхопом и Фредериксхопом. Но притом, что там ничего не было, там, если возникало желание, можно было прогуляться.
Он кивает в сторону системы понтонов перед нами и в сторону стоящих поодаль бараков из алюминия.
— Здесь три беспошлинных магазина. Отсюда постоянное вертолетное сообщение с землей. Здесь есть гостиница и водолазная станция. Почта. Представительства “Шеврона”, “Галфа”, “Шелла” и “Эссо”. Они за два часа могут смонтировать посадочную полосу для небольшого реактивного самолета. У судна, стоящего перед нами, бруттотоннаж 125 000 тонн. Тут развитие и прогресс. Но никто не может сойти на берег, Яспер-сен. Они придут на судно, если вам что-нибудь потребуется. Они отметят в листке заказов то, что вам нужно, и вернутся с передвижным трапом и запихнут вам все на борт. Если капитан настаивает на том, чтобы сойти на берег, то приходит парочка офицеров безопасности, забирает тебя у трапа и водит за ручку, пока ты не вернешься назад. Говорят, что из-за опасности пожара. Из-за опасности саботажа. Говорят, что когда хранилища заполнены, здесь одновременно находится один миллиард литров нефти.
Он хочет взять новую сигарету, но пачка пуста.
— Это суть централизации. В этих условиях те, кто водят корабли, почти потерялись. Моряки больше не существуют.
Я жду. Ему что-то от меня надо.
— Вы надеялись сойти на берег? Я качаю головой.
— Даже если это был бы единственный шанс? Если это был бы конечный пункт? Если бы теперь оставался лишь путь домой?
Он хочет знать, как много мне известно.
— Мы ничего не загружаем, — говорю я. — Мы ничего не выгружаем. Это всего лишь стоянка. Мы чего-то ждем.
— Это все догадки.
— Нет, — говорю я. — Я знаю, куда мы плывем.
Поза его по-прежнему непринужденная, но теперь он начеку.
— Расскажите мне, куда.
— За это вы должны сказать мне, почему мы здесь стоим.
Кожа его лица не выглядит здоровой. Она очень белая и шелушится в довольно сухом воздухе. Он облизывает губы. Он поставил на меня, как на своего рода страховку. Теперь он оказывается перед новым, рискованным контрактом. Но это требует ко мне доверия, которого у него нет.
Не говоря ни слова, он проходит мимо меня. Я иду за ним на мостик. Закрываю за нами дверь. Он подходит к слегка приподнятому навигационному пульту.
— Покажите, — говорит он.
Это карта Девисова пролива масштабом 1:1 000 000. На западе ее изображена оконечность полуострова Камберленд. На северо-западе — побережье у банки Сторе Хеллефиске.
На столе, рядом с морской картой, лежит карта ледовой обстановки, изданная Ледовой службой.
— Полярный лед, — говорю я, — находился в этом году, с ноября, на сто морских миль к северу, но не выше Нуука. Тот лед, который следует с Западно-гренландским течением, по мере продвижения тает, потому что в Девисовом проливе было три теплые зимы, и там теплее, чем обычно. Течение, теперь уже безо льда, идет дальше вдоль берега. В заливе Диско самое большое количество айсбергов в мире на единицу площади. В последние две зимы глетчер у Якобсхавн двигался со скоростью 40 метров в день. Это приводит к образованию самых больших айсбергов за пределами Антарктиды.
Я показываю пальцем на карту ледовой обстановки.
— В этом году они были вытеснены из залива уже в октябре и прошли вдоль побережья с турбулентным ответвлением между Западно-гренландским и Баффиновым течениями. Даже в защищенных водах есть айсберги. Когда мы уйдем отсюда, Тёрк даст нам северо-западный курс, пока мы не обойдем этот пояс.
Лицо его непроницаемо. Но в нем такая же сосредоточенность, как и когда-то у рулетки.
— Баффиново течение с декабря несло западный лед вниз до 66° северной широты. Он смерзся с новым льдом где-то на расстоянии от 200 до 400 морских миль в Девисовом проливе. Тёрк хочет привести нас куда-то к краю этого льда. А потом мы возьмем курс прямо на север.
— Вы здесь раньше плавали, Ясперсен?
— У меня водобоязнь. Но я кое-что знаю про лед. Он склоняется над картой.
— Никто никогда не плавал далее Хольстейнсборга в это время года. Даже вдоль берега. Течение превратило полярный и западный лед в бетонную поверхность. Мы могли бы проплыть дня два на север. Но что он хочет от нас у кромки льда?
Я выпрямляюсь.
— Нельзя играть, не сделав ставку, господин Капитан.
На минуту мне кажется, что он ускользнул от меня. Но потом он кивает.
— Все, как вы и сказали, — говорит он медленно. — Мы ждем. Это то, что мне известно. Мы ждем четвертого пассажира.
За пять часов до этого “Кронос” меняет курс. Напротив кают-компании висит низкое, матовое солнце, и по тому, как оно расположено, мне это очень хорошо заметно. Но почувствовала я это еще раньше.
В столовых интернатов все прирастали к своим местам за столом. В нестабильных ситуациях начинают приобретать особое значение какие-то внешние точки опоры. В кают-компании “Кроноса” мы тоже приклеились к нашим стульям. За соседним столом, погруженный в себя, бледный, склонившись над тарелкой, ест Яккельсен. Фернанда и Мария стараются не смотреть на меня.
Морис сидит спиной к нам. Он ест только правой рукой. Левая подвязана к шее на перевязи, частично закрывающей плотно перебинтованное плечо. На нем форменная рубашка, один рукав которой отрезан, чтобы можно было наложить повязку.
От страха во рту у меня возникает сухость, которая никуда не исчезнет, пока я на борту судна.
Когда я выхожу из дверей, Яккельсен идет за мной.
— Мы поменяли курс! Мы идем к Готхопу.
Я решила делать уборку в офицерской кают-компании. Если меня будет преследовать Верлен, он вынужден будет пройти мимо мостика. Если же мы направляемся в Нуук, ему придется прийти. Они не могут позволить мне сойти на берег в большом порту.
Я провожу четыре часа в кают-компании. Я мою окна и полирую медные полоски и под конец покрываю деревянные панели маслом тикового дерева.
В какой-то момент мимо проходит Кютсов. Увидев меня, он поспешно удаляется.
Появляется Сонне. Он стоит некоторое время, переминаясь с ноги на ногу. Я надела короткое синее платье. Может быть, он принимает это за приглашение остаться. Это не правильное толкование. Я надела его, чтобы можно было бежать, как можно быстрее. Не получив никаких ободряющих предложений, он уходит. Он слишком молод, чтобы решиться сделать первый шаг, и недостаточно стар, чтобы быть навязчивым.
В четыре часа мы причаливаем позади красного небоскреба. Спустя полчаса меня вызывают на мостик.
— В это время года, — говорит Лукас, — есть только одна возможность пройти севернее, если с тобой нет ледокола. И даже в этом случае шансы не велики. Надо уйти дальше в море. Или же ты окажешься в заливе, лед неожиданно сомкнется за тобой, и ты попался...