Страница:
— Твой вопрос требует ответа, — сказал он. — Многие будут продолжать поклоняться мне, согласно моему замыслу. Другие будут считать это ложью.
— Владыка… Ты просишь меня лгать ради тебя?
— Разумеется, нет. Но я попрошу тебя хранить молчание, когда у тебя может появиться желание заговорить.
— Но если они будут поносить…
— Я протестовать не буду.
И опять слезы потекли у нее по щекам. Лито так хотелось их коснуться, но они были водой… причиняющей боль водой.
— Вот как следует тому совершиться, — сказал он.
— Объяснишь ли Ты мне это, Владыка?
— Когда меня больше не будет, они должны называть меня шайтаном, Императором геенны. Колесо должно катиться, катиться и катиться по Золотой Тропе.
— Владыка, разве нельзя направить гнев на меня одну? Я бы не…
— Нет! Икшианцы сделали тебя намного совершеннее, чем даже задумали сами. Я действительно тебя люблю, ничего с этим не поделаешь.
— Я не хочу причинять Тебе боль! — эти слова словно насильно вырвались из нее.
— Сделанного не переделаешь. Не скорби об этом.
— Помоги мне понять.
— Ненависть, расцветшая пышно после того, как меня не станет, тоже исчезнет, неизбежно канет в прошлое. Пройдет много времени, потом, в очень далеком будущем, найдут мои дневники.
— Дневники? — она опешила от такой резкой смены темы.
— Хроники моего времени. Мои доводы, мои апологии. Копии существующих и разрозненных фрагментов сохранятся, некоторые в искаженной форме, но истинные дневники будут ждать, ждать, и ждать. Я хорошо их спрятал.
— И когда их откроют, то?..
— Люди обнаружат, что я полностью отличался от их представлений обо мне.
Ее голос понизился до дрожащего шепота.
— Я уже знаю, что они узнают.
— Да, моя дорогая Хви, по-моему, знаешь.
— Ты не дьявол и не бог, а просто нечто, никогда не виданное прежде, нечто, чего никогда больше не увидят в будущем, потому что Твое возникновение — необходимость.
Она смахнула слезы, стекавшие у нее по щекам.
— Хви, Ты понимаешь, насколько Ты опасна?
На ее лице промелькнула тревога, руки ее напряглись.
— У тебя есть все задатки святой, — сказал он. — Ты понимаешь, как страшно это может оказаться — столкнуться со святой не в том месте и не в то время?
Она покачала головой.
— Люди должны быть подготовлены для святых, — объяснил он. Иначе они становятся просто последователями, просителями, попрошайками, слабыми лизоблюдами, навсегда в тени святого. Людей это губит, ведь так воспитывается лишь слабость.
Секунду подумав, она кивнула, затем спросила:
— А будут ли святые, когда Ты уйдешь?
— Такова цель моей Золотой Тропы.
— Дочь Монео, Сиона, будет ли она…
— Пока что, она только мятежница. Что до святости, предоставляю решать ей самой. Может быть, она сделает только то, для чего выведена.
— Что, Владыка?
— Перестань называть меня Владыкой, — сказал он. — Мы будем Червь и его жена. Называй меня Лито, если хочешь. Владыка совсем не то.
— Да… Лито. Но что…
— Сиона выведена для того, чтобы править. Есть опасность в такой селекции. Имея власть, обретаешь знание и силу. Это может привести к заносчивой безответственности, к болезненным крайностям, а затем и к жестокому разрушителю — безудержному гедонизму.
— Сиона бы…
— Все, что мы знаем о Сионе — что она верна своему пониманию уготованной ей роли, отчаянно держится за эту стереотипы поведения, определяющие ее восприятие. Она, никуда не денешься, аристократка — но аристократия большей частью смотрит в прошлое. В этом и есть неудача. Не много увидишь в прошлом, если только Ты не двуликий Янус, глядящий одновременно вперед и назад.
— Янус? Ах да, тот бог с двумя противоположными лицами, — она облизнула губы. — А Ты — Янус, Лито?
— Я Янус, увеличенный в миллиард раз. Но я и нечто, много меньшее Януса. Я, например, то, чем больше всего восхищаются мои управляющие — тот, чьи решения всегда правильны, каковы бы они ни были.
— Но если Ты подведешь их…
— Тогда они обернутся против меня, да.
— Сиона заменит Тебя, если…
— Ах, какое же огромное «если»! Ты видишь, что Сиона угрожает мне лично. Однако, она не представляет угрозы для Золотой Тропы. Примем во внимание, к тому же, что мои Рыбословши испытывают определенную привязанность к нынешнему Данкану.
— Сиона кажется… такой юной.
— Да, я ее любимый объект нападения — мошенник, удерживающий власть под фальшивыми предлогами, никогда не интересующийся нуждами своих подданных.
— Не могла бы я поговорить с ней и…
— Нет! Ты никогда не должна пытаться хоть в чем-нибудь убедить Сиону. Обещай мне, Хви.
— Конечно, если Ты просишь, но я…
— У всех богов есть эта проблема, Хви. Я часто вынужден не обращать внимания на непосредственные нужды, поскольку провижу более глубокие. А не откликаться на непосредственные нужды — оскорблять молодых.
— Может быть обратиться к ее разуму и…
— Никогда не пытайся обращаться к разуму людей, которые думают, что правы…
— Но когда они узнают, что не правы…
— Ты веришь в меня?
— Да.
— Если кто-нибудь постарается убедить тебя, что я величайшее зло всех времен…
— Я очень рассержусь. Я бы… — она осеклась.
— Разум ценится только тогда, когда он обращается к бессловесному физическому фону нашего мироздания, — проговорил Лито.
Ее брови задумчиво сдвинулись. Лито восхитило в ней ощутимое вызревание глубокого понимания.
— Ага!.. — выдохнула она.
— Ни одно мыслящее существо теперь уже не сможет отрицать опыт Лито, — сказал он. — Я вижу, Ты уже начинаешь постигать. Начало! Это почти все, вокруг чего вращается жизнь!
Она кивнула.
«Никаких споров», — подумал он. — «Когда она видит следы, она идет по ним, чтобы выяснить, куда они приведут».
— До тех пор, пока существует жизнь, каждый конец есть начало, — сказал он. — Я спасу человечество, даже от него самого.
Она опять кивнула. Следы продолжали вести вперед.
— Вот почему никакая смерть, не может быть полным поражением, если человечество ею укрепляется, — сказал он. — Вот почему нас так глубоко трогает рождение. Вот почему трагичнейшая смерть — это смерть юности.
