Страница:
— Триста шестьдесят семь.
— Это тебе не трудно?
— Отстань, Дэвид. Тебя интересуют арондисманы, а других интересует бейсбол.
— У нас в Рочестере, кажется, нет арондисманов.
— Да отстань же, наконец. Я только подумал, что папа и мистер Дэвис знают много такого, что для всех интересней этих… фу, черт, даже запомнить не могу.
— Пожалуйста, не чертыхайся при нас, — сказал ему Томас Хадсон.
— Извини, папа, — сказал мальчуган. — Но если мне мало лет, это же не моя вина, черт побери. Ой, извини еще раз. Я хотел сказать просто, что это не моя вина.
Он обиделся и расстроился. Дэвид был мастер дразнить его.
— Мало лет — это недостаток, который скоро проходит, — сказал ему Томас Хадсон. — Я знаю, трудно не чертыхнуться, когда разволнуешься. Но не нужно этого делать при взрослых. Когда вы одни, говорите себе что хотите.
— Ну, папа. Ведь я уже извинился.
— Ладно, ладно, — сказал Томас Хадсон. — Я и не браню тебя. Я просто объясняю. Мы так редко видимся, что приходится очень много объяснять.
— Не так уж много, папа, — сказал Дэвид.
— Да, пожалуй, — сказал Томас Хадсон. — В общем немного.
— При маме Эндрю никогда не чертыхается и не ругается, — сказал Дэвид.
— Если вы, ребята, хотите знать, какие бывают ругательства, — сказал Том-младший, — советую вам почитать мистера Джойса.
— Мне довольно и тех, которые я знаю, — сказал Дэвид. — Пока довольно.
— У моего друга мистера Джойса можно найти такие слова и выражения, каких я и не встречал никогда. Наверно, в этом его никто ни на каком языке не переплюнет.
— А он и создал потом целый новый язык, — сказал Роджер. Он лежал на спине, с закрытыми глазами.
— Я этого его нового языка не понимаю, — сказал Том-младший. — Тоже не дорос, должно быть. Но послушаю, что вы, ребята, скажете, когда прочтете «Улисса».
— Это не детское чтение, — сказал Томас Хадсон. — Совсем не детское. Вы там ничего не поймете, да и не нужно вам понимать. Серьезно. Подождите, пока станете старше.
— А я читал, — сказал Том-младший. — И ты прав, папа: когда я читал первый раз, я ничего не мог попять. Но я читал еще и еще, и теперь я уже одну главу понимаю и могу объяснить другим. Я очень горжусь, что был другом мистера Джойса.
— Папа, мистер Джойс правда считал его своим другом? — спросил Эндрю.
— Мистер Джойс всегда спрашивал про него.
— Конечно, черт побери, я был его другом, — сказал Том-младший. — У меня мало было таких друзей, как он.
— Мне кажется, объяснять эту книгу другим тебе, во всяком случае, рано, — сказал Томас Хадсон. — Повремени немного. А какую это главу ты так хорошо понял?
— Последнюю. Где дама разговаривает сама с собой.
— Монолог, — сказал Дэвид.
— А ты что, тоже читал?
— Конечно, — сказал Дэвид. — Верней, Томми мне читал…
— И объяснял?
— Объяснял как мог. Там есть вещи, до которых мы, видно, оба еще не доросли.
— А где ты взял эту книгу, Томми?
— В книжном шкафу у нас дома. Я ее захватил с собой в школу.
— Что-о?
— Я читал ребятам вслух отдельные места и рассказывал про мистера Джойса, как он был моим другом и сколько времени мы с ним проводили вместе.
— И ребятам нравилась книга?
— Были такие пай-мальчики, которые находили ее слишком смелой.
— А учителя не проведали об этих чтениях?
— Как не проведали! Ты разве не знаешь, папа? Хотя да, ты в это время был в Абиссинии. Директор даже хотел меня исключить, но я ему объяснил, что мистер Джойс — знаменитый писатель и мой личный друг, и дело кончилось тем, что директор забрал у меня книгу и сказал, что отправит ее маме, а с меня взял слово, что без его разрешения я больше ничего не буду читать ребятам и не буду объяснять им то, чего они не понимают у классиков. Сначала, когда он еще хотел меня исключить, он сказал, что у меня испорченное воображение. Но оно у меня вовсе не испорченное, папа. Не больше испорченное, чем у других.
— А книгу-то он отправил?
— Отправил. Он было хотел ее конфисковать, но я ему объяснил, что это первое издание, и мистер Джойс сам подарил ее тебе с надписью, и как же можно ее конфисковать, раз она не моя. И он согласился, что нельзя, но, по-моему, ему было очень жаль.
— А мне когда можно будет прочесть эту книгу, папа? — спросил Эндрю.
— Еще не скоро.
— Томми же читал.
— Томми — друг мистера Джойса.
— Вот именно, — сказал Том-младший. — Папа, а с Бальзаком мы не были знакомы?
— Нет. Он жил в другую эпоху.
— А с Готье? Я нашел в шкафу еще две мировые книжки — «Озорные рассказы» Бальзака и «Мадемуазель де Мопен» Готье. Я пока не очень понимаю «Мадемуазель де Мопен», но читаю и стараюсь понять, и, по-моему, это здорово. Но раз мы с ними не были знакомы, не стоит, пожалуй, читать их ребятам, а то уж тут меня наверняка исключат.
— Хорошие это книги, Томми? — спросил Дэвид.
— Замечательные. Тебе обе понравятся, вот увидишь.
— А ты спроси директора, может, он тебе разрешит читать их ребятам, — сказал Роджер. — Это куда лучше, чем то, что ребята добывают сами.
— Нет, мистер Дэвис, я думаю, этого не надо делать. А то он опять станет говорить, что у меня испорченное воображение. И потом, если эти писатели не были моими друзьями, как мистер Джойс, ребята тоже отнесутся по-другому. Я не все понимаю в «Мадемуазель де Мопен», и мои объяснения не будут иметь веса, раз я не могу сослаться на дружбу с автором, как это было с книгой мистера Джойса.
— Хотел бы я послушать эти объяснения, — сказал Роджер.
— Что вы, мистер Дэвис. Для вас они слишком примитивные. Какой вам интерес их слушать. Вы же сами отлично все понимаете, что там написано, разве нет?
— Более или менее.
— Жаль все-таки, что мы не знали Бальзака и Готье так же, как мистера Джойса.
— Мне самому жаль, — сказал Томас Хадсон.
— Но мы знали многих хороших писателей, правда?
— Безусловно, — сказал Томас Хадсон. Лежать на песке было тепло и приятно, и после утра, проведенного за работой, его совсем разморило. Он с удовольствием слушал болтовню сыновей.
— Пошли поплаваем, и домой, — сказал Роджер. — Уже становится жарко.
