Страница:
Томас Хадсон объяснил это Аре, и Ара взобрался наверх и управился с Питерсом очень легко и без всяких эмоций — только обвязал ему голову парусиной. Он не выказал ни грубости, ни излишних чувств и сказал только, после того как поднял Питерса и спустил его головой вперед в шлюпку:
— Какой он весь твердый, точно дубовый.
— Потому, наверно, и говорят про покойника, что он дал дуба, — сказал Вилли. — Ты разве этого не слыхал?
— Да, — сказал Ара. — Мы их зовем «fiambres», это значит «холодное мясо» — ну, знаешь, как в ресторане, где можно взять рыбу, а можно холодное мясо. Но я думал о Питерсе. Он всегда был такой гибкий.
— Я в аккурате его доставлю, Том. Тебе еще что-нибудь нужно?
— Удача мне нужна, — сказал Томас Хадсон. — Спасибо за разведку, Вилли.
— Обычная дерьмовая работенка, — сказал Вилли.
— Скажи Хилю, пусть смажет тебе царапины мертиолатом.
— Плевать на царапины, — сказал Вилли. — Буду бегать, как дикарь из джунглей.
Томас Хадсон и Генри смотрели из обоих люков на ломаную и зазубренную линию мелких островов, лежавших между ними и длинным заливом, который служил проходом в глубь острова. Они разговаривали, не понижая голоса, так как знали, что тех, других, не может быть нигде ближе, чем на этих маленьких зеленых островках.
— Ты покарауль, — сказал Томас Хадсон. — Я пойду выброшу за борт их боеприпасы и еще раз посмотрю, что тут есть внизу.
Внизу он нашел много такого, чего раньше не замечал, и, вытащив на палубу ящик с патронами, столкнул его за борт. Пожалуй, следовало бы расшвырять по отдельности все эти коробки. Ну да черт с ними. Он вынес на палубу шмейссеровский автомат, обнаружил, что тот не действует, и отложил его к собственным вещам.
Пусть-ка Ара с ним повозится, подумал он. По крайней мере мы знаем, почему они не взяли его с собой. Ты, может быть, полагаешь, что они оставили раненого в качестве комитета по организации встречи, а сами дали тягу? А может, они устроили его со всяческими удобствами, а сами отправились на разведку? И много ли они, по-твоему, видели и много ли они знают?
— А нам не стоило бы сохранить эту ихнюю амуницию как вещественное доказательство? — спросил Генри.
— Теперь нам уж не до вещественных доказательств.
— Их всегда хорошо иметь. Ты знаешь, какие там придиры. Наверняка поставят все под сомнение. А Управление военно-морской разведки — оно даже под сомнение взять не захочет. Помнишь, Том, как было с последней подлодкой?
— Помню.
— Она тогда вон на сколько зашла в устье Миссисипи, а мы все еще сомневались.
— Верно.
— По-моему, неплохо было бы сохранить амуницию.
— Генри, — сказал Томас Хадсон, — ты только не волнуйся. Убитые все находятся на острове. Есть у нас пули от шмейссеровского автомата, извлеченные из тех тел и из мертвого фрица. Еще одного фрица мы похоронили, и место захоронения точно указано в судовом журнале. Есть севшая на мель шхуна и еще один мертвый фриц на ней. Есть два шмейссеровских автомата — один неисправный, другой поврежденный осколочной гранатой.
— А вот налетит ураган и все сметет, и они скажут, что все эти факты сомнительны.
— Хорошо, — сказал Томас Хадсон. — Допустим, что все эти факты сомнительны. Ну а Питерс?
— Скажут, что Питерса, наверно, застрелил кто-нибудь из нас.
— И верно, что скажут. Придется нам пройти через все это.
Они услышали шум подвесного мотора и увидели, что Ара огибает мыс. Шлюпка так же высоко задирает нос, как и каноэ, подумал Томас Хадсон.
— Собирай свои манатки, Генри, — сказал он. — Мы возвращаемся на судно.
— Если хочешь, я охотно останусь на этом корыте.
— Нет, ты мне нужен на судне.
Но когда Ара стал бок о бок со шхуной, он вдруг передумал.
— Генри, побудь здесь еще немного, а я пришлю за тобой Ару. Если они появятся, кидай им гранату в лодку. Перейди сюда, в задний люк, тут просторно. И шевели мозгами.
— Хорошо, Том. Спасибо, что разрешил мне остаться.
— Я бы сам остался, а тебя отослал, но мне нужно кое-что обсудить с Антонио.
— Понимаю. Может, мне обстрелять их, когда они будут тут рядом, прежде чем бросать гранату?
— Как хочешь. Но не высовывайся, а гранату кидай из другого люка. И крепче держись.
Он лежал у шпигатов с подветренного борта и передавал вещи Аре. Потом сам перевалился через борт.
— Внизу не слишком мокро? — спросил он Генри.
— Нет, Том. Все в порядке.
— Ну, не поддавайся клаустрофобии и будь настороже. Если они явятся, не торопись, подожди, пока их лодка станет точно борт о борт со шхуной, и тогда уж валяй.
— Конечно, Том.
— Представь себе, будто ты сидишь в шалаше и охотишься на уток.
— Это мне ни к чему, Том.
Томас Хадсон уже лежал в шлюпке.
— Ара приедет за тобой, как только это потребуется.
— Не беспокойся, Том. Если нужно, я тут хоть всю ночь просижу, только хорошо бы Ара привез мне чего-нибудь поесть, ну и, может, немножко рома и воды.
— Он вернется и заберет тебя, и немножко рома мы выпьем на судне.
Ара дернул за шнур мотора, и они пошли к катеру. Лежа на дне шлюпки, Томас Хадсон чувствовал гранаты у своих ног и тяжесть nino на груди. Он обнял его и побаюкал, и Ара засмеялся и, нагнувшись к нему, сказал:
— Неподходящая это жизнь для хороших деток.
XIX
— Какой он весь твердый, точно дубовый.
— Потому, наверно, и говорят про покойника, что он дал дуба, — сказал Вилли. — Ты разве этого не слыхал?
— Да, — сказал Ара. — Мы их зовем «fiambres», это значит «холодное мясо» — ну, знаешь, как в ресторане, где можно взять рыбу, а можно холодное мясо. Но я думал о Питерсе. Он всегда был такой гибкий.
— Я в аккурате его доставлю, Том. Тебе еще что-нибудь нужно?
— Удача мне нужна, — сказал Томас Хадсон. — Спасибо за разведку, Вилли.
— Обычная дерьмовая работенка, — сказал Вилли.
— Скажи Хилю, пусть смажет тебе царапины мертиолатом.
— Плевать на царапины, — сказал Вилли. — Буду бегать, как дикарь из джунглей.
Томас Хадсон и Генри смотрели из обоих люков на ломаную и зазубренную линию мелких островов, лежавших между ними и длинным заливом, который служил проходом в глубь острова. Они разговаривали, не понижая голоса, так как знали, что тех, других, не может быть нигде ближе, чем на этих маленьких зеленых островках.