— Икс продолжает угрожать Твоей Золотой Тропе? Я уже поняла, что они замышляют что-то недоброе.
Они
ЗАМЫШЛЯЮТ. ХВИ НЕ СЛЫШИТ, КАКИМ ВНУТРЕННИМ СМЫСЛОМ НАПОЛНЯЮТСЯ ЕЕ СОБСТВЕННЫЕ СЛОВА. ЕЙ НЕТ НУЖДЫ ЭТО СЛЫШАТЬ.
Он во все глаза рассматривал то чудо, каким была Хви. В ней была та форма честности, которую некоторые могли назвать наивностью, но Лито распознал ее как просто отсутствие застенчивости. Честность была не просто сутью ее натуры, это была сама Хви.
— Тогда я распоряжусь, чтобы завтра на площади нам сыграли спектакль,
— сказал Лито. — Это будет спектакль в исполнении оставшихся живыми Лицевых Танцоров. После этого будет объявлено о нашей помолвке.
Утренний спектакль Лицевых Танцоров занял около двух часов, а затем состоялось оглашение помолвки, вызвавшее волны шока по всему Фестивальному Городу.
— Прошли века с тех пор как он выбирал невесту!
— Больше тысячи лет, моя дорогая.
Парад Рыбословш был короток. Они громко его приветствовали, но чувствовалось, что они выбиты из колеи.
«ВЫ МОИ ЕДИНСТВЕННЫЕ НЕВЕСТЫ», — говорил он им. Разве не в этом значение Сиайнока?
Лито подумалось, что Лицевые Танцоры играли неплохо, несмотря на их явный ужас. В запасниках музея Свободных отыскались подходящие одеяния — черные плащи с капюшонами и с белыми веревочными ремнями, на спинах вышиты широко распахнувшие крылья зеленые ястребы — официальное облачение бродячих жрецов Муад Диба. Лицевые Танцоры представили темные усохшие лица, и через танец, исполненный в этих одеяниях рассказали, как легионы Муад Диба распространили свою религию по всей Империи.
На Хви было сверкающее серебряное платье и ожерелье зеленого жадеита. Весь спектакль она сидела рядом с Лито на королевской тележке. Однажды она наклонилась вплотную к его лицу и спросила:
— Разве это не пародия?
— Для меня, возможно.
— А Лицевые Танцоры понимают?
— Подозревают.
— Значит, они не настолько напуганы, как представляются.
— Они еще как напуганы. Просто они намного храбрее, чем считает большинство людей.
— Храбрость не может быть настолько глупой, — прошептала она.
— И наоборот.
Она одарила его оценивающим взглядом перед тем, как опять перенести свое внимание на представление. Почти две сотни Лицевых Танцоров остались живы и невредимы. Все они были задействованы в этом танце. Сложные переплетения и позы очаровывали глаз. Глядя на них, было возможно на некоторое время забыть все кровавое, что предшествовало этому дню.
Лито как раз припоминал это, покоясь незадолго до полудня в одиночестве, в малой палате аудиенций, когда прибыл Монео. Монео проводил Преподобную Мать Антеак на лайнер Космического Союза, побеседовал с командующей Рыбословшами о побоище предыдущей ночи, совершил быстрый полет в Твердыню и обратно, — убедиться, что Сиона под надежной охраной и не была замешана в нападении на посольство. Он вернулся в Онн сразу же после провозглашения помолвки, абсолютно не предупрежденный об этом заранее.
Монео был в ярости. Лито никогда не видел его настолько рассерженным. Он бурей ворвался в комнату и остановился всего лишь в двух метрах от лица Лито.
— Теперь поверят в россказни тлейлаксанцев! — сказал он.
Лито ответил ему урезонивающим тоном.
— До чего же упрямо люди требуют, чтобы их боги были идеальными. Греки в этом отношении были намного разумнее.
— Где она? — вопросил Монео. — Где эта…
— Хви отдыхает. У нас были трудная ночь и длинное утро. Я желаю видеть ее хорошо отдохнувшей, когда сегодня вечером мы направимся в Твердыню.
— Как она это провернула? — осведомился Монео.
— Ну знаешь, Монео! Ты потерял всякую осмотрительность?
— Я из-за Тебя беспокоюсь! Имеешь ли Ты хоть малейшее понятие, что говорят в городе?
— Я полностью в курсе всех россказней.
— Что же Ты затеваешь?
— Знаешь, Монео, по-моему, только старые пантеисты правильно представляли себе божества: несовершенные смертные под личиной бессмертных.
Монео воздел руки к небесам.
— Я видел выражения их лиц! — он всплеснул руками. — Все это разнесется по Империи меньше, чем за две недели.
— Ну, наверняка, времени все-таки понадобится побольше.
— Если Твоим врагам нужна была какая-нибудь единственная причина, чтобы сплотить их всех вместе…
— Поносить бога — это древняя человеческая традиция, Монео. Почему мне следует быть исключением?
Монео попробовал заговорить и обнаружил, что не может вымолвить ни слова. Он протопал к краю углубления, где стояла тележка Лито, так же отошел назад и занял прежнюю позицию, пылающим взором глядя в лицо Лито.
— Если Тебе от меня требуется помощь, мне нужны объяснения, сказал Монео. — Почему Ты это творишь?
— Эмоции.
Рот Монео сложился произнести что-то, но вслух он ничего не сказал.
— Они одолели меня как раз тогда, когда я считал, что они навсегда меня покинули, — сказал Лито. — До чего же сладостно это немного последнее от человеческого.
— С Хви? Но Ты ведь, наверняка, не можешь…
— Воспоминаний об эмоциях всегда недостаточно, Монео.
— Ты что, собираешься мне рассказывать, что Ты потакаешь себе в…
— Потакать? Разумеется, нет! Но тот треножник, на котором качается Империя, состоит из плоти, мысли и эмоции. Я почувствовал, что до этого был ограничен плотью и мыслью.
— Она навела на Тебя какое-то колдовство, — обвинил Монео.
— Ну разумеется, навела. И как же я ей за это благодарен. Если мы будем отрицать необходимость думать, Монео, как делают некоторые, то потеряем способность размышлять, не сможем точно определять, о чем же именно докладывают нам наши чувства; если мы будем отрицать плоть, то лишимся способности передвигаться обычным способом. Но если мы отрицаем эмоции — теряем всякое соприкосновение с нашим внутренним мирозданием. Как раз по эмоциям я и тосковал больше всего.
— Я настаиваю, Владыка, чтобы Ты…
— Ты сердишь меня, Монео. Такова моя сиюминутная эмоция.