Томас Хадсон смотрел на них с берега. Все четверо неторопливо плыли в зеленой воде, отбрасывая тень на песчаное светлое дно. Ему видно было, как тела устремляются вперед, а тени скользят за ними, чуть сдвинутые преломлением солнечных лучей, как взлетают загорелые руки, врезаются в воду и, упираясь ладонями, разгребают ее в стороны и назад, как ритмично бьют по воде ноги и вскидываются головы, чтобы набрать воздуху в мерно и свободно дышащую грудь. Томас Хадсон стоял и смотрел, как они плывут по ветру, и чувствовал нежность ко всем четверым. Хорошо бы написать их так, думал он, только это очень трудно. Надо будет все-таки попробовать этим летом.
Самому ему лень было идти купаться, но он знал, что надо, и в конце концов пошел, чувствуя, как остуженная бризом вода приятно холодит горячие от солнца ноги, поднимаясь все выше, к паху, а потом он нырнул в теплую струю Гольфстрима и поплыл навстречу возвращавшейся четверке. Теперь, когда его голова была на одном уровне с ними, все выглядело иначе, тем более что они теперь плыли против ветра и волны захлестывали Эндрю с Дэвидом, которым приходилось делать усилия, чтобы продвигаться вперед. Томасу Хадсону они больше не казались четверкой каких-то морских животных. Их движения уже не были так свободны и красивы; видно было, что младшим мальчикам трудно преодолевать сопротивление ветра и воды. Может быть, это было не так уж и трудно. Но вода уже не казалась их родной стихией, как тогда, когда они плыли от берега. Получались две разные картины, и, может быть, вторая была даже лучше первой.
Все пятеро вышли из воды и направились к дому.
— Вот почему мне больше нравится плавать под водой, — сказал Дэвид. — Не надо заботиться о дыхании.
— Ну и отправляйся после обеда на подводную охоту с папой и с Томми, — сказал ему Эндрю. — А я останусь с мистером Дэвисом.
— Вы разве остаетесь, мистер Дэвис?
— Могу и остаться.
— Если из-за меня, так не нужно, — сказал Эндрю. — Я себе найду сколько угодно занятий. Я просто думал, вы все равно хотите остаться.
— Пожалуй, я останусь, — сказал Роджер. — Полежу, почитаю.
— Вы только ему не поддавайтесь, мистер Дэвис. А то ведь он кого угодно околдует.
— Да нет, я в самом деле хочу остаться, — сказал Роджер.
Они все успели переодеться в сухие шорты и собрались на нижней веранде. Джозеф принес миску салата с разной морской живностью, и все мальчики его ели, а Том-младший еще запивал пивом. Томас Хадсон сидел, откинувшись на спинку кресла, а Роджер стоял рядом с шейкером в руке.
— Меня всегда клонит ко сну после еды, — сказал он.
— Без вас будет скучно, мистер Дэвис, — сказал Том-младший. — Может, и мне остаться?
— Оставайся, Том, — сказал Эндрю. — Пусть папа и Дэвид отправляются вдвоем.
— Не воображай, что я буду играть с тобой в бейсбол, — сказал Том-младший.
— А мне и не нужно, чтобы ты играл. Тут есть один паренек, негр, он со мной поиграет.
— Все равно из тебя бейсболиста не получится, — сказал Том-младший. — Ростом не выйдешь.
— Я буду такого роста, как Дик Рудольф и Дик Керр.
— Понятия о них не имею, — сказал Том-младший.
— Скажите мне имя какого-нибудь жокея, — шепнул Дэвид Роджеру.
— Эрл Сэнди.
— Ты будешь такого роста, как Эрл Сэнди, — сказал Дэвид.
— Слушай, отправляйся ты на свою подводную охоту, — сказал Эндрю. — Мы с мистером Дэвисом будем друзьями, как Том и мистер Джойс. Да, мистер Дэвис? И я тогда смогу говорить в школе: «Это было в то лето, когда мы с мистером Дэвисом жили на острове в тропиках и писали свои неприличные рассказы, а мой папа в это время рисовал картины с голыми женщинами, которые вы все видели». Ведь ты же рисуешь голых женщин, папа?
— Случается. Правда, у них довольно темная кожа.
— Вот еще, — сказал Эндрю. — Не все ли равно, какая у них кожа. А Том пусть себе остается при своем мистере Джойсе.
— Ты на эти картины и смотреть не решишься, — сказал ему Дэвид.
— Может быть. Но я себя постепенно приучу.
— Папины этюды обнаженной натуры — пустяк по сравнению с той главой у мистера Джойса, — сказал Том-младший. — Просто ты еще малыш, вот тебе и кажется, что в обнаженной натуре есть что-то такое особенное.
— Ну и пусть. А я все равно возьму мистера Дэвиса с папиными иллюстрациями. Кто-то из ребят в школе говорил, что мистер Дэвис пишет очень неприличные рассказы.
— А я тоже возьму мистера Дэвиса. Я старый-престарый друг мистера Дэвиса.
— И мистера Пикассо, и мистера Брака, и мистера Миро, и мистера Массона, и мистера Паскина, — сказал Томас Хадсон. — Ты всех их знал.
— И мистера Уолдо Пирса, — сказал Том-младший. — Видишь, Энди, тебе со мной не сравняться. Слишком поздно начинаешь. Никак тебе со мной не сравняться. Ты еще сидел в Рочестере и даже еще на свет не родился, а мы с папой уже где только не побывали. Я знал лично чуть не всех нынешних знаменитых художников. Многие из них были моими лучшими друзьями.
— Когда-нибудь должен же я начать, — сказал Эндрю. — Вот я и возьму мистера Дэвиса для начала. Вы можете не писать неприличные рассказы, если не хотите, мистер Дэвис. Я сам все буду выдумывать, как Томми выдумывает. Вы мне расскажете какие-нибудь ужасные случаи из своей жизни, а я все изображу так, как будто я при этом был.
— С чего это ты взял, что я выдумываю, — сказал Том-младший. — Папа и мистер Дэвис только мне помогают иногда освежать что-то в памяти. А я на самом деле был очевидцем и участником целой эпохи в живописи и литературе и, если нужно, могу хоть сейчас сесть писать мемуары.
— Томми, да ты совсем спятил, — сказал Эндрю. — Думай, что говоришь.
— Не рассказывайте ему ничего, мистер Дэвис, — сказал Том-младший. — Пусть пробивается своими силами, как мы пробивались.
— А ты не лезь, — сказал Эндрю. — Мы с мистером Дэвисом разберемся без тебя.
— Папа, расскажи, еще что-нибудь про моих друзей, — сказал Том-младший. — Я знаю, что они были и что мы с ними встречались в разных кафе, но мне бы хотелось знать про них поподробнее. Ну хотя бы как про мистера Джойса.
— Ты мистера Паскина помнишь?
— Нет. То есть не очень. Какой он был из себя?
— Хорош друг, если ты даже не помнишь, какой он был из себя, — сказал Эндрю. — Что ж, я, по-твоему, через несколько лет забуду, какой из себя мистер Дэвис?
