Страница:
— Я что-то не совсем вас понимаю.
— Si, hombre83. Денег на водопровод они всегда наберут, потому что водопровод — вещь необходимая. Значит, проводить его не станут. Будете вы резать курочку, которая несет вам золотые водопроводы?
— А почему не провести водопровод, хорошо заработать на нем и словчить как-нибудь еще?
— Лучше, чем с водой, не словчишь. Пообещайте людям воду, вот вам и деньги. Какой политик будет проводить хороший водопровод и тем самым ставить крест на своем truco84? Политики неопытные, бывает, постреливают друг друга из-за всяких мелких дел, но кто захочет выбивать истинную основу из-под политической экономии? Предлагаю тост за таможню, за махинации с лотереей, за твердые цены на сахар и за то, чтобы у нас никогда не было водопровода.
— Prosit, — сказал Томас Хадсон.
Во время их разговора из дамской уборной появилась Умница Лил. Лицо она привела в порядок и не плакала, но вид у нее был убитый.
— Ты знаешь этого джентльмена? — спросил Томас Хадсон, представляя ей своего нового или же вновь обретенного старого знакомого.
— Знает, но только в постели, — сказал этот джентльмен.
— Callate85, — сказала Умница Лил. — Он политик, — пояснила она Томасу Хадсону. — Muy hambriendo en este momento86.
— Хочу пить, — поправил ее политик. — К вашим услугам, — сказал он Томасу Хадсону. — Что будем заказывать?
— Двойной замороженный дайкири без сахара. Бросим кости, кому платить?
— Нет, плачу я. У меня здесь неограниченный кредит.
— Он хороший человек, — шепотом сказала Томасу Хадсону Умница Лил, а хороший человек тем временем старался привлечь внимание ближайшего бармена. — Политик. Но очень честный и очень веселый.
Политик обнял Лил за талию.
— Ты с каждым днем худеешь, mi vida87, — сказал он. — Мы с тобой, наверно, одной политической партии.
— Водопроводной, — сказал Томас Хадсон.
— Ну нет! Что это вы? Хотите отнять у нас хлеб наш насущный и напустить нам полон рот воды?
— Выпьем за то, чтобы puta guerra88 скорее кончилась, — сказала Лил.
— Пьем.
— За черный рынок, — сказал политик. — За нехватку цемента. За тех, кто контролирует цены на черные бобы.
— Пьем, — сказал Томас Хадсон и добавил: — За рис.
— За рис, — сказал политик. — Пьем.
— Как тебе сейчас — лучше? — спросила Умница Лил.
— Конечно, лучше.
Томас Хадсон взглянул на нее и увидел, что она, того и гляди, опять зальется слезами.
— Только попробуй заплакать, — сказал он. — Я тебе физиономию разобью.
На стене за стойкой висел литографированный плакат, на котором был изображен человек в белом костюме, а под ним надпись: «Un Alcalde Mejor». «За лучшего мэра». Плакат был большой, и «лучший мэр» смотрел прямо в глаза всем здешним пьянчугам.
— За «Un Alcalde Mejor», — сказал политик. — За худшего мэра.
— Будете баллотироваться? — спросил его Томас Хадсон.
— А как же?
— Вот и хорошо! — сказала Умница Лил. — Давайте изложим нашу политическую платформу.
— Это не трудно. Лозунг у нас завлекательный: «Un Alcaldo Peor». А собственно, зачем нам платформа?
— Без платформы нельзя, — сказала Лил. — Ты как считаешь, Томас?
— Считаю, что нельзя. Ну а если так: долой сельские школы?
— Долой! — сказал кандидат в мэры.
— Menos guaguas y peores89, — предложила Умница Лил.
— Прекрасно. Автобусы ходят реже и возят хуже.
— А почему бы нам вообще не разделаться с транспортом? — сказал кандидат. — Es mas sensillo90.
— Правильно, — сказал Томас Хадсон. — Cero transporte91.
— Коротко и благородно, — сказал кандидат. — И сразу видно, что мы люди беспристрастные. Но этот лозунг можно развить. Если так: Cero transporte aereo, iterrestre, maritimo92.
— Прекрасно! Вот теперь у нас настоящая платформа. А что мы скажем о проказе?
— Pora una lepra mas grande para Cuba93, — сказал кандидат.
— Por el cancer cubano94, — сказал Томас Хадсон.
— Por una tubersulosis ampliada, adecuada y permanente para Cuba y los cubanos95. — сказал кандидат. — Это малость длинновато, но по радио прозвучит хорошо. Как мы относимся к сифилису, единоверцы мои?
— Por una sifilis criola cien por cien96.
— Прекрасно, — сказал кандидат. — Долой пенициллин и все прочие штучки американского империализма.
— Долой, — сказал Томас Хадсон.
— По-моему, нам надо выпить, — сказала Умница Лил. — Как вы к этому относитесь, correlligionarios97?
— Блестящая мысль, — сказал кандидат. — Никому другому она и в голову не могла бы прийти.
— Даже тебе? — сказала Умница Лил.
— Наваливайтесь на мой кредит, — сказал кандидат. — Посмотрим, выдержит ли он такую атаку. Бар-мен, бар-друг, всем нам того же самого, а вот этому моему политическому соратнику без сахара.
— Вот хорошая идея для лозунга, — сказала Умница Лил. — Кубинский сахар кубинцам.
— Долой Северного Колосса! — сказал Томас Хадсон.
— Долой! — повторили остальные.
— Наши лозунги должны больше касаться внутренних дел и городских проблем. Пока мы воюем, пока мы все еще союзники, вникать в международные отношения не следует.
— Тем не менее лозунг «Долой Северного Колосса!» должен остаться в силе, — сказал Томас Хадсон. — Колосс ведет глобальную войну, и сейчас самое время валить его. Этот лозунг необходим.
— Когда меня выберут, тогда и свалим.
— За Un Alcalde Peor, — сказал Томас Хадсон.
— За всех за нас. За нашу партию, — сказал Alcaldo Peor. Он поднял стакан.
— Надо запомнить все обстоятельства рождения нашей партии и написать ее манифест. Какое сегодня число?
— Двадцатое. Более или менее.
— Двадцатое — чего?
— Двадцатое более или менее февраля. El grito de la Floridita98.
— Торжественный момент! — сказал Томас Хадсон. — Ты умеешь писать, Умница Лил? Можешь все это увековечить?
— Писать я умею. Но сейчас я ничего не напишу.
— Есть еще несколько проблем, по которым мы должны определить свою позицию, — сказал Alcaldo Peor. — Слушайте, Северный Колосс, почему бы вам не заплатить за следующую порцию? Вы убедились, что мой кредит мужественно выдержал все наши атаки. Но мы же знаем, что он на исходе, так зачем его, бедняжку, еще и приканчивать? Давайте, Колосс, давайте.
— Не называйте меня Колоссом. Мы же против этого Колосса.
— Ладно, хозяин. А вы, собственно, чем занимаетесь?