Лито увидел, как Монео растерялся, как разом остывает его ярость — словно горячий утюг, зашипевший в ледяной воде. Но, все-таки, немного пара в нем еще оставалось.
— Я беспокоюсь не за себя, Владыка. Мои заботы, в основном, о Тебе, и Ты это знаешь.
Лито мягко проговорил:
— Такова твоя эмоция, Монео, я нахожу ее очень дорогой для меня.
Монео сделал глубокий, дрожащий вдох. Он прежде никогда не видел Бога-Императора в настроении, отражавшем такие эмоции. Лито представлялся одновременно и восторженным и смиренным, если Монео не заблуждался в увиденном. Нельзя было быть уверенным.
— Это то, что делает жизнь сладостным бытием — сказал Лито, — то, что ее согревает, наполняет красотой, что я сохранил бы, даже если бы мне в этом было отказано.
— Значит, эта Хви Нори…
— Заставляет меня вспоминать Бутлерианский Джихад. Она противоположность тому, что является механическим и нечеловечным. Как же это странно, Монео, что, из всех людей, именно икшианцы должны были произвести ее, единственную, столь идеально воплощающую качества, дорогие мне больше всего.
— Я не понимаю твоего упоминания Бутлерианского Джихада, Владыка. Думающие машины не имеют места в…
— Джихад метил не только по машинам, но не меньше и по машинному подходу к жизни, — сказал Лито. — Люди установили эти машины, чтобы те узурпировали наше чувство красоты, нашу необходимость собственного я, из которого мы выносим свои живые суждения. Естественно, машины были разрушены.
— Владыка, меня все равно возмущает тот факт, что Ты приветствуешь это…
— Монео! Хви успокаивает меня просто своим присутствием. Впервые за века я не одинок, если только она находится рядом со мной. Если бы у меня не было другого доказательства чувства, то это бы подошло.
Монео умолк, явно тронутый одиночеством, в котором непроизвольно признался Лито. Монео доступно понимание отсутствия интимной части любви. Его лицо говорит об этом.
Впервые за очень долгое время, Лито заметил, что Монео постарел.
«До чего же это неожиданно с ними происходит», — подумал Лито.
Только сейчас Лито понял, до чего же он дорожит Монео.
«Мне бы не стоило допускать, чтобы я к кому-то привязывался, но не могу ничего с этим поделать… особенно сейчас, когда здесь Хви.»
— Над Тобою будут смеяться и отпускать непристойные шутки, сказал Монео.
— Это хорошо.
— Как такое может быть хорошо?
— В этом есть что-то новое. Наша задача всегда была и есть приводить новое к равновесию и с помощью этого умиротворять поведение, в то же время не подавляя способности к выживанию.
— Если так, как ты можешь такое приветствовать?
— Сотворение непотребных шуток? — спросил Лито. — Какая противоположность есть у непристойности?
Глаза Монео широко раскрылись во внезапном вопрошающем понимании. Он видел действие многих противоположностей — и многое через свою противоположность становилось ясным.
«У всякой вещи есть фон, ее подчеркивающий и выделяющий», подумал Лито. — «Наверняка, Монео это увидит.»
— Это слишком опасно, — сказал Монео.
«Истинно консервативный приговор!»
Монео убежден не был. У него вырвался мучительный, глубокий вздох.
«Я должен помнить о том, что надо учитывать и их сомнения», — подумал Лито. — «Вот в чем я особенно дал маху, появившись на площади перед Рыбословшами. Икшианцы делают ставку на то, чтобы бередить человеческие сомнения. Хви — тому доказательство.»
Из приемной послышалась суматоха. Лито мысленным приказом затворил дверь перед назойливым вторжением.
— Прибыл мой Данкан, — сказал он.
— Он, вероятно, услышал о Твоих планах женитьбы…
— Вероятно.
Лито наблюдал, как Монео борется со своими сомнениями, его мысли были видны как на ладони. В этот миг Монео точно вошел в ту человеческую нишу, в которую нацеливал его Лито.
«В нем есть полный спектр: от сомнения к доверию, от любви к ненависти… все! Все эти драгоценные качества, которые созревают и расцветают под теплом чувств, под желанием прожить свои дни настоящей жизнью.»
— Почему Хви на это соглашается? — спросил Монео.
Лито улыбнулся. «Раз Монео не может сомневаться во мне — то должен сомневаться в других.»
— Согласен, это не ординарный союз. Она человек, а я больше не являюсь полностью человеком.
Опять Монео вступил в борьбу с тем, что он мог только ощутить, но не выразить.
Наблюдая за Монео, Лито ощутил в себе прилив потока сознания, особого мыслительного процесса, который случался с ним очень редко. Эти моменты были так живы и ярки, что Лито боялся даже пошевельнуться, чтобы не спугнуть необыкновенного состояния.
«Человек думает, и, думая, выживает. В его мыслях есть то, что движется вместе с его клетками. Это — поток человеческой заботы за род. Иногда они прикрывают его, отгораживают и прячут за толстыми оградами, но я специально сделал Монео сверхчувствительным к таким глубинным движениям души. Он следует за мной, поскольку верит, что я веду человечество наилучшим путем к выживанию. Он знает, что это — клеточное сознание, подобно тому, как я мысленно выверяю ясновидением Золотую Тропу. В этом и человечество, и мы оба сходимся: Золотая Тропа должна надежно продолжаться!»
— Где, когда и как состоится свадебная церемония? — спросил Монео.
«Он не спрашивает „почему“», — отметил про себя Лито, видя, что Монео отступил на безопасные позиции, приступив к исполнению своих обязанностей мажордома, главы всего хозяйства Бога-Императора, его премьер-министра.
«У него есть слова, тот лексикон, за который можно спрятаться или выразить себя. Слова для него есть и будут лишь звуками обыденной необходимости. Монео никогда и на миг не приоткроется трансцендентальный потенциал используемых слов, но он хорошо понимает их привычное, земное значение.»
— Так как насчет моего вопроса? — настойчиво повторил Монео.
Лито прищурился, глядя на него и думая: «В отличии от Монео я нахожу слова наиболее полезными тогда, когда они дают возможность хоть мельком увидеть привлекательное и неоткрытое. Но польза слов так мала в понимании цивилизации, до сих пор беспрекословно верящей в механистическое мироздание абсолютных причин и следствий, с ее склонностью сводить все к единичному корню-причине и одному простейшему зачатку-следствию.»
— До чего же прилипчивы к человеческим делам заблуждения икшианцев и Тлейлакса, как банный лист — сказал Лито.
— Владыка, меня глубоко тревожит, когда Ты не обращаешь внимания.