— Заткнись ты, — сказал ему Том-младший. — Пожалуйста, папа, расскажи про мистера Паскина.
— У мистера Паскина были рисунки, которые могли бы служить иллюстрациями к той главе «Улисса», что тебе понравилась.
— Да ну? Ух ты, вот здорово.
— Иногда, сидя против тебя в кафе, он рисовал на салфетке твой портрет. Он был невысок ростом, задира и большой чудак. Почти круглый год ходил в котелке и был замечательный художник. Всегда у него был такой вид, как будто он владеет каким-то секретом, чем-то, что он только что узнал и что ему очень интересно. Иногда этот секрет радовал его, а иногда делал очень грустным. Но всегда видно было, что у него есть секрет и что ему это интересно.
— Что же это был за секрет?
— Секрет пьянства, и наркотиков, и того, что так хорошо знал мистер Джойс в той последней главе, и умения писать замечательные картины. Лучше его в то время никто не умел писать, и это тоже входило в его секрет, а ему было все равно. То есть он считал, что ему все равно, а на самом деле было не все равно.
— Он был распутный?
— О да. Он был очень распутный, и это тоже составляло часть его секрета. Ему нравилось быть распутным, и совесть его не мучила.
— А мы с ним дружили?
— Да, очень. Он тебя называл Чудовище.
— Ух ты, — сказал обрадованно Том-младший. — Чудовище.
— Папа, а у нас есть картины мистера Паскина? — спросил Дэвид.
— Есть две или три.
— А маслом он Томми никогда не писал?
— Нет. Он его рисовал карандашом, чаще всего на салфетке или на мраморной доске столика в кафе. И называл его Страшным пивным чудовищем с Левого берега.
— Запиши себе, Том, — сказал Дэвид.
— У мистера Паскина было испорченное воображение? — спросил Эндрю.
— Вероятно.
— Ты разве не знаешь?
— Не знаю, но могу предположить. Пожалуй, это тоже была часть его секрета.
— А у мистера Джойса нет?
— Нет.
— И у тебя нет?
— Нет, — сказал Томас Хадсон. — Думаю, что нет.
— А у вас испорченное воображение, мистер Дэвис? — спросил Том-младший.
— Думаю, что нет.
— Вот и хорошо, — сказал Том-младший. — Я уже говорил директору школы, что и у папы и у мистера Джойса воображение не испорченное, а теперь и про мистера Дэвиса смогу сказать, если он спросит. Насчет меня его очень трудно было разубедить. Но я не беспокоился. В школе есть один мальчик с испорченным воображением, так это сразу заметно. А как звали мистера Паскина?
— Жюль.
— Это как пишется? — спросил Дэвид.
Томас Хадсон сказал ему по буквам.
— А где теперь мистер Паскин? — спросил Том-младший.
— Он повесился.
— Ух ты! — сказал Эндрю.
— Бедный мистер Паскин, — набожно сказал Том-младший. — Я сегодня на ночь помолюсь за него.
— А я буду молиться за мистера Дэвиса, — сказал Эндрю.
— Делай это почаще, — сказал Роджер.
VI
VII
— Это тебе не трудно?
— Отстань, Дэвид. Тебя интересуют арондисманы, а других интересует бейсбол.
— У нас в Рочестере, кажется, нет арондисманов.
— Да отстань же, наконец. Я только подумал, что папа и мистер Дэвис знают много такого, что для всех интересней этих… фу, черт, даже запомнить не могу.
— Пожалуйста, не чертыхайся при нас, — сказал ему Томас Хадсон.
— Извини, папа, — сказал мальчуган. — Но если мне мало лет, это же не моя вина, черт побери. Ой, извини еще раз. Я хотел сказать просто, что это не моя вина.
Он обиделся и расстроился. Дэвид был мастер дразнить его.
— Мало лет — это недостаток, который скоро проходит, — сказал ему Томас Хадсон. — Я знаю, трудно не чертыхнуться, когда разволнуешься. Но не нужно этого делать при взрослых. Когда вы одни, говорите себе что хотите.
— Ну, папа. Ведь я уже извинился.
— Ладно, ладно, — сказал Томас Хадсон. — Я и не браню тебя. Я просто объясняю. Мы так редко видимся, что приходится очень много объяснять.
— Не так уж много, папа, — сказал Дэвид.
— Да, пожалуй, — сказал Томас Хадсон. — В общем немного.
— При маме Эндрю никогда не чертыхается и не ругается, — сказал Дэвид.
— Если вы, ребята, хотите знать, какие бывают ругательства, — сказал Том-младший, — советую вам почитать мистера Джойса.
— Мне довольно и тех, которые я знаю, — сказал Дэвид. — Пока довольно.
— У моего друга мистера Джойса можно найти такие слова и выражения, каких я и не встречал никогда. Наверно, в этом его никто ни на каком языке не переплюнет.
— А он и создал потом целый новый язык, — сказал Роджер. Он лежал на спине, с закрытыми глазами.
— Я этого его нового языка не понимаю, — сказал Том-младший. — Тоже не дорос, должно быть. Но послушаю, что вы, ребята, скажете, когда прочтете «Улисса».
— Это не детское чтение, — сказал Томас Хадсон. — Совсем не детское. Вы там ничего не поймете, да и не нужно вам понимать. Серьезно. Подождите, пока станете старше.
— А я читал, — сказал Том-младший. — И ты прав, папа: когда я читал первый раз, я ничего не мог попять. Но я читал еще и еще, и теперь я уже одну главу понимаю и могу объяснить другим. Я очень горжусь, что был другом мистера Джойса.
— Папа, мистер Джойс правда считал его своим другом? — спросил Эндрю.
— Мистер Джойс всегда спрашивал про него.
— Конечно, черт побери, я был его другом, — сказал Том-младший. — У меня мало было таких друзей, как он.
— Мне кажется, объяснять эту книгу другим тебе, во всяком случае, рано, — сказал Томас Хадсон. — Повремени немного. А какую это главу ты так хорошо понял?
— Последнюю. Где дама разговаривает сама с собой.
— Монолог, — сказал Дэвид.
— А ты что, тоже читал?
— Конечно, — сказал Дэвид. — Верней, Томми мне читал…
— И объяснял?
— Объяснял как мог. Там есть вещи, до которых мы, видно, оба еще не доросли.
— А где ты взял эту книгу, Томми?
— В книжном шкафу у нас дома. Я ее захватил с собой в школу.
— Что-о?
— Я читал ребятам вслух отдельные места и рассказывал про мистера Джойса, как он был моим другом и сколько времени мы с ним проводили вместе.
— И ребятам нравилась книга?
— Были такие пай-мальчики, которые находили ее слишком смелой.
— А учителя не проведали об этих чтениях?
