Страница:
— Я бы посоветовал ей нембутал, — доверительным тоном сказал Фрэнк. — Если, конечно, у нее нет к нему аллергии.
— Не понимаю, почему она чувствует такую неудовлетворенность, — сказал Фред Уилсон. — В физическом смысле вы же прекрасный экземпляр. Вид у вас просто великолепный. Вы, наверно, гроза теннисного клуба. Такую форму сохраняете — во что вам это обходится? Погляди на него, Фрэнк. Ты видал когда-нибудь такую дорогостоящую верхушку у мужчины?
— А все-таки вы допустили ошибку, уважаемый, — сказал Фрэнк. — Не ту часть пижамы надели. Честно говоря, я впервые вижу, чтобы мужчина щеголял в одних пижамных штанах. Вы и в постель так ложитесь?
— Не мешайте даме уснуть, трепачи паршивые, — сказал яхтсмен.
— Спустились бы вы лучше вниз, — сказал ему Фрэнк. — А то как бы вам не влипнуть тут в историю из-за ваших словечек. Кто за вами присмотрит, шофера-то при вас нет. Вас в школу всегда шофер возит?
— Он не школьник, Фрэнк, — сказал Фред Уилсон, откладывая в сторону гитару. — Он уже большой. Он бизнесмен. Что, ты не можешь распознать бизнесмена, который ворочает крупными делами?
— Ты бизнесмен, сынок? — спросил Фрэнк. — Тогда беги вниз в каюту, это самое лучшее для тебя дело. А торчать здесь, наверху, — это вообще не дело.
— Он прав, — сказал Фред Уилсон: — На нас ты не наживешься. Ступай лучше к себе в каюту. А к шуму, ничего, привыкнешь.
— Свиньи грязные, — сказал яхтсмен, переводя взгляд с одного на другого.
— Уноси свое роскошное тело в каюту, слышал? — сказал Уилсон, — А дама твоя уж как-нибудь заснет. Я в этом не сомневаюсь.
— Свиньи, — сказал яхтсмен. — Свиньи паршивые.
— А другого словечка ты не придумаешь? — сказал Фрэнк. — Свиньи начинают здорово надоедать. Ступай вниз, ступай, а то простудишься. Будь у меня столь роскошный торс, я бы не стал рисковать им в такой ветреный вечер.
Яхтсмен оглядел их всех, точно стараясь запомнить.
— Ты нас не позабудешь, — сказал ему Фрэнк. — А забудешь, так я сам тебе напомню при встрече.
— Падаль, — сказал яхтсмен, повернулся и ушел вниз.
— Кто он такой? — спросил Джонни Гуднер. — Я будто видел его где-то.
— Я его знаю, и он меня знает, — сказал Фрэнк. — Дрянь человек.
— А кто он такой, ты не помнишь? — спросил Джонни.
— Он барахло, — сказал Франк. — Какая разница, кто он, что он, если это барахло.
— Пожалуй, никакой, — сказал Томас Хадсон. — Но вы оба уж очень на него навалились.
— А с барахлом так и надо. Наваливайся на него. Но мы не так уж грубо с ним обошлись.
— Свою антипатию вы от него, по-моему, не скрыли, — сказал Томас Хадсон.
— Я слышал собачий лай, — сказал Роджер. — Ракеты, наверно, напугали его собаку. Хватит этих ракет. Я знаю, вы развлекаетесь, Фрэнк. Вам везет, что никакой беды вы не натворили. Но зачем пугать несчастную собачонку?
— Это его жена лаяла, — весело сказал Фрэнк. — Давайте пальнем ему в каюту и осветим семейную сценку.
— Я отсюда ухожу, — сказал Роджер. — Мне ваши шутки не нравятся. По-моему, всякие выкрутасы с автомобилями — это не смешно. По-моему, когда самолет ведет пьяный летчик — это не смешно. По-моему, пугать собак тоже не смешно.
— А вас тут никто не держит, — сказал Фрэнк. — Вы последнее время всем в печенку въелись.
— Вот как?
— Конечно. Вы с Томом оба стали ханжами. Портите всякое веселье. Исправились, видите ли. Раньше сами не дураки были повеселиться. А теперь никто не смей. Сознательные, видите ли, стали.
— Значит, это сознательность во мне заговорила, если я не хочу, чтоб подожгли причал Брауна?
— Конечно. Она и так может проявиться. А у вас ее хоть отбавляй. Слышал я, что вы там вытворяли в Калифорнии.
— Знаешь что, взял бы ты свой пистолет и пошел бы куда-нибудь в другое место развлекаться, — сказал Фрэнку Джонни Гуднер. — Нам было весело, пока ты не начал безобразничать.
— Значит, ты тоже такой, — сказал Фрэнк.
— А нельзя ли все-таки полегче? — предостерег его Роджер.
— Я здесь единственный, кто еще умеет веселиться, — сказал Фрэнк. — А вы все переростки, религиозные психи, лицемеры, благотворители…
— Капитан Фрэнк! — Руперт наклонился над бортом причала.
— Руперт мой единственный друг. — Фрэнк поднял голову. — Да, Руперт?
— Капитан Фрэнк, а как же с комиссаром?
— Мы подожжем его, Руперт, подожжем, дружок.
— Дай бог вам здоровья, капитан Фрэнк, — сказал Руперт. — Рому не хотите?
— Мне и так хорошо, — сказал ему Фрэнк. — Ну, ложись!
— Ложись! — скомандовал Руперт. — Лицом вниз!
Фрэнк выстрелил над бортом причала, и ракета вспыхнула на усыпанной гравием дорожке почти у самой веранды комиссарского дома и сгорела там. Негры на причале охнули.
— Вот дьявол! — сказал Руперт. — Самую малость не попали. Не повезло. Еще раз, капитан Фрэнк.
В кокпите яхты, стоявшей у них за кормой, загорелся фонарь, и ее хозяин снова вышел из каюты. На сей раз он явился в белой рубашке, белых парусиновых брюках и в спортивных туфлях. Волосы у него были гладко причесаны, а лицо красное, в белых пятнах. Ближе всех, спиной к нему, стоял на корме Джон, а за ним с мрачным видом сидел Роджер. Между обоими судами было фута три воды; яхтсмен вышел на палубу и уставил палец на Роджера.
— Паскуда, — сказал он. — Вонючая, грязная паскуда.
Роджер поднял голову и удивленно взглянул на него.
— Вы, наверно, имеете в виду меня? — крикнул ему Фрэнк. — Тогда свинья, а не паскуда.
Яхтсмен не обратил на него внимания и снова набросился на Роджера.
— Паскуда толстомордая. — Он почти задыхался. — Жулик. Шарлатан. Жулик подзаборный. Паршивый писатель и дерьмовый художник.
— Что это вы? Кому вы все это говорите? — Роджер встал.
— Тебе. Тебе, паскуда. Тебе, шарлатан. Тебе, трус. Ах ты, паскуда. Паскуда грязная.
— Вы сошли с ума, — спокойно сказал Роджер.
— Паскуда! — Яхтсмен кричал через три фута воды, отделявшие одно судно от другого, будто дразня зверей в современном зоопарке, где их отгораживают от зрителей не решетки, а рвы. — Жулик.