— Я ученый.
— Sobre todo en la cama99, — сказала Умница Лил. — Он глубоко изучил Китай.
— Ладно. Все равно этот раз платите вы, — сказал Alcaldo Peor. — И давайте дальше обсуждать нашу платформу.
— Что мы скажем о Домашнем очаге?
— Это предмет священный. Домашний очаг пользуется таким же уважением, как и религия. Тут надо проявить осторожность и деликатность. Ну, скажем, так: Abajo los padres de familias100?
— Это уважительно. Но не лучше ли просто — Долой Домашний очаг?
— Abajo el Home101. Чувства здесь выражены прекрасные. Но многие могут спутать этот очаг с настоящим очагом.
— А о детях что скажем?
— Пустите детей и не мешайте им приходить ко мне, как только они достигнут возрастного ценза и смогут участвовать в выборах, — сказал Alcaldo Peor.
— Теперь развод, — сказал Томас Хадсон.
— Тоже щекотливая тема, — сказал Alcaldo Peor. — Bastante espinoso102. А вы сами как относитесь к разводу?
— Может, развода касаться не следует? А то это будет противоречить нашей кампании в пользу Домашнего очага.
— Ладно, отставить. Теперь давайте посмотрим…
— Куда ты посмотришь? — сказала Умница Лил. — Ты же совсем окосел!
— Не осуждай меня, женщина, — сказал Alcaldo Peor. — Одну вещь мы должны сделать.
— Какую?
— Orinar103.
— Поддерживаю, — услышал себя со стороны Томас Хадсон. — Это основное.
— Отсутствие водопровода тоже основное. А это основано на воде.
— Вернее, на алкоголе.
— По сравнению с водой процент алкоголя невелик. В основе вода. Вот вы ученый. Какой процент воды у нас в организме?
— Восемьдесят семь целых и три десятых процента, — сказал Томас Хадсон наугад, зная, что это неверно.
— Точно, — сказал Alcaldo Peor. — Ну как, пойдем, пока ноги ходят?
В мужской уборной спокойный, благородного вида негр читал розенкрейцеровскую брошюру. Он прорабатывал недельное задание по курсу изучаемых им наук. Томас Хадсон почтительно приветствовал его, и негр так же почтительно ответил ему.
— На улице сегодня холодно, сэр, — заметил служитель, читавший религиозную брошюру.
— В самом деле, холодно, — сказал Томас Хадсон. — Как твои занятия?
— Очень хорошо, сэр. Не хуже, чем можно было ожидать.
— Прекрасно, — сказал Томас Хадсон. Потом, обратившись к Alcalde Peor, у которого что-то там не ладилось: — В Лондоне есть клуб, одна половина членов которого испытывает трудности с мочеиспусканием, а другая страдает недержанием мочи. Я тоже был членом этого клуба.
— Великолепно, — сказал Alcalde Peor, закончив свою работу. — Как он назывался, этот клуб? Не El Club Mundial104?
— Нет. По правде говоря, я забыл его название.
— Забыли название своего клуба?
— Да. А что тут такого?
— Давайте сделаем еще разок. Сколько стоит помочиться?
— Сколько дадите, сэр.
— Я плачу, — сказал Томас Хадсон. — Обожаю платить за это дело. Будто цветы покупаешь.
— Может, это был Королевский автоклуб? — спросил негр, подавая ему полотенце.
— Нет, ни в коем случае.
— Извините, сэр, — сказал адепт розенкрейцеров. — Я знаю, это один из самых больших клубов в Лондоне.
— Правильно, — сказал Томас Хадсон. — Один из самых больших. Вот, возьми, купишь себе на это что-нибудь хорошее. — Он дал негру доллар.
— Зачем вы дали целый песо? — спросил Alcalde Peor, когда они вышли за дверь и вернулись в сутолоку бара-ресторана и в грохот, доносившийся с улицы.
— Он мне не нужен.
— Hombre, — сказал Alcalde Peor. — Как вы себя чувствуете? Хорошо? О'кей?
— Вполне, — сказал Томас Хадсон. — Вполне о'кей. Большое вам спасибо.
— Как ездилось? — спросила со своего табурета у стойки Умница Лил. Томас Хадсон посмотрел на нее и опять словно бы впервые увидел. Она показалась ему много толще и гораздо темнее лицом.
— Хорошо ездилось, — сказал он. — В путешествии всегда встречаешь интересных людей.
Умница Лил положила руку ему на бедро и ласково сжала, но он уже не смотрел на Умницу Лил, он смотрел мимо смуглых кубинских лиц и светлых панам, мимо пьющих и играющих в кости, туда, где за распахнутыми дверьми белела залитая солнцем площадь, и вдруг увидел, как к дверям подкатила машина, и швейцар, сняв фуражку, отворил заднюю дверцу, и из машины вышла она.
Это была она. Только она умела выйти так из машины, деловито, и легко, и красиво, и в то же время так, будто она оказывала большую честь тротуару, ступив на него ногой. Вот уже много лет все женщины старались походить на нее, кое-кто даже не без успеха. Но стоило появиться ей — и становилось ясно, что это лишь жалкие подделки. Сейчас на ней была военная форма. Она улыбнулась швейцару, о чем-то его спросила, он ответил, сияя от удовольствия, и она прошла прямо в бар. За ней шла еще одна женщина, тоже в военной форме.
Томас Хадсон встал с места, что-то сдавило ему грудную клетку, и сделалось трудно дышать. Она уже заметила его и шла к нему по свободному неширокому проходу между стойкой и столиками. Ее спутница шагала следом.
— Извините меня, — сказал Томас Хадсон Умнице Лил и Alcalde Peor. — Мне нужно поговорить с одной знакомой.
Они встретились на середине прохода, и он сжал ее в объятиях. Они сжимали друг друга так, что, кажется, крепче уже нельзя было, и он целовал ее крепко и бережно, и она тоже целовала его и руками ощупывала его плечи.
— Ты, — сказала она. — Ты. Ох, ты.
— Чертовка, — сказал он. — Как ты попала сюда?
— Очень просто — из Камагуэя.
На них стали оглядываться, и он приподнял ее, все так же тесно прижимая к себе, и еще раз поцеловал, а потом снова поставил на пол и взял за руку и потянул к столику у стены.
— Здесь нельзя так, — сказал он. — Нас могут арестовать.
— Ну и пусть арестуют, — сказала она. — Знакомься, это Гинни. Моя секретарша.
— Привет, Гинни, — сказал Томас Хадсон. — Помогите мне усадить эту сумасшедшую за столик.
Гинни была симпатичная, очень некрасивая девица. Одеты они обе были одинаково: офицерская куртка, только без знаков различия, рубашка с галстуком, юбка, чулки и ботинки на низком каблуке. На голове пилотка, а на левом плечо нашивка, каких Томас Хадсон раньше никогда не видал.
— Сними пилотку, чертовка.
— Не полагается.
— Сними.
— Ну так и быть.