— Как не проведали! Ты разве не знаешь, папа? Хотя да, ты в это время был в Абиссинии. Директор даже хотел меня исключить, но я ему объяснил, что мистер Джойс — знаменитый писатель и мой личный друг, и дело кончилось тем, что директор забрал у меня книгу и сказал, что отправит ее маме, а с меня взял слово, что без его разрешения я больше ничего не буду читать ребятам и не буду объяснять им то, чего они не понимают у классиков. Сначала, когда он еще хотел меня исключить, он сказал, что у меня испорченное воображение. Но оно у меня вовсе не испорченное, папа. Не больше испорченное, чем у других.
— А книгу-то он отправил?
— Отправил. Он было хотел ее конфисковать, но я ему объяснил, что это первое издание, и мистер Джойс сам подарил ее тебе с надписью, и как же можно ее конфисковать, раз она не моя. И он согласился, что нельзя, но, по-моему, ему было очень жаль.
— А мне когда можно будет прочесть эту книгу, папа? — спросил Эндрю.
— Еще не скоро.
— Томми же читал.
— Томми — друг мистера Джойса.
— Вот именно, — сказал Том-младший. — Папа, а с Бальзаком мы не были знакомы?
— Нет. Он жил в другую эпоху.
— А с Готье? Я нашел в шкафу еще две мировые книжки — «Озорные рассказы» Бальзака и «Мадемуазель де Мопен» Готье. Я пока не очень понимаю «Мадемуазель де Мопен», но читаю и стараюсь понять, и, по-моему, это здорово. Но раз мы с ними не были знакомы, не стоит, пожалуй, читать их ребятам, а то уж тут меня наверняка исключат.
— Хорошие это книги, Томми? — спросил Дэвид.
— Замечательные. Тебе обе понравятся, вот увидишь.
— А ты спроси директора, может, он тебе разрешит читать их ребятам, — сказал Роджер. — Это куда лучше, чем то, что ребята добывают сами.
— Нет, мистер Дэвис, я думаю, этого не надо делать. А то он опять станет говорить, что у меня испорченное воображение. И потом, если эти писатели не были моими друзьями, как мистер Джойс, ребята тоже отнесутся по-другому. Я не все понимаю в «Мадемуазель де Мопен», и мои объяснения не будут иметь веса, раз я не могу сослаться на дружбу с автором, как это было с книгой мистера Джойса.
— Хотел бы я послушать эти объяснения, — сказал Роджер.
— Что вы, мистер Дэвис. Для вас они слишком примитивные. Какой вам интерес их слушать. Вы же сами отлично все понимаете, что там написано, разве нет?
— Более или менее.
— Жаль все-таки, что мы не знали Бальзака и Готье так же, как мистера Джойса.
— Мне самому жаль, — сказал Томас Хадсон.
— Но мы знали многих хороших писателей, правда?
— Безусловно, — сказал Томас Хадсон. Лежать на песке было тепло и приятно, и после утра, проведенного за работой, его совсем разморило. Он с удовольствием слушал болтовню сыновей.
— Пошли поплаваем, и домой, — сказал Роджер. — Уже становится жарко.
Томас Хадсон смотрел на них с берега. Все четверо неторопливо плыли в зеленой воде, отбрасывая тень на песчаное светлое дно. Ему видно было, как тела устремляются вперед, а тени скользят за ними, чуть сдвинутые преломлением солнечных лучей, как взлетают загорелые руки, врезаются в воду и, упираясь ладонями, разгребают ее в стороны и назад, как ритмично бьют по воде ноги и вскидываются головы, чтобы набрать воздуху в мерно и свободно дышащую грудь. Томас Хадсон стоял и смотрел, как они плывут по ветру, и чувствовал нежность ко всем четверым. Хорошо бы написать их так, думал он, только это очень трудно. Надо будет все-таки попробовать этим летом.
Самому ему лень было идти купаться, но он знал, что надо, и в конце концов пошел, чувствуя, как остуженная бризом вода приятно холодит горячие от солнца ноги, поднимаясь все выше, к паху, а потом он нырнул в теплую струю Гольфстрима и поплыл навстречу возвращавшейся четверке. Теперь, когда его голова была на одном уровне с ними, все выглядело иначе, тем более что они теперь плыли против ветра и волны захлестывали Эндрю с Дэвидом, которым приходилось делать усилия, чтобы продвигаться вперед. Томасу Хадсону они больше не казались четверкой каких-то морских животных. Их движения уже не были так свободны и красивы; видно было, что младшим мальчикам трудно преодолевать сопротивление ветра и воды. Может быть, это было не так уж и трудно. Но вода уже не казалась их родной стихией, как тогда, когда они плыли от берега. Получались две разные картины, и, может быть, вторая была даже лучше первой.
Все пятеро вышли из воды и направились к дому.
— Вот почему мне больше нравится плавать под водой, — сказал Дэвид. — Не надо заботиться о дыхании.
— Ну и отправляйся после обеда на подводную охоту с папой и с Томми, — сказал ему Эндрю. — А я останусь с мистером Дэвисом.
— Вы разве остаетесь, мистер Дэвис?
— Могу и остаться.
— Если из-за меня, так не нужно, — сказал Эндрю. — Я себе найду сколько угодно занятий. Я просто думал, вы все равно хотите остаться.
— Пожалуй, я останусь, — сказал Роджер. — Полежу, почитаю.
— Вы только ему не поддавайтесь, мистер Дэвис. А то ведь он кого угодно околдует.
— Да нет, я в самом деле хочу остаться, — сказал Роджер.
Они все успели переодеться в сухие шорты и собрались на нижней веранде. Джозеф принес миску салата с разной морской живностью, и все мальчики его ели, а Том-младший еще запивал пивом. Томас Хадсон сидел, откинувшись на спинку кресла, а Роджер стоял рядом с шейкером в руке.
— Меня всегда клонит ко сну после еды, — сказал он.
— Без вас будет скучно, мистер Дэвис, — сказал Том-младший. — Может, и мне остаться?
— Оставайся, Том, — сказал Эндрю. — Пусть папа и Дэвид отправляются вдвоем.
— Не воображай, что я буду играть с тобой в бейсбол, — сказал Том-младший.
— А мне и не нужно, чтобы ты играл. Тут есть один паренек, негр, он со мной поиграет.
— Все равно из тебя бейсболиста не получится, — сказал Том-младший. — Ростом не выйдешь.
— Я буду такого роста, как Дик Рудольф и Дик Керр.
— Понятия о них не имею, — сказал Том-младший.
— Скажите мне имя какого-нибудь жокея, — шепнул Дэвид Роджеру.
— Эрл Сэнди.
— Ты будешь такого роста, как Эрл Сэнди, — сказал Дэвид.
— Слушай, отправляйся ты на свою подводную охоту, — сказал Эндрю. — Мы с мистером Дэвисом будем друзьями, как Том и мистер Джойс. Да, мистер Дэвис? И я тогда смогу говорить в школе: «Это было в то лето, когда мы с мистером Дэвисом жили на острове в тропиках и писали свои неприличные рассказы, а мой папа в это время рисовал картины с голыми женщинами, которые вы все видели». Ведь ты же рисуешь голых женщин, папа?