— Ты покарауль, — сказал Томас Хадсон. — Я пойду выброшу за борт их боеприпасы и еще раз посмотрю, что тут есть внизу.
Внизу он нашел много такого, чего раньше не замечал, и, вытащив на палубу ящик с патронами, столкнул его за борт. Пожалуй, следовало бы расшвырять по отдельности все эти коробки. Ну да черт с ними. Он вынес на палубу шмейссеровский автомат, обнаружил, что тот не действует, и отложил его к собственным вещам.
Пусть-ка Ара с ним повозится, подумал он. По крайней мере мы знаем, почему они не взяли его с собой. Ты, может быть, полагаешь, что они оставили раненого в качестве комитета по организации встречи, а сами дали тягу? А может, они устроили его со всяческими удобствами, а сами отправились на разведку? И много ли они, по-твоему, видели и много ли они знают?
— А нам не стоило бы сохранить эту ихнюю амуницию как вещественное доказательство? — спросил Генри.
— Теперь нам уж не до вещественных доказательств.
— Их всегда хорошо иметь. Ты знаешь, какие там придиры. Наверняка поставят все под сомнение. А Управление военно-морской разведки — оно даже под сомнение взять не захочет. Помнишь, Том, как было с последней подлодкой?
— Помню.
— Она тогда вон на сколько зашла в устье Миссисипи, а мы все еще сомневались.
— Верно.
— По-моему, неплохо было бы сохранить амуницию.
— Генри, — сказал Томас Хадсон, — ты только не волнуйся. Убитые все находятся на острове. Есть у нас пули от шмейссеровского автомата, извлеченные из тех тел и из мертвого фрица. Еще одного фрица мы похоронили, и место захоронения точно указано в судовом журнале. Есть севшая на мель шхуна и еще один мертвый фриц на ней. Есть два шмейссеровских автомата — один неисправный, другой поврежденный осколочной гранатой.
— А вот налетит ураган и все сметет, и они скажут, что все эти факты сомнительны.
— Хорошо, — сказал Томас Хадсон. — Допустим, что все эти факты сомнительны. Ну а Питерс?
— Скажут, что Питерса, наверно, застрелил кто-нибудь из нас.
— И верно, что скажут. Придется нам пройти через все это.
Они услышали шум подвесного мотора и увидели, что Ара огибает мыс. Шлюпка так же высоко задирает нос, как и каноэ, подумал Томас Хадсон.
— Собирай свои манатки, Генри, — сказал он. — Мы возвращаемся на судно.
— Если хочешь, я охотно останусь на этом корыте.
— Нет, ты мне нужен на судне.
Но когда Ара стал бок о бок со шхуной, он вдруг передумал.
— Генри, побудь здесь еще немного, а я пришлю за тобой Ару. Если они появятся, кидай им гранату в лодку. Перейди сюда, в задний люк, тут просторно. И шевели мозгами.
— Хорошо, Том. Спасибо, что разрешил мне остаться.
— Я бы сам остался, а тебя отослал, но мне нужно кое-что обсудить с Антонио.
— Понимаю. Может, мне обстрелять их, когда они будут тут рядом, прежде чем бросать гранату?
— Как хочешь. Но не высовывайся, а гранату кидай из другого люка. И крепче держись.
Он лежал у шпигатов с подветренного борта и передавал вещи Аре. Потом сам перевалился через борт.
— Внизу не слишком мокро? — спросил он Генри.
— Нет, Том. Все в порядке.
— Ну, не поддавайся клаустрофобии и будь настороже. Если они явятся, не торопись, подожди, пока их лодка станет точно борт о борт со шхуной, и тогда уж валяй.
— Конечно, Том.
— Представь себе, будто ты сидишь в шалаше и охотишься на уток.
— Это мне ни к чему, Том.
Томас Хадсон уже лежал в шлюпке.
— Ара приедет за тобой, как только это потребуется.
— Не беспокойся, Том. Если нужно, я тут хоть всю ночь просижу, только хорошо бы Ара привез мне чего-нибудь поесть, ну и, может, немножко рома и воды.
— Он вернется и заберет тебя, и немножко рома мы выпьем на судне.
Ара дернул за шнур мотора, и они пошли к катеру. Лежа на дне шлюпки, Томас Хадсон чувствовал гранаты у своих ног и тяжесть nino на груди. Он обнял его и побаюкал, и Ара засмеялся и, нагнувшись к нему, сказал:
— Неподходящая это жизнь для хороших деток.
XIX
К закату, когда ветер посвежел, все уже были на борту. Отмель еще не покрылась водой, но фламинго снялись и улетели. В предзакатном освещении отмель казалась серой, и на ней хлопотала стая бекасов. Позади было мелководье, протоки, в которых трудно было найти путь из-за ила, замутившего воду, и цепь островков на горизонте.
Томас Хадсон стоял на мостике, прислонись к борту в самом углу, и слушал, что говорил ему Антонио.
— Вода поднимется достаточно высоко не раньше одиннадцати, — сказал Антонио. — Ветер гонит ее из бухты и с отмелей, и кто его знает, на какую тут можно рассчитывать глубину.
— Нас снимет течением или придется верпом тянуть?
— Должно снять. Но теперь, без луны, ночи очень темные.
— Да, верно. Оттого у нас и обнаружилась течь в стольких местах.
— Луна только вчера родилась, — сказал Антонио. — Совсем молодая. А мы ее вчера и не видели из-за туч.
— Да, верно.
— Я послал Джорджа и Хиля, велел им нарубить кустарника для вех. Расставим вдоль протоки вехи, тогда легче будет идти по ней. Пройдем на шлюпке, обследуем дно и вехами разметим фарватер.
— Вот что, Антонио. Когда течение поможет нам выбраться отсюда, я хотел бы стать на якорь в таком месте, чтобы можно было установить прожектор и взять шхуну под обстрел и чтобы кто-нибудь на борту сигнализировал нам, если они вдруг выйдут на лодке.
— Чего бы лучше, Том. Но в такой тьме входить в бухту нельзя. То есть можно, если освещать путь прожектором и если вперед пойдет шлюпка и будет ориентироваться по вехам и замерять глубину и выкрикивать сколько. Но тогда они не выйдут. И думать нечего.
— Ты прав. Это уже моя вторая ошибка сегодня.
— Согласен, — сказал Антонио. — Но такая ошибка — дело случая. Все равно как если наугад вытаскиваешь карту из колоды.
— Ошибка от этого не перестает быть ошибкой. Скажи мне теперь, как ты думаешь.
— Я думаю так: если они уже не ушли и если мы не будем стараться скрыть, что мы на мели, они вечером выйдут и попробуют взять нас на абордаж. Им не приходит в голову, что мы не просто компания рыболовов-любителей. Когда все это случилось, они, я уверен, были далеко среди островов. Они убеждены, что легко справятся с нами, — ведь если даже они следили целый день, что они могли увидеть? Одного человека в шлюпке. Они нас не принимают всерьез.
