Страница:
— Или когда вы плывете среди стаи лобанов или сардин, — сказал Том-младший. — Тут они могут вас зацепить, врезавшись в стаю.
— А вы держитесь между Томми и мной, — сказал ей Энди. — Тогда ничего с вами не случится.
Волны с грохотом обрушивались на берег, и, пока разбившаяся волна уползала назад, давая место новой, на полосу твердого сырого песка успевали слететься морские зуйки и ржанки.
— А может, не стоит купаться в такую волну, когда ничего не видно?
— Почему не стоит, — сказал Дэвид. — Нужно только осторожно ступать по дну до того, как бросишься вплавь. А вообще в такую волну даже меньше шансов наткнуться на морского кота.
— Мы с мистером Дэвисом будем оберегать вас, — сказал Том.
— И я буду вас оберегать, — сказал Энди.
— Вряд ли вам встретится какая-нибудь рыба в полосе прибоя, — сказал Дэвид. — Разве что маленькие помпано. Они приплывают к берегу кормиться песчаными блохами. На них приятно смотреть в воде, они любопытные и доверчивые.
— Вас послушать, так кажется, будто собираешься купаться в аквариуме, — сказала девушка.
— Энди научит вас выпускать воздух из легких так, чтобы дольше держаться под водой, — продолжал Дэвид. — Том вам расскажет, что нужно делать, чтобы спастись от мурены.
— Перестань ее запугивать, Дэв, — сказал Том-младший. — Это ведь он у нас подводный король, а мы нет. Но именно потому, мисс Брюс…
— Одри.
— Одри, — повторил Том и запнулся.
— Так что же ты хотел сказать, Томми?
— Забыл, — сказал Томми. — Ну, пошли в воду.
Томас Хадсон еще некоторое время работал. Потом сошел вниз и, присев около Дэвида, стал смотреть на четверку пловцов, то показывавшихся, то вновь исчезавших среди гребней пены. Девушка купалась без шапочки и в воде была вся гладкая, как тюлень. Плавала она не хуже Роджера, уступая ему только в силе движений. Наконец они вышли на берег и, ступая по твердому песку, пошли к дому; мокрые волосы девушки, откинутые со лба, облепили голову, ничем не маскируя ее природную форму, и Томас Хадсон подумал, что еще не встречал женщины с таким прелестным лицом и красивым телом. Кроме одной, подумал он. Кроме одной, которая была самой прелестной и самой красивой. Брось думать об этом, сказал он себе. Смотри на девушку и радуйся, что она здесь.
— Ну как купание? — спросил он ее.
— Замечательно, — улыбнулась она ему. — Но я ни одной рыбы не видела, — сказала она Дэвиду.
— Трудно увидеть, когда так много пены, — сказал Дэвид. — Разве если столкнешься вплотную.
Она села на песок и обхватила руками колени. Ее непросохшие волосы падали до самых плеч, а Том-младший и Энди сидели по обе ее стороны. Роджер растянулся на песке лицом к ней и положил голову на скрещенные руки. Томас Хадсон отворил забранную проволочной сеткой дверь, поднялся наверх и снова сел за работу. Это будет самое лучшее, решил он.
А девушка, теперь скрытая от глаз Томаса Хадсона, сидела на песке и смотрела на Роджера.
— Взгрустнулось? — спросила она.
— Нет.
— Думы одолевают?
— Может быть. Не знаю сам.
— В такой день, как сегодня, приятно совсем ни о чем не думать.
— Ладно. Не думать, так не думать. А на волны смотреть можно?
— Это никому не заказано.
— Хотите, искупаемся еще раз?
— Попозже.
— Кто вас учил плавать? — спросил ее Роджер.
— Вы.
Роджер поднял голову и посмотрел на нее.
— Помните пляж на Антибском мысу? Маленький пляж на Иден-Рок. Я часто смотрела, как вы прыгали с вышки на Иден-Рок.
— Откуда вы взялись, черт побери, и как ваше настоящее имя?
— Я приехала, чтобы встретиться с вами, а мое имя я вам уже сказала: Одри Брюс.
— Нам уйти, мистер Дэвис? — спросил Том-младший.
Роджер ему даже не ответил.
— Как ваше настоящее имя?
— Когда-то я была Одри Рэйберн.
— А зачем вы приехали со мной встретиться?
— Захотела и приехала. А что, напрасно?
— Нет, — ответил Роджер. — Кто вам сказал, что я здесь?
— Один противный субъект, которого я повстречала в Нью-Йорке у знакомых. У вас с ним была драка. Он сказал, что вы здесь болтаетесь на берегу и пробавляетесь чем придется.
— Не так уж плохо пробавляюсь, — сказал Роджер, глядя на море.
— Он еще много чего про вас говорил. И все не слишком лестное.
— С кем вы были тогда в Антибе?
— С мамой и Диком Рэйберном. Теперь вспоминаете?
Роджер сел и уставился на нее. Потом вскочил, схватил ее в объятия и расцеловал.
— Будь я не ладен, — сказал он.
— Так я не напрасно приехала? — спросила она.
— Девчонка, — сказал Роджер. — Неужели это в самом деле вы?
— Требуются доказательства? Не желаете верить на слово?
— Я не запомнил никаких тайных примет.
— А как я вам теперь нравлюсь?
— Безмерно.
— Не воображали же вы, что я на всю жизнь останусь похожей на жеребенка? Помните, вы мне как-то сказали в Отейле, что я похожа на жеребенка, и я плакала.
— Но это ведь был комплимент. Я сказал, что вы похожи на жеребенка с иллюстрации Теньеля к «Алисе в Стране Чудес».
— А я плакала.
— Мистер Дэвис и Одри, — сказал Энди. — Мы идем выпить кока-колы. Вам принести?
— Мне не нужно. А вам, девчонка?
— Я бы с удовольствием выпила.
— Пошли, Дэв?
— Нет. Я хочу дослушать.
— Ну знаешь ли — а еще брат называется, — сказал ему Том-младший.
— Принесите и мне кока-колы, — попросил Дэвид. — Продолжайте, мистер Дэвис, я вам не буду мешать.
— Мне ты не мешаешь, Дэви, — сказала девушка.
— Куда же вы девались потом и почему вы теперь Одри Брюс?
— Тут довольно сложная история.
— Могу себе представить.
— Мама в конце концов вышла замуж за некоего Брюса.
— Я его хорошо знал.
— Я его очень любила.
— Я пас, — сказал Роджер. — Ну, а «Одри» откуда?
— Это мое второе имя. Я на него перешла потому, что мне не очень нравилось мамино.
— А мне не очень нравилась сама мама.
— Мне тоже. Я любила Дика Рэйберна, и я любила Билла Брюса, а в вас я была влюблена и в Томаса Хадсона была влюблена. Он меня тоже не узнал, да?
— Не знаю. Он ведь чудак, мог и узнать, да промолчать. Но он говорит, что вы похожи на мать Томми.
— Я бы хотела, чтобы это было так.