Она сняла пилотку и тряхнула рассыпавшимися волосами, а потом, откинув голову, посмотрела на Томаса Хадсона, и он увидел знакомый открытый лоб, и знакомую колдовскую волнистость волос все такого же цвета спелой пшеницы с серебристым отливом, и высокие скулы, и чуть запавшие щеки под ними, чуть запавшие, от чего, как ни взглянешь, так и защемит сердце, и плосковатый нос, и размазанные его поцелуями губы, и прелестный подбородок, и линию шеи.
— Как я выгляжу?
— Сама знаешь.
— Тебе уже приходилось целовать женщину в таком костюме? И оцарапываться о пуговицы армейского образца?
— Нет.
— А ты меня любишь?
— Я тебя всегда люблю.
— Нет, а вот сейчас, сию минуту — любишь?
— Да, — сказал он, и у него запершило в горле.
— Тем лучше, — сказала она. — Плохо бы тебе было, если б не любил.
— Ты сюда надолго?
— Только до вечера.
— Я хочу еще поцеловать тебя.
— Ты же сказал, что за это нас арестуют.
— Ладно, потерпим. Что ты будешь пить?
— Есть тут порядочное шампанское?
— Да. Но есть и местные напитки, которые очень хороши.
— Очевидно. Сколько порций ты уже выпил сегодня?
— Не знаю. Десять или двенадцать.
— Но пьяного в тебе только тени под глазами. Ты влюблен в кого-нибудь?
— Нет. А ты?
— Потом разберемся. Где твоя стерва-жена?
— В Тихом океане.
— Хорошо бы поглубже. Саженей так на тысячу. Ох, Томми, Томми, Томми, Томми, Томми.
— Ты в кого-нибудь влюблена?
— Кажется, да.
— Негодяйка.
— Ужасно, правда? Первый раз мы встречаемся после того, как я ушла от тебя, и ты ни в кого не влюблен, а я влюблена.
— Ты ушла от меня?
— Это моя версия.
— Он славный?
— Он? Да, очень славный, как бывают славными дети. Я очень нужна ему.
— А где он сейчас?
— Это военная тайна.
— И ты туда едешь?
— Да.
— К какому ты принадлежишь ведомству?
— Мы — СОДВ105.
— Это все равно что УСС106?
— Да нет же, глупый. Не прикидывайся дурачком и не строй из себя обиженного только потому, что я влюблена в кого-то. Ты же ведь не спрашиваешь моего совета, когда собираешься в кого-то влюбиться.
— Ты его очень любишь?
— Я вовсе не говорила, что я его люблю. Я сказала, что влюблена в него. А хочешь, сегодня даже и влюблена не буду, раз тебе это неприятно. Я ведь здесь только на один день. Я не хочу быть нелюбезной.
— Ну тебя к черту, — сказал он.
— Может быть, мне взять машину и вернуться в отель? — спросила Гинни.
— Нет, Гинни. Мы сперва выпьем шампанского. У тебя машина есть? — спросила она Томаса Хадсона.
— Есть. Стоит там на площади.
— Можем мы поехать к тебе?
— Конечно. Позавтракаем здесь и поедем. А можно прихватить чего-нибудь и поесть дома.
— До чего это замечательно вышло, что мне удалось попасть сюда.
— Да, — сказал Томас Хадсон. — А откуда ты вообще знала, что здесь можно кое-кого встретить?
— Мне сказал один человек на аэродроме в Камагуэе, что ты здесь бываешь. И мы решили: не найдем тебя, посмотрим Гавану.
— Так давай посмотрим Гавану.
— Нет, — сказала она. — Пусть уж Гинни одна смотрит. А может быть, у тебя кто-нибудь есть, кто бы показал Гинни Гавану?
— Найдется.
— Только к вечеру мы должны вернуться в Камагуэй.
— В котором часу самолет?
— В шесть, кажется.
— Все устроим, — сказал Томас Хадсон.
К их столику подошел молодой человек, кубинец.
— Простите, пожалуйста, — сказал он. — Мне хотелось бы получить у вас автограф.
— С удовольствием, — сказала она.
Он подал ей открытку с изображением бара и Константе за стойкой, сбивающего коктейль, и она расписалась актерским размашистым почерком, так хорошо знакомым Томасу Хадсону.
— Не стану говорить, что это для моей маленькой дочки или для сына-школьника, — сказал молодой человек. — Это для меня самого.
— Тем приятнее, — сказала она и улыбнулась ему: — Очень мило, что вы меня попросили об этом.
— Я видел все ваши фильмы, — сказал молодой человек. — Я считаю вас самой красивой женщиной в мире.
— Чудесно, — сказала она. — Пожалуйста, продолжайте считать так.
— Не окажите ли вы мне честь выпить со мной?
— Мы тут пьем с моим другом.
— Я вашего друга знаю, — сказал молодой человек. — Мы знакомы уже много лет. Можно к вам подсесть, Том? Тем более у вас две дамы.
— Мистер Родригес, диктор городского радио, — сказал Томас Хадсон. — А как ваша фамилия, Гинни?
— Уотсон.
— Мисс Уотсон.
— Рад познакомиться, мисс Уотсон, — сказал диктор. Он был красивый молодой человек, черноволосый, загорелый, с ласковыми глазами, приятной улыбкой и большими, ухватистыми руками бейсболиста. Он и в самом деле играл в бейсбол, и не только в бейсбол, но и в азартные игры, и в его привлекательности было нечто от привлекательности профессионального игрока.
— Может быть, мы позавтракаем все вместе? — сказал он. — Сейчас как раз время ленча.
— Нам с мистером Хадсоном нужно съездить за город, — сказала она.
— Я охотно позавтракала бы с вами, — сказала Гинни. — Вы мне очень понравились.
— А он — приличный человек? — спросила она Томаса Хадсона.
— Даже отличный. Во всей Гаване лучшего не найдешь.
— Большое спасибо, Том, — сказал диктор. — Так вы решительно отказываетесь от завтрака?
— К сожалению, нам нужно ехать, — сказала она. — Мы и так задержались. Встретимся в отеле, Гинни. Спасибо, мистер Родригес.
— Вы, бесспорно, самая красивая женщина в мире, — сказал мистер Родригес. — Я всегда это знал, но сейчас я в этом убедился.
— Пожалуйста, продолжайте так считать, — сказала она, и мгновение спустя они уже были на площади. — Что ж, — сказала она. — Все очень хорошо получилось. Гинни он понравился, и он, кажется, милый.
— Он очень милый, — сказал Томас Хадсон, и шофер отворил перед ними дверцу машины.
— Ты сам милый, — сказала она. — Жаль только, что ты уже так много выпил сегодня. Потому-то я и замяла разговор о шампанском. Кто была твоя смуглая приятельница у стойки бара?
— Просто моя смуглая приятельница у стойки бара.
— Хочешь выпить еще? Можно остановиться где-нибудь по дороге.
— Нет. А ты хочешь?