— Это он про меня, — радостно сказал Фрэнк. — Вы разве со мной не знакомы? Я же свинья.
— Нет, про него. — Яхтсмен показал пальцем на Роджера: — Жулик.
— Слушайте, — сказал ему Роджер. — Вы же это не для меня говорите. Вы сыплете руганью только затем, чтобы потом повторить в Нью-Йорке все, что вы мне тут наговорили.
Это было сказано разумно, сдержанно, точно он на самом деле хотел, чтобы этот человек понял его и замолчал.
— Паскуда! — крикнул яхтсмен, все больше и больше распаляясь и вгоняя себя в истерику, ради которой он и оделся. — Грязная, вонючая паскуда!
— Вы это не для меня говорите, — еще спокойнее повторил Роджер, и Томас Хадсон понял, что дальнейшее у него уже решено. — Советую вам замолчать. А если хотите поговорить со мной, поднимитесь на причал.
Роджер пошел к причалу, и, против всех ожиданий, яхтсмен тоже полез туда как миленький. Правда, ему понадобилось прежде взвинтить себя, довести себя до точки. Негры подались назад, а потом окружили их кольцом, оставив им достаточно места для драки.
Томасу Хадсону было непонятно, на что рассчитывал этот человек, поднимаясь на причал. Они не обменялись ни словом, вокруг виднелись одни черные лица, и он развернулся в свинге, а Роджер ударил его по зубам левой, и на губах яхтсмена выступила кровь. Он снова развернулся, и Роджер ответил сильным двойным хуком по правому глазу. Он сделал захват, и Роджер правой дал ему кулаком в живот с такой силой, что порвал свой свитер, а потом, оттолкнув, съездил его по лицу тыльной стороной открытой левой.
Негры наблюдали за дракой молча. Они держали их обоих в кольце, оставив им достаточно места для схватки. Кто-то включил на причале фонарь (наверно, Фред — бой Джонни, подумал Том), и все было хорошо видно.
Роджер кинулся на противника и сделал три быстрых хука по голове. Яхтсмен снова сделал захват, свитер на Роджере разорвался еще в другом месте, когда он оттолкнул противника и дал ему два раза по зубам.
— Хватит левой! — заорал Фрэнк. — Правой давай, правой! Врежь ему, стервецу!
— Имеете что-нибудь сообщить мне? — сказал Роджер и ударил его хуком по зубам.
Изо рта у яхтсмена хлестала кровь, вся правая сторона лица вспухла, правый глаз почти закрылся.
Яхтсмен вцепился в Роджера, и Роджер захватил его и не дал ему упасть. Дышал он тяжело и не говорил ни слова. Роджер держал его за локти, и Том видел, как он потирает ему изнутри большими пальцами сухожилия между бицепсами и предплечьем.
— Не хлещи на меня своей кровищей, сволочь! — сказал Роджер и, размахнувшись левой, отогнул ему голову назад и снова ударил тыльной стороной руки по лицу. — Заказывай себе новый нос, — сказал он.
— Врежь ему, Роджер, врежь ему! — умолял его Фрэнк.
— Ты, болван, не видишь, что он делает! — сказал Фред Уилсон. — Изничтожает человека.
Яхтсмен вцепился в Роджера, но Роджер оттолкнул его.
— Ну, бей! — сказал он. — Что же ты? Бей!
Яхтсмен ударил его длинным боковым, но Роджер сделал нырок и вошел с ним в клинч.
— Тебя как зовут? — спросил он.
Яхтсмен ничего не ответил. Он только тяжело переводил дух, точно умирал от приступа астмы.
Роджер снова схватил его за локти.
— А ты, подлец, сильный, — сказал он. — Но кто тебе говорил, что ты умеешь драться?
Яхтсмен сделал слабый замах, и Роджер сгреб его, рванул на себя, крутнул разок и дважды ударил правым кулаком по уху.
— Ну как, постиг, что нельзя приставать к людям? — спросил он.
— Посмотрите на его ухо, — сказал Руперт. — Как виноградная гроздь.
Роджер снова держал яхтсмена за локти, нажимая с внутренней стороны на сухожилия ниже бицепсов. Томас Хадсон следил за выражением лица яхтсмена. Вначале оно испуга не выражало, просто было подлое, как у свиньи, как у подлейшего кабана. Но теперь он был перепуган насмерть. Ему, наверно, не приходилось слышать, что бывают драки, которые никто не останавливает. А может, в мозгу у него шевельнулось воспоминание о прочитанном где-то, когда упавшего затаптывают ногами. Он все еще пытался драться. Каждый раз, когда Роджер говорил ему: «Ну, бей!» — или отталкивал от себя, он пытался ударить его. Сдаваться он не хотел.
Роджер снова оттолкнул его прочь. Он стоял, не сводя с Роджера глаз. Как только Роджер разжимал свою хватку, которая делала этого человека совершенно беспомощным, страх его немного ослабевал и возвращалась подлость. Он стоял перепуганный, избитый — лицо изуродовано, губы в крови, а ухо — как перезрелая фига, потому что мелкие кровоизлияния в нем слились под кожей в большую гематому. И пока он стоял так, не чувствуя на себе рук Роджера, страх его ослабевал, а вместо страха накипала неистребимая подлость.
— Ну, что скажете? — спросил Роджер.
— Паскуда, — сказал он. И, сказав, прижал подбородок к груди, поднял стиснутые кулаки и стал боком к Роджеру, похожий на мальчишку, чье упрямство трудно переломить.
— Ну держись! — крикнул Руперт. — Ну, теперь будет по всем правилам.
Но то, что за этим последовало, не было ни особенно эффектным, ни особенно поучительным. Роджер быстро шагнул к своему противнику, поднял левое плечо и, замахнувшись правым кулаком снизу, ударил его справа по голове. Яхтсмен упал на четвереньки и уткнулся в настил лбом. Постоял так с минуту, упираясь лбом в доски настила, и потом мягко повалился на бок. Роджер посмотрел на него, подошел к краю причала и спрыгнул на катер.
Матросы понесли хозяина домой. Они не вмешивались в то, что происходило на причале, просто подошли туда, где он лежал на боку, подняли и понесли провисавшее у них на руках тело. Кто-то из негров помог им спустить его с причала и внести в каюту. Тело внесли, и дверь за ним затворилась.
— Надо бы вызвать врача, — сказал Томас Хадсон.
— Он не очень сильно стукнулся, когда рухнул, — сказал Роджер. — Я беспокоился за причал.
— Последний удар по уху не пойдет ему на пользу, — сказал Джонни Гуднер.
— Физиономию вы ему загубили, — сказал Фрэнк. — А уж ухо! Первый раз вижу, чтобы ухо так разнесло. Сначала оно было как виноградная гроздь, а потом стало как апельсин.
— Голые руки — вещь опасная, — сказал Роджер. — Люди понятия не имеют, что ими можно натворить. В глаза бы мне не видать этого типа.
— Теперь, если встретитесь с ним, сразу его узнаете.
— Надеюсь, он очухается, — сказал Роджер.