— Нечего вам хотеть, потому что это так и есть.
— Вы правда на нее похожи, — сказал Дэвид. — Уж мне можете поверить. Простите, пожалуйста, Одри, что я вмешиваюсь и вообще что я тут торчу.
— Не были вы влюблены ни в меня, ни в Тома, — сказал Роджер.
— А вот и была. Вы этого знать не можете.
— Где теперь ваша мама?
— Она замужем за неким Джеффри Таунсендом и живет в Лондоне.
— И все еще употребляет наркотики?
— Да. И все еще красива.
— В самом деле?
— Вот именно в самом деле. Не думайте, что это дочернее пристрастие.
— Когда-то вы были примерной дочерью.
— И примерной католичкой. Я за всех молилась. За все болела душой. Я соблюдала за маму все посты, чтобы снискать ей благодать легкой смерти. А как горячо я молилась за вас, Роджер.
— Жаль, это не очень мне помогло, — сказал Роджер.
— И мне жаль, — сказала она.
— А еще неизвестно, Одри. Вдруг да поможет когда-нибудь, — сказал Дэвид. — То есть я не хочу сказать, что мистер Дэвис нуждается в этом. Я вообще про молитвы.
— Спасибо, Дэв, — сказал Роджер. — А куда девался Брюс?
— Он умер. Вы разве не помните?
— Нет. Что Дик Рэйберн умер, это я помню.
— Не удивительно.
— Да.
Вернулись Томми и Энди с запотевшими бутылками кока-колы, и Энди подал одну бутылку девушке, а другую Дэвиду.
— Спасибо, — сказала девушка. — Замечательно, что холодная.
— А знаете, Одри, я вас вспомнил, — сказал Том-младший. — Вы приходили в мастерскую с мистером Рэйберном. И всегда молчали. И мы все вместе ходили в цирк — вы, я, папа и мистер Рэйберн, и на скачки мы ездили. Только вы тогда не были такая красивая.
— Неправда, была, — сказал Роджер. — Можешь спросить папу.
— Мне очень жаль мистера Рэйберна, — сказал Том-младший. — Я хорошо помню, как это случилось. Его убило во время соревнований по бобслею — санки сорвались на крутом повороте и врезались в толпу. Он перед тем долго болел, и мы с папой его навещали. А потом стал поправляться, и ему захотелось поехать на эти соревнования. Лучше бы он не ездил. Мы при этом не были. Простите, Одри, может быть, вам тяжело вспоминать об этом.
— Он был хороший человек, — сказала Одри. — Но мне не тяжело, Томми. Прошло уже столько лет.
— А со мной или с Дэвидом вы не были знакомы? — спросил Энди.
— Как же это могло быть, наездник? Нас тогда еще на свете не было, — сказал Дэвид.
— А откуда мне знать, — сказал Энди. — Я про Францию ничего не помню и не думаю, чтобы ты помнил много.
— Я этого и не говорю. Томми помнит Францию за нас всех. А я потом буду помнить этот остров. И еще я помню все папины картины, которые видел.
— А те, где скачки, помнишь? — спросила Одри.
— Те, что видел, помню все.
— Там на некоторых есть я, — сказала Одри. — В Лонгшане, в Отейле, в Сен-Клу. Но всегда только с затылка.
— А, если с затылка, тогда я вас помню, — сказал Том-младший. — У вас были распущенные длинные волосы, а я сидел на два ряда выше вас, чтобы лучше видеть. День был чуть туманный — знаете, бывают такие осенние дни, когда воздух будто полон сизого дыма, — и места у нас были на верхней трибуне, прямо против канавы с водой, а большой барьер и каменная стенка приходились слева от нас. Финиш был ближе к нам, а канава с водой на другой стороне круга. И всегда я был позади вас и чуть повыше, если только мы не стояли внизу, у дорожки.
— Ты мне тогда казался очень смешным мальчуганом.
— Я, наверно, и был смешной. А вы всегда молчали. Может, вам не о чем было говорить с таким малышом. Но правда ипподром в Отейле чудесный?
— Замечательный. Я там в прошлом году была.
— Может, и мы побываем этим летом, Томми, — сказал Энди. — А вы тоже ездили с ней на скачки, мистер Дэвис?
— Нет, — сказал Роджер. — Я был только ее учителем плавания.
— Вы были моим героем.
— А папа не был вашим героем? — спросил Эндрю.
— Конечно, был. Но я не давала себе мечтать о нем, потому что он был женат. Когда они с матерью Тома разошлись, я написала ему письмо. Там с большой силой говорилось о моих чувствах и о моей готовности занять место матери Тома, если это возможно. Но я так и не отправила это письмо, потому что он женился на матери Дэви и Энди.
— Да, не так все просто в жизни, — сказал Том-младший.
— Расскажите нам еще про Париж, — сказал Дэвид. — Раз мы туда едем, нам нужно узнать о нем побольше.
— Я помню, Одри, как мы, бывало, стояли у самых перил и лошади, после заключительного препятствия, мчались прямо на нас, словно вырастая с каждой секундой, и помню глухой стук копыт по дерну, когда они наконец пролетали мимо.
— А ты помнишь, как в холодные дни мы теснились к большим braziers, чтобы согреться, и ели бутерброды, купленные в баре?
— Лучше всего бывало осенью, — сказал Том-младший. — Домой мы возвращались в открытом экипаже, помните? Через Булонский лес и потом вдоль берега, а кругом уже сумерки, и жгут сухие листья, и буксиры тянут баржи по Сене.
— Как это ты так хорошо все запомнил? Ведь ты был совсем крошечным мальчуганом.
— Я помню каждый мост от Сюрена до Шарантона, — сказал Том-младший.
— Быть не может.
— Я не взялся бы перечислить их по названиям. Но они у меня все в голове.
— Не поверю я, что ты все это помнишь. И потом, река ведь довольно безобразна, кое-где и многие мосты тоже.
— Знаю. Но ведь я еще после вас очень долго жил в Париже, и мы с папой чуть не все берега исходили пешком. И где красиво и где безобразно, и во многих местах я с приятелями ловил рыбу.
— Ты, правда, ловил рыбу в Сене?
— Правда.
— И твой папа тоже?
— Не так часто, но иногда ловил — в Шарантоне. Но обычно ему после работы хотелось размяться, и мы с ним ходили и ходили, пока я не уставал до того, что уже не мог идти дальше, и тогда мы возвращались домой на автобусе. А когда у нас стало больше денег, то в экипаже или на такси.
— Но были же у вас деньги в тот год, когда мы ездили на скачки.
— Наверно, были, — сказал Том-младший. — Вот этого я точно не помню. Скорей всего — когда были, когда нет.
— А у нас всегда были деньги, — сказала девушка. — Мама выходила замуж только за людей с большими деньгами.
— Значит, вы богатая, Одри? — спросил Том-младший.
— Нет, — сказала девушка. — Мой отец частью истратил, частью потерял свое состояние после того, как женился на маме, а ни один из моих отчимов меня не обеспечил.