— Ты же знаешь, я никогда не пью спиртного, Но от бокала вина я бы не отказалась.
— Дома у меня есть вино.
— Вот и чудесно. Теперь можешь меня поцеловать. Здесь нас не арестуют.
— Avonde vamos?107 — спросил шофер, не поворачивая головы.
— A la finca108, — сказал Томас Хадсон.
— Ах, Томми, Томми, Томми, — сказала она. — Ну что же ты меня не целуешь? Пусть он видит, это ведь ничего, правда?
— Да. Это ничего. Можешь потом ему вырезать язык, если хочешь.
— Не хочу. И вообще не хочу никаких жестокостей, теперь и никогда. Но ты милый, что предложил это.
— Идея была недурная. Расскажи мне о себе. Ты все прежняя люби-меня?
— Я такая же, как была.
— Правда, такая же?
— Конечно, такая же. В этом городе я твоя.
— До отправления самолета.
— Точно, — сказала она и поудобней устроилась на сиденье машины. — Посмотри, — сказала она. — Все нарядное, светлое осталось позади, и кругом грязно и неприглядно. Всегда с нами бывало так.
— Не всегда.
— Да, пожалуй, — сказала она. — Не всегда.
Они смотрели на все грязное и неприглядное кругом, и ее зоркий взгляд и грациозный ум мгновенно отмечали то, что он сумел разглядеть лишь за долгие годы.
— Вот теперь уже лучше, — сказала она. За всю жизнь она ни разу не солгала ему, и он тоже старался ей не лгать, но это очень плохо удавалось.
— Ты все еще меня любишь? — спросила она. — Говори как есть, не приукрашивай.
— Да. Ты сама должна знать.
— Я знаю, — сказала она и в доказательство обняла его, если это могло служить доказательством.
— Кто он, твой теперешний?
— Не будем о нем говорить. Тебе бы он не понравился.
— Скорей всего, — сказал он и так крепко прижал ее к себе, что, казалось, еще немного — и что-нибудь будет сломано, если один из них не высвободится. Это была старая их игра, и в конце концов высвободилась она и ничего не сломалось.
— Ты всегда выигрываешь, — сказала она. — Тебе хорошо, у тебя грудей нет.
— У меня многого нет, что есть у тебя. Ни таких длинных ног, ни лица, на которое взглянешь — и защемит сердце.
— Зато у тебя есть многое другое.
— Ну как же, — сказал он. — Например, по ночам — общество кота и подушки.
— Сегодня я заменю тебе это общество. Долго еще нам ехать?
— Одиннадцать минут.
— Слишком долго при данных обстоятельствах.
— Хочешь, я возьму руль и доеду за восемь?
— Нет, не надо. Лучше вспомни, как я учила тебя быть терпеливым.
— Это было самое разумное и нелепое, чему меня в жизни учили. Давай вкратце повторим урок.
— А нужно?
— Нет. Все равно уже только восемь минут осталось.
— У тебя дома уютно? Постель широкая?
— Увидишь, — сказал Томас Хадсон. — Что, уже начались обычные сомнения?
— Нет, — сказала она. — Но я хочу широкую-широкую постель. Чтобы можно было совсем забыть про армию.
— Есть широкая постель, — сказал он. — Настолько, что и для армии места хватит.
— Не хами, — сказала она. — Знал бы ты этих Сынов воздуха. Даже самые лучшие под конец демонстрируют фотографии своих жен.
— Слава богу, что я их не знаю. Мы хоть, может, и задубели от морской воды, но по крайней мере не именуем себя Сынами моря.
— Расскажи мне про это, — попросила она, угнездив руку у него в кармане.
— Нет.
— Я так и знала, и я потому тебя и люблю. Но мне любопытно, и люди расспрашивают меня, и я тревожусь.
— Любопытно — это куда ни шло, — сказал он. — А тревожиться незачем. Хотя, по пословице, любопытство кошку сгубило. У меня есть кошка, и она очень любопытна. — Он вспомнил Бойза и продолжал: — А тревоги губят дельцов, даже в полном расцвете сил. Мне за тебя не нужно тревожиться?
— Только как за актрису. И то не очень. Еще всего две минуты. Здесь красиво, мне нравится. А можно, мы позавтракаем в постели?
— А вдруг потом нас сморит сон?
— Ну и пусть, это не страшно. Лишь бы только я не упустила самолет.
Машина теперь круто взбиралась вверх по старой булыжной дороге, обсаженной большими деревьями.
— А ты ничего не боишься упустить?
— Только тебя, — сказал он.
— Нет, а в смысле обязанностей.
— Разве я похож на человека, у которого есть обязанности?
— Кто тебя знает. Ты превосходный актер. Хуже никогда не видала. Милый ты мой, сумасшедший, я тебя так люблю, — сказала она, — Я пересмотрела тебя во всех твоих главных ролях. Больше всего ты мне нравился в роли Верного Мужа, она у тебя очень искренне получалась. Помнишь, например, у «Рица» в Париже?
— Да, там роль Верного Мужа особенно удавалась мне, — сказал он. — Как Гаррику в Олд-Бейли.
— Ты что-то путаешь, — сказала она. — По-моему, лучше всего ты играл эту роль на «Нормандии».
— Когда ее сожгли, я неделю ни о чем думать не мог.
— Тебе случалось и побивать этот рекорд.
— Да, — сказал он.
Машина остановилась, и шофер вышел отпереть ворота.
— Так вот где мы живем.
— Да. На самом верху. Извини, дорога в ужасном состоянии.
Машина еще немного поднялась в гору, поросшую деревьями манго и отцветающими уже фламбоянами, обогнула загон для скота и выехала на круглую подъездную аллею. Он отворил дверцу, и она ступила на землю, будто великодушно и щедро одаривая ее своим прикосновением.
Она взглянула на дом, увидела раскрытые окна спальни. Окна были большие и почему-то напомнили ей «Нормандию».
— Пропущу самолет, — сказала она. — Могу я заболеть в конце концов? Болеют же другие женщины.
— У меня есть два знакомых врача, которые под присягой подтвердят, что ты больна.
— Чудесно, — сказала она, уже поднимаясь по лестнице. — Но нам не придется для этого приглашать их к обеду?
— Нет, — сказал он и распахнул перед ней двери. — Я с ними сговорюсь по телефону и пошлю шофера за свидетельством.
— Решено, — сказала она. — Я больна. И пусть на этот раз войска развлекаются сами.
— Ты все равно улетишь.
— Нет. Я буду развлекать тебя. Наверно, тебя давно уже никто как следует не развлекал.
— Да.
— И меня — да. Как правильно в этом случае — «да» или «нет»?
— Не знаю. — Он крепко сжал ее и заглянул ей в глаза, потом отвел взгляд в сторону. Они стояли у входа в большую спальню, и он толчком отворил дверь. — Пожалуй, «нет», — сказала он задумчиво.
Окна были распахнуты настежь, по комнате гулял ветер, но сейчас, при солнце, это даже было приятно.