— Драку вы провели просто блистательно, мистер Роджер, — сказал Фред.
— Ну ее к черту, эту драку, — сказал Роджер. — И кому она была нужна?
— Он сам во всем виноват, — сказал Фред.
— Бросьте огорчаться, — сказал Роджеру Фрэнк. — Я этих битых много перевидал. Ничего ему не сделается.
Негры расходились с причала, толкуя между собой о драке. Их смутил вид этого белого человека, когда его уносили на яхту, и вся их бравада насчет поджога комиссарского дома понемногу испарилась.
— Всего вам хорошего, капитан Фрэнк, — сказал Руперт.
— Уходишь, Руперт? — спросил его Фрэнк.
— Да, мы хотим заглянуть к мистеру Бобби, посмотрим, что там делается.
— Всего хорошего, Руперт, — сказал Роджер. — До завтра.
Роджер сидел мрачный, левая рука у него распухла и стала величиной с грейпфрут. Правую тоже разнесло, но не так сильно. Больше ничто не говорило о том, что он участвовал в драке, разве только оторванный ворот свитера, болтавшийся на груди. Один удар пришелся ему по голове, и на лбу вскочила небольшая шишка. Джон смазал ему ободранные, кровоточащие костяшки пальцев меркурохромом. Роджер даже не посмотрел на свои руки.
— Пошли к Бобби, поглядим, может, там идет веселье, — сказал Фрэнк.
— Вы не огорчайтесь, Родж, — сказал Фред Уилсон и взобрался на причал. — Только сосунки огорчаются.
Они зашагали по причалу — один с гитарой, другой с банджо — и пошли прямо на огни и пение, доносившееся из открытых дверей «Понсе-де-Леон».
— Славный малый Фредди, — сказал Джонни Томасу Хадсону.
— Он всегда был славным малым, — сказал Томас Хадсон. — Но в паре с Фрэнком ему быть вредно.
Роджер молчал, и Томасу Хадсону было неспокойно за него — за него и за многое другое.
— Может, пора домой? — сказал ему Томас Хадсон.
— У меня все еще кошки на сердце скребут из-за этого типа, — сказал Роджер.
Он сидел спиной к корме и правой рукой держал левую.
— Пусть больше не скребут, — вполголоса сказал Джон. — Он уже на ногах.
— Да-а?
— Вон вышел, да еще с ружьем.
— Ой, худо мне будет! — сказал Роджер. Но голос у него был веселый. Он сидел спиной к корме и даже не оглянулся.
Яхтсмен вышел на корму, на сей раз в пижамных штанах и в куртке, но прежде всего бросалось в глаза ружье. Уже после ружья Томас Хадсон перевел взгляд на лицо, а лицо было страшное. Кто-то обработал его, на щеках были полоски пластыря, марли и мазки меркурохрома. Только с ухом ничего не сделали. От боли до него, наверно, и дотронуться нельзя, подумал Томас Хадсон, и оно торчит жесткое, раздутое и выделяется теперь больше всего. Они молчали, и он тоже молчал, повернув к ним свою изуродованную физиономию и сжимая в руках ружье. Глаза у него так затекли, что он, должно быть, почти ничего не видел. Все молчали.
Роджер медленно повернул голову, увидел его и бросил через плечо:
— Идите поставьте ружье на место и ложитесь спать.
Он все стоял с ружьем в руках. Его распухшие губы шевельнулись, но он не мог выговорить ни слова.
— Выстрелить человеку в спину — на это подлости у вас хватит, только кишка тонка, — спокойно бросил через плечо Роджер. — Идите поставьте ружье на место и ложитесь спать.
Роджер сидел все так же спиной к нему. И вдруг он решился на выходку, которая Томасу Хадсону показалась отчаянной.
— Вам не кажется, что этот тип напоминает леди Макбет, когда она выходит из своей опочивальни в ночной сорочке? — сказал он, обращаясь к остальным, кто был с ним на корме.
Томас Хадсон замер в ожидании. Но ничего не случилось, и, постояв еще немного, яхтсмен повернулся и ушел в каюту, унося с собой ружье.
— Вот теперь я вздохну свободно, — сказал Роджер. — Я чувствовал, как пот катится у меня из-под мышек прямо к ногам. Пошли домой, Том. Он очухался.
— Не очень-то он очухался, — сказал Джонни.
— Хватит с него, — сказал Роджер. — Тоже называется — человек.
— Пошли, Роджер, — сказал Томас Хадсон. — Пойдем, побудешь у меня.
— Ладно.
Они простились с Джоном и пошли по Королевскому шоссе к дому. Кругом все еще праздновали день рождения королевы.
— Хочешь, зайдем в «Понсе-де-Леон»? — спросил Томас Хадсон.
— Ой, нет, — сказал Роджер.
— Я хотел сказать Фредди, что этот тип очухался.
— Ну и скажи. А я пойду к тебе.
Когда Томас Хадсон вернулся домой, Роджер ничком лежал на кровати в дальнем конце крытой веранды, обращенном в глубь острова. Было совсем темно, и праздничный шум еле доносился сюда из бара.
— Спишь? — спросил Томас Хадсон.
— Нет.
— Выпить хочешь?
— Да нет, пожалуй. Спасибо.
— Как рука?
— Распухла и болит. Но это пустяки.
— Тебе снова не по себе?
— Да. Накатило, да как!
— Завтра утром приедут ребята.
— Вот и хорошо.
— Ты правда не хочешь выпить?
— Нет, дружок. А ты пей.
— Я, пожалуй, хлебну виски на сон грядущий.
Томас Хадсон подошел к холодильнику, приготовил себе стакан виски с содовой, вернулся на веранду и сел там в темноте рядом с Роджером, лежавшим на кровати.
— Сколько же всякой сволочи гуляет по белу свету, — сказал Роджер. — Этот тип — порядочная дрянь, Том.
— Ты его кое-чему научил.
— Нет. Вряд ли. Я осрамил его и немножечко подпортил. Но он отыграется на ком-нибудь другом.
— Он сам напросился на драку.
— Конечно. Но я не довел дела до конца.
— Ты его только что не убил.
— Вот об этом я и говорю. Он теперь еще подлее будет.
— А может, ты его все-таки проучил, дал ему хороший урок?
— Нет. Вряд ли. То же самое было и в Калифорнии.
— А что там случилось? Ты мне так ничего и не рассказал.
— Была драка вроде сегодняшней.
— С кем?
Роджер назвал имя человека, занимавшего высокий пост в том, что именуется индустрией.
— Я не имел ни малейшего желания связываться с ним, — сказал он. — Это случилось в доме, где у меня возникли некоторые осложнения с женщиной, и, собственно говоря, мне там быть не полагалось. Весь вечер этот субъект донимал, и донимал, и донимал меня — куда хуже, чем это было сегодня. Наконец терпение мое лопнуло, и я дал ему, дал как следует, ни на что не глядя, и он неловко ударился головой о мраморные ступеньки бассейна. На беду, бассейн был рядом. В себя он пришел к началу третьего дня в «Ливанских кедрах», так что убийцей я не стал. Но у них все было на мази. Таких свидетелей вымуштровали, что, если б осудили за непреднамеренное убийство, считалось бы, что я легко отделался.