— Вам деньги не нужны, — сказал ей Эндрю.
— Знаете что, живите у нас, — сказал ей Томми. — Вам у нас будет очень хорошо.
— Заманчивое предложение. Но не могу же я жить на ваш счет.
— Мы отсюда едем в Париж, — сказал Энди. — Поедемте с нами. Вот будет здорово. Мы с вами вдвоем осмотрим все арондисманы.
— Надо будет подумать, — сказала девушка.
— Хотите, я вам приготовлю коктейль, чтобы легче было принять решение, — сказал Дэвид. — В книгах мистера Дэвиса всегда так поступают.
— Вы меня подпоить хотите.
— Известный прием торговцев живым товаром, — сказал Том-младший. — А когда жертва приходит в себя, оказывается, она уже в Буэнос-Айресе.
— Ну, значит, ей дали чего-нибудь адски крепкого, — сказал Дэвид. — До Буэнос-Айреса неблизкий путь.
— Ничего нет крепче мартини, который приготовляет мистер Дэвис, — сказал Эндрю. — Угостите ее своим мартини, мистер Дэвис.
— Хотите, Одри? — спросил Роджер.
— Выпью, если не слишком долго ждать ленча.
Роджер пошел приготовлять коктейль, а Том-младший пересел к девушке поближе. Энди теперь сидел у ее ног.
— Смотрите, Одри, лучше не пейте, — сказал Том-младший. — Ведь это первый шаг. Помните, ce n'est que le premier pas qui compte19.
Наверху Томас Хадсон продолжал накладывать мазок за мазком. Он невольно слушал их разговор, но ни разу не глянул вниз после того, как они вернулись с купания. Ему трудно приходилось в том панцире работы, который он создал себе для защиты от внешнего мира, но он думал: если я брошу работать сейчас, я могу совсем лишиться этой защиты. Ведь будет довольно времени для работы, когда они все уедут, возразил он себе. Но он знал, что бросать сейчас работу нельзя, что тогда рушится вся система безопасности, которую он себе создал работой. Сделаю ровно столько, сколько сделал бы, если б их тут не было, думал он. Потом приберу все и пойду вниз, а Рейберна, и Париж, и все прошлое выкину из головы. Но, работая, он чувствовал, как внутрь уже закрадывается тоска одиночества. Работай, сказал он себе. Держись и не изменяй своим привычкам, они скоро понадобятся тебе.
Когда Томас Хадсон отработал положенное и спустился вниз, мысли его еще были заняты живописью. Он сказал девушке: «Привет!», потом отвернулся в сторону. Потом снова посмотрел на нее.
— Я поневоле все слышал, — сказал он. — Или, если хотите, подслушал. Очень рад, что мы, оказывается, старые друзья.
— И я рада. А вы меня в самом деле не узнали?
— Может быть, и узнал, — сказал он. — Ну, пора к столу. Вы уже высохли, Одри?
— Я приму душ и переоденусь, — сказала она. — У меня с собой блузка и юбка.
— Скажи Джозефу и Эдди, что мы готовы, — сказал Томас Хадсон Тому-младшему. — Идемте, Одри, я покажу вам, где душ.
Роджер ушел в дом.
— Мне было бы неприятно думать, что я сюда попала обманом, — сказала девушка.
— Вы этого и не сделали, — сказал Томас Хадсон.
— Я могу ему чем-нибудь помочь, как вам кажется?
— Попробуйте. Для спасения его души нужно, чтобы он стал хорошо работать. Я по душам не специалист. Но я знаю, что свою он продешевил, когда первый раз приехал на побережье.
— Но ведь он теперь пишет новый роман. И роман замечательный.
— Откуда вы это знаете?
— Читала в газете. В статье Чолли Никербокера, кажется.
— А-а, — сказал Томас Хадсон. — Ну, тогда, значит, так и есть.
— Вы, правда, думаете, что я могу ему помочь?
— Попробуйте.
— Это все не так просто.
— Просто ничего не бывает.
— Рассказать вам почему?
— Нет, — сказал Томас Хадсон. — Лучше вы причешитесь, оденьтесь и приходите наверх. А то пока он ожидает, ему может попасться на глаза другая женщина.
— Вы раньше таким не были. Мне казалось, вы самый добрый человек на свете.
— Очень жаль, что я изменился. Но я искренне рад встрече, Одри.
— Мы ведь старые друзья, правда?
— Еще бы, — сказал он. — Ну, скорей приводите себя в порядок, переодевайтесь и приходите наверх.
Он отвернулся, и она скрылась за дверью душа. Он сам не мог понять, что такое с ним происходит. Но радость этих летних недель вдруг пошла в нем на убыль, как во время смены течений за отмелью, когда в узком проливе, ведущем в открытое море, начинается отлив. Всматриваясь в море и в береговую линию, он заметил, что течение уже изменилось и на вновь обнажившейся полосе мокрого песка деловито хлопочут береговые птицы. Он еще раз долгим взглядом окинул берег и ушел в дом.
XIII
XIV
XV
— А вы держитесь между Томми и мной, — сказал ей Энди. — Тогда ничего с вами не случится.
Волны с грохотом обрушивались на берег, и, пока разбившаяся волна уползала назад, давая место новой, на полосу твердого сырого песка успевали слететься морские зуйки и ржанки.
— А может, не стоит купаться в такую волну, когда ничего не видно?
— Почему не стоит, — сказал Дэвид. — Нужно только осторожно ступать по дну до того, как бросишься вплавь. А вообще в такую волну даже меньше шансов наткнуться на морского кота.
— Мы с мистером Дэвисом будем оберегать вас, — сказал Том.
— И я буду вас оберегать, — сказал Энди.
— Вряд ли вам встретится какая-нибудь рыба в полосе прибоя, — сказал Дэвид. — Разве что маленькие помпано. Они приплывают к берегу кормиться песчаными блохами. На них приятно смотреть в воде, они любопытные и доверчивые.
— Вас послушать, так кажется, будто собираешься купаться в аквариуме, — сказала девушка.
— Энди научит вас выпускать воздух из легких так, чтобы дольше держаться под водой, — продолжал Дэвид. — Том вам расскажет, что нужно делать, чтобы спастись от мурены.
— Перестань ее запугивать, Дэв, — сказал Том-младший. — Это ведь он у нас подводный король, а мы нет. Но именно потому, мисс Брюс…
— Одри.
— Одри, — повторил Том и запнулся.
— Так что же ты хотел сказать, Томми?
— Забыл, — сказал Томми. — Ну, пошли в воду.
Томас Хадсон еще некоторое время работал. Потом сошел вниз и, присев около Дэвида, стал смотреть на четверку пловцов, то показывавшихся, то вновь исчезавших среди гребней пены. Девушка купалась без шапочки и в воде была вся гладкая, как тюлень. Плавала она не хуже Роджера, уступая ему только в силе движений. Наконец они вышли на берег и, ступая по твердому песку, пошли к дому; мокрые волосы девушки, откинутые со лба, облепили голову, ничем не маскируя ее природную форму, и Томас Хадсон подумал, что еще не встречал женщины с таким прелестным лицом и красивым телом. Кроме одной, подумал он. Кроме одной, которая была самой прелестной и самой красивой. Брось думать об этом, сказал он себе. Смотри на девушку и радуйся, что она здесь.