— Si, hombre83. Денег на водопровод они всегда наберут, потому что водопровод — вещь необходимая. Значит, проводить его не станут. Будете вы резать курочку, которая несет вам золотые водопроводы?
— А почему не провести водопровод, хорошо заработать на нем и словчить как-нибудь еще?
— Лучше, чем с водой, не словчишь. Пообещайте людям воду, вот вам и деньги. Какой политик будет проводить хороший водопровод и тем самым ставить крест на своем truco84? Политики неопытные, бывает, постреливают друг друга из-за всяких мелких дел, но кто захочет выбивать истинную основу из-под политической экономии? Предлагаю тост за таможню, за махинации с лотереей, за твердые цены на сахар и за то, чтобы у нас никогда не было водопровода.
— Prosit, — сказал Томас Хадсон.
Во время их разговора из дамской уборной появилась Умница Лил. Лицо она привела в порядок и не плакала, но вид у нее был убитый.
— Ты знаешь этого джентльмена? — спросил Томас Хадсон, представляя ей своего нового или же вновь обретенного старого знакомого.
— Знает, но только в постели, — сказал этот джентльмен.
— Callate85, — сказала Умница Лил. — Он политик, — пояснила она Томасу Хадсону. — Muy hambriendo en este momento86.
— Хочу пить, — поправил ее политик. — К вашим услугам, — сказал он Томасу Хадсону. — Что будем заказывать?
— Двойной замороженный дайкири без сахара. Бросим кости, кому платить?
— Нет, плачу я. У меня здесь неограниченный кредит.
— Он хороший человек, — шепотом сказала Томасу Хадсону Умница Лил, а хороший человек тем временем старался привлечь внимание ближайшего бармена. — Политик. Но очень честный и очень веселый.
Политик обнял Лил за талию.
— Ты с каждым днем худеешь, mi vida87, — сказал он. — Мы с тобой, наверно, одной политической партии.
— Водопроводной, — сказал Томас Хадсон.
— Ну нет! Что это вы? Хотите отнять у нас хлеб наш насущный и напустить нам полон рот воды?
— Выпьем за то, чтобы puta guerra88 скорее кончилась, — сказала Лил.
— Пьем.
— За черный рынок, — сказал политик. — За нехватку цемента. За тех, кто контролирует цены на черные бобы.
— Пьем, — сказал Томас Хадсон и добавил: — За рис.
— За рис, — сказал политик. — Пьем.
— Как тебе сейчас — лучше? — спросила Умница Лил.
— Конечно, лучше.
Томас Хадсон взглянул на нее и увидел, что она, того и гляди, опять зальется слезами.
— Только попробуй заплакать, — сказал он. — Я тебе физиономию разобью.
На стене за стойкой висел литографированный плакат, на котором был изображен человек в белом костюме, а под ним надпись: «Un Alcalde Mejor». «За лучшего мэра». Плакат был большой, и «лучший мэр» смотрел прямо в глаза всем здешним пьянчугам.
— За «Un Alcalde Mejor», — сказал политик. — За худшего мэра.
— Будете баллотироваться? — спросил его Томас Хадсон.
— А как же?
— Вот и хорошо! — сказала Умница Лил. — Давайте изложим нашу политическую платформу.
— Это не трудно. Лозунг у нас завлекательный: «Un Alcaldo Peor». А собственно, зачем нам платформа?
— Без платформы нельзя, — сказала Лил. — Ты как считаешь, Томас?
— Считаю, что нельзя. Ну а если так: долой сельские школы?
— Долой! — сказал кандидат в мэры.
— Menos guaguas y peores89, — предложила Умница Лил.
— Прекрасно. Автобусы ходят реже и возят хуже.
— А почему бы нам вообще не разделаться с транспортом? — сказал кандидат. — Es mas sensillo90.
— Правильно, — сказал Томас Хадсон. — Cero transporte91.
— Коротко и благородно, — сказал кандидат. — И сразу видно, что мы люди беспристрастные. Но этот лозунг можно развить. Если так: Cero transporte aereo, iterrestre, maritimo92.
— Прекрасно! Вот теперь у нас настоящая платформа. А что мы скажем о проказе?
— Pora una lepra mas grande para Cuba93, — сказал кандидат.
— Por el cancer cubano94, — сказал Томас Хадсон.
— Por una tubersulosis ampliada, adecuada y permanente para Cuba y los cubanos95. — сказал кандидат. — Это малость длинновато, но по радио прозвучит хорошо. Как мы относимся к сифилису, единоверцы мои?
— Por una sifilis criola cien por cien96.
— Прекрасно, — сказал кандидат. — Долой пенициллин и все прочие штучки американского империализма.
— Долой, — сказал Томас Хадсон.
— По-моему, нам надо выпить, — сказала Умница Лил. — Как вы к этому относитесь, correlligionarios97?
— Блестящая мысль, — сказал кандидат. — Никому другому она и в голову не могла бы прийти.
— Даже тебе? — сказала Умница Лил.
— Наваливайтесь на мой кредит, — сказал кандидат. — Посмотрим, выдержит ли он такую атаку. Бар-мен, бар-друг, всем нам того же самого, а вот этому моему политическому соратнику без сахара.
— Вот хорошая идея для лозунга, — сказала Умница Лил. — Кубинский сахар кубинцам.
— Долой Северного Колосса! — сказал Томас Хадсон.
— Долой! — повторили остальные.
— Наши лозунги должны больше касаться внутренних дел и городских проблем. Пока мы воюем, пока мы все еще союзники, вникать в международные отношения не следует.
— Тем не менее лозунг «Долой Северного Колосса!» должен остаться в силе, — сказал Томас Хадсон. — Колосс ведет глобальную войну, и сейчас самое время валить его. Этот лозунг необходим.
— Когда меня выберут, тогда и свалим.
— За Un Alcalde Peor, — сказал Томас Хадсон.
— За всех за нас. За нашу партию, — сказал Alcaldo Peor. Он поднял стакан.
— Надо запомнить все обстоятельства рождения нашей партии и написать ее манифест. Какое сегодня число?
— Двадцатое. Более или менее.
— Двадцатое — чего?
— Двадцатое более или менее февраля. El grito de la Floridita98.
— Торжественный момент! — сказал Томас Хадсон. — Ты умеешь писать, Умница Лил? Можешь все это увековечить?
— Писать я умею. Но сейчас я ничего не напишу.
— Есть еще несколько проблем, по которым мы должны определить свою позицию, — сказал Alcaldo Peor. — Слушайте, Северный Колосс, почему бы вам не заплатить за следующую порцию? Вы убедились, что мой кредит мужественно выдержал все наши атаки. Но мы же знаем, что он на исходе, так зачем его, бедняжку, еще и приканчивать? Давайте, Колосс, давайте.
— Не называйте меня Колоссом. Мы же против этого Колосса.
— Ладно, хозяин. А вы, собственно, чем занимаетесь?
— Я ученый.