— На это и был расчет.
— А вот что, если они доберутся до шхуны и все увидят?
— Пошли-ка сюда Вилли, — попросил Томас Хадсон.
Вилли явился, все еще распухший после схватки с москитами. Но ранки от укусов поджили, и на нем, кроме шортов цвета хаки, ничего не было.
— Ну, дикарь из джунглей, как ты там?
— Все в порядке, Том. Ара мне смазал места укусов мертиолатом, и они больше не чешутся. Это же форменные зверюги, эти москиты — с четверть дюйма величиной и черные, как чернила.
— Хреновое наше дело, Вилли.
— Оно с самого начала было хреновым.
— Где Питерс?
— Мы его зашили в брезент и обложили льдом. За товарный вид не ручаюсь, но денька два продержится.
— Вот что, Вилли. Я тут говорил с Антонио, что хорошо бы зайти куда-нибудь, откуда удобно взять на прицел эту дырявую посудину. Чтобы ее и осветить и обстрелять, когда понадобится. Но он говорит, если мы это сделаем, то переполошим весь океан. А так не годится.
— Точно, — сказал Вилли. — Он прав. Это уже твоя третья ошибка сегодня. Но одну я тебе, так и быть, не засчитаю.
— Как ты думаешь, попробуют они выйти и напасть на нас?
— Черта с два, — сказал Вилли.
— Но они могут сделать попытку.
— Психованные они, что ли! Если полезут, так только разве с отчаяния.
Они оба сидели на мостике, прислонясь к натянутому на поручни брезенту. У Вилли опять зачесалось правое плечо, и он тер его о брезент.
— От них всего можно ждать, — сказал он. — Ту бойню тоже могли устроить только психованные.
— Это смотря с чьей точки зрения. Не забудь, они тогда только что потеряли свое судно и были как бешеные.
— А сегодня они потеряли другое судно да еще одного из своих людей в придачу. Может, они его любили, сукиного сына.
— Наверное даже. Иначе не стали бы его выхаживать.
— Он был неплохой парень, этот фриц, — сказал Вилли. — Не поддался ни на какие разговоры о сдаче, и даже граната его не испугала. Питерса он, верно, принял за командира, потому что тот шпрехал по-ихнему; да и тон у него был командирский.
— Должно быть.
— Гранаты-то рвались внизу. Они могли их даже не услышать. Сколько очередей ты дал, Том?
— Не больше пяти.
— А тот только и успел что одну.
— Скажи, Антонио, здесь очень все было слышно?
— Да нет, не очень, — сказал Антонио. — Ветер не в нашу сторону, и потом, мы отделены рифом. Так что доходило все очень глухо. Но я все-таки слышал.
— Пусть даже они ничего не слыхали, — сказал Томас Хадсон. — Но ведь наверняка они видели, как наша шлюпка сновала взад и вперед, а тут еще шхуна чуть не на боку лежит. Они, скорей всего, решат, что она заминирована. И даже близко к ней не решатся подойти.
— Пожалуй, ты прав, — сказал Вилли.
— Но как по-твоему, выйдут они вообще или нет?
— Я об этом столько же знаю, сколько ты и господь бог. Ты бы должен знать — ведь ты у нас специалист по влезанию в немецкие мозги.
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Иногда я это умею. Но сегодня не получается.
— Ничего, получится, — сказал Вилли. — Просто на тебя временное затмение нашло.
— А может, нам правда устроить там ловушку?
— Пока что мы сами в ловушке сидим, — сказал Вилли.
— Отправляйся-ка ты туда, пока светло, и заминируй, что можно.
— Вот это разговор, — сказал Вилли. — Узнаю старого Тома. Я заминирую оба люка, и мертвого фрица заминирую, и поручни на подветренной стороне. Вот видишь, что значит взяться за ум.
— Взрывчатки не жалей. Ее у нас много.
— Я ее так оснащу, что сам Иисус Христос до нее дотронуться не сможет.
— Шлюпка возвращается, — сказал Антонио.
— Возьму с собой Ару и все, что требуется, и сразу к шхуне, — сказал Вилли.
— Смотри только не подорвись сам.
— А ты не думай, о чем не надо, — сказал Вилли. — Ступай, Том, отдохни пока. Тебе ведь всю ночь не спать.
— И тебе тоже.
— Ну, это дудки. Если я тебе понадоблюсь, меня разбудят.
— Я становлюсь на вахту, — сказал Томас Хадсон помощнику. — Когда начнется прилив?
— Он уже начался, но сильный восточный ветер гонит воду из бухты течению наперерез.
— Поставь Хиля к пятидесятимиллиметровкам, а Джорджа отправь отдыхать. И все пусть отдыхают пока, до ночи.
— Может, выпьешь чего-нибудь, Том?
— Нет, не хочу. Что там у тебя сегодня на ужин?
— По куску вареной агухи с испанским соусом, рисом и черными бобами. А вот фруктовых консервов у нас больше нет.
— Кажется, в том списке в Конфитесе значились фруктовые консервы.
— Да, но они были вычеркнуты.
— И сушеных фруктов тоже нет?
— Только абрикосы.
— Замочи их с вечера сегодня, утром дашь людям к завтраку.
— Генри не будет есть с утра сушеные фрукты.
— Ну, ему дашь попозже, когда у него аппетит разыграется. Что, супа у нас еще много?
— Много.
— А со льдом как?
— На неделю должно хватить, если мы не изведем очень много на Питерса. Почему ты не хочешь похоронить его в море, Том?
— Может, и похороним, — сказал Томас Хадсон. — Он всегда говорил, что ему бы хотелось быть похороненным в море.
— Он много чего говорил.
— Да.
— Может, все-таки выпьешь чего-нибудь?
— Ладно, — сказал Томас Хадсон. — Джину у тебя не осталось?
— Твоя бутылка стоит в шкафчике.
— А кокосовая вода есть?
— Найдется.
— Смешай мне джину с кокосовой водой и выжми туда лиман. Если у нас есть лимоны.
— Лимонов у нас много. Питерс где-то прятал бутылку шотландского виски, я могу поискать. Может, ты бы охотнее выпил виски?
— Нет. Поищи и, если найдешь, запри в шкафчик. Еще пригодится.
— Сейчас приготовлю питье и принесу тебе.
— Спасибо. Авось нам повезет и они решатся выйти сегодня.
— Не думаю, чтобы решились. Я, как видишь, одной школы с Вилли. Но все может быть.
— Мы для них большой соблазн. Им необходимо какое-нибудь судно.
— Да, Том. Но не дураки же они. Ты бы не мог забираться в их мысли, будь они дураками.
— Ладно. Готовь питье. — Томас Хадсон уже наводил большой бинокль на ближние острова. — Попытаюсь забраться в их мысли еще раз.