— Ну а дальше?
— А дальше, когда он смог вернуться к делам, мне такое обвинение припаяли, только держись. На все сто. Дальше некуда.
— В чем же тебя обвинили?
— Во всем. Пачками сыпали.
— Не хочешь мне сказать?
— Нет. Тебе это ни к чему. Поверь мне на слово, что это было подстроено. Такое на меня возвели, что люди и не заговаривают со мной об этом. Ты разве не заметил?
— Пожалуй.
— Поэтому я и скис после сегодняшней драки. Всякая дрянь гуляет на белом свете. Отпетые мерзавцы. Бить их — это еще ничего не решает. Отчасти потому они и провоцируют нас. — Он повернулся на кровати и лег навзничь. — Знаешь, Томми, зло — страшная вещь. И оно изощряется, как дьявол. А ведь в старину были какие-то понятия о добре и зле.
— Пожалуй, мало кто отнесет твои деяния в рубрику абсолютного добра, — сказал ему Томас Хадсон.
— Конечно. Да я и не претендую на это. Хотя мне жаль, что я такой. Борьба со злом не делает человека поборником добра. Сегодня я боролся с ним, а потом сам поддался злу. Оно поднималось во мне, как прилив.
— Всякая драка — мерзость.
— Знаю. Ну а как быть?
— Раз уж начал — побеждай.
— Правильно. Но мне стоило начать, и я сразу увлекся.
— Ты увлекся бы еще больше, если бы он действительно дрался.
— Надеюсь, — сказал Роджер. — Хотя кто его знает. Мне хочется уничтожить всю эту мерзость. Но если увлекаешься, значит, сам недалеко ушел от тех, с кем дерешься.
— Он — омерзительный тип, — сказал Томас Хадсон.
— Не омерзительнее, чем тот, в Калифорнии. Вся беда в том, что их слишком уж много. Они всюду, в каждой стране, Томми, и все больше и больше забирают власть. Мы живем в плохие времена, Томми.
— Когда они были хорошими?
— Были дни, когда нам с тобой жилось хорошо.
— Правильно. Нам хорошо жилось в разных хороших местах. Но времена-то были плохие.
— Я этого не понимал, — сказал Роджер. — Люди говорили, что времена хорошие, а потом от этих людей дым сошел. У всех тогда были деньги, а у меня не было. Потом и у меня завелись, а дела стали дрянь. Но все-таки тогда люди не казались такими подлецами и мерзавцами.
— Ты тоже знаешься с порядочной дрянью.
— Попадаются и хорошие люди.
— Таких немного.
— Но есть. Ты всех моих друзей не знаешь.
— Ты водишься со всякой шантрапой.
— А чьи там сегодня были друзья? Твои или мои?
— Наши общие. Они не так уж плохи. Ничтожества, но не злостные.
— Да, — сказал Роджер. — Не злостные. Фрэнк — дрянцо. Порядочное дрянцо. Впрочем, злостным я его не считаю. Но теперь я на многое смотрю иначе. А они с Фредом что-то очень уж быстро стали зловредными.
— Я отличаю добро от зла. И не говорю, что все это непонятно и не моего ума дело.
— А я с добром не очень знаком. У меня с ним никогда не получалось. Зло — это по моей части. Зло я сразу могу опознать.
— Скверно сегодня получилось. Жаль.
— Просто на меня хандра нашла.
— Ну как, спать? Спи здесь.
— Спасибо. Если можно, здесь и лягу. Но сначала я посижу в библиотеке, почитаю немножко. Где у тебя те австралийские рассказы, я в последний свой приезд их здесь видал.
— Генри Лоусон?
— Да.
— Сейчас разыщу.
Томас Хадсон лег спать, и, когда он проснулся среди ночи, свет в библиотеке все еще горел.
V
— Не понимаю, почему она чувствует такую неудовлетворенность, — сказал Фред Уилсон. — В физическом смысле вы же прекрасный экземпляр. Вид у вас просто великолепный. Вы, наверно, гроза теннисного клуба. Такую форму сохраняете — во что вам это обходится? Погляди на него, Фрэнк. Ты видал когда-нибудь такую дорогостоящую верхушку у мужчины?
— А все-таки вы допустили ошибку, уважаемый, — сказал Фрэнк. — Не ту часть пижамы надели. Честно говоря, я впервые вижу, чтобы мужчина щеголял в одних пижамных штанах. Вы и в постель так ложитесь?
— Не мешайте даме уснуть, трепачи паршивые, — сказал яхтсмен.
— Спустились бы вы лучше вниз, — сказал ему Фрэнк. — А то как бы вам не влипнуть тут в историю из-за ваших словечек. Кто за вами присмотрит, шофера-то при вас нет. Вас в школу всегда шофер возит?
— Он не школьник, Фрэнк, — сказал Фред Уилсон, откладывая в сторону гитару. — Он уже большой. Он бизнесмен. Что, ты не можешь распознать бизнесмена, который ворочает крупными делами?
— Ты бизнесмен, сынок? — спросил Фрэнк. — Тогда беги вниз в каюту, это самое лучшее для тебя дело. А торчать здесь, наверху, — это вообще не дело.
— Он прав, — сказал Фред Уилсон: — На нас ты не наживешься. Ступай лучше к себе в каюту. А к шуму, ничего, привыкнешь.
— Свиньи грязные, — сказал яхтсмен, переводя взгляд с одного на другого.
— Уноси свое роскошное тело в каюту, слышал? — сказал Уилсон, — А дама твоя уж как-нибудь заснет. Я в этом не сомневаюсь.
— Свиньи, — сказал яхтсмен. — Свиньи паршивые.
— А другого словечка ты не придумаешь? — сказал Фрэнк. — Свиньи начинают здорово надоедать. Ступай вниз, ступай, а то простудишься. Будь у меня столь роскошный торс, я бы не стал рисковать им в такой ветреный вечер.
Яхтсмен оглядел их всех, точно стараясь запомнить.
— Ты нас не позабудешь, — сказал ему Фрэнк. — А забудешь, так я сам тебе напомню при встрече.
— Падаль, — сказал яхтсмен, повернулся и ушел вниз.
— Кто он такой? — спросил Джонни Гуднер. — Я будто видел его где-то.
— Я его знаю, и он меня знает, — сказал Фрэнк. — Дрянь человек.
— А кто он такой, ты не помнишь? — спросил Джонни.
— Он барахло, — сказал Франк. — Какая разница, кто он, что он, если это барахло.
— Пожалуй, никакой, — сказал Томас Хадсон. — Но вы оба уж очень на него навалились.
— А с барахлом так и надо. Наваливайся на него. Но мы не так уж грубо с ним обошлись.
— Свою антипатию вы от него, по-моему, не скрыли, — сказал Томас Хадсон.
— Я слышал собачий лай, — сказал Роджер. — Ракеты, наверно, напугали его собаку. Хватит этих ракет. Я знаю, вы развлекаетесь, Фрэнк. Вам везет, что никакой беды вы не натворили. Но зачем пугать несчастную собачонку?