— Sobre todo en la cama99, — сказала Умница Лил. — Он глубоко изучил Китай.
— Ладно. Все равно этот раз платите вы, — сказал Alcaldo Peor. — И давайте дальше обсуждать нашу платформу.
— Что мы скажем о Домашнем очаге?
— Это предмет священный. Домашний очаг пользуется таким же уважением, как и религия. Тут надо проявить осторожность и деликатность. Ну, скажем, так: Abajo los padres de familias100?
— Это уважительно. Но не лучше ли просто — Долой Домашний очаг?
— Abajo el Home101. Чувства здесь выражены прекрасные. Но многие могут спутать этот очаг с настоящим очагом.
— А о детях что скажем?
— Пустите детей и не мешайте им приходить ко мне, как только они достигнут возрастного ценза и смогут участвовать в выборах, — сказал Alcaldo Peor.
— Теперь развод, — сказал Томас Хадсон.
— Тоже щекотливая тема, — сказал Alcaldo Peor. — Bastante espinoso102. А вы сами как относитесь к разводу?
— Может, развода касаться не следует? А то это будет противоречить нашей кампании в пользу Домашнего очага.
— Ладно, отставить. Теперь давайте посмотрим…
— Куда ты посмотришь? — сказала Умница Лил. — Ты же совсем окосел!
— Не осуждай меня, женщина, — сказал Alcaldo Peor. — Одну вещь мы должны сделать.
— Какую?
— Orinar103.
— Поддерживаю, — услышал себя со стороны Томас Хадсон. — Это основное.
— Отсутствие водопровода тоже основное. А это основано на воде.
— Вернее, на алкоголе.
— По сравнению с водой процент алкоголя невелик. В основе вода. Вот вы ученый. Какой процент воды у нас в организме?
— Восемьдесят семь целых и три десятых процента, — сказал Томас Хадсон наугад, зная, что это неверно.
— Точно, — сказал Alcaldo Peor. — Ну как, пойдем, пока ноги ходят?
В мужской уборной спокойный, благородного вида негр читал розенкрейцеровскую брошюру. Он прорабатывал недельное задание по курсу изучаемых им наук. Томас Хадсон почтительно приветствовал его, и негр так же почтительно ответил ему.
— На улице сегодня холодно, сэр, — заметил служитель, читавший религиозную брошюру.
— В самом деле, холодно, — сказал Томас Хадсон. — Как твои занятия?
— Очень хорошо, сэр. Не хуже, чем можно было ожидать.
— Прекрасно, — сказал Томас Хадсон. Потом, обратившись к Alcalde Peor, у которого что-то там не ладилось: — В Лондоне есть клуб, одна половина членов которого испытывает трудности с мочеиспусканием, а другая страдает недержанием мочи. Я тоже был членом этого клуба.
— Великолепно, — сказал Alcalde Peor, закончив свою работу. — Как он назывался, этот клуб? Не El Club Mundial104?
— Нет. По правде говоря, я забыл его название.
— Забыли название своего клуба?
— Да. А что тут такого?
— Давайте сделаем еще разок. Сколько стоит помочиться?
— Сколько дадите, сэр.
— Я плачу, — сказал Томас Хадсон. — Обожаю платить за это дело. Будто цветы покупаешь.
— Может, это был Королевский автоклуб? — спросил негр, подавая ему полотенце.
— Нет, ни в коем случае.
— Извините, сэр, — сказал адепт розенкрейцеров. — Я знаю, это один из самых больших клубов в Лондоне.
— Правильно, — сказал Томас Хадсон. — Один из самых больших. Вот, возьми, купишь себе на это что-нибудь хорошее. — Он дал негру доллар.
— Зачем вы дали целый песо? — спросил Alcalde Peor, когда они вышли за дверь и вернулись в сутолоку бара-ресторана и в грохот, доносившийся с улицы.
— Он мне не нужен.
— Hombre, — сказал Alcalde Peor. — Как вы себя чувствуете? Хорошо? О'кей?
— Вполне, — сказал Томас Хадсон. — Вполне о'кей. Большое вам спасибо.
— Как ездилось? — спросила со своего табурета у стойки Умница Лил. Томас Хадсон посмотрел на нее и опять словно бы впервые увидел. Она показалась ему много толще и гораздо темнее лицом.
— Хорошо ездилось, — сказал он. — В путешествии всегда встречаешь интересных людей.
Умница Лил положила руку ему на бедро и ласково сжала, но он уже не смотрел на Умницу Лил, он смотрел мимо смуглых кубинских лиц и светлых панам, мимо пьющих и играющих в кости, туда, где за распахнутыми дверьми белела залитая солнцем площадь, и вдруг увидел, как к дверям подкатила машина, и швейцар, сняв фуражку, отворил заднюю дверцу, и из машины вышла она.
Это была она. Только она умела выйти так из машины, деловито, и легко, и красиво, и в то же время так, будто она оказывала большую честь тротуару, ступив на него ногой. Вот уже много лет все женщины старались походить на нее, кое-кто даже не без успеха. Но стоило появиться ей — и становилось ясно, что это лишь жалкие подделки. Сейчас на ней была военная форма. Она улыбнулась швейцару, о чем-то его спросила, он ответил, сияя от удовольствия, и она прошла прямо в бар. За ней шла еще одна женщина, тоже в военной форме.
Томас Хадсон встал с места, что-то сдавило ему грудную клетку, и сделалось трудно дышать. Она уже заметила его и шла к нему по свободному неширокому проходу между стойкой и столиками. Ее спутница шагала следом.
— Извините меня, — сказал Томас Хадсон Умнице Лил и Alcalde Peor. — Мне нужно поговорить с одной знакомой.
Они встретились на середине прохода, и он сжал ее в объятиях. Они сжимали друг друга так, что, кажется, крепче уже нельзя было, и он целовал ее крепко и бережно, и она тоже целовала его и руками ощупывала его плечи.
— Ты, — сказала она. — Ты. Ох, ты.
— Чертовка, — сказал он. — Как ты попала сюда?
— Очень просто — из Камагуэя.
На них стали оглядываться, и он приподнял ее, все так же тесно прижимая к себе, и еще раз поцеловал, а потом снова поставил на пол и взял за руку и потянул к столику у стены.
— Здесь нельзя так, — сказал он. — Нас могут арестовать.
— Ну и пусть арестуют, — сказала она. — Знакомься, это Гинни. Моя секретарша.
— Привет, Гинни, — сказал Томас Хадсон. — Помогите мне усадить эту сумасшедшую за столик.
Гинни была симпатичная, очень некрасивая девица. Одеты они обе были одинаково: офицерская куртка, только без знаков различия, рубашка с галстуком, юбка, чулки и ботинки на низком каблуке. На голове пилотка, а на левом плечо нашивка, каких Томас Хадсон раньше никогда не видал.
— Сними пилотку, чертовка.
— Не полагается.
— Сними.
— Ну так и быть.