— Ну как купание? — спросил он ее.
— Замечательно, — улыбнулась она ему. — Но я ни одной рыбы не видела, — сказала она Дэвиду.
— Трудно увидеть, когда так много пены, — сказал Дэвид. — Разве если столкнешься вплотную.
Она села на песок и обхватила руками колени. Ее непросохшие волосы падали до самых плеч, а Том-младший и Энди сидели по обе ее стороны. Роджер растянулся на песке лицом к ней и положил голову на скрещенные руки. Томас Хадсон отворил забранную проволочной сеткой дверь, поднялся наверх и снова сел за работу. Это будет самое лучшее, решил он.
А девушка, теперь скрытая от глаз Томаса Хадсона, сидела на песке и смотрела на Роджера.
— Взгрустнулось? — спросила она.
— Нет.
— Думы одолевают?
— Может быть. Не знаю сам.
— В такой день, как сегодня, приятно совсем ни о чем не думать.
— Ладно. Не думать, так не думать. А на волны смотреть можно?
— Это никому не заказано.
— Хотите, искупаемся еще раз?
— Попозже.
— Кто вас учил плавать? — спросил ее Роджер.
— Вы.
Роджер поднял голову и посмотрел на нее.
— Помните пляж на Антибском мысу? Маленький пляж на Иден-Рок. Я часто смотрела, как вы прыгали с вышки на Иден-Рок.
— Откуда вы взялись, черт побери, и как ваше настоящее имя?
— Я приехала, чтобы встретиться с вами, а мое имя я вам уже сказала: Одри Брюс.
— Нам уйти, мистер Дэвис? — спросил Том-младший.
Роджер ему даже не ответил.
— Как ваше настоящее имя?
— Когда-то я была Одри Рэйберн.
— А зачем вы приехали со мной встретиться?
— Захотела и приехала. А что, напрасно?
— Нет, — ответил Роджер. — Кто вам сказал, что я здесь?
— Один противный субъект, которого я повстречала в Нью-Йорке у знакомых. У вас с ним была драка. Он сказал, что вы здесь болтаетесь на берегу и пробавляетесь чем придется.
— Не так уж плохо пробавляюсь, — сказал Роджер, глядя на море.
— Он еще много чего про вас говорил. И все не слишком лестное.
— С кем вы были тогда в Антибе?
— С мамой и Диком Рэйберном. Теперь вспоминаете?
Роджер сел и уставился на нее. Потом вскочил, схватил ее в объятия и расцеловал.
— Будь я не ладен, — сказал он.
— Так я не напрасно приехала? — спросила она.
— Девчонка, — сказал Роджер. — Неужели это в самом деле вы?
— Требуются доказательства? Не желаете верить на слово?
— Я не запомнил никаких тайных примет.
— А как я вам теперь нравлюсь?
— Безмерно.
— Не воображали же вы, что я на всю жизнь останусь похожей на жеребенка? Помните, вы мне как-то сказали в Отейле, что я похожа на жеребенка, и я плакала.
— Но это ведь был комплимент. Я сказал, что вы похожи на жеребенка с иллюстрации Теньеля к «Алисе в Стране Чудес».
— А я плакала.
— Мистер Дэвис и Одри, — сказал Энди. — Мы идем выпить кока-колы. Вам принести?
— Мне не нужно. А вам, девчонка?
— Я бы с удовольствием выпила.
— Пошли, Дэв?
— Нет. Я хочу дослушать.
— Ну знаешь ли — а еще брат называется, — сказал ему Том-младший.
— Принесите и мне кока-колы, — попросил Дэвид. — Продолжайте, мистер Дэвис, я вам не буду мешать.
— Мне ты не мешаешь, Дэви, — сказала девушка.
— Куда же вы девались потом и почему вы теперь Одри Брюс?
— Тут довольно сложная история.
— Могу себе представить.
— Мама в конце концов вышла замуж за некоего Брюса.
— Я его хорошо знал.
— Я его очень любила.
— Я пас, — сказал Роджер. — Ну, а «Одри» откуда?
— Это мое второе имя. Я на него перешла потому, что мне не очень нравилось мамино.
— А мне не очень нравилась сама мама.
— Мне тоже. Я любила Дика Рэйберна, и я любила Билла Брюса, а в вас я была влюблена и в Томаса Хадсона была влюблена. Он меня тоже не узнал, да?
— Не знаю. Он ведь чудак, мог и узнать, да промолчать. Но он говорит, что вы похожи на мать Томми.
— Я бы хотела, чтобы это было так.
— Нечего вам хотеть, потому что это так и есть.
— Вы правда на нее похожи, — сказал Дэвид. — Уж мне можете поверить. Простите, пожалуйста, Одри, что я вмешиваюсь и вообще что я тут торчу.
— Не были вы влюблены ни в меня, ни в Тома, — сказал Роджер.
— А вот и была. Вы этого знать не можете.
— Где теперь ваша мама?
— Она замужем за неким Джеффри Таунсендом и живет в Лондоне.
— И все еще употребляет наркотики?
— Да. И все еще красива.
— В самом деле?
— Вот именно в самом деле. Не думайте, что это дочернее пристрастие.
— Когда-то вы были примерной дочерью.
— И примерной католичкой. Я за всех молилась. За все болела душой. Я соблюдала за маму все посты, чтобы снискать ей благодать легкой смерти. А как горячо я молилась за вас, Роджер.
— Жаль, это не очень мне помогло, — сказал Роджер.
— И мне жаль, — сказала она.
— А еще неизвестно, Одри. Вдруг да поможет когда-нибудь, — сказал Дэвид. — То есть я не хочу сказать, что мистер Дэвис нуждается в этом. Я вообще про молитвы.
— Спасибо, Дэв, — сказал Роджер. — А куда девался Брюс?
— Он умер. Вы разве не помните?
— Нет. Что Дик Рэйберн умер, это я помню.
— Не удивительно.
— Да.
Вернулись Томми и Энди с запотевшими бутылками кока-колы, и Энди подал одну бутылку девушке, а другую Дэвиду.
— Спасибо, — сказала девушка. — Замечательно, что холодная.
— А знаете, Одри, я вас вспомнил, — сказал Том-младший. — Вы приходили в мастерскую с мистером Рэйберном. И всегда молчали. И мы все вместе ходили в цирк — вы, я, папа и мистер Рэйберн, и на скачки мы ездили. Только вы тогда не были такая красивая.
— Неправда, была, — сказал Роджер. — Можешь спросить папу.
