Херберт Фрэнк. Бог - император Дюны

   Несколько капель, бывшие в водосборном кармашке, иссякли. Он услышал, как она всасывает воздух. Застегнув отворот маски, она проговорила приглушенным голосом:
   — Я ведь не сделаю этого, верно?
   Лито заглянул в ее глаза, увидев там ту ясность мысли, которую приносит близость смерти, редко достигаемое иначе.
   Она усиливала только то, что необходимо для выживания. Да, она была уже очень глубоко в теда ри-агрими — агонии, открывающей ум. Вскоре ей придется принять то окончательное решение, которое, по ее мнению, она уже приняла. Лито понял по этим признакам, что теперь от него требуется обращаться с Сионой необыкновенно чутко. Он должен будет отвечать со всей искренностью на каждый ее вопрос, потому что в каждом вопросе таится приговор.
   — Ведь верно? — настаивала она.
   В ее отчаянности все еще был след надежды.
   — Ничего не известно наверняка, — ответил он.
   Это повергло ее в отчаяние. Это не входило в намерения Лито, но он знал, что такое часто происходит — точный, хотя и двусмысленный ответ воспринимается как подтверждение собственных глубочайших страхов.
   Она вздохнула.
   Ее приглушенный маской голос опять пытливо обратился.
   — У Тебя ведь было для меня специальное предназначение в Твоей программе выведения.
   Это не было вопросом.
   — У всех людей есть свое предназначение, — уведомил он ее.
   — Но Ты хотел моего полного согласия.
   — Верно.
   — Как Ты мог рассчитывать на согласие, зная, что я ненавижу все, связанное с Тобой? Будь со мной честен!
   — Три основания, на которых держится согласие, это — страсть, факты и сомнение. Точность и честность мало что имеют с этим общего.
   — Пожалуйста, не спорь со мной. Ты знаешь, что я умираю.
   — Я слишком тебя уважаю, чтобы спорить с тобой.
   Затем он чуть приподнял передние сегменты своего тела, пробуя ветер, который уже начинал приносить дневную жару, но для Лито все еще был слишком неуютно влажным, чтобы хорошо себя чувствовать. Он подумал о том, что чем больше приказываешь контролировать погоду, тем менее управляемой она становится. Все абсолютное приходит к своей противоположности.
   — Ты говоришь, что не споришь, но…
   — Споры закрывают двери ощущений, — сказал он, опять опускаясь всем телом на землю. — За ними всегда замаскировано насилие. Если спор продолжается слишком долго, то всегда приводит к насилию. У меня нет по отношению к тебе жестоких намерений.
   — Что Ты имеешь в виду — страсть, факты и сомнение?
   — Страсть сводит участников друг с другом. Факты определяют пределы их диалога. Сомнение становится каркасом для вопросов.
   Она подошла поближе и поглядела ему прямо в лицо с расстояния меньше, чем в метр.
   «Как же странно, — подумал он, — что ненависть может быть так неразрывно смешана с надеждой, страхом и благоговением».
   — Ты мог бы спасти меня?
   — Есть такой способ.
   Она кивнула, и он понял, что она пришла к неправильному выводу.
   — Ты хочешь заключить сделку, получив взамен мое согласие! — обвинила она его.
   — Нет.
   — Если я выдержу Твое испытание…
   — Это не мое испытание.
   — А чье же?
   — Наших общих предков.
   Сиона опустилась и присела на холодную скалу, погрузившись в молчание, еще не готовая попросить об остановке для отдыха под краем его теплого переднего сегмента. Лито показалось, будто ему слышится тихий всхлип, зреющий в ее горле. Сомнения в ней теперь заработали, она начинает задумываться, действительно ли он соответствует ее образу Завершенного Тирана. Она поглядела на него с той жестокой ясностью, которая теперь стала в ней проявляться.
   — Что заставляет Тебя делать то, что Ты делаешь?
   Вопрос был хорошо поставлен. И он ответил:
   — Моя обязанность — спасти людей.
   — Каких людей?
   — Мое определение намного шире определений всех других — даже определения Бене Джессерит, воображающих будто они определили, что это такое — быть человеком. Я обращаюсь к вечной нити всего человечества, как его ни определяй.