Она сняла пилотку и тряхнула рассыпавшимися волосами, а потом, откинув голову, посмотрела на Томаса Хадсона, и он увидел знакомый открытый лоб, и знакомую колдовскую волнистость волос все такого же цвета спелой пшеницы с серебристым отливом, и высокие скулы, и чуть запавшие щеки под ними, чуть запавшие, от чего, как ни взглянешь, так и защемит сердце, и плосковатый нос, и размазанные его поцелуями губы, и прелестный подбородок, и линию шеи.
— Как я выгляжу?
— Сама знаешь.
— Тебе уже приходилось целовать женщину в таком костюме? И оцарапываться о пуговицы армейского образца?
— Нет.
— А ты меня любишь?
— Я тебя всегда люблю.
— Нет, а вот сейчас, сию минуту — любишь?
— Да, — сказал он, и у него запершило в горле.
— Тем лучше, — сказала она. — Плохо бы тебе было, если б не любил.
— Ты сюда надолго?
— Только до вечера.
— Я хочу еще поцеловать тебя.
— Ты же сказал, что за это нас арестуют.
— Ладно, потерпим. Что ты будешь пить?
— Есть тут порядочное шампанское?
— Да. Но есть и местные напитки, которые очень хороши.
— Очевидно. Сколько порций ты уже выпил сегодня?
— Не знаю. Десять или двенадцать.
— Но пьяного в тебе только тени под глазами. Ты влюблен в кого-нибудь?
— Нет. А ты?
— Потом разберемся. Где твоя стерва-жена?
— В Тихом океане.
— Хорошо бы поглубже. Саженей так на тысячу. Ох, Томми, Томми, Томми, Томми, Томми.
— Ты в кого-нибудь влюблена?
— Кажется, да.
— Негодяйка.
— Ужасно, правда? Первый раз мы встречаемся после того, как я ушла от тебя, и ты ни в кого не влюблен, а я влюблена.
— Ты ушла от меня?
— Это моя версия.
— Он славный?
— Он? Да, очень славный, как бывают славными дети. Я очень нужна ему.
— А где он сейчас?
— Это военная тайна.
— И ты туда едешь?
— Да.
— К какому ты принадлежишь ведомству?
— Мы — СОДВ105.
— Это все равно что УСС106?
— Да нет же, глупый. Не прикидывайся дурачком и не строй из себя обиженного только потому, что я влюблена в кого-то. Ты же ведь не спрашиваешь моего совета, когда собираешься в кого-то влюбиться.
— Ты его очень любишь?
— Я вовсе не говорила, что я его люблю. Я сказала, что влюблена в него. А хочешь, сегодня даже и влюблена не буду, раз тебе это неприятно. Я ведь здесь только на один день. Я не хочу быть нелюбезной.
— Ну тебя к черту, — сказал он.
— Может быть, мне взять машину и вернуться в отель? — спросила Гинни.
— Нет, Гинни. Мы сперва выпьем шампанского. У тебя машина есть? — спросила она Томаса Хадсона.
— Есть. Стоит там на площади.
— Можем мы поехать к тебе?
— Конечно. Позавтракаем здесь и поедем. А можно прихватить чего-нибудь и поесть дома.
— До чего это замечательно вышло, что мне удалось попасть сюда.
— Да, — сказал Томас Хадсон. — А откуда ты вообще знала, что здесь можно кое-кого встретить?
— Мне сказал один человек на аэродроме в Камагуэе, что ты здесь бываешь. И мы решили: не найдем тебя, посмотрим Гавану.
— Так давай посмотрим Гавану.
— Нет, — сказала она. — Пусть уж Гинни одна смотрит. А может быть, у тебя кто-нибудь есть, кто бы показал Гинни Гавану?
— Найдется.
— Только к вечеру мы должны вернуться в Камагуэй.
— В котором часу самолет?
— В шесть, кажется.
— Все устроим, — сказал Томас Хадсон.
К их столику подошел молодой человек, кубинец.
— Простите, пожалуйста, — сказал он. — Мне хотелось бы получить у вас автограф.
— С удовольствием, — сказала она.
Он подал ей открытку с изображением бара и Константе за стойкой, сбивающего коктейль, и она расписалась актерским размашистым почерком, так хорошо знакомым Томасу Хадсону.
— Не стану говорить, что это для моей маленькой дочки или для сына-школьника, — сказал молодой человек. — Это для меня самого.
— Тем приятнее, — сказала она и улыбнулась ему: — Очень мило, что вы меня попросили об этом.
— Я видел все ваши фильмы, — сказал молодой человек. — Я считаю вас самой красивой женщиной в мире.
— Чудесно, — сказала она. — Пожалуйста, продолжайте считать так.
— Не окажите ли вы мне честь выпить со мной?
— Мы тут пьем с моим другом.
— Я вашего друга знаю, — сказал молодой человек. — Мы знакомы уже много лет. Можно к вам подсесть, Том? Тем более у вас две дамы.
— Мистер Родригес, диктор городского радио, — сказал Томас Хадсон. — А как ваша фамилия, Гинни?
— Уотсон.
— Мисс Уотсон.
— Рад познакомиться, мисс Уотсон, — сказал диктор. Он был красивый молодой человек, черноволосый, загорелый, с ласковыми глазами, приятной улыбкой и большими, ухватистыми руками бейсболиста. Он и в самом деле играл в бейсбол, и не только в бейсбол, но и в азартные игры, и в его привлекательности было нечто от привлекательности профессионального игрока.
— Может быть, мы позавтракаем все вместе? — сказал он. — Сейчас как раз время ленча.
— Нам с мистером Хадсоном нужно съездить за город, — сказала она.
— Я охотно позавтракала бы с вами, — сказала Гинни. — Вы мне очень понравились.
— А он — приличный человек? — спросила она Томаса Хадсона.
— Даже отличный. Во всей Гаване лучшего не найдешь.
— Большое спасибо, Том, — сказал диктор. — Так вы решительно отказываетесь от завтрака?
— К сожалению, нам нужно ехать, — сказала она. — Мы и так задержались. Встретимся в отеле, Гинни. Спасибо, мистер Родригес.
— Вы, бесспорно, самая красивая женщина в мире, — сказал мистер Родригес. — Я всегда это знал, но сейчас я в этом убедился.
— Пожалуйста, продолжайте так считать, — сказала она, и мгновение спустя они уже были на площади. — Что ж, — сказала она. — Все очень хорошо получилось. Гинни он понравился, и он, кажется, милый.
— Он очень милый, — сказал Томас Хадсон, и шофер отворил перед ними дверцу машины.
— Ты сам милый, — сказала она. — Жаль только, что ты уже так много выпил сегодня. Потому-то я и замяла разговор о шампанском. Кто была твоя смуглая приятельница у стойки бара?
— Просто моя смуглая приятельница у стойки бара.
— Хочешь выпить еще? Можно остановиться где-нибудь по дороге.
— Нет. А ты хочешь?