Но эта попытка ни к чему не привела. Даже собственные мысли тяжело ворочались у него в голове. Он стал просто смотреть в бинокль. Вот шлюпка заходит за стрелку острова — Ару на корме еще видно, а Вилли уже скрылся с глаз. Вот стая бекасов снялась наконец с отмели и полетела на запад. В полном одиночестве он потягивал из стакана, который ему принес Антонио.
Он думал о том, что обещал себе в этот рейс совсем не пить, даже чего-нибудь прохладного на ночь, чтобы все мысли были только о работе, и ни о чем больше. Он думал о том, что намерен был изнурять себя до того, чтобы засыпать мертвым сном, едва добравшись до койки. Но он не оправдывался перед собой за этот стакан и за нарушенное обещание.
И я изнурял себя, думал он. Изнурял без поблажек. И один раз могу разрешить себе выпить и подумать о чем-нибудь еще, кроме тех, кого мы тут поджидаем. Появятся они этой ночью — у нас все готово для встречи с ними. Не появятся — я сам пойду их искать поутру, как только течением снимет нас с мели.
И он маленькими глотками потягивал холодное, чистое на вкус питье и оглядывал ломаный контур цепи островков впереди, круто загибавшийся к западу. Алкоголь, как всегда, распахнул его память, которую он теперь старался держать наглухо запертой, и, глядя на острова, он вспомнил те дни, когда выходил на ловлю тарпона с Томом-младшим, тогда совсем еще мальчуганом. Только там острова были не такие и протоки гораздо шире.
Фламинго там не встречались никогда, по вообще птицы были почти те же самые, кроме разве золотистой ржанки. Иногда, правда, попадались целые стаи ржанок серого цвета, но в другое время их черные крылья отливали золотом, и он вспомнил, с какой гордостью Том-младший принес домой первую птицу, подстреленную им из его первой одностволки. Как он гладил ее пухлую белую грудку и проводил рукой по красивым черным отметинам под крыльями, а ночью Томас Хадсон вошел к нему в комнату и увидел, что он спит, крепко прижав птицу к груди. Он тогда осторожно высвободил тело птицы, стараясь не разбудить мальчика. Но мальчик не проснулся. Он только сцепил руки вместе и перевернулся на спину.
А Томас Хадсон унес ржанку в кухню, чтобы положить на лед, и у него было такое чувство, будто он во сне ограбил мальчика. Но он тщательно расправил крылышки птицы и положил ее на одну из решетчатых полочек ледника. На следующий день он маслом написал золотистую ржанку для Тома-младшего, и мальчик увез потом картину с собой в школу. Птица была написана на фоне песчаного берега и кокосовых пальм, и он постарался передать на полотне ее быстроту и стремительность.
Потом ему вспомнилось одно утро — они с Томом-младшим жили тогда в летнем туристском лагере. Он проснулся рано, а Том еще спал. Он лежал на спине, скрестив руки, и похож был на надгробное изваяние юного рыцаря. Так он его тогда и нарисовал, взяв за образец надгробие, виденное когда-то в Солсберийском соборе. Он хотел позднее написать по этому рисунку картину, но из суеверия не написал. Не очень-то это помогло, подумал он.
Он поднял глаза на солнце, которое уже клонилось к западу, и в его лучах увидел Тома на «спитфайре». Самолет был совсем крошечным в вышине и сверкал, точно осколок разбитого зеркала. Ему нравилось летать, сказал он себе. А ведь ты правильно рассудил, когда зарекся пить в этом рейсе.
Но обернутый бумагой стакан был еще более чем наполовину полон, и даже лед не растаял в нем.
Спасибо Питерсу, подумал он. Потом ему вспомнилось еще одно лето на острове. Том в тот год проходил в школе ледниковый период и очень боялся, что он наступит опять.
«Папа, — говорил он. — Это единственное, что меня тревожит».
«Здесь нам это не грозит», — сказал ему Томас Хадсон.
«Да, я знаю. Но что будет с теми, кто живет в Висконсине, Мичигане, Миннесоте? И даже в Иллинойсе и в Индиане».
«Едва ли стоит об этом беспокоиться, — сказал Томас Хадсон. — Если даже случится такое, процесс будет невероятно медленный».
«Да, я знаю, — сказал Том-младший. — Но это единственное, что меня тревожит по-настоящему. Да еще, пожалуй, то, что вымирает порода странствующих голубей».
Уж этот мне Том, подумал он и, отставив недопитый стакан, принялся разглядывать в бинокль бухту. Но нигде не заметно было ничего похожего на парус, и он снова опустил бинокль.
Все-таки лучше всего им жилось на острове и еще на западном ранчо, думал он. И конечно, в Европе, но об этом думать нельзя, потому что тогда я начну думать о ней и все станет еще хуже. Интересно, где она теперь. Спит с каким-нибудь генералом, наверно. Что ж, дай бог, чтобы ей попался хороший генерал.
Она была очень красива, когда я ее встретил в Гаване. Я бы мог думать о ней всю ночь. Но не буду. Довольно и того, что я разрешил себе думать о Томе. А все потому, что выпил. Но я рад, что выпил. Иногда наступает время нарушить все свои правила. Ну, может быть, не все. Я еще немножко подумаю о нем, а потом займусь разработкой плана на сегодня — что мы будем делать после того, как вернутся Вилли и Ара. Они здорово спелись, эти двое. Вилли научился испанскому на Филиппинах, и говорит он чудовищно, но они отлично друг друга понимают. Отчасти благодаря тому, что Ара — баск и его испанский язык тоже плохой. Черт, не хотел бы я оказаться на этой посудине после того, как Вилли и Ара оснастят ее по-своему.
Ладно, допивай что осталось и думай о чем-нибудь приятном. Тома больше нет, и это дает тебе право думать о нем. Все равно, превозмочь это в себе невозможно. Но справляться с этим ты уже научился. Так вспоминай что-нибудь хорошее и приятное. У тебя немало такого было в жизни.
Когда же тебе жилось лучше всего? — спросил он себя. Да все время, в сущности, пока жизнь была проста и деньги еще не водились в ненужном избытке, и ты был способен охотно работать и охотно есть. От велосипеда радости было больше, чем от автомобиля. С него лучше можно было все разглядеть, и он помогал держать себя в форме, и после прогулки по Булонскому лесу хорошо было свободным ходом катить по Елисейским полям до самого Рон-Пуана, а там, оглянувшись, увидеть два непрерывных потока машин и экипажей и серую громаду арки в наступающих сумерках. Сейчас на Елисейских полях цветут каштаны. Деревья кажутся черными в сумерках, и на них торчат белые восковые цветы. Как тогда, когда ты спешивался, бывало, у Рон-Пуана и вел свой велосипед к площади Согласия по усыпанной гравием пешеходной дорожке, чтоб спокойно полюбоваться каштанами и почувствовать их сень над собой, и, ведя велосипед по дорожке, ощущал каждый камешек сквозь тонкую подошву спортивных туфель. Эти туфли он приобрел по случаю у знакомого официанта из кафе «Селект», бывшего олимпийского чемпиона, а деньги на покупку заработал, написав портрет хозяина кафе — так, как тому хотелось.