— Это его жена лаяла, — весело сказал Фрэнк. — Давайте пальнем ему в каюту и осветим семейную сценку.
— Я отсюда ухожу, — сказал Роджер. — Мне ваши шутки не нравятся. По-моему, всякие выкрутасы с автомобилями — это не смешно. По-моему, когда самолет ведет пьяный летчик — это не смешно. По-моему, пугать собак тоже не смешно.
— А вас тут никто не держит, — сказал Фрэнк. — Вы последнее время всем в печенку въелись.
— Вот как?
— Конечно. Вы с Томом оба стали ханжами. Портите всякое веселье. Исправились, видите ли. Раньше сами не дураки были повеселиться. А теперь никто не смей. Сознательные, видите ли, стали.
— Значит, это сознательность во мне заговорила, если я не хочу, чтоб подожгли причал Брауна?
— Конечно. Она и так может проявиться. А у вас ее хоть отбавляй. Слышал я, что вы там вытворяли в Калифорнии.
— Знаешь что, взял бы ты свой пистолет и пошел бы куда-нибудь в другое место развлекаться, — сказал Фрэнку Джонни Гуднер. — Нам было весело, пока ты не начал безобразничать.
— Значит, ты тоже такой, — сказал Фрэнк.
— А нельзя ли все-таки полегче? — предостерег его Роджер.
— Я здесь единственный, кто еще умеет веселиться, — сказал Фрэнк. — А вы все переростки, религиозные психи, лицемеры, благотворители…
— Капитан Фрэнк! — Руперт наклонился над бортом причала.
— Руперт мой единственный друг. — Фрэнк поднял голову. — Да, Руперт?
— Капитан Фрэнк, а как же с комиссаром?
— Мы подожжем его, Руперт, подожжем, дружок.
— Дай бог вам здоровья, капитан Фрэнк, — сказал Руперт. — Рому не хотите?
— Мне и так хорошо, — сказал ему Фрэнк. — Ну, ложись!
— Ложись! — скомандовал Руперт. — Лицом вниз!
Фрэнк выстрелил над бортом причала, и ракета вспыхнула на усыпанной гравием дорожке почти у самой веранды комиссарского дома и сгорела там. Негры на причале охнули.
— Вот дьявол! — сказал Руперт. — Самую малость не попали. Не повезло. Еще раз, капитан Фрэнк.
В кокпите яхты, стоявшей у них за кормой, загорелся фонарь, и ее хозяин снова вышел из каюты. На сей раз он явился в белой рубашке, белых парусиновых брюках и в спортивных туфлях. Волосы у него были гладко причесаны, а лицо красное, в белых пятнах. Ближе всех, спиной к нему, стоял на корме Джон, а за ним с мрачным видом сидел Роджер. Между обоими судами было фута три воды; яхтсмен вышел на палубу и уставил палец на Роджера.
— Паскуда, — сказал он. — Вонючая, грязная паскуда.
Роджер поднял голову и удивленно взглянул на него.
— Вы, наверно, имеете в виду меня? — крикнул ему Фрэнк. — Тогда свинья, а не паскуда.
Яхтсмен не обратил на него внимания и снова набросился на Роджера.
— Паскуда толстомордая. — Он почти задыхался. — Жулик. Шарлатан. Жулик подзаборный. Паршивый писатель и дерьмовый художник.
— Что это вы? Кому вы все это говорите? — Роджер встал.
— Тебе. Тебе, паскуда. Тебе, шарлатан. Тебе, трус. Ах ты, паскуда. Паскуда грязная.
— Вы сошли с ума, — спокойно сказал Роджер.
— Паскуда! — Яхтсмен кричал через три фута воды, отделявшие одно судно от другого, будто дразня зверей в современном зоопарке, где их отгораживают от зрителей не решетки, а рвы. — Жулик.
— Это он про меня, — радостно сказал Фрэнк. — Вы разве со мной не знакомы? Я же свинья.
— Нет, про него. — Яхтсмен показал пальцем на Роджера: — Жулик.
— Слушайте, — сказал ему Роджер. — Вы же это не для меня говорите. Вы сыплете руганью только затем, чтобы потом повторить в Нью-Йорке все, что вы мне тут наговорили.
Это было сказано разумно, сдержанно, точно он на самом деле хотел, чтобы этот человек понял его и замолчал.
— Паскуда! — крикнул яхтсмен, все больше и больше распаляясь и вгоняя себя в истерику, ради которой он и оделся. — Грязная, вонючая паскуда!
— Вы это не для меня говорите, — еще спокойнее повторил Роджер, и Томас Хадсон понял, что дальнейшее у него уже решено. — Советую вам замолчать. А если хотите поговорить со мной, поднимитесь на причал.
Роджер пошел к причалу, и, против всех ожиданий, яхтсмен тоже полез туда как миленький. Правда, ему понадобилось прежде взвинтить себя, довести себя до точки. Негры подались назад, а потом окружили их кольцом, оставив им достаточно места для драки.
Томасу Хадсону было непонятно, на что рассчитывал этот человек, поднимаясь на причал. Они не обменялись ни словом, вокруг виднелись одни черные лица, и он развернулся в свинге, а Роджер ударил его по зубам левой, и на губах яхтсмена выступила кровь. Он снова развернулся, и Роджер ответил сильным двойным хуком по правому глазу. Он сделал захват, и Роджер правой дал ему кулаком в живот с такой силой, что порвал свой свитер, а потом, оттолкнув, съездил его по лицу тыльной стороной открытой левой.
Негры наблюдали за дракой молча. Они держали их обоих в кольце, оставив им достаточно места для схватки. Кто-то включил на причале фонарь (наверно, Фред — бой Джонни, подумал Том), и все было хорошо видно.
Роджер кинулся на противника и сделал три быстрых хука по голове. Яхтсмен снова сделал захват, свитер на Роджере разорвался еще в другом месте, когда он оттолкнул противника и дал ему два раза по зубам.
— Хватит левой! — заорал Фрэнк. — Правой давай, правой! Врежь ему, стервецу!
— Имеете что-нибудь сообщить мне? — сказал Роджер и ударил его хуком по зубам.
Изо рта у яхтсмена хлестала кровь, вся правая сторона лица вспухла, правый глаз почти закрылся.
Яхтсмен вцепился в Роджера, и Роджер захватил его и не дал ему упасть. Дышал он тяжело и не говорил ни слова. Роджер держал его за локти, и Том видел, как он потирает ему изнутри большими пальцами сухожилия между бицепсами и предплечьем.
— Не хлещи на меня своей кровищей, сволочь! — сказал Роджер и, размахнувшись левой, отогнул ему голову назад и снова ударил тыльной стороной руки по лицу. — Заказывай себе новый нос, — сказал он.
— Врежь ему, Роджер, врежь ему! — умолял его Фрэнк.
— Ты, болван, не видишь, что он делает! — сказал Фред Уилсон. — Изничтожает человека.
Яхтсмен вцепился в Роджера, но Роджер оттолкнул его.
— Ну, бей! — сказал он. — Что же ты? Бей!
Яхтсмен ударил его длинным боковым, но Роджер сделал нырок и вошел с ним в клинч.