— Но я обращаю внимание, Монео.
— Не на меня.
— И на тебя тоже.
— Твое внимание блуждает, Владыка. Ты не должен скрывать этого от меня. Я бы предал самого себя прежде, чем предал бы Тебя.
— По-твоему, я витаю в облаках?
— В каких облаках, Владыка? — Монео прежде никогда не слышал этого выражения, но теперь…
Лито объяснил ему значение выражения, подумав при этом, до чего же оно древнее.
— Ты предаешься праздным мыслям, — обвинил Монео.
— У меня есть время для праздных мыслей. Это одна из самых интересных вещей моего существовании, множества-одного.
— Но, Владыка, есть вещи, которые требуют нашего…
— Ты удивился бы, узнав, что вырастает из праздных мыслей, Монео. Я никогда не против того, чтобы провести целый день размышляя о том, о чем человек не стал бы задумываться ни на одну минуту. А почему бы и нет? Когда срок моей жизни приблизительно четыре тысячи лет, что такое одним днем больше или меньше? Сколько времени насчитывает одна человеческая жизнь? Миллион минут? А я уже прожил почти столько же дней.
Монео застыл в молчании, чувствуя как он уменьшился при этом сравнении. Он почувствовал, как его собственный жизненный срок ужался до размеров песчинки в глазах Лито.
«Слова… слова… слова…», — подумал Монео.
— Слова часто бесполезны, когда дело касается ощущений, сказал Лито.
Монео задержал дыхание почти до предела. Владыка способен читать мысли!
— На протяжении всей истории, — сказал Лито, — слова больше всего использовались для того, чтобы обойти стороной трансцендентальность какого-нибудь события, отведя этому событию место в общепринятых хрониках, объясняя это событие таким образом, чтобы даже потом мы смогли бы воспользоваться словами и сказать: «Вот то, что это событие значило.»
Монео почувствовал себя сокрушенным словами, его ужасал их невысказанный смысл, к которому они могли его подтолкнуть.
— И вот так события теряются в истории, — сказал Лито. После долгого молчания, Монео рискнул проговорить:
— Ты не ответил на мой вопрос, Владыка. О свадьбе.
«До чего же усталый у него голос», — подумал Лито. — «Голос потерпевшего полное поражение.»
Лито живо проговорил:
— Больше, чем сейчас, я никогда не нуждался в твоих услугах. Свадьба должна быть организована чрезвычайно тщательно, с точностью, на которую способен только ты.
— Где, Владыка?
«В его голосе появилось чуть больше жизни.»
— В деревне Табор, в Сарьере.
— Когда?
— Дату предоставляю назначить Тебе. Огласи ее, когда у Тебя все будет готово.
— А что насчет самой церемонии?
— Я буду руководить ею сам.
— Тогда Тебе будут нужны помощники, Владыка? Или какие-то вещи?
— Ритуальные атрибуты?
— Может быть какая-нибудь особенная вещь, которую я не…
— Нам не много понадобится для нашего маленького представления.
— Владыка! Умоляю Тебя! Пожалуйста…
— Ты будешь стоять рядом с невестой и выдашь ее замуж, сказал Лито. — Мы воспользуемся старым ритуалом Свободных.
— Но тогда нам понадобятся водяные кольца, — сказал Монео.
— Я воспользуюсь водяными кольцами Гани.
— И кто будет присутствовать, Владыка?
— Только гвардия Рыбословш и аристократия.
Монео пылающим взором поглядел в лицо Лито.
— Что… что имеет в виду мой Владыка, говоря об аристократии?
— Ты, твоя семья, вся наша обычная свита, придворные из Твердыни.
— Моя семь… — Монео взглотнул. — Ты включишь Сиону?
— Если она выживет при испытании.
— Но…
— Разве она не семья?
— Разумеется, Владыка. Она Атридес и…
— Тогда Сиона обязательно должна быть включена!
Монео вытащил из кармана крохотный мнемозаписыватель, небольшой черный икшианский аппаратик, существование которого оскорбляло запреты Бутлерианского Джихада. Мягкая улыбка коснулась губ Лито. Монео знает свои обязанности и хорошо теперь с ними справится.
Шум, производимый Данканом Айдахо за входной дверью, стал более резким, но Монео проигнорировал этот звук.
«Монео знает цену своим привилегиям», — подумал Лито. — «Это другая форма брака — между привилегиями и долгом. Это объяснение аристократа и его оправдание.»
Монео закончил делать свои записи.
— Некоторые детали, Владыка, — проговорил Монео. — Нужно ли для Хви какое-нибудь особое облачение?
— Стилсьют и плащ невесты Свободных, подлинные.
— Драгоценности и прочие украшения?
Лито не мог оторвать взгляда от пальцев Монео, царапающих по крохотному записывающему устройству, видя в этом, как тот катится к смерти.
«Верховенство, смелость, чувство знания и порядка — Монео все это имеет в избытке. Они окружают его как святая аура, но он скрывает от всех глаз, кроме моих, ту гниль, что ест его изнутри. Это неизбежно. Если я исчезну, это станет очевидно каждому.»
— Владыка? — настойчиво окликнул Монео. — Ты что, витаешь в облаках?
«Ага! Ему нравится это выражение!»
— Вот и все, — сказал Лито. — Только плащ, стилсьют и водяные кольца.
Монео поклонился и направился прочь.
«Сейчас он смотрит вперед», — подумал Лито, — «Но даже это новое минет. Он опять обернется на прошлое. А я некогда возлагал на него такие большие надежды. Что ж… может быть Сиона…»
Громкие требования Данкана об аудиенции были теперь удовлетворены. По одному лишь тому, как Айдахо широкими шагами прошел по небольшому помещению, Лито стали заметны важные изменения, произошедшие с гхолой. Так уже много раз и стало до одури знакомо. Айдахо даже не обменялся словами приветствия с уходящим Монео. Все вписывалось в известный шаблон. До чего же приевшимся стал этот шаблон!
У Лито было свое название для этой перемены, происходящей с Данканами. Он называл ее «Синдромом После».
Гхолы часто питали подозрение, будто нечто тайное могло быть разработано за те века забвения, после которых вновь пробудилось их сознание. Что люди делали все это время? С чего я им вообще мог понадобиться, реликвия из прошлого? Никакое Я не могло навечно преодолеть таких сомнений — особенно в человеке, по природе к ним склонным.
— Владыка… Ты просишь меня лгать ради тебя?
— Разумеется, нет. Но я попрошу тебя хранить молчание, когда у тебя может появиться желание заговорить.
— Но если они будут поносить…
— Я протестовать не буду.