«Немножко в манере Мане, мосье Хадсон, если вы сможете».
Портрет вышел не настолько в манере Мане, чтобы Мане под ним подписался, но в нем было больше от Мане, чем от Хадсона, а больше всего было в нем от хозяина кафе. Денег, которые Томас Хадсон за него получил, хватило на покупку спортивных туфель, а кроме того, хозяин долгое время не брал с него за выпитое. Потом однажды, когда Томас Хадсон для приличия предложил уплатить, отказа не последовало, и он понял, что расчет с ним окончен.
В «Клозери де Лила» у них тоже был знакомый официант, который их любил и всегда наливал им двойную порцию спрошенного, так что, добавляя воды, они могли обойтись одной порцией в вечер. Поэтому они из «Селекта» перешли туда. Уложив Тома спать, они шли в это старое кафе и весь вечер сидели там вдвоем, счастливые тем, что они вместе. А потом гуляли по темным улочкам холма св. Женевьевы, где тогда еще не были снесены старые дома, каждый раз выбирая другой путь домой. Ложась спать, они слышали ровное дыхание спящего Тома и мурлыканье большого кота, который спал вместе с ним.
Томас Хадсон вспоминал возмущение знакомых: как это можно, чтоб кот спал в постели ребенка, и как можно оставлять ребенка по вечерам одного. Но Том всегда спал хорошо, а если бы и проснулся, он был не один, а с котом, своим лучшим другом. Кот никогда бы не подпустил к постельке чужого, и они с Томом нежно любили друг друга.
А теперь Том… к черту, к черту, сказал он себе. То, что случилось, случается со всеми. Пора бы уже тебе уразуметь это. Но это единственное, что по-настоящему непоправимо.
Почему ты так уверен в этом? — спросил он себя. Человек уезжает, и это может оказаться непоправимым. Хлопает дверью, и это тоже бывает непоправимо. Любое предательство непоправимо. Подлость непоправима. Вероломство непоправимо. Нет, это все пустой разговор. По-настоящему непоправима только смерть. Как долго не возвращаются Вилли и Ара. Они там, наверно, оборудуют настоящую комнату ужасов. Я никогда не любил убивать, ни при каких обстоятельствах. А Вилли это словно бы по душе. Странный человек Вилли, хотя, в сущности, очень хороший. Просто, если уж он взялся за что-то, так не успокоится, пока не сделает все в лучшем виде.
Вдалеке показалась шлюпка. Он услышал стрекот мотора и следил за тем, как она подходила, вырастая и все четче рисуясь на воде, пока наконец не пришвартовалась к борту.
Вилли поднялся на мостик. Вид у него был совсем страшный, поврежденный глаз весь затянуло белой пленкой. Он вытянулся во фронт, лихо откозырял и сказал:
— Разрешите обратиться, сэр.
— Ты что, пьян?
— Нет, Томми. Просто доволен.
— Я же вижу, что ты выпил.
— Выпил, не спорю. Мы с собой взяли немного рому, чтобы веселей было обрабатывать эту падаль. А когда мы прикончили бутылку, Ара помочился в нее, а потом начинил ее взрывчаткой. Так что теперь она взрывчата вдвойне.
— Вы как следует заминировали все?
— Даже мальчик-с-пальчик не сможет ступить там шагу, чтобы сию же минуту не взлететь на воздух. Даже таракан не проползет. Ара все боялся, как бы мухи, которые ползают по трупу, не устроили взрыва раньше времени. Работа выполнена на совесть, аккуратно и красиво.
— Что делает Ара?
— Разбирает и чистит что под руку попадется, в приливе энтузиазма.
— Много вы с ним выпили рому?
— Меньше полбутылки на двоих. Это была моя идея. Ара тут ни при чем.
— Ладно, черт с вами. Ступай тоже вниз и помоги Аре вычистить и проверить пятидесятимилпиметровки.
— Их не проверишь, пока не выстрелишь.
— Знаю. А все-таки проверьте что можно без стрельбы. Выкиньте аммонал, который был забит в казенную часть.
— Ловко придумано.
— Скажи Генри, пусть поднимется сюда и принесет мне еще стаканчик вот этого и себе пусть возьмет тоже. Антонио знает мой рецепт.
— Я рад, что ты снова понемногу начинаешь пить, Том.
— Нечего тебе ни радоваться, ни огорчаться по этому поводу.
— Ладно, не буду, Том. Просто я не могу видеть, как ты стараешься заездить себя, точно лошадь верхом на другой лошади. Лучше уж будь кентавром, Том.
— Откуда это ты знаешь про кентавров?
— В книжке прочел. Я ведь образованный, Томми. Я не по годам развитой и образованный.
— Ты славный малый, хотя и сукин сын, — сказал ему Томас Хадсон. — А теперь катись вниз и делай, что тебе сказано.
— Есть, сэр. Томми, когда мы вернемся из этого рейса, продашь мне один из тех морских видов, что висят у тебя дома?
— На хрен он тебе сдался?
— А вот сдался. Знаешь, Том, ты не всегда все понимаешь.
— Возможно. Я даже думаю, что я всю жизнь не все понимал.
— Томми, ты плюнь на мою трепотню. Ты эту операцию провел что надо.
— Это будет видно завтра. Так скажи Генри, пусть принесет мне выпить. Хоть мне не хочется пить.
— Ничего, Томми. Если ночью что и будет, так только простая стычка, а может, и этого не будет.
— Ладно, — сказал Томас Хадсон. — Скажи Генри. И катись к такой-то матери с мостика и принимайся за дело.
Томас Хадсон стоял на мостике, прислонись к борту в самом углу, и слушал, что говорил ему Антонио.
— Вода поднимется достаточно высоко не раньше одиннадцати, — сказал Антонио. — Ветер гонит ее из бухты и с отмелей, и кто его знает, на какую тут можно рассчитывать глубину.
— Нас снимет течением или придется верпом тянуть?
— Должно снять. Но теперь, без луны, ночи очень темные.
— Да, верно. Оттого у нас и обнаружилась течь в стольких местах.
— Луна только вчера родилась, — сказал Антонио. — Совсем молодая. А мы ее вчера и не видели из-за туч.
— Да, верно.
— Я послал Джорджа и Хиля, велел им нарубить кустарника для вех. Расставим вдоль протоки вехи, тогда легче будет идти по ней. Пройдем на шлюпке, обследуем дно и вехами разметим фарватер.