— Тебя как зовут? — спросил он.
Яхтсмен ничего не ответил. Он только тяжело переводил дух, точно умирал от приступа астмы.
Роджер снова схватил его за локти.
— А ты, подлец, сильный, — сказал он. — Но кто тебе говорил, что ты умеешь драться?
Яхтсмен сделал слабый замах, и Роджер сгреб его, рванул на себя, крутнул разок и дважды ударил правым кулаком по уху.
— Ну как, постиг, что нельзя приставать к людям? — спросил он.
— Посмотрите на его ухо, — сказал Руперт. — Как виноградная гроздь.
Роджер снова держал яхтсмена за локти, нажимая с внутренней стороны на сухожилия ниже бицепсов. Томас Хадсон следил за выражением лица яхтсмена. Вначале оно испуга не выражало, просто было подлое, как у свиньи, как у подлейшего кабана. Но теперь он был перепуган насмерть. Ему, наверно, не приходилось слышать, что бывают драки, которые никто не останавливает. А может, в мозгу у него шевельнулось воспоминание о прочитанном где-то, когда упавшего затаптывают ногами. Он все еще пытался драться. Каждый раз, когда Роджер говорил ему: «Ну, бей!» — или отталкивал от себя, он пытался ударить его. Сдаваться он не хотел.
Роджер снова оттолкнул его прочь. Он стоял, не сводя с Роджера глаз. Как только Роджер разжимал свою хватку, которая делала этого человека совершенно беспомощным, страх его немного ослабевал и возвращалась подлость. Он стоял перепуганный, избитый — лицо изуродовано, губы в крови, а ухо — как перезрелая фига, потому что мелкие кровоизлияния в нем слились под кожей в большую гематому. И пока он стоял так, не чувствуя на себе рук Роджера, страх его ослабевал, а вместо страха накипала неистребимая подлость.
— Ну, что скажете? — спросил Роджер.
— Паскуда, — сказал он. И, сказав, прижал подбородок к груди, поднял стиснутые кулаки и стал боком к Роджеру, похожий на мальчишку, чье упрямство трудно переломить.
— Ну держись! — крикнул Руперт. — Ну, теперь будет по всем правилам.
Но то, что за этим последовало, не было ни особенно эффектным, ни особенно поучительным. Роджер быстро шагнул к своему противнику, поднял левое плечо и, замахнувшись правым кулаком снизу, ударил его справа по голове. Яхтсмен упал на четвереньки и уткнулся в настил лбом. Постоял так с минуту, упираясь лбом в доски настила, и потом мягко повалился на бок. Роджер посмотрел на него, подошел к краю причала и спрыгнул на катер.
Матросы понесли хозяина домой. Они не вмешивались в то, что происходило на причале, просто подошли туда, где он лежал на боку, подняли и понесли провисавшее у них на руках тело. Кто-то из негров помог им спустить его с причала и внести в каюту. Тело внесли, и дверь за ним затворилась.
— Надо бы вызвать врача, — сказал Томас Хадсон.
— Он не очень сильно стукнулся, когда рухнул, — сказал Роджер. — Я беспокоился за причал.
— Последний удар по уху не пойдет ему на пользу, — сказал Джонни Гуднер.
— Физиономию вы ему загубили, — сказал Фрэнк. — А уж ухо! Первый раз вижу, чтобы ухо так разнесло. Сначала оно было как виноградная гроздь, а потом стало как апельсин.
— Голые руки — вещь опасная, — сказал Роджер. — Люди понятия не имеют, что ими можно натворить. В глаза бы мне не видать этого типа.
— Теперь, если встретитесь с ним, сразу его узнаете.
— Надеюсь, он очухается, — сказал Роджер.
— Драку вы провели просто блистательно, мистер Роджер, — сказал Фред.
— Ну ее к черту, эту драку, — сказал Роджер. — И кому она была нужна?
— Он сам во всем виноват, — сказал Фред.
— Бросьте огорчаться, — сказал Роджеру Фрэнк. — Я этих битых много перевидал. Ничего ему не сделается.
Негры расходились с причала, толкуя между собой о драке. Их смутил вид этого белого человека, когда его уносили на яхту, и вся их бравада насчет поджога комиссарского дома понемногу испарилась.
— Всего вам хорошего, капитан Фрэнк, — сказал Руперт.
— Уходишь, Руперт? — спросил его Фрэнк.
— Да, мы хотим заглянуть к мистеру Бобби, посмотрим, что там делается.
— Всего хорошего, Руперт, — сказал Роджер. — До завтра.
Роджер сидел мрачный, левая рука у него распухла и стала величиной с грейпфрут. Правую тоже разнесло, но не так сильно. Больше ничто не говорило о том, что он участвовал в драке, разве только оторванный ворот свитера, болтавшийся на груди. Один удар пришелся ему по голове, и на лбу вскочила небольшая шишка. Джон смазал ему ободранные, кровоточащие костяшки пальцев меркурохромом. Роджер даже не посмотрел на свои руки.
— Пошли к Бобби, поглядим, может, там идет веселье, — сказал Фрэнк.
— Вы не огорчайтесь, Родж, — сказал Фред Уилсон и взобрался на причал. — Только сосунки огорчаются.
Они зашагали по причалу — один с гитарой, другой с банджо — и пошли прямо на огни и пение, доносившееся из открытых дверей «Понсе-де-Леон».
— Славный малый Фредди, — сказал Джонни Томасу Хадсону.
— Он всегда был славным малым, — сказал Томас Хадсон. — Но в паре с Фрэнком ему быть вредно.
Роджер молчал, и Томасу Хадсону было неспокойно за него — за него и за многое другое.
— Может, пора домой? — сказал ему Томас Хадсон.
— У меня все еще кошки на сердце скребут из-за этого типа, — сказал Роджер.
Он сидел спиной к корме и правой рукой держал левую.
— Пусть больше не скребут, — вполголоса сказал Джон. — Он уже на ногах.
— Да-а?
— Вон вышел, да еще с ружьем.
— Ой, худо мне будет! — сказал Роджер. Но голос у него был веселый. Он сидел спиной к корме и даже не оглянулся.
Яхтсмен вышел на корму, на сей раз в пижамных штанах и в куртке, но прежде всего бросалось в глаза ружье. Уже после ружья Томас Хадсон перевел взгляд на лицо, а лицо было страшное. Кто-то обработал его, на щеках были полоски пластыря, марли и мазки меркурохрома. Только с ухом ничего не сделали. От боли до него, наверно, и дотронуться нельзя, подумал Томас Хадсон, и оно торчит жесткое, раздутое и выделяется теперь больше всего. Они молчали, и он тоже молчал, повернув к ним свою изуродованную физиономию и сжимая в руках ружье. Глаза у него так затекли, что он, должно быть, почти ничего не видел. Все молчали.
Роджер медленно повернул голову, увидел его и бросил через плечо:
— Идите поставьте ружье на место и ложитесь спать.
Он все стоял с ружьем в руках. Его распухшие губы шевельнулись, но он не мог выговорить ни слова.