— Случается. Правда, у них довольно темная кожа.
— Вот еще, — сказал Эндрю. — Не все ли равно, какая у них кожа. А Том пусть себе остается при своем мистере Джойсе.
— Ты на эти картины и смотреть не решишься, — сказал ему Дэвид.
— Может быть. Но я себя постепенно приучу.
— Папины этюды обнаженной натуры — пустяк по сравнению с той главой у мистера Джойса, — сказал Том-младший. — Просто ты еще малыш, вот тебе и кажется, что в обнаженной натуре есть что-то такое особенное.
— Ну и пусть. А я все равно возьму мистера Дэвиса с папиными иллюстрациями. Кто-то из ребят в школе говорил, что мистер Дэвис пишет очень неприличные рассказы.
— А я тоже возьму мистера Дэвиса. Я старый-престарый друг мистера Дэвиса.
— И мистера Пикассо, и мистера Брака, и мистера Миро, и мистера Массона, и мистера Паскина, — сказал Томас Хадсон. — Ты всех их знал.
— И мистера Уолдо Пирса, — сказал Том-младший. — Видишь, Энди, тебе со мной не сравняться. Слишком поздно начинаешь. Никак тебе со мной не сравняться. Ты еще сидел в Рочестере и даже еще на свет не родился, а мы с папой уже где только не побывали. Я знал лично чуть не всех нынешних знаменитых художников. Многие из них были моими лучшими друзьями.
— Когда-нибудь должен же я начать, — сказал Эндрю. — Вот я и возьму мистера Дэвиса для начала. Вы можете не писать неприличные рассказы, если не хотите, мистер Дэвис. Я сам все буду выдумывать, как Томми выдумывает. Вы мне расскажете какие-нибудь ужасные случаи из своей жизни, а я все изображу так, как будто я при этом был.
— С чего это ты взял, что я выдумываю, — сказал Том-младший. — Папа и мистер Дэвис только мне помогают иногда освежать что-то в памяти. А я на самом деле был очевидцем и участником целой эпохи в живописи и литературе и, если нужно, могу хоть сейчас сесть писать мемуары.
— Томми, да ты совсем спятил, — сказал Эндрю. — Думай, что говоришь.
— Не рассказывайте ему ничего, мистер Дэвис, — сказал Том-младший. — Пусть пробивается своими силами, как мы пробивались.
— А ты не лезь, — сказал Эндрю. — Мы с мистером Дэвисом разберемся без тебя.
— Папа, расскажи, еще что-нибудь про моих друзей, — сказал Том-младший. — Я знаю, что они были и что мы с ними встречались в разных кафе, но мне бы хотелось знать про них поподробнее. Ну хотя бы как про мистера Джойса.
— Ты мистера Паскина помнишь?
— Нет. То есть не очень. Какой он был из себя?
— Хорош друг, если ты даже не помнишь, какой он был из себя, — сказал Эндрю. — Что ж, я, по-твоему, через несколько лет забуду, какой из себя мистер Дэвис?
— Заткнись ты, — сказал ему Том-младший. — Пожалуйста, папа, расскажи про мистера Паскина.
— У мистера Паскина были рисунки, которые могли бы служить иллюстрациями к той главе «Улисса», что тебе понравилась.
— Да ну? Ух ты, вот здорово.
— Иногда, сидя против тебя в кафе, он рисовал на салфетке твой портрет. Он был невысок ростом, задира и большой чудак. Почти круглый год ходил в котелке и был замечательный художник. Всегда у него был такой вид, как будто он владеет каким-то секретом, чем-то, что он только что узнал и что ему очень интересно. Иногда этот секрет радовал его, а иногда делал очень грустным. Но всегда видно было, что у него есть секрет и что ему это интересно.
— Что же это был за секрет?
— Секрет пьянства, и наркотиков, и того, что так хорошо знал мистер Джойс в той последней главе, и умения писать замечательные картины. Лучше его в то время никто не умел писать, и это тоже входило в его секрет, а ему было все равно. То есть он считал, что ему все равно, а на самом деле было не все равно.
— Он был распутный?
— О да. Он был очень распутный, и это тоже составляло часть его секрета. Ему нравилось быть распутным, и совесть его не мучила.
— А мы с ним дружили?
— Да, очень. Он тебя называл Чудовище.
— Ух ты, — сказал обрадованно Том-младший. — Чудовище.
— Папа, а у нас есть картины мистера Паскина? — спросил Дэвид.
— Есть две или три.
— А маслом он Томми никогда не писал?
— Нет. Он его рисовал карандашом, чаще всего на салфетке или на мраморной доске столика в кафе. И называл его Страшным пивным чудовищем с Левого берега.
— Запиши себе, Том, — сказал Дэвид.
— У мистера Паскина было испорченное воображение? — спросил Эндрю.
— Вероятно.
— Ты разве не знаешь?
— Не знаю, но могу предположить. Пожалуй, это тоже была часть его секрета.
— А у мистера Джойса нет?
— Нет.
— И у тебя нет?
— Нет, — сказал Томас Хадсон. — Думаю, что нет.
— А у вас испорченное воображение, мистер Дэвис? — спросил Том-младший.
— Думаю, что нет.
— Вот и хорошо, — сказал Том-младший. — Я уже говорил директору школы, что и у папы и у мистера Джойса воображение не испорченное, а теперь и про мистера Дэвиса смогу сказать, если он спросит. Насчет меня его очень трудно было разубедить. Но я не беспокоился. В школе есть один мальчик с испорченным воображением, так это сразу заметно. А как звали мистера Паскина?
— Жюль.
— Это как пишется? — спросил Дэвид.
Томас Хадсон сказал ему по буквам.
— А где теперь мистер Паскин? — спросил Том-младший.
— Он повесился.
— Ух ты! — сказал Эндрю.
— Бедный мистер Паскин, — набожно сказал Том-младший. — Я сегодня на ночь помолюсь за него.
— А я буду молиться за мистера Дэвиса, — сказал Эндрю.
— Делай это почаще, — сказал Роджер.
VI
Вечером, когда мальчики уже улеглись, Томас Хадсон и Роджер Дэвис сидели в большой комнате и разговаривали. Подводную охоту пришлось отменить из-за волнения на море, но после ужина мальчики выходили с Джозефом на ловлю снепперов. Вернулись они усталые и довольные и сразу же распрощались и ушли спать. Некоторое время еще слышно было, как они переговариваются между собой, но скоро все стихло.
Эндрю боялся темноты, и братья это знали, но никогда не дразнили его этим.
— Как ты думаешь, почему он боится темноты? — спросил Роджер.
— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — А ты никогда не боялся?
— Кажется, нет.