И опять слезы потекли у нее по щекам. Лито так хотелось их коснуться, но они были водой… причиняющей боль водой.
— Вот как следует тому совершиться, — сказал он.
— Объяснишь ли Ты мне это, Владыка?
— Когда меня больше не будет, они должны называть меня шайтаном, Императором геенны. Колесо должно катиться, катиться и катиться по Золотой Тропе.
— Владыка, разве нельзя направить гнев на меня одну? Я бы не…
— Нет! Икшианцы сделали тебя намного совершеннее, чем даже задумали сами. Я действительно тебя люблю, ничего с этим не поделаешь.
— Я не хочу причинять Тебе боль! — эти слова словно насильно вырвались из нее.
— Сделанного не переделаешь. Не скорби об этом.
— Помоги мне понять.
— Ненависть, расцветшая пышно после того, как меня не станет, тоже исчезнет, неизбежно канет в прошлое. Пройдет много времени, потом, в очень далеком будущем, найдут мои дневники.
— Дневники? — она опешила от такой резкой смены темы.
— Хроники моего времени. Мои доводы, мои апологии. Копии существующих и разрозненных фрагментов сохранятся, некоторые в искаженной форме, но истинные дневники будут ждать, ждать, и ждать. Я хорошо их спрятал.
— И когда их откроют, то?..
— Люди обнаружат, что я полностью отличался от их представлений обо мне.
Ее голос понизился до дрожащего шепота.
— Я уже знаю, что они узнают.
— Да, моя дорогая Хви, по-моему, знаешь.
— Ты не дьявол и не бог, а просто нечто, никогда не виданное прежде, нечто, чего никогда больше не увидят в будущем, потому что Твое возникновение — необходимость.
Она смахнула слезы, стекавшие у нее по щекам.
— Хви, Ты понимаешь, насколько Ты опасна?
На ее лице промелькнула тревога, руки ее напряглись.
— У тебя есть все задатки святой, — сказал он. — Ты понимаешь, как страшно это может оказаться — столкнуться со святой не в том месте и не в то время?
Она покачала головой.
— Люди должны быть подготовлены для святых, — объяснил он. Иначе они становятся просто последователями, просителями, попрошайками, слабыми лизоблюдами, навсегда в тени святого. Людей это губит, ведь так воспитывается лишь слабость.
Секунду подумав, она кивнула, затем спросила:
— А будут ли святые, когда Ты уйдешь?
— Такова цель моей Золотой Тропы.
— Дочь Монео, Сиона, будет ли она…
— Пока что, она только мятежница. Что до святости, предоставляю решать ей самой. Может быть, она сделает только то, для чего выведена.
— Что, Владыка?
— Перестань называть меня Владыкой, — сказал он. — Мы будем Червь и его жена. Называй меня Лито, если хочешь. Владыка совсем не то.
— Да… Лито. Но что…
— Сиона выведена для того, чтобы править. Есть опасность в такой селекции. Имея власть, обретаешь знание и силу. Это может привести к заносчивой безответственности, к болезненным крайностям, а затем и к жестокому разрушителю — безудержному гедонизму.
— Сиона бы…
— Все, что мы знаем о Сионе — что она верна своему пониманию уготованной ей роли, отчаянно держится за эту стереотипы поведения, определяющие ее восприятие. Она, никуда не денешься, аристократка — но аристократия большей частью смотрит в прошлое. В этом и есть неудача. Не много увидишь в прошлом, если только Ты не двуликий Янус, глядящий одновременно вперед и назад.
— Янус? Ах да, тот бог с двумя противоположными лицами, — она облизнула губы. — А Ты — Янус, Лито?
— Я Янус, увеличенный в миллиард раз. Но я и нечто, много меньшее Януса. Я, например, то, чем больше всего восхищаются мои управляющие — тот, чьи решения всегда правильны, каковы бы они ни были.
— Но если Ты подведешь их…
— Тогда они обернутся против меня, да.
— Сиона заменит Тебя, если…
— Ах, какое же огромное «если»! Ты видишь, что Сиона угрожает мне лично. Однако, она не представляет угрозы для Золотой Тропы. Примем во внимание, к тому же, что мои Рыбословши испытывают определенную привязанность к нынешнему Данкану.
— Сиона кажется… такой юной.
— Да, я ее любимый объект нападения — мошенник, удерживающий власть под фальшивыми предлогами, никогда не интересующийся нуждами своих подданных.
— Не могла бы я поговорить с ней и…
— Нет! Ты никогда не должна пытаться хоть в чем-нибудь убедить Сиону. Обещай мне, Хви.
— Конечно, если Ты просишь, но я…
— У всех богов есть эта проблема, Хви. Я часто вынужден не обращать внимания на непосредственные нужды, поскольку провижу более глубокие. А не откликаться на непосредственные нужды — оскорблять молодых.
— Может быть обратиться к ее разуму и…
— Никогда не пытайся обращаться к разуму людей, которые думают, что правы…
— Но когда они узнают, что не правы…
— Ты веришь в меня?
— Да.
— Если кто-нибудь постарается убедить тебя, что я величайшее зло всех времен…
— Я очень рассержусь. Я бы… — она осеклась.
— Разум ценится только тогда, когда он обращается к бессловесному физическому фону нашего мироздания, — проговорил Лито.
Ее брови задумчиво сдвинулись. Лито восхитило в ней ощутимое вызревание глубокого понимания.
— Ага!.. — выдохнула она.
— Ни одно мыслящее существо теперь уже не сможет отрицать опыт Лито, — сказал он. — Я вижу, Ты уже начинаешь постигать. Начало! Это почти все, вокруг чего вращается жизнь!
Она кивнула.
«Никаких споров», — подумал он. — «Когда она видит следы, она идет по ним, чтобы выяснить, куда они приведут».
— До тех пор, пока существует жизнь, каждый конец есть начало, — сказал он. — Я спасу человечество, даже от него самого.
Она опять кивнула. Следы продолжали вести вперед.
— Вот почему никакая смерть, не может быть полным поражением, если человечество ею укрепляется, — сказал он. — Вот почему нас так глубоко трогает рождение. Вот почему трагичнейшая смерть — это смерть юности.
— Икс продолжает угрожать Твоей Золотой Тропе? Я уже поняла, что они замышляют что-то недоброе.
Они
ЗАМЫШЛЯЮТ. ХВИ НЕ СЛЫШИТ, КАКИМ ВНУТРЕННИМ СМЫСЛОМ НАПОЛНЯЮТСЯ ЕЕ СОБСТВЕННЫЕ СЛОВА. ЕЙ НЕТ НУЖДЫ ЭТО СЛЫШАТЬ.