— Ты же знаешь, я никогда не пью спиртного, Но от бокала вина я бы не отказалась.
— Дома у меня есть вино.
— Вот и чудесно. Теперь можешь меня поцеловать. Здесь нас не арестуют.
— Avonde vamos?107 — спросил шофер, не поворачивая головы.
— A la finca108, — сказал Томас Хадсон.
— Ах, Томми, Томми, Томми, — сказала она. — Ну что же ты меня не целуешь? Пусть он видит, это ведь ничего, правда?
— Да. Это ничего. Можешь потом ему вырезать язык, если хочешь.
— Не хочу. И вообще не хочу никаких жестокостей, теперь и никогда. Но ты милый, что предложил это.
— Идея была недурная. Расскажи мне о себе. Ты все прежняя люби-меня?
— Я такая же, как была.
— Правда, такая же?
— Конечно, такая же. В этом городе я твоя.
— До отправления самолета.
— Точно, — сказала она и поудобней устроилась на сиденье машины. — Посмотри, — сказала она. — Все нарядное, светлое осталось позади, и кругом грязно и неприглядно. Всегда с нами бывало так.
— Не всегда.
— Да, пожалуй, — сказала она. — Не всегда.
Они смотрели на все грязное и неприглядное кругом, и ее зоркий взгляд и грациозный ум мгновенно отмечали то, что он сумел разглядеть лишь за долгие годы.
— Вот теперь уже лучше, — сказала она. За всю жизнь она ни разу не солгала ему, и он тоже старался ей не лгать, но это очень плохо удавалось.
— Ты все еще меня любишь? — спросила она. — Говори как есть, не приукрашивай.
— Да. Ты сама должна знать.
— Я знаю, — сказала она и в доказательство обняла его, если это могло служить доказательством.
— Кто он, твой теперешний?
— Не будем о нем говорить. Тебе бы он не понравился.
— Скорей всего, — сказал он и так крепко прижал ее к себе, что, казалось, еще немного — и что-нибудь будет сломано, если один из них не высвободится. Это была старая их игра, и в конце концов высвободилась она и ничего не сломалось.
— Ты всегда выигрываешь, — сказала она. — Тебе хорошо, у тебя грудей нет.
— У меня многого нет, что есть у тебя. Ни таких длинных ног, ни лица, на которое взглянешь — и защемит сердце.
— Зато у тебя есть многое другое.
— Ну как же, — сказал он. — Например, по ночам — общество кота и подушки.
— Сегодня я заменю тебе это общество. Долго еще нам ехать?
— Одиннадцать минут.
— Слишком долго при данных обстоятельствах.
— Хочешь, я возьму руль и доеду за восемь?
— Нет, не надо. Лучше вспомни, как я учила тебя быть терпеливым.
— Это было самое разумное и нелепое, чему меня в жизни учили. Давай вкратце повторим урок.
— А нужно?
— Нет. Все равно уже только восемь минут осталось.
— У тебя дома уютно? Постель широкая?
— Увидишь, — сказал Томас Хадсон. — Что, уже начались обычные сомнения?
— Нет, — сказала она. — Но я хочу широкую-широкую постель. Чтобы можно было совсем забыть про армию.
— Есть широкая постель, — сказал он. — Настолько, что и для армии места хватит.
— Не хами, — сказала она. — Знал бы ты этих Сынов воздуха. Даже самые лучшие под конец демонстрируют фотографии своих жен.
— Слава богу, что я их не знаю. Мы хоть, может, и задубели от морской воды, но по крайней мере не именуем себя Сынами моря.
— Расскажи мне про это, — попросила она, угнездив руку у него в кармане.
— Нет.
— Я так и знала, и я потому тебя и люблю. Но мне любопытно, и люди расспрашивают меня, и я тревожусь.
— Любопытно — это куда ни шло, — сказал он. — А тревожиться незачем. Хотя, по пословице, любопытство кошку сгубило. У меня есть кошка, и она очень любопытна. — Он вспомнил Бойза и продолжал: — А тревоги губят дельцов, даже в полном расцвете сил. Мне за тебя не нужно тревожиться?
— Только как за актрису. И то не очень. Еще всего две минуты. Здесь красиво, мне нравится. А можно, мы позавтракаем в постели?
— А вдруг потом нас сморит сон?
— Ну и пусть, это не страшно. Лишь бы только я не упустила самолет.
Машина теперь круто взбиралась вверх по старой булыжной дороге, обсаженной большими деревьями.
— А ты ничего не боишься упустить?
— Только тебя, — сказал он.
— Нет, а в смысле обязанностей.
— Разве я похож на человека, у которого есть обязанности?
— Кто тебя знает. Ты превосходный актер. Хуже никогда не видала. Милый ты мой, сумасшедший, я тебя так люблю, — сказала она, — Я пересмотрела тебя во всех твоих главных ролях. Больше всего ты мне нравился в роли Верного Мужа, она у тебя очень искренне получалась. Помнишь, например, у «Рица» в Париже?
— Да, там роль Верного Мужа особенно удавалась мне, — сказал он. — Как Гаррику в Олд-Бейли.
— Ты что-то путаешь, — сказала она. — По-моему, лучше всего ты играл эту роль на «Нормандии».
— Когда ее сожгли, я неделю ни о чем думать не мог.
— Тебе случалось и побивать этот рекорд.
— Да, — сказал он.
Машина остановилась, и шофер вышел отпереть ворота.
— Так вот где мы живем.
— Да. На самом верху. Извини, дорога в ужасном состоянии.
Машина еще немного поднялась в гору, поросшую деревьями манго и отцветающими уже фламбоянами, обогнула загон для скота и выехала на круглую подъездную аллею. Он отворил дверцу, и она ступила на землю, будто великодушно и щедро одаривая ее своим прикосновением.
Она взглянула на дом, увидела раскрытые окна спальни. Окна были большие и почему-то напомнили ей «Нормандию».
— Пропущу самолет, — сказала она. — Могу я заболеть в конце концов? Болеют же другие женщины.
— У меня есть два знакомых врача, которые под присягой подтвердят, что ты больна.
— Чудесно, — сказала она, уже поднимаясь по лестнице. — Но нам не придется для этого приглашать их к обеду?
— Нет, — сказал он и распахнул перед ней двери. — Я с ними сговорюсь по телефону и пошлю шофера за свидетельством.
— Решено, — сказала она. — Я больна. И пусть на этот раз войска развлекаются сами.
— Ты все равно улетишь.
— Нет. Я буду развлекать тебя. Наверно, тебя давно уже никто как следует не развлекал.
— Да.
— И меня — да. Как правильно в этом случае — «да» или «нет»?
— Не знаю. — Он крепко сжал ее и заглянул ей в глаза, потом отвел взгляд в сторону. Они стояли у входа в большую спальню, и он толчком отворил дверь. — Пожалуй, «нет», — сказала он задумчиво.
Окна были распахнуты настежь, по комнате гулял ветер, но сейчас, при солнце, это даже было приятно.