— Вот что, Антонио. Когда течение поможет нам выбраться отсюда, я хотел бы стать на якорь в таком месте, чтобы можно было установить прожектор и взять шхуну под обстрел и чтобы кто-нибудь на борту сигнализировал нам, если они вдруг выйдут на лодке.
— Чего бы лучше, Том. Но в такой тьме входить в бухту нельзя. То есть можно, если освещать путь прожектором и если вперед пойдет шлюпка и будет ориентироваться по вехам и замерять глубину и выкрикивать сколько. Но тогда они не выйдут. И думать нечего.
— Ты прав. Это уже моя вторая ошибка сегодня.
— Согласен, — сказал Антонио. — Но такая ошибка — дело случая. Все равно как если наугад вытаскиваешь карту из колоды.
— Ошибка от этого не перестает быть ошибкой. Скажи мне теперь, как ты думаешь.
— Я думаю так: если они уже не ушли и если мы не будем стараться скрыть, что мы на мели, они вечером выйдут и попробуют взять нас на абордаж. Им не приходит в голову, что мы не просто компания рыболовов-любителей. Когда все это случилось, они, я уверен, были далеко среди островов. Они убеждены, что легко справятся с нами, — ведь если даже они следили целый день, что они могли увидеть? Одного человека в шлюпке. Они нас не принимают всерьез.
— На это и был расчет.
— А вот что, если они доберутся до шхуны и все увидят?
— Пошли-ка сюда Вилли, — попросил Томас Хадсон.
Вилли явился, все еще распухший после схватки с москитами. Но ранки от укусов поджили, и на нем, кроме шортов цвета хаки, ничего не было.
— Ну, дикарь из джунглей, как ты там?
— Все в порядке, Том. Ара мне смазал места укусов мертиолатом, и они больше не чешутся. Это же форменные зверюги, эти москиты — с четверть дюйма величиной и черные, как чернила.
— Хреновое наше дело, Вилли.
— Оно с самого начала было хреновым.
— Где Питерс?
— Мы его зашили в брезент и обложили льдом. За товарный вид не ручаюсь, но денька два продержится.
— Вот что, Вилли. Я тут говорил с Антонио, что хорошо бы зайти куда-нибудь, откуда удобно взять на прицел эту дырявую посудину. Чтобы ее и осветить и обстрелять, когда понадобится. Но он говорит, если мы это сделаем, то переполошим весь океан. А так не годится.
— Точно, — сказал Вилли. — Он прав. Это уже твоя третья ошибка сегодня. Но одну я тебе, так и быть, не засчитаю.
— Как ты думаешь, попробуют они выйти и напасть на нас?
— Черта с два, — сказал Вилли.
— Но они могут сделать попытку.
— Психованные они, что ли! Если полезут, так только разве с отчаяния.
Они оба сидели на мостике, прислонясь к натянутому на поручни брезенту. У Вилли опять зачесалось правое плечо, и он тер его о брезент.
— От них всего можно ждать, — сказал он. — Ту бойню тоже могли устроить только психованные.
— Это смотря с чьей точки зрения. Не забудь, они тогда только что потеряли свое судно и были как бешеные.
— А сегодня они потеряли другое судно да еще одного из своих людей в придачу. Может, они его любили, сукиного сына.
— Наверное даже. Иначе не стали бы его выхаживать.
— Он был неплохой парень, этот фриц, — сказал Вилли. — Не поддался ни на какие разговоры о сдаче, и даже граната его не испугала. Питерса он, верно, принял за командира, потому что тот шпрехал по-ихнему; да и тон у него был командирский.
— Должно быть.
— Гранаты-то рвались внизу. Они могли их даже не услышать. Сколько очередей ты дал, Том?
— Не больше пяти.
— А тот только и успел что одну.
— Скажи, Антонио, здесь очень все было слышно?
— Да нет, не очень, — сказал Антонио. — Ветер не в нашу сторону, и потом, мы отделены рифом. Так что доходило все очень глухо. Но я все-таки слышал.
— Пусть даже они ничего не слыхали, — сказал Томас Хадсон. — Но ведь наверняка они видели, как наша шлюпка сновала взад и вперед, а тут еще шхуна чуть не на боку лежит. Они, скорей всего, решат, что она заминирована. И даже близко к ней не решатся подойти.
— Пожалуй, ты прав, — сказал Вилли.
— Но как по-твоему, выйдут они вообще или нет?
— Я об этом столько же знаю, сколько ты и господь бог. Ты бы должен знать — ведь ты у нас специалист по влезанию в немецкие мозги.
— Да, — сказал Томас Хадсон. — Иногда я это умею. Но сегодня не получается.
— Ничего, получится, — сказал Вилли. — Просто на тебя временное затмение нашло.
— А может, нам правда устроить там ловушку?
— Пока что мы сами в ловушке сидим, — сказал Вилли.
— Отправляйся-ка ты туда, пока светло, и заминируй, что можно.
— Вот это разговор, — сказал Вилли. — Узнаю старого Тома. Я заминирую оба люка, и мертвого фрица заминирую, и поручни на подветренной стороне. Вот видишь, что значит взяться за ум.
— Взрывчатки не жалей. Ее у нас много.
— Я ее так оснащу, что сам Иисус Христос до нее дотронуться не сможет.
— Шлюпка возвращается, — сказал Антонио.
— Возьму с собой Ару и все, что требуется, и сразу к шхуне, — сказал Вилли.
— Смотри только не подорвись сам.
— А ты не думай, о чем не надо, — сказал Вилли. — Ступай, Том, отдохни пока. Тебе ведь всю ночь не спать.
— И тебе тоже.
— Ну, это дудки. Если я тебе понадоблюсь, меня разбудят.
— Я становлюсь на вахту, — сказал Томас Хадсон помощнику. — Когда начнется прилив?
— Он уже начался, но сильный восточный ветер гонит воду из бухты течению наперерез.
— Поставь Хиля к пятидесятимиллиметровкам, а Джорджа отправь отдыхать. И все пусть отдыхают пока, до ночи.
— Может, выпьешь чего-нибудь, Том?
— Нет, не хочу. Что там у тебя сегодня на ужин?
— По куску вареной агухи с испанским соусом, рисом и черными бобами. А вот фруктовых консервов у нас больше нет.
— Кажется, в том списке в Конфитесе значились фруктовые консервы.
— Да, но они были вычеркнуты.
— И сушеных фруктов тоже нет?
— Только абрикосы.
— Замочи их с вечера сегодня, утром дашь людям к завтраку.
— Генри не будет есть с утра сушеные фрукты.
— Ну, ему дашь попозже, когда у него аппетит разыграется. Что, супа у нас еще много?
— Много.
— А со льдом как?
— На неделю должно хватить, если мы не изведем очень много на Питерса. Почему ты не хочешь похоронить его в море, Том?
— Может, и похороним, — сказал Томас Хадсон. — Он всегда говорил, что ему бы хотелось быть похороненным в море.
— Он много чего говорил.
— Да.
— Может, все-таки выпьешь чего-нибудь?