— Мне очень жаль мистера Рэйберна, — сказал Том-младший. — Я хорошо помню, как это случилось. Его убило во время соревнований по бобслею — санки сорвались на крутом повороте и врезались в толпу. Он перед тем долго болел, и мы с папой его навещали. А потом стал поправляться, и ему захотелось поехать на эти соревнования. Лучше бы он не ездил. Мы при этом не были. Простите, Одри, может быть, вам тяжело вспоминать об этом.
— Он был хороший человек, — сказала Одри. — Но мне не тяжело, Томми. Прошло уже столько лет.
— А со мной или с Дэвидом вы не были знакомы? — спросил Энди.
— Как же это могло быть, наездник? Нас тогда еще на свете не было, — сказал Дэвид.
— А откуда мне знать, — сказал Энди. — Я про Францию ничего не помню и не думаю, чтобы ты помнил много.
— Я этого и не говорю. Томми помнит Францию за нас всех. А я потом буду помнить этот остров. И еще я помню все папины картины, которые видел.
— А те, где скачки, помнишь? — спросила Одри.
— Те, что видел, помню все.
— Там на некоторых есть я, — сказала Одри. — В Лонгшане, в Отейле, в Сен-Клу. Но всегда только с затылка.
— А, если с затылка, тогда я вас помню, — сказал Том-младший. — У вас были распущенные длинные волосы, а я сидел на два ряда выше вас, чтобы лучше видеть. День был чуть туманный — знаете, бывают такие осенние дни, когда воздух будто полон сизого дыма, — и места у нас были на верхней трибуне, прямо против канавы с водой, а большой барьер и каменная стенка приходились слева от нас. Финиш был ближе к нам, а канава с водой на другой стороне круга. И всегда я был позади вас и чуть повыше, если только мы не стояли внизу, у дорожки.
— Ты мне тогда казался очень смешным мальчуганом.
— Я, наверно, и был смешной. А вы всегда молчали. Может, вам не о чем было говорить с таким малышом. Но правда ипподром в Отейле чудесный?
— Замечательный. Я там в прошлом году была.
— Может, и мы побываем этим летом, Томми, — сказал Энди. — А вы тоже ездили с ней на скачки, мистер Дэвис?
— Нет, — сказал Роджер. — Я был только ее учителем плавания.
— Вы были моим героем.
— А папа не был вашим героем? — спросил Эндрю.
— Конечно, был. Но я не давала себе мечтать о нем, потому что он был женат. Когда они с матерью Тома разошлись, я написала ему письмо. Там с большой силой говорилось о моих чувствах и о моей готовности занять место матери Тома, если это возможно. Но я так и не отправила это письмо, потому что он женился на матери Дэви и Энди.
— Да, не так все просто в жизни, — сказал Том-младший.
— Расскажите нам еще про Париж, — сказал Дэвид. — Раз мы туда едем, нам нужно узнать о нем побольше.
— Я помню, Одри, как мы, бывало, стояли у самых перил и лошади, после заключительного препятствия, мчались прямо на нас, словно вырастая с каждой секундой, и помню глухой стук копыт по дерну, когда они наконец пролетали мимо.
— А ты помнишь, как в холодные дни мы теснились к большим braziers, чтобы согреться, и ели бутерброды, купленные в баре?
— Лучше всего бывало осенью, — сказал Том-младший. — Домой мы возвращались в открытом экипаже, помните? Через Булонский лес и потом вдоль берега, а кругом уже сумерки, и жгут сухие листья, и буксиры тянут баржи по Сене.
— Как это ты так хорошо все запомнил? Ведь ты был совсем крошечным мальчуганом.
— Я помню каждый мост от Сюрена до Шарантона, — сказал Том-младший.
— Быть не может.
— Я не взялся бы перечислить их по названиям. Но они у меня все в голове.
— Не поверю я, что ты все это помнишь. И потом, река ведь довольно безобразна, кое-где и многие мосты тоже.
— Знаю. Но ведь я еще после вас очень долго жил в Париже, и мы с папой чуть не все берега исходили пешком. И где красиво и где безобразно, и во многих местах я с приятелями ловил рыбу.
— Ты, правда, ловил рыбу в Сене?
— Правда.
— И твой папа тоже?
— Не так часто, но иногда ловил — в Шарантоне. Но обычно ему после работы хотелось размяться, и мы с ним ходили и ходили, пока я не уставал до того, что уже не мог идти дальше, и тогда мы возвращались домой на автобусе. А когда у нас стало больше денег, то в экипаже или на такси.
— Но были же у вас деньги в тот год, когда мы ездили на скачки.
— Наверно, были, — сказал Том-младший. — Вот этого я точно не помню. Скорей всего — когда были, когда нет.
— А у нас всегда были деньги, — сказала девушка. — Мама выходила замуж только за людей с большими деньгами.
— Значит, вы богатая, Одри? — спросил Том-младший.
— Нет, — сказала девушка. — Мой отец частью истратил, частью потерял свое состояние после того, как женился на маме, а ни один из моих отчимов меня не обеспечил.
— Вам деньги не нужны, — сказал ей Эндрю.
— Знаете что, живите у нас, — сказал ей Томми. — Вам у нас будет очень хорошо.
— Заманчивое предложение. Но не могу же я жить на ваш счет.
— Мы отсюда едем в Париж, — сказал Энди. — Поедемте с нами. Вот будет здорово. Мы с вами вдвоем осмотрим все арондисманы.
— Надо будет подумать, — сказала девушка.
— Хотите, я вам приготовлю коктейль, чтобы легче было принять решение, — сказал Дэвид. — В книгах мистера Дэвиса всегда так поступают.
— Вы меня подпоить хотите.
— Известный прием торговцев живым товаром, — сказал Том-младший. — А когда жертва приходит в себя, оказывается, она уже в Буэнос-Айресе.
— Ну, значит, ей дали чего-нибудь адски крепкого, — сказал Дэвид. — До Буэнос-Айреса неблизкий путь.
— Ничего нет крепче мартини, который приготовляет мистер Дэвис, — сказал Эндрю. — Угостите ее своим мартини, мистер Дэвис.
— Хотите, Одри? — спросил Роджер.
— Выпью, если не слишком долго ждать ленча.
Роджер пошел приготовлять коктейль, а Том-младший пересел к девушке поближе. Энди теперь сидел у ее ног.
— Смотрите, Одри, лучше не пейте, — сказал Том-младший. — Ведь это первый шаг. Помните, ce n'est que le premier pas qui compte19.
Наверху Томас Хадсон продолжал накладывать мазок за мазком. Он невольно слушал их разговор, но ни разу не глянул вниз после того, как они вернулись с купания. Ему трудно приходилось в том панцире работы, который он создал себе для защиты от внешнего мира, но он думал: если я брошу работать сейчас, я могу совсем лишиться этой защиты. Ведь будет довольно времени для работы, когда они все уедут, возразил он себе. Но он знал, что бросать сейчас работу нельзя, что тогда рушится вся система безопасности, которую он себе создал работой. Сделаю ровно столько, сколько сделал бы, если б их тут не было, думал он. Потом приберу все и пойду вниз, а Рейберна, и Париж, и все прошлое выкину из головы. Но, работая, он чувствовал, как внутрь уже закрадывается тоска одиночества. Работай, сказал он себе. Держись и не изменяй своим привычкам, они скоро понадобятся тебе.