Он во все глаза рассматривал то чудо, каким была Хви. В ней была та форма честности, которую некоторые могли назвать наивностью, но Лито распознал ее как просто отсутствие застенчивости. Честность была не просто сутью ее натуры, это была сама Хви.
— Тогда я распоряжусь, чтобы завтра на площади нам сыграли спектакль,
— сказал Лито. — Это будет спектакль в исполнении оставшихся живыми Лицевых Танцоров. После этого будет объявлено о нашей помолвке.
~ ~ ~
Да не останется сомнений, что я — собрание моих предков, арена, на которой они о себе заявляют. Они — мои клеточки, а я — их тело. То, о чем я говорю — это ФАВРАШИ, душа, коллективное бессознательное, источник архетипов, хранилище боли и радости. Я — выбор их пробуждения. Моя САМХАДИ — их самхади. Их жизненные опыты — мои! Их знание сущностей — мое. Это миллиарды, составляющие меня одного.
Украденные дневники
Утренний спектакль Лицевых Танцоров занял около двух часов, а затем состоялось оглашение помолвки, вызвавшее волны шока по всему Фестивальному Городу.
— Прошли века с тех пор как он выбирал невесту!
— Больше тысячи лет, моя дорогая.
Парад Рыбословш был короток. Они громко его приветствовали, но чувствовалось, что они выбиты из колеи.
«ВЫ МОИ ЕДИНСТВЕННЫЕ НЕВЕСТЫ», — говорил он им. Разве не в этом значение Сиайнока?
Лито подумалось, что Лицевые Танцоры играли неплохо, несмотря на их явный ужас. В запасниках музея Свободных отыскались подходящие одеяния — черные плащи с капюшонами и с белыми веревочными ремнями, на спинах вышиты широко распахнувшие крылья зеленые ястребы — официальное облачение бродячих жрецов Муад Диба. Лицевые Танцоры представили темные усохшие лица, и через танец, исполненный в этих одеяниях рассказали, как легионы Муад Диба распространили свою религию по всей Империи.
На Хви было сверкающее серебряное платье и ожерелье зеленого жадеита. Весь спектакль она сидела рядом с Лито на королевской тележке. Однажды она наклонилась вплотную к его лицу и спросила:
— Разве это не пародия?
— Для меня, возможно.
— А Лицевые Танцоры понимают?
— Подозревают.
— Значит, они не настолько напуганы, как представляются.
— Они еще как напуганы. Просто они намного храбрее, чем считает большинство людей.
— Храбрость не может быть настолько глупой, — прошептала она.
— И наоборот.
Она одарила его оценивающим взглядом перед тем, как опять перенести свое внимание на представление. Почти две сотни Лицевых Танцоров остались живы и невредимы. Все они были задействованы в этом танце. Сложные переплетения и позы очаровывали глаз. Глядя на них, было возможно на некоторое время забыть все кровавое, что предшествовало этому дню.
Лито как раз припоминал это, покоясь незадолго до полудня в одиночестве, в малой палате аудиенций, когда прибыл Монео. Монео проводил Преподобную Мать Антеак на лайнер Космического Союза, побеседовал с командующей Рыбословшами о побоище предыдущей ночи, совершил быстрый полет в Твердыню и обратно, — убедиться, что Сиона под надежной охраной и не была замешана в нападении на посольство. Он вернулся в Онн сразу же после провозглашения помолвки, абсолютно не предупрежденный об этом заранее.
Монео был в ярости. Лито никогда не видел его настолько рассерженным. Он бурей ворвался в комнату и остановился всего лишь в двух метрах от лица Лито.
— Теперь поверят в россказни тлейлаксанцев! — сказал он.
Лито ответил ему урезонивающим тоном.
— До чего же упрямо люди требуют, чтобы их боги были идеальными. Греки в этом отношении были намного разумнее.
— Где она? — вопросил Монео. — Где эта…
— Хви отдыхает. У нас были трудная ночь и длинное утро. Я желаю видеть ее хорошо отдохнувшей, когда сегодня вечером мы направимся в Твердыню.
— Как она это провернула? — осведомился Монео.
— Ну знаешь, Монео! Ты потерял всякую осмотрительность?
— Я из-за Тебя беспокоюсь! Имеешь ли Ты хоть малейшее понятие, что говорят в городе?
— Я полностью в курсе всех россказней.
— Что же Ты затеваешь?
— Знаешь, Монео, по-моему, только старые пантеисты правильно представляли себе божества: несовершенные смертные под личиной бессмертных.
Монео воздел руки к небесам.
— Я видел выражения их лиц! — он всплеснул руками. — Все это разнесется по Империи меньше, чем за две недели.
— Ну, наверняка, времени все-таки понадобится побольше.
— Если Твоим врагам нужна была какая-нибудь единственная причина, чтобы сплотить их всех вместе…
— Поносить бога — это древняя человеческая традиция, Монео. Почему мне следует быть исключением?
Монео попробовал заговорить и обнаружил, что не может вымолвить ни слова. Он протопал к краю углубления, где стояла тележка Лито, так же отошел назад и занял прежнюю позицию, пылающим взором глядя в лицо Лито.
— Если Тебе от меня требуется помощь, мне нужны объяснения, сказал Монео. — Почему Ты это творишь?
— Эмоции.
Рот Монео сложился произнести что-то, но вслух он ничего не сказал.
— Они одолели меня как раз тогда, когда я считал, что они навсегда меня покинули, — сказал Лито. — До чего же сладостно это немного последнее от человеческого.
— С Хви? Но Ты ведь, наверняка, не можешь…
— Воспоминаний об эмоциях всегда недостаточно, Монео.
— Ты что, собираешься мне рассказывать, что Ты потакаешь себе в…
— Потакать? Разумеется, нет! Но тот треножник, на котором качается Империя, состоит из плоти, мысли и эмоции. Я почувствовал, что до этого был ограничен плотью и мыслью.
— Она навела на Тебя какое-то колдовство, — обвинил Монео.
— Ну разумеется, навела. И как же я ей за это благодарен. Если мы будем отрицать необходимость думать, Монео, как делают некоторые, то потеряем способность размышлять, не сможем точно определять, о чем же именно докладывают нам наши чувства; если мы будем отрицать плоть, то лишимся способности передвигаться обычным способом. Но если мы отрицаем эмоции — теряем всякое соприкосновение с нашим внутренним мирозданием. Как раз по эмоциям я и тосковал больше всего.