— Выстрелить человеку в спину — на это подлости у вас хватит, только кишка тонка, — спокойно бросил через плечо Роджер. — Идите поставьте ружье на место и ложитесь спать.
Роджер сидел все так же спиной к нему. И вдруг он решился на выходку, которая Томасу Хадсону показалась отчаянной.
— Вам не кажется, что этот тип напоминает леди Макбет, когда она выходит из своей опочивальни в ночной сорочке? — сказал он, обращаясь к остальным, кто был с ним на корме.
Томас Хадсон замер в ожидании. Но ничего не случилось, и, постояв еще немного, яхтсмен повернулся и ушел в каюту, унося с собой ружье.
— Вот теперь я вздохну свободно, — сказал Роджер. — Я чувствовал, как пот катится у меня из-под мышек прямо к ногам. Пошли домой, Том. Он очухался.
— Не очень-то он очухался, — сказал Джонни.
— Хватит с него, — сказал Роджер. — Тоже называется — человек.
— Пошли, Роджер, — сказал Томас Хадсон. — Пойдем, побудешь у меня.
— Ладно.
Они простились с Джоном и пошли по Королевскому шоссе к дому. Кругом все еще праздновали день рождения королевы.
— Хочешь, зайдем в «Понсе-де-Леон»? — спросил Томас Хадсон.
— Ой, нет, — сказал Роджер.
— Я хотел сказать Фредди, что этот тип очухался.
— Ну и скажи. А я пойду к тебе.
Когда Томас Хадсон вернулся домой, Роджер ничком лежал на кровати в дальнем конце крытой веранды, обращенном в глубь острова. Было совсем темно, и праздничный шум еле доносился сюда из бара.
— Спишь? — спросил Томас Хадсон.
— Нет.
— Выпить хочешь?
— Да нет, пожалуй. Спасибо.
— Как рука?
— Распухла и болит. Но это пустяки.
— Тебе снова не по себе?
— Да. Накатило, да как!
— Завтра утром приедут ребята.
— Вот и хорошо.
— Ты правда не хочешь выпить?
— Нет, дружок. А ты пей.
— Я, пожалуй, хлебну виски на сон грядущий.
Томас Хадсон подошел к холодильнику, приготовил себе стакан виски с содовой, вернулся на веранду и сел там в темноте рядом с Роджером, лежавшим на кровати.
— Сколько же всякой сволочи гуляет по белу свету, — сказал Роджер. — Этот тип — порядочная дрянь, Том.
— Ты его кое-чему научил.
— Нет. Вряд ли. Я осрамил его и немножечко подпортил. Но он отыграется на ком-нибудь другом.
— Он сам напросился на драку.
— Конечно. Но я не довел дела до конца.
— Ты его только что не убил.
— Вот об этом я и говорю. Он теперь еще подлее будет.
— А может, ты его все-таки проучил, дал ему хороший урок?
— Нет. Вряд ли. То же самое было и в Калифорнии.
— А что там случилось? Ты мне так ничего и не рассказал.
— Была драка вроде сегодняшней.
— С кем?
Роджер назвал имя человека, занимавшего высокий пост в том, что именуется индустрией.
— Я не имел ни малейшего желания связываться с ним, — сказал он. — Это случилось в доме, где у меня возникли некоторые осложнения с женщиной, и, собственно говоря, мне там быть не полагалось. Весь вечер этот субъект донимал, и донимал, и донимал меня — куда хуже, чем это было сегодня. Наконец терпение мое лопнуло, и я дал ему, дал как следует, ни на что не глядя, и он неловко ударился головой о мраморные ступеньки бассейна. На беду, бассейн был рядом. В себя он пришел к началу третьего дня в «Ливанских кедрах», так что убийцей я не стал. Но у них все было на мази. Таких свидетелей вымуштровали, что, если б осудили за непреднамеренное убийство, считалось бы, что я легко отделался.
— Ну а дальше?
— А дальше, когда он смог вернуться к делам, мне такое обвинение припаяли, только держись. На все сто. Дальше некуда.
— В чем же тебя обвинили?
— Во всем. Пачками сыпали.
— Не хочешь мне сказать?
— Нет. Тебе это ни к чему. Поверь мне на слово, что это было подстроено. Такое на меня возвели, что люди и не заговаривают со мной об этом. Ты разве не заметил?
— Пожалуй.
— Поэтому я и скис после сегодняшней драки. Всякая дрянь гуляет на белом свете. Отпетые мерзавцы. Бить их — это еще ничего не решает. Отчасти потому они и провоцируют нас. — Он повернулся на кровати и лег навзничь. — Знаешь, Томми, зло — страшная вещь. И оно изощряется, как дьявол. А ведь в старину были какие-то понятия о добре и зле.
— Пожалуй, мало кто отнесет твои деяния в рубрику абсолютного добра, — сказал ему Томас Хадсон.
— Конечно. Да я и не претендую на это. Хотя мне жаль, что я такой. Борьба со злом не делает человека поборником добра. Сегодня я боролся с ним, а потом сам поддался злу. Оно поднималось во мне, как прилив.
— Всякая драка — мерзость.
— Знаю. Ну а как быть?
— Раз уж начал — побеждай.
— Правильно. Но мне стоило начать, и я сразу увлекся.
— Ты увлекся бы еще больше, если бы он действительно дрался.
— Надеюсь, — сказал Роджер. — Хотя кто его знает. Мне хочется уничтожить всю эту мерзость. Но если увлекаешься, значит, сам недалеко ушел от тех, с кем дерешься.
— Он — омерзительный тип, — сказал Томас Хадсон.
— Не омерзительнее, чем тот, в Калифорнии. Вся беда в том, что их слишком уж много. Они всюду, в каждой стране, Томми, и все больше и больше забирают власть. Мы живем в плохие времена, Томми.
— Когда они были хорошими?
— Были дни, когда нам с тобой жилось хорошо.
— Правильно. Нам хорошо жилось в разных хороших местах. Но времена-то были плохие.
— Я этого не понимал, — сказал Роджер. — Люди говорили, что времена хорошие, а потом от этих людей дым сошел. У всех тогда были деньги, а у меня не было. Потом и у меня завелись, а дела стали дрянь. Но все-таки тогда люди не казались такими подлецами и мерзавцами.
— Ты тоже знаешься с порядочной дрянью.
— Попадаются и хорошие люди.
— Таких немного.
— Но есть. Ты всех моих друзей не знаешь.
— Ты водишься со всякой шантрапой.
— А чьи там сегодня были друзья? Твои или мои?
— Наши общие. Они не так уж плохи. Ничтожества, но не злостные.
— Да, — сказал Роджер. — Не злостные. Фрэнк — дрянцо. Порядочное дрянцо. Впрочем, злостным я его не считаю. Но теперь я на многое смотрю иначе. А они с Фредом что-то очень уж быстро стали зловредными.
— Я отличаю добро от зла. И не говорю, что все это непонятно и не моего ума дело.
— А я с добром не очень знаком. У меня с ним никогда не получалось. Зло — это по моей части. Зло я сразу могу опознать.
— Скверно сегодня получилось. Жаль.
— Просто на меня хандра нашла.
— Ну как, спать? Спи здесь.