Когда Томас Хадсон отработал положенное и спустился вниз, мысли его еще были заняты живописью. Он сказал девушке: «Привет!», потом отвернулся в сторону. Потом снова посмотрел на нее.
— Я поневоле все слышал, — сказал он. — Или, если хотите, подслушал. Очень рад, что мы, оказывается, старые друзья.
— И я рада. А вы меня в самом деле не узнали?
— Может быть, и узнал, — сказал он. — Ну, пора к столу. Вы уже высохли, Одри?
— Я приму душ и переоденусь, — сказала она. — У меня с собой блузка и юбка.
— Скажи Джозефу и Эдди, что мы готовы, — сказал Томас Хадсон Тому-младшему. — Идемте, Одри, я покажу вам, где душ.
Роджер ушел в дом.
— Мне было бы неприятно думать, что я сюда попала обманом, — сказала девушка.
— Вы этого и не сделали, — сказал Томас Хадсон.
— Я могу ему чем-нибудь помочь, как вам кажется?
— Попробуйте. Для спасения его души нужно, чтобы он стал хорошо работать. Я по душам не специалист. Но я знаю, что свою он продешевил, когда первый раз приехал на побережье.
— Но ведь он теперь пишет новый роман. И роман замечательный.
— Откуда вы это знаете?
— Читала в газете. В статье Чолли Никербокера, кажется.
— А-а, — сказал Томас Хадсон. — Ну, тогда, значит, так и есть.
— Вы, правда, думаете, что я могу ему помочь?
— Попробуйте.
— Это все не так просто.
— Просто ничего не бывает.
— Рассказать вам почему?
— Нет, — сказал Томас Хадсон. — Лучше вы причешитесь, оденьтесь и приходите наверх. А то пока он ожидает, ему может попасться на глаза другая женщина.
— Вы раньше таким не были. Мне казалось, вы самый добрый человек на свете.
— Очень жаль, что я изменился. Но я искренне рад встрече, Одри.
— Мы ведь старые друзья, правда?
— Еще бы, — сказал он. — Ну, скорей приводите себя в порядок, переодевайтесь и приходите наверх.
Он отвернулся, и она скрылась за дверью душа. Он сам не мог понять, что такое с ним происходит. Но радость этих летних недель вдруг пошла в нем на убыль, как во время смены течений за отмелью, когда в узком проливе, ведущем в открытое море, начинается отлив. Всматриваясь в море и в береговую линию, он заметил, что течение уже изменилось и на вновь обнажившейся полосе мокрого песка деловито хлопочут береговые птицы. Он еще раз долгим взглядом окинул берег и ушел в дом.
XIII
Последние несколько дней они провели чудесно. Все шло ничуть не хуже, чем в прежние дни, и предотъездной грусти не было. Яхта ушла, и Одри сняла комнату над баром «Понсе-де-Леон», но жила она у них, спала на закрытой веранде в дальнем конце дома и пользовалась гостевой комнатой.
О своей любви к Роджеру она больше не говорила. А единственное, что Роджер сказал о ней Томасу Хадсону, было: «Она замужем за каким-то сукиным сыном».
— Неужели ты рассчитывал, что она всю жизнь будет тебя ждать?
— Как бы там ни было, а он сукин сын.
— Так всегда бывает. Но подожди, ты еще обнаружишь в нем привлекательные черты.
— Он богатый.
— Вот это, наверно, и есть его привлекательная черта, — сказал Томас Хадсон. — Такие девушки всегда выходят замуж за сукиных сынов, а у них всегда оказывается какая-нибудь привлекательная черта.
— Ладно, — сказал Роджер. — Хватит об этом.
— Книгу писать ты будешь?
— Обязательно. Этого она от меня и ждет.
— Вот почему ты решил взяться за дело.
— Отвяжись, Том, — сказал ему Роджер.
— Хочешь пожить на Кубе? Там у меня всего лишь хибарка, но мешать тебе никто не будет.
— Нет. Я думаю поехать на Запад.
— В Калифорнию?
— Нет. Не в Калифорнию. А что, если я поживу у тебя на ранчо?
— На ранчо у меня осталась только хижина на дальнем берегу реки.
— Вот и прекрасно.
Девушка и Роджер совершали длинные прогулки по берегу, купались вдвоем и с мальчиками. Мальчики выходили на рыбную ловлю, брали с собой Одри порыбачить и поплавать в масках около рифа. Томас Хадсон много работал, и, пока он сидел за мольбертом, а мальчики проводили время на море, ему было приятно думать, что скоро они вернутся домой и будут обедать или ужинать вместе с ним. Он беспокоился, когда они плавали в масках, но знал, что Роджер и Эдди не позволят им заплывать далеко. Как-то раз все они отправились с утра удить на блесну, добрались до самого дальнего маяка на краю отмели, чудесно провели день и выловили несколько макрелей, белобочек и трех крупных скумбрий. Он написал скумбрию со странной сплющенной головой, с полосками, опоясывающими ее длинное обтекаемое тело, и подарил картину Энди, который поймал из трех самую крупную. На заднем плане картины были летние облака в небе, высокий маяк с паучьими лапами и зеленые берега.
Потом наступил день, когда старенький гидроплан Сикорского описал круг над домом и сел в заливе, и они подвезли к нему на шлюпке своих мальчиков. На другой Джозеф вез их чемоданы. Том-младший сказал:
— До свидания, папа. Лето мы провели у тебя замечательно.
Дэвид сказал:
— До свидания, папа. Нам было очень хорошо. Ты не беспокойся о нас. Ничего с нами не случится.
Эндрю сказал:
— До свидания, папа. Спасибо тебе за чудесное, чудесное лето и за то, что мы едем в Париж.
Они взобрались по трапу на гидроплан и помахали Одри, которая стояла на причале, и крикнули ей:
— До свидания! До свидания, Одри!
Роджер помог им взобраться, и они сказали:
— До свидания, мистер Дэвис! До свидания, папа! — И еще раз, очень громко, так, чтобы слышно было на причале: — До свидания, Одри!
Потом дверь закрыли, задраили, и остались только лица за стеклами небольших окошек, а потом лица, залитые водой, плеснувшей в стекла, когда гидроплан заработал своими старыми кофейными мельницами. Томас Хадсон подался назад от вихря брызг, и допотопный, уродливый гидроплан вырулил на старт и поднялся на легком ветру, а потом сделал круг в воздухе и, уродливый, медлительный, ровно пошел своим курсом через залив.
Томас Хадсон знал, что Роджер и Одри тоже собираются в дорогу, и, так как рейсовое судно ожидалось на следующий день, он спросил Роджера, когда они решили уезжать.
— Завтра, старик, — сказал Роджер.
— С Уилсоном?
— Да, я просил его вернуться за нами.