— А я боялся, — сказал Томас Хадсон. — Это о чем-нибудь говорит?
— Не знаю, — сказал Роджер. — Я боялся умереть и еще, что с моим братом что-нибудь случится.
— Я и не знал, что у тебя есть брат. Где он?
— Умер, — сказал Роджер.
— Прости, пожалуйста.
— Да нет, ничего. Мы тогда еще были мальчишками.
— Он был старше тебя?
— На год моложе.
— А что произошло?
— Мы катались на каноэ, и оно перевернулось.
— Сколько тебе тогда было лет?
— Двенадцать.
— Ты не рассказывай, если тебе тяжело.
— Вероятно, это не украсило мою жизнь. А ты в самом деле ничего не слыхал?
— Ничего и никогда.
— Мне долгое время казалось, что всем на свете это известно. В детстве все воспринимается по-особому. Вода была очень холодная, он, наверно, сразу сдал. Но как бы там ни было, важно, что я вернулся домой, а он нет.
— Бедный мой Роджер.
— Не надо, — сказал Роджер. — Конечно, в двенадцать лет рано сталкиваться с такими вещами. И потом, я его очень любил и всегда боялся, что с ним что-нибудь случится. Мне ведь тоже пришлось плыть в холодной воде, но не мог же я говорить об этом.
— Где вы тогда жили?
— В штате Мэн. Отец, кажется, так мне этого и не простил, хоть старался быть справедливым. Не было потом дня, когда бы я не жалел, что это случилось не со мной. Но нельзя жить так всю жизнь.
— Как звали брата?
— Дэв.
— Ах, черт! Ты потому сегодня отказался от подводной охоты?
— Может быть. Хотя я достаточно часто занимаюсь подводной охотой. Но тут ведь не рассуждаешь, это как-то само собой решается.
— Ты уже не мальчик, чтоб так говорить.
— Я тогда нырял за ним несколько раз, но не мог найти, — сказал Роджер. — Было слишком глубоко, и вода очень холодная.
— Дэвид Дэвис, — сказал Томас Хадсон.
— Да. В нашем роду старший сын всегда Роджер, а второй — Дэвид.
— Родж, но ты все-таки сумел это превозмочь?
— Нет, — сказал Роджер. — Такое превозмочь нельзя, и рано или поздно приходится в этом сознаться. Мне стыдно, когда я об этом думаю, так же как вчера было стыдно из-за драки на причале.
— Тут тебе нечего было стыдиться.
— Было чего. Я тебе уже раз сказал. Не будем возвращаться к этому.
— Хорошо, не будем.
— Больше я никогда не стану драться. Никогда. Ты же не дерешься, хоть мог бы драться не хуже меня.
— Нет, не мог бы. А кроме того, я дал себе слово никогда не драться.
— И я тоже не буду драться, и исправлюсь, и перестану писать всякую дрянь.
— Вот это я очень рад услышать, — сказал Томас Хадсон.
— А как ты думаешь, сумею я написать что-нибудь стоящее?
— Попробуй. Почему ты бросил живопись?
— Потому что мне надоело себя обманывать. А теперь и с литературой то же самое.
— Что же ты надумал?
— Уеду куда-нибудь и напишу честный хороший роман — если выйдет.
— А зачем тебе уезжать? Оставайся здесь и пиши, когда ребята уедут. У тебя слишком жарко, чтобы работать.
— А тебе это не помешает?
— Нет, Родж. Мне ведь тоже бывает тоскливо одному. Нельзя все время от чего-то убегать. Но я, кажется, впадаю в риторику. Ладно, замолчал.
— Нет. Говори. Мне нужно, чтобы ты говорил.
— Если ты серьезно решил начать работать, начинай здесь.
— А ты не думаешь, что на Западе у меня бы лучше пошло дело?
— Для работы все места одинаковы. Главное — это не убегать.
— Нет, не все места одинаковы, — возразил Роджер. — Уж я знаю. Но там, где поначалу хорошо, потом становится плохо.
— Верно. Но здесь сейчас очень хорошо. Может быть, потом это изменится, но сейчас здесь прекрасно. И ты не будешь один вечером после работы, и я не буду один. Мешать друг другу мы не станем, и увидишь, что тебе пойдет на пользу такая жизнь.
— Ты в самом деле веришь, что я могу написать хороший роман?
— Чтобы знать, нужно попробовать. То, что ты мне сегодня рассказал, — великолепный материал для романа, если только ты захочешь писать об этом. Начни с каноэ…
— А кончить чем?
— Дальше, после каноэ, уже пойдет вымысел.
— К чертям собачьим, — сказал Роджер. — Я настолько развращен, что стоит мне упомянуть о каноэ, и сейчас же в нем окажется прекрасная дева-индианка, а потом туда вскочит молодой Джонс, который спешит предупредить поселенцев о приближении Сесиля де Милля и пробирается вплавь, одной рукой цепляясь за сплетения водорослей, а в другой сжимая доброе старое кремневое ружье, и прекрасная индианка при виде него воскликнет: «Это ты, Джонс! Предадимся же любви, пока наш утлый челн скользит к водопаду, который когда-нибудь станет Ниагарой».
— Нет, — сказал Томас Хадсон. — Ты опишешь каноэ, и холодную воду озера, и как твой братишка…
— Дэвид Дэвис. Одиннадцати лет.
— Да. А потом будет вымысел, до самого конца.
— Не люблю концов, — сказал Роджер.
— Никто, вероятно, не любит, — сказал Томас Хадсон. — Но все имеет конец.
— Давай замолчим, — сказал Роджер. — Мне пора начать думать над этим романом. Томми, почему хорошо писать картины — удовольствие, а хорошо писать книги — сплошная мука? Я никогда не был хорошим художником, но даже мои картины доставляли мне удовольствие.
— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — Может быть, в живописи яснее традиция и направление и есть больше такого, на что можно опереться. Даже если отклонишься от главного направления большого искусства, все равно оно есть и может служить тебе опорой.
— А потом, мне кажется, живописью занимаются более достойные люди, — сказал Роджер. — Будь я стоящим человеком, из меня, может, и вышел бы хороший художник. Но, может, я такая сволочь, что из меня получится хороший писатель.
— Ну, знаешь, это чересчур упрощенный подход.
— А я всегда все чересчур упрощаю, — объявил Роджер. — Это одна из причин, почему я ни на что не гожусь.
— Ладно, пошли спать.
— Я еще посижу, почитаю, — сказал Роджер.
Спали они хорошо. Томас Хадсон даже не проснулся, когда Роджер, уже далеко за полночь, вышел на веранду, служившую спальней. Утром, когда все сошлись к завтраку, оказалось, что ветер улегся, на небе ни облачка и можно посвятить день подводной охоте.
— Вы поедете, мистер Дэвис? — спросил Эндрю.
— Непременно поеду.
— Вот и хорошо, — сказал Эндрю. — Я рад.
— Как твое настроение, Энди? — спросил Томас Хадсон.