— Я настаиваю, Владыка, чтобы Ты…
— Ты сердишь меня, Монео. Такова моя сиюминутная эмоция.
Лито увидел, как Монео растерялся, как разом остывает его ярость — словно горячий утюг, зашипевший в ледяной воде. Но, все-таки, немного пара в нем еще оставалось.
— Я беспокоюсь не за себя, Владыка. Мои заботы, в основном, о Тебе, и Ты это знаешь.
Лито мягко проговорил:
— Такова твоя эмоция, Монео, я нахожу ее очень дорогой для меня.
Монео сделал глубокий, дрожащий вдох. Он прежде никогда не видел Бога-Императора в настроении, отражавшем такие эмоции. Лито представлялся одновременно и восторженным и смиренным, если Монео не заблуждался в увиденном. Нельзя было быть уверенным.
— Это то, что делает жизнь сладостным бытием — сказал Лито, — то, что ее согревает, наполняет красотой, что я сохранил бы, даже если бы мне в этом было отказано.
— Значит, эта Хви Нори…
— Заставляет меня вспоминать Бутлерианский Джихад. Она противоположность тому, что является механическим и нечеловечным. Как же это странно, Монео, что, из всех людей, именно икшианцы должны были произвести ее, единственную, столь идеально воплощающую качества, дорогие мне больше всего.
— Я не понимаю твоего упоминания Бутлерианского Джихада, Владыка. Думающие машины не имеют места в…
— Джихад метил не только по машинам, но не меньше и по машинному подходу к жизни, — сказал Лито. — Люди установили эти машины, чтобы те узурпировали наше чувство красоты, нашу необходимость собственного я, из которого мы выносим свои живые суждения. Естественно, машины были разрушены.
— Владыка, меня все равно возмущает тот факт, что Ты приветствуешь это…
— Монео! Хви успокаивает меня просто своим присутствием. Впервые за века я не одинок, если только она находится рядом со мной. Если бы у меня не было другого доказательства чувства, то это бы подошло.
Монео умолк, явно тронутый одиночеством, в котором непроизвольно признался Лито. Монео доступно понимание отсутствия интимной части любви. Его лицо говорит об этом.
Впервые за очень долгое время, Лито заметил, что Монео постарел.
«До чего же это неожиданно с ними происходит», — подумал Лито.
Только сейчас Лито понял, до чего же он дорожит Монео.
«Мне бы не стоило допускать, чтобы я к кому-то привязывался, но не могу ничего с этим поделать… особенно сейчас, когда здесь Хви.»
— Над Тобою будут смеяться и отпускать непристойные шутки, сказал Монео.
— Это хорошо.
— Как такое может быть хорошо?
— В этом есть что-то новое. Наша задача всегда была и есть приводить новое к равновесию и с помощью этого умиротворять поведение, в то же время не подавляя способности к выживанию.
— Если так, как ты можешь такое приветствовать?
— Сотворение непотребных шуток? — спросил Лито. — Какая противоположность есть у непристойности?
Глаза Монео широко раскрылись во внезапном вопрошающем понимании. Он видел действие многих противоположностей — и многое через свою противоположность становилось ясным.
«У всякой вещи есть фон, ее подчеркивающий и выделяющий», подумал Лито. — «Наверняка, Монео это увидит.»
— Это слишком опасно, — сказал Монео.
«Истинно консервативный приговор!»
Монео убежден не был. У него вырвался мучительный, глубокий вздох.
«Я должен помнить о том, что надо учитывать и их сомнения», — подумал Лито. — «Вот в чем я особенно дал маху, появившись на площади перед Рыбословшами. Икшианцы делают ставку на то, чтобы бередить человеческие сомнения. Хви — тому доказательство.»
Из приемной послышалась суматоха. Лито мысленным приказом затворил дверь перед назойливым вторжением.
— Прибыл мой Данкан, — сказал он.
— Он, вероятно, услышал о Твоих планах женитьбы…
— Вероятно.
Лито наблюдал, как Монео борется со своими сомнениями, его мысли были видны как на ладони. В этот миг Монео точно вошел в ту человеческую нишу, в которую нацеливал его Лито.
«В нем есть полный спектр: от сомнения к доверию, от любви к ненависти… все! Все эти драгоценные качества, которые созревают и расцветают под теплом чувств, под желанием прожить свои дни настоящей жизнью.»
— Почему Хви на это соглашается? — спросил Монео.
Лито улыбнулся. «Раз Монео не может сомневаться во мне — то должен сомневаться в других.»
— Согласен, это не ординарный союз. Она человек, а я больше не являюсь полностью человеком.
Опять Монео вступил в борьбу с тем, что он мог только ощутить, но не выразить.
Наблюдая за Монео, Лито ощутил в себе прилив потока сознания, особого мыслительного процесса, который случался с ним очень редко. Эти моменты были так живы и ярки, что Лито боялся даже пошевельнуться, чтобы не спугнуть необыкновенного состояния.
«Человек думает, и, думая, выживает. В его мыслях есть то, что движется вместе с его клетками. Это — поток человеческой заботы за род. Иногда они прикрывают его, отгораживают и прячут за толстыми оградами, но я специально сделал Монео сверхчувствительным к таким глубинным движениям души. Он следует за мной, поскольку верит, что я веду человечество наилучшим путем к выживанию. Он знает, что это — клеточное сознание, подобно тому, как я мысленно выверяю ясновидением Золотую Тропу. В этом и человечество, и мы оба сходимся: Золотая Тропа должна надежно продолжаться!»
— Где, когда и как состоится свадебная церемония? — спросил Монео.
«Он не спрашивает „почему“», — отметил про себя Лито, видя, что Монео отступил на безопасные позиции, приступив к исполнению своих обязанностей мажордома, главы всего хозяйства Бога-Императора, его премьер-министра.
«У него есть слова, тот лексикон, за который можно спрятаться или выразить себя. Слова для него есть и будут лишь звуками обыденной необходимости. Монео никогда и на миг не приоткроется трансцендентальный потенциал используемых слов, но он хорошо понимает их привычное, земное значение.»
— Так как насчет моего вопроса? — настойчиво повторил Монео.
Лито прищурился, глядя на него и думая: «В отличии от Монео я нахожу слова наиболее полезными тогда, когда они дают возможность хоть мельком увидеть привлекательное и неоткрытое. Но польза слов так мала в понимании цивилизации, до сих пор беспрекословно верящей в механистическое мироздание абсолютных причин и следствий, с ее склонностью сводить все к единичному корню-причине и одному простейшему зачатку-следствию.»
— До чего же прилипчивы к человеческим делам заблуждения икшианцев и Тлейлакса, как банный лист — сказал Лито.