— Я только хотел знать, сколько мне всего заказывать.
И на следующий день они тоже улетели. На прощание Томас Хадсон поцеловал девушку, а она поцеловала его. Накануне, прощаясь с мальчиками, Одри плакала и, прощаясь с ним, тоже заплакала, и обняла его, и прижалась к нему.
— Берегите его и себя тоже берегите.
— Постараюсь, Том. Вы были так добры к нам.
— Глупости!
— Я буду писать тебе, — сказал Роджер. — Поручения какие-нибудь есть? Что я там должен делать?
— Живи, радуйся. И напиши, как там у вас все сложится.
— Обязательно. Эта тоже тебе напишет.
И вот они уехали, и по дороге домой Томас Хадсон зашел к Бобби.
— Здорово одиноко вам будет, — сказал Бобби.
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Мне будет здорово одиноко.
О своей любви к Роджеру она больше не говорила. А единственное, что Роджер сказал о ней Томасу Хадсону, было: «Она замужем за каким-то сукиным сыном».
— Неужели ты рассчитывал, что она всю жизнь будет тебя ждать?
— Как бы там ни было, а он сукин сын.
— Так всегда бывает. Но подожди, ты еще обнаружишь в нем привлекательные черты.
— Он богатый.
— Вот это, наверно, и есть его привлекательная черта, — сказал Томас Хадсон. — Такие девушки всегда выходят замуж за сукиных сынов, а у них всегда оказывается какая-нибудь привлекательная черта.
— Ладно, — сказал Роджер. — Хватит об этом.
— Книгу писать ты будешь?
— Обязательно. Этого она от меня и ждет.
— Вот почему ты решил взяться за дело.
— Отвяжись, Том, — сказал ему Роджер.
— Хочешь пожить на Кубе? Там у меня всего лишь хибарка, но мешать тебе никто не будет.
— Нет. Я думаю поехать на Запад.
— В Калифорнию?
— Нет. Не в Калифорнию. А что, если я поживу у тебя на ранчо?
— На ранчо у меня осталась только хижина на дальнем берегу реки.
— Вот и прекрасно.
Девушка и Роджер совершали длинные прогулки по берегу, купались вдвоем и с мальчиками. Мальчики выходили на рыбную ловлю, брали с собой Одри порыбачить и поплавать в масках около рифа. Томас Хадсон много работал, и, пока он сидел за мольбертом, а мальчики проводили время на море, ему было приятно думать, что скоро они вернутся домой и будут обедать или ужинать вместе с ним. Он беспокоился, когда они плавали в масках, но знал, что Роджер и Эдди не позволят им заплывать далеко. Как-то раз все они отправились с утра удить на блесну, добрались до самого дальнего маяка на краю отмели, чудесно провели день и выловили несколько макрелей, белобочек и трех крупных скумбрий. Он написал скумбрию со странной сплющенной головой, с полосками, опоясывающими ее длинное обтекаемое тело, и подарил картину Энди, который поймал из трех самую крупную. На заднем плане картины были летние облака в небе, высокий маяк с паучьими лапами и зеленые берега.
Потом наступил день, когда старенький гидроплан Сикорского описал круг над домом и сел в заливе, и они подвезли к нему на шлюпке своих мальчиков. На другой Джозеф вез их чемоданы. Том-младший сказал:
— До свидания, папа. Лето мы провели у тебя замечательно.
Дэвид сказал:
— До свидания, папа. Нам было очень хорошо. Ты не беспокойся о нас. Ничего с нами не случится.
Эндрю сказал:
— До свидания, папа. Спасибо тебе за чудесное, чудесное лето и за то, что мы едем в Париж.
Они взобрались по трапу на гидроплан и помахали Одри, которая стояла на причале, и крикнули ей:
— До свидания! До свидания, Одри!
Роджер помог им взобраться, и они сказали:
— До свидания, мистер Дэвис! До свидания, папа! — И еще раз, очень громко, так, чтобы слышно было на причале: — До свидания, Одри!
Потом дверь закрыли, задраили, и остались только лица за стеклами небольших окошек, а потом лица, залитые водой, плеснувшей в стекла, когда гидроплан заработал своими старыми кофейными мельницами. Томас Хадсон подался назад от вихря брызг, и допотопный, уродливый гидроплан вырулил на старт и поднялся на легком ветру, а потом сделал круг в воздухе и, уродливый, медлительный, ровно пошел своим курсом через залив.
Томас Хадсон знал, что Роджер и Одри тоже собираются в дорогу, и, так как рейсовое судно ожидалось на следующий день, он спросил Роджера, когда они решили уезжать.
— Завтра, старик, — сказал Роджер.
— С Уилсоном?
— Да, я просил его вернуться за нами.
— Я только хотел знать, сколько мне всего заказывать.
И на следующий день они тоже улетели. На прощание Томас Хадсон поцеловал девушку, а она поцеловала его. Накануне, прощаясь с мальчиками, Одри плакала и, прощаясь с ним, тоже заплакала, и обняла его, и прижалась к нему.
— Берегите его и себя тоже берегите.
— Постараюсь, Том. Вы были так добры к нам.
— Глупости!
— Я буду писать тебе, — сказал Роджер. — Поручения какие-нибудь есть? Что я там должен делать?
— Живи, радуйся. И напиши, как там у вас все сложится.
— Обязательно. Эта тоже тебе напишет.
И вот они уехали, и по дороге домой Томас Хадсон зашел к Бобби.
— Здорово одиноко вам будет, — сказал Бобби.
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Мне будет здорово одиноко.
XIV
Как только мальчики уехали, Томас Хадсон затосковал. Но ему казалось, что это естественная тоска по сыновьям, и он продолжал работать. Конец твоего мира приходит не так, как на великом произведении искусства, описанном мистером Бобби. Его приносит с собой местный паренек — рассыльный из почтового отделения, который вручает тебе радиограмму и говорит:
— Распишитесь, пожалуйста, вот здесь, на отрывном корешке. Мы очень сожалеем, мистер Том.
Он дал рассыльному шиллинг. Но рассыльный посмотрел на монету и положил ее на стол.
— Мне чаевых не надо, мистер Том, — сказал он и ушел.
Он прочитал телеграмму. Потом положил ее в карман, вышел на веранду и сел в кресло. Он вынул телеграмму и прочитал ее еще раз.
ВАШИ СЫНОВЬЯ ДЭВИД И ЭНДРЮ ПОГИБЛИ ВМЕСТЕ С МАТЕРЬЮ В АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЕ ПОД БИАРРИЦЕМ. ДО ВАШЕГО ПРИЕЗДА ВСЕ ХЛОПОТЫ БЕРЕМ НА СЕБЯ ПРИМИТЕ НАШЕ ГЛУБОЧАЙШЕЕ СОЧУВСТВИЕ.
Подписано парижским отделением нью-йоркского банка.
Вошел Эдди. Он узнал все от Джозефа, который узнал все от радиста.
Эдди сел рядом с ним и сказал:
— Мать твою. Как такое могло случиться, Том?
— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — Наверно, они на что-нибудь налетели или их кто-нибудь ударил.
— Уж наверно, не Дэви вел машину.
— Наверно, не Дэви. Но теперь это уже не имеет значения.
Томас Хадсон смотрел на плоскую синеву моря и на густо синеющий Гольфстрим. Солнце стояло низко и скоро должно было зайти за облака.
— Думаете, она правила?
— Вероятно. А может, у них был шофер. Какая разница?
— Думаете, Энди?
— Может быть. Она могла ему позволить.
— Он малый самонадеянный, — сказал Эдди.
— Был самонадеянный, — сказал Томас Хадсон. — Теперь уже вряд ли.
Солнце садилось, а перед ним стлались облака.
— Как только наши выйдут на связь, надо послать телеграмму Уилсону, чтобы он прилетел сюда пораньше и пусть позвонит и закажет мне билет в Нью-Йорк.
— А пока вас не будет, что мне делать здесь?
— Да так, присматривай за всем. Чеки на каждый месяц я оставлю. Если начнутся ураганы, найми людей, сколько потребуется, чтобы помощь у тебя была хорошая и на катере и в доме.
— Будет сделано, — сказал Эдди. — Но теперь мне на все это на…
— Мне тоже, — сказал Томас Хадсон.
— У нас есть Том-младший.
— Да, пока есть, — сказал Томас Хадсон и впервые заглянул в глубокую бесконечную перспективу ожидающей его впереди пустоты.
— Как-нибудь справитесь, — сказал Эдди.
— Конечно. А когда я не справлялся?
— Поживете в Париже, а потом поезжайте к себе на Кубу, и пусть Том-младший там с вами побудет. Писать на Кубе вам хорошо, вот и отвлечетесь.
— Конечно, — сказал Томас Хадсон.
— Путешествовать будете, это тоже хорошо. Будете ездить на огромных пароходах, мне всегда на таких хотелось поплавать. Все их перепробуйте. Пусть везут вас по своим путям-дорогам.
— Конечно.
— Ах, мать твою! — сказал Эдди. — И какого хрена нашего Дэви убило?
— Не надо, Эдди, — сказал Томас Хадсон. — Этого нам не дано знать.
— Да пропади все пропадом! — сказал Эдди и сдвинул шляпу на затылок.
— Как сумеем, так и сыграем, — сказал Томас Хадсон. Но теперь он знал, что для него игра не стоит свеч.
— Распишитесь, пожалуйста, вот здесь, на отрывном корешке. Мы очень сожалеем, мистер Том.
Он дал рассыльному шиллинг. Но рассыльный посмотрел на монету и положил ее на стол.
— Мне чаевых не надо, мистер Том, — сказал он и ушел.
Он прочитал телеграмму. Потом положил ее в карман, вышел на веранду и сел в кресло. Он вынул телеграмму и прочитал ее еще раз.
ВАШИ СЫНОВЬЯ ДЭВИД И ЭНДРЮ ПОГИБЛИ ВМЕСТЕ С МАТЕРЬЮ В АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЕ ПОД БИАРРИЦЕМ. ДО ВАШЕГО ПРИЕЗДА ВСЕ ХЛОПОТЫ БЕРЕМ НА СЕБЯ ПРИМИТЕ НАШЕ ГЛУБОЧАЙШЕЕ СОЧУВСТВИЕ.
Подписано парижским отделением нью-йоркского банка.
Вошел Эдди. Он узнал все от Джозефа, который узнал все от радиста.
Эдди сел рядом с ним и сказал:
— Мать твою. Как такое могло случиться, Том?
— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — Наверно, они на что-нибудь налетели или их кто-нибудь ударил.
— Уж наверно, не Дэви вел машину.
— Наверно, не Дэви. Но теперь это уже не имеет значения.
Томас Хадсон смотрел на плоскую синеву моря и на густо синеющий Гольфстрим. Солнце стояло низко и скоро должно было зайти за облака.
— Думаете, она правила?
— Вероятно. А может, у них был шофер. Какая разница?
— Думаете, Энди?
— Может быть. Она могла ему позволить.
— Он малый самонадеянный, — сказал Эдди.
— Был самонадеянный, — сказал Томас Хадсон. — Теперь уже вряд ли.
Солнце садилось, а перед ним стлались облака.
— Как только наши выйдут на связь, надо послать телеграмму Уилсону, чтобы он прилетел сюда пораньше и пусть позвонит и закажет мне билет в Нью-Йорк.
— А пока вас не будет, что мне делать здесь?
— Да так, присматривай за всем. Чеки на каждый месяц я оставлю. Если начнутся ураганы, найми людей, сколько потребуется, чтобы помощь у тебя была хорошая и на катере и в доме.
— Будет сделано, — сказал Эдди. — Но теперь мне на все это на…
— Мне тоже, — сказал Томас Хадсон.
— У нас есть Том-младший.
— Да, пока есть, — сказал Томас Хадсон и впервые заглянул в глубокую бесконечную перспективу ожидающей его впереди пустоты.
— Как-нибудь справитесь, — сказал Эдди.
— Конечно. А когда я не справлялся?
— Поживете в Париже, а потом поезжайте к себе на Кубу, и пусть Том-младший там с вами побудет. Писать на Кубе вам хорошо, вот и отвлечетесь.
— Конечно, — сказал Томас Хадсон.
— Путешествовать будете, это тоже хорошо. Будете ездить на огромных пароходах, мне всегда на таких хотелось поплавать. Все их перепробуйте. Пусть везут вас по своим путям-дорогам.
— Конечно.
— Ах, мать твою! — сказал Эдди. — И какого хрена нашего Дэви убило?
— Не надо, Эдди, — сказал Томас Хадсон. — Этого нам не дано знать.
— Да пропади все пропадом! — сказал Эдди и сдвинул шляпу на затылок.
— Как сумеем, так и сыграем, — сказал Томас Хадсон. Но теперь он знал, что для него игра не стоит свеч.
XV
Пересекая океан на «Ile de France», Томас Хадсон понял, что ад не обязательно такой, каким описывал его Данте или кто-нибудь другой из великих бытописателей ада, а может быть и комфортабельным, приятным, милым твоему сердцу пароходом, увозящим тебя на восток, в страну, к которой ты всегда приближался, заранее предвкушая свой приезд туда. Кругов в этом аду насчитывалось много, и они не имели таких четких границ, как у великого флорентийского эгоцентрика. Он сел на пароход рано, ища в нем (теперь это было уже ясно) спасения от города, где его пугали встречи с людьми, которые будут заговаривать с ним о случившемся. Он думал, что на пароходе сумеет прийти к какому-то соглашению со своим горем, еще не зная, что горю никакие соглашения не помогут. Излечить его может только смерть, а все другое лишь притупляет и обезболивает. Говорят, будто излечивает его и время. Но если излечение приносит тебе нечто иное, чем твоя смерть, тогда горе твое, скорее всего, не настоящее.