— Боюсь, — сказал Эндрю. — Как всегда. Но раз мистер Дэвис едет, я уже меньше боюсь.
— Никогда не надо бояться, Энди, — сказал Роджер. — Нестоящее это дело. Так меня учил твой папа.
— Все так учат, — сказал Эндрю. — Только тому и учат. А из всех умных ребят, которых я знаю, один Дэвид не боится.
— Закройся, — сказал Дэвид. — Воображаешь о себе невесть что.
— Мы с мистером Дэвисом всегда боимся, — сказал Эндрю. — Наверно, потому, что мы лучше всех все понимаем.
— Будь осторожен, Дэви, обещаешь? — сказал Томас Хадсон.
— Обещаю, папа.
Эндрю взглянул на Роджера и пожал плечами.
Эндрю боялся темноты, и братья это знали, но никогда не дразнили его этим.
— Как ты думаешь, почему он боится темноты? — спросил Роджер.
— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — А ты никогда не боялся?
— Кажется, нет.
— А я боялся, — сказал Томас Хадсон. — Это о чем-нибудь говорит?
— Не знаю, — сказал Роджер. — Я боялся умереть и еще, что с моим братом что-нибудь случится.
— Я и не знал, что у тебя есть брат. Где он?
— Умер, — сказал Роджер.
— Прости, пожалуйста.
— Да нет, ничего. Мы тогда еще были мальчишками.
— Он был старше тебя?
— На год моложе.
— А что произошло?
— Мы катались на каноэ, и оно перевернулось.
— Сколько тебе тогда было лет?
— Двенадцать.
— Ты не рассказывай, если тебе тяжело.
— Вероятно, это не украсило мою жизнь. А ты в самом деле ничего не слыхал?
— Ничего и никогда.
— Мне долгое время казалось, что всем на свете это известно. В детстве все воспринимается по-особому. Вода была очень холодная, он, наверно, сразу сдал. Но как бы там ни было, важно, что я вернулся домой, а он нет.
— Бедный мой Роджер.
— Не надо, — сказал Роджер. — Конечно, в двенадцать лет рано сталкиваться с такими вещами. И потом, я его очень любил и всегда боялся, что с ним что-нибудь случится. Мне ведь тоже пришлось плыть в холодной воде, но не мог же я говорить об этом.
— Где вы тогда жили?
— В штате Мэн. Отец, кажется, так мне этого и не простил, хоть старался быть справедливым. Не было потом дня, когда бы я не жалел, что это случилось не со мной. Но нельзя жить так всю жизнь.
— Как звали брата?
— Дэв.
— Ах, черт! Ты потому сегодня отказался от подводной охоты?
— Может быть. Хотя я достаточно часто занимаюсь подводной охотой. Но тут ведь не рассуждаешь, это как-то само собой решается.
— Ты уже не мальчик, чтоб так говорить.
— Я тогда нырял за ним несколько раз, но не мог найти, — сказал Роджер. — Было слишком глубоко, и вода очень холодная.
— Дэвид Дэвис, — сказал Томас Хадсон.
— Да. В нашем роду старший сын всегда Роджер, а второй — Дэвид.
— Родж, но ты все-таки сумел это превозмочь?
— Нет, — сказал Роджер. — Такое превозмочь нельзя, и рано или поздно приходится в этом сознаться. Мне стыдно, когда я об этом думаю, так же как вчера было стыдно из-за драки на причале.
— Тут тебе нечего было стыдиться.
— Было чего. Я тебе уже раз сказал. Не будем возвращаться к этому.
— Хорошо, не будем.
— Больше я никогда не стану драться. Никогда. Ты же не дерешься, хоть мог бы драться не хуже меня.
— Нет, не мог бы. А кроме того, я дал себе слово никогда не драться.
— И я тоже не буду драться, и исправлюсь, и перестану писать всякую дрянь.
— Вот это я очень рад услышать, — сказал Томас Хадсон.
— А как ты думаешь, сумею я написать что-нибудь стоящее?
— Попробуй. Почему ты бросил живопись?
— Потому что мне надоело себя обманывать. А теперь и с литературой то же самое.
— Что же ты надумал?
— Уеду куда-нибудь и напишу честный хороший роман — если выйдет.
— А зачем тебе уезжать? Оставайся здесь и пиши, когда ребята уедут. У тебя слишком жарко, чтобы работать.
— А тебе это не помешает?
— Нет, Родж. Мне ведь тоже бывает тоскливо одному. Нельзя все время от чего-то убегать. Но я, кажется, впадаю в риторику. Ладно, замолчал.
— Нет. Говори. Мне нужно, чтобы ты говорил.
— Если ты серьезно решил начать работать, начинай здесь.
— А ты не думаешь, что на Западе у меня бы лучше пошло дело?
— Для работы все места одинаковы. Главное — это не убегать.
— Нет, не все места одинаковы, — возразил Роджер. — Уж я знаю. Но там, где поначалу хорошо, потом становится плохо.
— Верно. Но здесь сейчас очень хорошо. Может быть, потом это изменится, но сейчас здесь прекрасно. И ты не будешь один вечером после работы, и я не буду один. Мешать друг другу мы не станем, и увидишь, что тебе пойдет на пользу такая жизнь.
— Ты в самом деле веришь, что я могу написать хороший роман?
— Чтобы знать, нужно попробовать. То, что ты мне сегодня рассказал, — великолепный материал для романа, если только ты захочешь писать об этом. Начни с каноэ…
— А кончить чем?
— Дальше, после каноэ, уже пойдет вымысел.
— К чертям собачьим, — сказал Роджер. — Я настолько развращен, что стоит мне упомянуть о каноэ, и сейчас же в нем окажется прекрасная дева-индианка, а потом туда вскочит молодой Джонс, который спешит предупредить поселенцев о приближении Сесиля де Милля и пробирается вплавь, одной рукой цепляясь за сплетения водорослей, а в другой сжимая доброе старое кремневое ружье, и прекрасная индианка при виде него воскликнет: «Это ты, Джонс! Предадимся же любви, пока наш утлый челн скользит к водопаду, который когда-нибудь станет Ниагарой».
— Нет, — сказал Томас Хадсон. — Ты опишешь каноэ, и холодную воду озера, и как твой братишка…
— Дэвид Дэвис. Одиннадцати лет.
— Да. А потом будет вымысел, до самого конца.
— Не люблю концов, — сказал Роджер.
— Никто, вероятно, не любит, — сказал Томас Хадсон. — Но все имеет конец.
— Давай замолчим, — сказал Роджер. — Мне пора начать думать над этим романом. Томми, почему хорошо писать картины — удовольствие, а хорошо писать книги — сплошная мука? Я никогда не был хорошим художником, но даже мои картины доставляли мне удовольствие.
— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — Может быть, в живописи яснее традиция и направление и есть больше такого, на что можно опереться. Даже если отклонишься от главного направления большого искусства, все равно оно есть и может служить тебе опорой.