— Ладно, — сказал Томас Хадсон. — Джину у тебя не осталось?
— Твоя бутылка стоит в шкафчике.
— А кокосовая вода есть?
— Найдется.
— Смешай мне джину с кокосовой водой и выжми туда лиман. Если у нас есть лимоны.
— Лимонов у нас много. Питерс где-то прятал бутылку шотландского виски, я могу поискать. Может, ты бы охотнее выпил виски?
— Нет. Поищи и, если найдешь, запри в шкафчик. Еще пригодится.
— Сейчас приготовлю питье и принесу тебе.
— Спасибо. Авось нам повезет и они решатся выйти сегодня.
— Не думаю, чтобы решились. Я, как видишь, одной школы с Вилли. Но все может быть.
— Мы для них большой соблазн. Им необходимо какое-нибудь судно.
— Да, Том. Но не дураки же они. Ты бы не мог забираться в их мысли, будь они дураками.
— Ладно. Готовь питье. — Томас Хадсон уже наводил большой бинокль на ближние острова. — Попытаюсь забраться в их мысли еще раз.
Но эта попытка ни к чему не привела. Даже собственные мысли тяжело ворочались у него в голове. Он стал просто смотреть в бинокль. Вот шлюпка заходит за стрелку острова — Ару на корме еще видно, а Вилли уже скрылся с глаз. Вот стая бекасов снялась наконец с отмели и полетела на запад. В полном одиночестве он потягивал из стакана, который ему принес Антонио.
Он думал о том, что обещал себе в этот рейс совсем не пить, даже чего-нибудь прохладного на ночь, чтобы все мысли были только о работе, и ни о чем больше. Он думал о том, что намерен был изнурять себя до того, чтобы засыпать мертвым сном, едва добравшись до койки. Но он не оправдывался перед собой за этот стакан и за нарушенное обещание.
И я изнурял себя, думал он. Изнурял без поблажек. И один раз могу разрешить себе выпить и подумать о чем-нибудь еще, кроме тех, кого мы тут поджидаем. Появятся они этой ночью — у нас все готово для встречи с ними. Не появятся — я сам пойду их искать поутру, как только течением снимет нас с мели.
И он маленькими глотками потягивал холодное, чистое на вкус питье и оглядывал ломаный контур цепи островков впереди, круто загибавшийся к западу. Алкоголь, как всегда, распахнул его память, которую он теперь старался держать наглухо запертой, и, глядя на острова, он вспомнил те дни, когда выходил на ловлю тарпона с Томом-младшим, тогда совсем еще мальчуганом. Только там острова были не такие и протоки гораздо шире.
Фламинго там не встречались никогда, по вообще птицы были почти те же самые, кроме разве золотистой ржанки. Иногда, правда, попадались целые стаи ржанок серого цвета, но в другое время их черные крылья отливали золотом, и он вспомнил, с какой гордостью Том-младший принес домой первую птицу, подстреленную им из его первой одностволки. Как он гладил ее пухлую белую грудку и проводил рукой по красивым черным отметинам под крыльями, а ночью Томас Хадсон вошел к нему в комнату и увидел, что он спит, крепко прижав птицу к груди. Он тогда осторожно высвободил тело птицы, стараясь не разбудить мальчика. Но мальчик не проснулся. Он только сцепил руки вместе и перевернулся на спину.
А Томас Хадсон унес ржанку в кухню, чтобы положить на лед, и у него было такое чувство, будто он во сне ограбил мальчика. Но он тщательно расправил крылышки птицы и положил ее на одну из решетчатых полочек ледника. На следующий день он маслом написал золотистую ржанку для Тома-младшего, и мальчик увез потом картину с собой в школу. Птица была написана на фоне песчаного берега и кокосовых пальм, и он постарался передать на полотне ее быстроту и стремительность.
Потом ему вспомнилось одно утро — они с Томом-младшим жили тогда в летнем туристском лагере. Он проснулся рано, а Том еще спал. Он лежал на спине, скрестив руки, и похож был на надгробное изваяние юного рыцаря. Так он его тогда и нарисовал, взяв за образец надгробие, виденное когда-то в Солсберийском соборе. Он хотел позднее написать по этому рисунку картину, но из суеверия не написал. Не очень-то это помогло, подумал он.
Он поднял глаза на солнце, которое уже клонилось к западу, и в его лучах увидел Тома на «спитфайре». Самолет был совсем крошечным в вышине и сверкал, точно осколок разбитого зеркала. Ему нравилось летать, сказал он себе. А ведь ты правильно рассудил, когда зарекся пить в этом рейсе.
Но обернутый бумагой стакан был еще более чем наполовину полон, и даже лед не растаял в нем.
Спасибо Питерсу, подумал он. Потом ему вспомнилось еще одно лето на острове. Том в тот год проходил в школе ледниковый период и очень боялся, что он наступит опять.
«Папа, — говорил он. — Это единственное, что меня тревожит».
«Здесь нам это не грозит», — сказал ему Томас Хадсон.
«Да, я знаю. Но что будет с теми, кто живет в Висконсине, Мичигане, Миннесоте? И даже в Иллинойсе и в Индиане».
«Едва ли стоит об этом беспокоиться, — сказал Томас Хадсон. — Если даже случится такое, процесс будет невероятно медленный».
«Да, я знаю, — сказал Том-младший. — Но это единственное, что меня тревожит по-настоящему. Да еще, пожалуй, то, что вымирает порода странствующих голубей».
Уж этот мне Том, подумал он и, отставив недопитый стакан, принялся разглядывать в бинокль бухту. Но нигде не заметно было ничего похожего на парус, и он снова опустил бинокль.
Все-таки лучше всего им жилось на острове и еще на западном ранчо, думал он. И конечно, в Европе, но об этом думать нельзя, потому что тогда я начну думать о ней и все станет еще хуже. Интересно, где она теперь. Спит с каким-нибудь генералом, наверно. Что ж, дай бог, чтобы ей попался хороший генерал.
Она была очень красива, когда я ее встретил в Гаване. Я бы мог думать о ней всю ночь. Но не буду. Довольно и того, что я разрешил себе думать о Томе. А все потому, что выпил. Но я рад, что выпил. Иногда наступает время нарушить все свои правила. Ну, может быть, не все. Я еще немножко подумаю о нем, а потом займусь разработкой плана на сегодня — что мы будем делать после того, как вернутся Вилли и Ара. Они здорово спелись, эти двое. Вилли научился испанскому на Филиппинах, и говорит он чудовищно, но они отлично друг друга понимают. Отчасти благодаря тому, что Ара — баск и его испанский язык тоже плохой. Черт, не хотел бы я оказаться на этой посудине после того, как Вилли и Ара оснастят ее по-своему.
Ладно, допивай что осталось и думай о чем-нибудь приятном. Тома больше нет, и это дает тебе право думать о нем. Все равно, превозмочь это в себе невозможно. Но справляться с этим ты уже научился. Так вспоминай что-нибудь хорошее и приятное. У тебя немало такого было в жизни.