— Владыка, меня глубоко тревожит, когда Ты не обращаешь внимания.
— Но я обращаю внимание, Монео.
— Не на меня.
— И на тебя тоже.
— Твое внимание блуждает, Владыка. Ты не должен скрывать этого от меня. Я бы предал самого себя прежде, чем предал бы Тебя.
— По-твоему, я витаю в облаках?
— В каких облаках, Владыка? — Монео прежде никогда не слышал этого выражения, но теперь…
Лито объяснил ему значение выражения, подумав при этом, до чего же оно древнее.
— Ты предаешься праздным мыслям, — обвинил Монео.
— У меня есть время для праздных мыслей. Это одна из самых интересных вещей моего существовании, множества-одного.
— Но, Владыка, есть вещи, которые требуют нашего…
— Ты удивился бы, узнав, что вырастает из праздных мыслей, Монео. Я никогда не против того, чтобы провести целый день размышляя о том, о чем человек не стал бы задумываться ни на одну минуту. А почему бы и нет? Когда срок моей жизни приблизительно четыре тысячи лет, что такое одним днем больше или меньше? Сколько времени насчитывает одна человеческая жизнь? Миллион минут? А я уже прожил почти столько же дней.
Монео застыл в молчании, чувствуя как он уменьшился при этом сравнении. Он почувствовал, как его собственный жизненный срок ужался до размеров песчинки в глазах Лито.
«Слова… слова… слова…», — подумал Монео.
— Слова часто бесполезны, когда дело касается ощущений, сказал Лито.
Монео задержал дыхание почти до предела. Владыка способен читать мысли!
— На протяжении всей истории, — сказал Лито, — слова больше всего использовались для того, чтобы обойти стороной трансцендентальность какого-нибудь события, отведя этому событию место в общепринятых хрониках, объясняя это событие таким образом, чтобы даже потом мы смогли бы воспользоваться словами и сказать: «Вот то, что это событие значило.»
Монео почувствовал себя сокрушенным словами, его ужасал их невысказанный смысл, к которому они могли его подтолкнуть.
— И вот так события теряются в истории, — сказал Лито. После долгого молчания, Монео рискнул проговорить:
— Ты не ответил на мой вопрос, Владыка. О свадьбе.
«До чего же усталый у него голос», — подумал Лито. — «Голос потерпевшего полное поражение.»
Лито живо проговорил:
— Больше, чем сейчас, я никогда не нуждался в твоих услугах. Свадьба должна быть организована чрезвычайно тщательно, с точностью, на которую способен только ты.
— Где, Владыка?
«В его голосе появилось чуть больше жизни.»
— В деревне Табор, в Сарьере.
— Когда?
— Дату предоставляю назначить Тебе. Огласи ее, когда у Тебя все будет готово.
— А что насчет самой церемонии?
— Я буду руководить ею сам.
— Тогда Тебе будут нужны помощники, Владыка? Или какие-то вещи?
— Ритуальные атрибуты?
— Может быть какая-нибудь особенная вещь, которую я не…
— Нам не много понадобится для нашего маленького представления.
— Владыка! Умоляю Тебя! Пожалуйста…
— Ты будешь стоять рядом с невестой и выдашь ее замуж, сказал Лито. — Мы воспользуемся старым ритуалом Свободных.
— Но тогда нам понадобятся водяные кольца, — сказал Монео.
— Я воспользуюсь водяными кольцами Гани.
— И кто будет присутствовать, Владыка?
— Только гвардия Рыбословш и аристократия.
Монео пылающим взором поглядел в лицо Лито.
— Что… что имеет в виду мой Владыка, говоря об аристократии?
— Ты, твоя семья, вся наша обычная свита, придворные из Твердыни.
— Моя семь… — Монео взглотнул. — Ты включишь Сиону?
— Если она выживет при испытании.
— Но…
— Разве она не семья?
— Разумеется, Владыка. Она Атридес и…
— Тогда Сиона обязательно должна быть включена!
Монео вытащил из кармана крохотный мнемозаписыватель, небольшой черный икшианский аппаратик, существование которого оскорбляло запреты Бутлерианского Джихада. Мягкая улыбка коснулась губ Лито. Монео знает свои обязанности и хорошо теперь с ними справится.
Шум, производимый Данканом Айдахо за входной дверью, стал более резким, но Монео проигнорировал этот звук.
«Монео знает цену своим привилегиям», — подумал Лито. — «Это другая форма брака — между привилегиями и долгом. Это объяснение аристократа и его оправдание.»
Монео закончил делать свои записи.
— Некоторые детали, Владыка, — проговорил Монео. — Нужно ли для Хви какое-нибудь особое облачение?
— Стилсьют и плащ невесты Свободных, подлинные.
— Драгоценности и прочие украшения?
Лито не мог оторвать взгляда от пальцев Монео, царапающих по крохотному записывающему устройству, видя в этом, как тот катится к смерти.
«Верховенство, смелость, чувство знания и порядка — Монео все это имеет в избытке. Они окружают его как святая аура, но он скрывает от всех глаз, кроме моих, ту гниль, что ест его изнутри. Это неизбежно. Если я исчезну, это станет очевидно каждому.»
— Владыка? — настойчиво окликнул Монео. — Ты что, витаешь в облаках?
«Ага! Ему нравится это выражение!»
— Вот и все, — сказал Лито. — Только плащ, стилсьют и водяные кольца.
Монео поклонился и направился прочь.
«Сейчас он смотрит вперед», — подумал Лито, — «Но даже это новое минет. Он опять обернется на прошлое. А я некогда возлагал на него такие большие надежды. Что ж… может быть Сиона…»
~ ~ ~
— Не создавай героев, — говорил мой отец.
Голос Ганимы, из Устной Истории
Громкие требования Данкана об аудиенции были теперь удовлетворены. По одному лишь тому, как Айдахо широкими шагами прошел по небольшому помещению, Лито стали заметны важные изменения, произошедшие с гхолой. Так уже много раз и стало до одури знакомо. Айдахо даже не обменялся словами приветствия с уходящим Монео. Все вписывалось в известный шаблон. До чего же приевшимся стал этот шаблон!
У Лито было свое название для этой перемены, происходящей с Данканами. Он называл ее «Синдромом После».
Гхолы часто питали подозрение, будто нечто тайное могло быть разработано за те века забвения, после которых вновь пробудилось их сознание. Что люди делали все это время? С чего я им вообще мог понадобиться, реликвия из прошлого? Никакое Я не могло навечно преодолеть таких сомнений — особенно в человеке, по природе к ним склонным.