— Спасибо. Если можно, здесь и лягу. Но сначала я посижу в библиотеке, почитаю немножко. Где у тебя те австралийские рассказы, я в последний свой приезд их здесь видал.
— Генри Лоусон?
— Да.
— Сейчас разыщу.
Томас Хадсон лег спать, и, когда он проснулся среди ночи, свет в библиотеке все еще горел.
V
Когда Томас Хадсон проснулся, с востока дул легкий бриз и песок на пляже казался белым, как кость, под ярко-голубым небом, и маленькие облачка, бежавшие высоко вместе с ветром, отбрасывали на зеленую воду темные движущиеся пятна. Флюгер поворачивался на ветру, и утро было чудесное, пронизывавшее свежестью.
Роджер уже ушел, и Томас Хадсон позавтракал один и прочитал мэрилендскую газету, доставленную накануне. Он отложил ее с вечера, не читая, с тем чтобы просмотреть за завтраком.
— Когда мальчики приедут? — спросил Джозеф.
— Часов в двенадцать.
— Значит, к ленчу будут?
— Да.
— Я пришел, а мистера Роджера уже не было, — сказал Джозеф. — Он не завтракал.
— Может, к ленчу придет.
— Бой сказал, он вышел на веслах в море.
Кончив завтракать и прочитав газету, Томас Хадсон перешел на веранду, обращенную к морю, и принялся за работу. Работалось ему отлично, и он уже кончал, когда услышал шаги Роджера.
— Хорошо получается, — сказал Роджер, заглянув ему через плечо.
— Еще неизвестно.
— Где ты видал такие смерчи?
— Таких никогда не видал. Это я пишу на заказ. Как твоя рука?
— Припухлость еще есть.
Роджер следил за его кистью, а он не оглядывался.
— Кабы не рука, все это будто приснилось в дурном сне.
— Да, сон был дурной.
— Как ты думаешь, этот тип всерьез вышел с ружьем?
— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — И знать не хочу.
— Виноват, — сказал Роджер. — Мне уйти?
— Нет. Посиди здесь. Я сейчас кончу. Я не буду обращать на тебя внимания.
— Они ушли на рассвете, — сказал Роджер. — Я видел, как они ушли.
— А что ты там делал в такой час?
— Я кончил читать, а заснуть не мог, и вообще собственное общество не доставляет мне удовольствия. Решил пройтись до причала и посидел там с ребятами. «Понсе» так и не закрывалось на ночь. Я видел Джозефа.
— Джозеф говорил, что ты ушел в море на веслах.
— Греб правой. Пробовал разработать ее. И ничего, помогло. Теперь боли совсем нет.
— Вот. На сегодня, пожалуй, хватит, — сказал Томас Хадсон и стал промывать кисти и прибирать свое хозяйство. — Мальчики, наверно, сейчас вылетают. — Он посмотрел на часы. — А что, если мы пропустим на скорую руку?
— Прекрасно. Мне это весьма кстати.
— Двенадцати еще нет.
— А какая разница? Ты работать кончил, я на отдыхе. Но если у тебя такое правило, давай подождем до двенадцати.
— Ладно.
— Я тоже придерживался такого правила. Но иной раз утром, когда выпил бы и сразу ожил, хуже таких запретов ничего нет.
— Давай нарушим это правило, — сказал Томас Хадсон. — Перед встречей с ними я всегда здорово волнуюсь, — пояснил он.
— Знаю.
— Джо! — крикнул Томас Хадсон. — Принеси шейкер и что нужно для мартини.
— Слушаю, сэр. У меня уже все готово.
— Что это ты спозаранку? Мы, по-твоему, пропойцы, что ли?
— Нет, сэр, мистер Роджер. Просто я сообразил, для чего вы пустой желудок бережете.
— За нас и за мальчиков, — сказал Роджер.
— В этом году они у меня повеселятся. И ты оставайся с нами. Будут они тебе действовать на нервы, уйдешь в свою рыбацкую хижину.
Роджер уже ушел, и Томас Хадсон позавтракал один и прочитал мэрилендскую газету, доставленную накануне. Он отложил ее с вечера, не читая, с тем чтобы просмотреть за завтраком.
— Когда мальчики приедут? — спросил Джозеф.
— Часов в двенадцать.
— Значит, к ленчу будут?
— Да.
— Я пришел, а мистера Роджера уже не было, — сказал Джозеф. — Он не завтракал.
— Может, к ленчу придет.
— Бой сказал, он вышел на веслах в море.
Кончив завтракать и прочитав газету, Томас Хадсон перешел на веранду, обращенную к морю, и принялся за работу. Работалось ему отлично, и он уже кончал, когда услышал шаги Роджера.
— Хорошо получается, — сказал Роджер, заглянув ему через плечо.
— Еще неизвестно.
— Где ты видал такие смерчи?
— Таких никогда не видал. Это я пишу на заказ. Как твоя рука?
— Припухлость еще есть.
Роджер следил за его кистью, а он не оглядывался.
— Кабы не рука, все это будто приснилось в дурном сне.
— Да, сон был дурной.
— Как ты думаешь, этот тип всерьез вышел с ружьем?
— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — И знать не хочу.
— Виноват, — сказал Роджер. — Мне уйти?
— Нет. Посиди здесь. Я сейчас кончу. Я не буду обращать на тебя внимания.
— Они ушли на рассвете, — сказал Роджер. — Я видел, как они ушли.
— А что ты там делал в такой час?
— Я кончил читать, а заснуть не мог, и вообще собственное общество не доставляет мне удовольствия. Решил пройтись до причала и посидел там с ребятами. «Понсе» так и не закрывалось на ночь. Я видел Джозефа.
— Джозеф говорил, что ты ушел в море на веслах.
— Греб правой. Пробовал разработать ее. И ничего, помогло. Теперь боли совсем нет.
— Вот. На сегодня, пожалуй, хватит, — сказал Томас Хадсон и стал промывать кисти и прибирать свое хозяйство. — Мальчики, наверно, сейчас вылетают. — Он посмотрел на часы. — А что, если мы пропустим на скорую руку?
— Прекрасно. Мне это весьма кстати.
— Двенадцати еще нет.
— А какая разница? Ты работать кончил, я на отдыхе. Но если у тебя такое правило, давай подождем до двенадцати.
— Ладно.
— Я тоже придерживался такого правила. Но иной раз утром, когда выпил бы и сразу ожил, хуже таких запретов ничего нет.
— Давай нарушим это правило, — сказал Томас Хадсон. — Перед встречей с ними я всегда здорово волнуюсь, — пояснил он.
— Знаю.
— Джо! — крикнул Томас Хадсон. — Принеси шейкер и что нужно для мартини.
— Слушаю, сэр. У меня уже все готово.
— Что это ты спозаранку? Мы, по-твоему, пропойцы, что ли?
— Нет, сэр, мистер Роджер. Просто я сообразил, для чего вы пустой желудок бережете.
— За нас и за мальчиков, — сказал Роджер.
— В этом году они у меня повеселятся. И ты оставайся с нами. Будут они тебе действовать на нервы, уйдешь в свою рыбацкую хижину.