Когда же тебе жилось лучше всего? — спросил он себя. Да все время, в сущности, пока жизнь была проста и деньги еще не водились в ненужном избытке, и ты был способен охотно работать и охотно есть. От велосипеда радости было больше, чем от автомобиля. С него лучше можно было все разглядеть, и он помогал держать себя в форме, и после прогулки по Булонскому лесу хорошо было свободным ходом катить по Елисейским полям до самого Рон-Пуана, а там, оглянувшись, увидеть два непрерывных потока машин и экипажей и серую громаду арки в наступающих сумерках. Сейчас на Елисейских полях цветут каштаны. Деревья кажутся черными в сумерках, и на них торчат белые восковые цветы. Как тогда, когда ты спешивался, бывало, у Рон-Пуана и вел свой велосипед к площади Согласия по усыпанной гравием пешеходной дорожке, чтоб спокойно полюбоваться каштанами и почувствовать их сень над собой, и, ведя велосипед по дорожке, ощущал каждый камешек сквозь тонкую подошву спортивных туфель. Эти туфли он приобрел по случаю у знакомого официанта из кафе «Селект», бывшего олимпийского чемпиона, а деньги на покупку заработал, написав портрет хозяина кафе — так, как тому хотелось.
«Немножко в манере Мане, мосье Хадсон, если вы сможете».
Портрет вышел не настолько в манере Мане, чтобы Мане под ним подписался, но в нем было больше от Мане, чем от Хадсона, а больше всего было в нем от хозяина кафе. Денег, которые Томас Хадсон за него получил, хватило на покупку спортивных туфель, а кроме того, хозяин долгое время не брал с него за выпитое. Потом однажды, когда Томас Хадсон для приличия предложил уплатить, отказа не последовало, и он понял, что расчет с ним окончен.
В «Клозери де Лила» у них тоже был знакомый официант, который их любил и всегда наливал им двойную порцию спрошенного, так что, добавляя воды, они могли обойтись одной порцией в вечер. Поэтому они из «Селекта» перешли туда. Уложив Тома спать, они шли в это старое кафе и весь вечер сидели там вдвоем, счастливые тем, что они вместе. А потом гуляли по темным улочкам холма св. Женевьевы, где тогда еще не были снесены старые дома, каждый раз выбирая другой путь домой. Ложась спать, они слышали ровное дыхание спящего Тома и мурлыканье большого кота, который спал вместе с ним.
Томас Хадсон вспоминал возмущение знакомых: как это можно, чтоб кот спал в постели ребенка, и как можно оставлять ребенка по вечерам одного. Но Том всегда спал хорошо, а если бы и проснулся, он был не один, а с котом, своим лучшим другом. Кот никогда бы не подпустил к постельке чужого, и они с Томом нежно любили друг друга.
А теперь Том… к черту, к черту, сказал он себе. То, что случилось, случается со всеми. Пора бы уже тебе уразуметь это. Но это единственное, что по-настоящему непоправимо.
Почему ты так уверен в этом? — спросил он себя. Человек уезжает, и это может оказаться непоправимым. Хлопает дверью, и это тоже бывает непоправимо. Любое предательство непоправимо. Подлость непоправима. Вероломство непоправимо. Нет, это все пустой разговор. По-настоящему непоправима только смерть. Как долго не возвращаются Вилли и Ара. Они там, наверно, оборудуют настоящую комнату ужасов. Я никогда не любил убивать, ни при каких обстоятельствах. А Вилли это словно бы по душе. Странный человек Вилли, хотя, в сущности, очень хороший. Просто, если уж он взялся за что-то, так не успокоится, пока не сделает все в лучшем виде.
Вдалеке показалась шлюпка. Он услышал стрекот мотора и следил за тем, как она подходила, вырастая и все четче рисуясь на воде, пока наконец не пришвартовалась к борту.
Вилли поднялся на мостик. Вид у него был совсем страшный, поврежденный глаз весь затянуло белой пленкой. Он вытянулся во фронт, лихо откозырял и сказал:
— Разрешите обратиться, сэр.
— Ты что, пьян?
— Нет, Томми. Просто доволен.
— Я же вижу, что ты выпил.
— Выпил, не спорю. Мы с собой взяли немного рому, чтобы веселей было обрабатывать эту падаль. А когда мы прикончили бутылку, Ара помочился в нее, а потом начинил ее взрывчаткой. Так что теперь она взрывчата вдвойне.
— Вы как следует заминировали все?
— Даже мальчик-с-пальчик не сможет ступить там шагу, чтобы сию же минуту не взлететь на воздух. Даже таракан не проползет. Ара все боялся, как бы мухи, которые ползают по трупу, не устроили взрыва раньше времени. Работа выполнена на совесть, аккуратно и красиво.
— Что делает Ара?
— Разбирает и чистит что под руку попадется, в приливе энтузиазма.
— Много вы с ним выпили рому?
— Меньше полбутылки на двоих. Это была моя идея. Ара тут ни при чем.
— Ладно, черт с вами. Ступай тоже вниз и помоги Аре вычистить и проверить пятидесятимилпиметровки.
— Их не проверишь, пока не выстрелишь.
— Знаю. А все-таки проверьте что можно без стрельбы. Выкиньте аммонал, который был забит в казенную часть.
— Ловко придумано.
— Скажи Генри, пусть поднимется сюда и принесет мне еще стаканчик вот этого и себе пусть возьмет тоже. Антонио знает мой рецепт.
— Я рад, что ты снова понемногу начинаешь пить, Том.
— Нечего тебе ни радоваться, ни огорчаться по этому поводу.
— Ладно, не буду, Том. Просто я не могу видеть, как ты стараешься заездить себя, точно лошадь верхом на другой лошади. Лучше уж будь кентавром, Том.
— Откуда это ты знаешь про кентавров?
— В книжке прочел. Я ведь образованный, Томми. Я не по годам развитой и образованный.
— Ты славный малый, хотя и сукин сын, — сказал ему Томас Хадсон. — А теперь катись вниз и делай, что тебе сказано.
— Есть, сэр. Томми, когда мы вернемся из этого рейса, продашь мне один из тех морских видов, что висят у тебя дома?
— На хрен он тебе сдался?
— А вот сдался. Знаешь, Том, ты не всегда все понимаешь.
— Возможно. Я даже думаю, что я всю жизнь не все понимал.
— Томми, ты плюнь на мою трепотню. Ты эту операцию провел что надо.
— Это будет видно завтра. Так скажи Генри, пусть принесет мне выпить. Хоть мне не хочется пить.
— Ничего, Томми. Если ночью что и будет, так только простая стычка, а может, и этого не будет.
— Ладно, — сказал Томас Хадсон. — Скажи Генри. И катись к такой-то матери с мостика и принимайся за дело.