— А потом, мне кажется, живописью занимаются более достойные люди, — сказал Роджер. — Будь я стоящим человеком, из меня, может, и вышел бы хороший художник. Но, может, я такая сволочь, что из меня получится хороший писатель.
— Ну, знаешь, это чересчур упрощенный подход.
— А я всегда все чересчур упрощаю, — объявил Роджер. — Это одна из причин, почему я ни на что не гожусь.
— Ладно, пошли спать.
— Я еще посижу, почитаю, — сказал Роджер.
Спали они хорошо. Томас Хадсон даже не проснулся, когда Роджер, уже далеко за полночь, вышел на веранду, служившую спальней. Утром, когда все сошлись к завтраку, оказалось, что ветер улегся, на небе ни облачка и можно посвятить день подводной охоте.
— Вы поедете, мистер Дэвис? — спросил Эндрю.
— Непременно поеду.
— Вот и хорошо, — сказал Эндрю. — Я рад.
— Как твое настроение, Энди? — спросил Томас Хадсон.
— Боюсь, — сказал Эндрю. — Как всегда. Но раз мистер Дэвис едет, я уже меньше боюсь.
— Никогда не надо бояться, Энди, — сказал Роджер. — Нестоящее это дело. Так меня учил твой папа.
— Все так учат, — сказал Эндрю. — Только тому и учат. А из всех умных ребят, которых я знаю, один Дэвид не боится.
— Закройся, — сказал Дэвид. — Воображаешь о себе невесть что.
— Мы с мистером Дэвисом всегда боимся, — сказал Эндрю. — Наверно, потому, что мы лучше всех все понимаем.
— Будь осторожен, Дэви, обещаешь? — сказал Томас Хадсон.
— Обещаю, папа.
Эндрю взглянул на Роджера и пожал плечами.
VII
За длинным рифом, куда они вышли в тот день на подводную охоту, лежали в глубине железные обломки старого развалившегося парохода, и ржавый металл его котлов торчал над водой даже в часы прилива. Ветер дул с юга, и Томас Хадсон стал на якорь с подветренной стороны рифа, но не вплотную и нему, а Роджер и мальчики держали наготове гарпуны и маски. Гарпуны эти были самые примитивные и все разные, у каждого на свой вкус.
Джозеф тоже вышел в море на гребной шлюпке. Он взял с собой Эндрю, и они вдвоем отправились к рифу, а остальные прыгнули с борта катера и поплыли.
— Папа, а ты что же? — крикнул Дэвид отцу, который стоял на мостике своего рыболовного катера. Маска с овалом стекла над глазами, носом и лбом Дэвида, резиновый ободок, плотно прилегающий под носом к щекам и вдавливающийся в лоб, и тугая резиновая полоска, которая охватывала затылок, делали его похожим на героя псевдонаучных комиксов.
— Я потом к вам присоединюсь.
— Только не задерживайся, а то дождешься, что мы всю рыбу распугаем.
— Риф большой. Весь его вы не оплывете.
— Но я знаю две замечательные ямы там, за котлами. Нашел их, когда мы были здесь одни. Туда никто еще не совался. Там полно рыбы, и я решил оставить их на тот случай, когда мы будем здесь все.
— Да, помню. Через час я вас догоню.
— Я приберегу их для тебя, — сказал Дэвид и поплыл за остальными, держа в правой руке шестифутовый гарпун о двух зубьях, куском крепкой лески примотанных к грабовому древку. Он плыл, опустив лицо в воду, и разглядывал дно сквозь стекло маски. Дэвид был настоящим подводным существом, и теперь, когда он, такой загорелый, плыл, выставив из воды только мокрый затылок, Томас Хадсон больше чем когда-либо находил в нем сходство с бобренком.
Он следил, как Дэвид не спеша, ровно двигается вперед, взмахивая левой рукой и сгибая в коленях свои длинные ноги, и лишь изредка, с каждым разом все реже и реже кладет голову чуть набок, чтобы сделать вдох. Роджер и Том-младший плыли, сдвинув маски на лоб, и были далеко впереди. Эндрю и Джозеф сидели в шлюпке по ту сторону рифа. Эндрю еще не прыгнул в воду. Дул легкий ветер, вода за рифом светло пенилась, а риф был бурый, и за ним густо синело море.
Томас Хадсон спустился вниз, в камбуз, где Эдди чистил картошку над ведром, стоявшим у него между колен. Он то и дело посматривал через иллюминатор камбуза в сторону рифа.
— Нельзя мальчикам разъединяться, — сказал он. — Надо поближе к шлюпке.
Джозеф тоже вышел в море на гребной шлюпке. Он взял с собой Эндрю, и они вдвоем отправились к рифу, а остальные прыгнули с борта катера и поплыли.
— Папа, а ты что же? — крикнул Дэвид отцу, который стоял на мостике своего рыболовного катера. Маска с овалом стекла над глазами, носом и лбом Дэвида, резиновый ободок, плотно прилегающий под носом к щекам и вдавливающийся в лоб, и тугая резиновая полоска, которая охватывала затылок, делали его похожим на героя псевдонаучных комиксов.
— Я потом к вам присоединюсь.
— Только не задерживайся, а то дождешься, что мы всю рыбу распугаем.
— Риф большой. Весь его вы не оплывете.
— Но я знаю две замечательные ямы там, за котлами. Нашел их, когда мы были здесь одни. Туда никто еще не совался. Там полно рыбы, и я решил оставить их на тот случай, когда мы будем здесь все.
— Да, помню. Через час я вас догоню.
— Я приберегу их для тебя, — сказал Дэвид и поплыл за остальными, держа в правой руке шестифутовый гарпун о двух зубьях, куском крепкой лески примотанных к грабовому древку. Он плыл, опустив лицо в воду, и разглядывал дно сквозь стекло маски. Дэвид был настоящим подводным существом, и теперь, когда он, такой загорелый, плыл, выставив из воды только мокрый затылок, Томас Хадсон больше чем когда-либо находил в нем сходство с бобренком.
Он следил, как Дэвид не спеша, ровно двигается вперед, взмахивая левой рукой и сгибая в коленях свои длинные ноги, и лишь изредка, с каждым разом все реже и реже кладет голову чуть набок, чтобы сделать вдох. Роджер и Том-младший плыли, сдвинув маски на лоб, и были далеко впереди. Эндрю и Джозеф сидели в шлюпке по ту сторону рифа. Эндрю еще не прыгнул в воду. Дул легкий ветер, вода за рифом светло пенилась, а риф был бурый, и за ним густо синело море.
Томас Хадсон спустился вниз, в камбуз, где Эдди чистил картошку над ведром, стоявшим у него между колен. Он то и дело посматривал через иллюминатор камбуза в сторону рифа.
— Нельзя мальчикам разъединяться, — сказал он. — Надо поближе к шлюпке.