   — Ты пытаешься мне сказать… — рот у нее слишком пересох, чтобы говорить. Она постаралась накопить слюну. Он увидел движение под ее лицевой маской. Хотя вопрос ее очевиден, и он не стал ждать.
   — Без меня теперь не было бы людей — нигде и никаких. И тропа к этому исчезновению много кошмарней, чем ты можешь вообразить даже в самых диких фантазиях.
   — Твое, якобы, ясновидение, — насмешливо откликнулась она.
   — Золотая тропа пребывает открытой, — сказал он.
   — Я Тебе не доверяю!
   — Потому что мы не подобны друг другу?
   — Да!
   — Но мы взаимозависимы.
   — Какая у Тебя есть надобность во мне?
   «Ага, крик юности, неуверенной в надежности своего положения». Он почувствовал силу тайных уз зависимости, и заставил себя быть жестким. — «Зависимость порождает слабость»!
   — Ты и есть Золотая Тропа, — сказал он.
   — Я?
   Это был едва слышный шепот.
   — Ты прочла дневники, что украла у меня, — сказал он. — В них есть я, но в чем есть ты? Посмотри на то, что я создал, Сиона. А ты, ты не создала ничего, кроме самой себя.
   — Опять и опять плутни со словами!
   — Я страдаю не от того, что мне поклоняются, Сиона. Я страдаю от того, что меня никогда не оценивают правильно. Может быть… нет, я не осмеливаюсь возлагать на тебя надежду.
   — Какова цель этих дневников?
   — Их записывает икшианское устройство, и они будут найдены в один очень далекий от нас день. Тогда они заставят людей думать.
   — Икшианское устройство? Ты открыто отрицаешь Джихад?
   — В этом тоже есть урок.
   — Что эти машины делают на самом деле?
   — Они увеличивают число того, что мы можем производить не думая. Сделанное не думая — это и есть настоящая опасность. Погляди, как долго ты шла через эту пустыню, не думая о своей лицевой защитной маске.
   — Ты мог бы меня предостеречь!
   — Увеличив твою зависимость от меня.
   Она мгновение пристально на него глядела, затем спросила:
   — Почему Тебе хочется, чтобы я командовала Твоими Рыбословшами?
   — Ты — женщина из рода Атридесов, изобретательная и способная на независимое мышление. Ты можешь быть правдивой просто ради правды, как ты ее понимаешь. Ты была выведена и воспитана для того, чтобы командовать — что означает свободу от зависимости.
   Ветер крутил вокруг них песок и пыль, пока она взвешивала его слова.
   — А если я соглашусь, Ты спасешь меня?
   — Нет.
   Она была настолько уверена в противоположном ответе, что ей понадобилось довольно много времени, прежде чем она осознала это единственное слово. В это время ветер слегка утих, открыв через дюны перспективу на остатки Хабаньянского хребта. Воздух внезапно наполнился тем холодом, который так же похищает влагу из плоти, как это делает самое жаркое солнце. Частью сознания Лито отметил, что это неполадки в контроле погоды.
   — Нет?
   Она была и озадачена, и возмущена.
   — Я не заключаю сделок на жизнь и смерть с людьми, которым должен доверять.
   Она медленно покачала головой, так и не отрывая взгляда от его лица.
   — Что Тебя заставит меня спасти?
   — Меня ничто не заставит это сделать. Почему ты думаешь, что я могу сделать для тебя то, что ты не можешь сделать для меня? Это не путь о взаимозависимости.
   Ее плечи поникли.
   — Если я не могу заключить с тобой сделку или заставить тебя…
   — Значит, ты должна выбрать что-то другое.
   «До чего чудесно наблюдать взрывообразный рост сознания», подумал он: настолько ясно отражался этот процесс на выразительном лице Сионы. Впившись в его лицо полыхающим взором, она словно пыталась до конца постичь его мысли. В ее приглушенном голосе зазвучала новая сила.
   — Ты бы мне все о себе поведал — даже о каждой слабости?
   — Как бы ты поступил с тем, что я дал тебе в открытую, не заставляя выкрадывать?
   Жесткий утренний свет лежал на ее лице.
   — Я ничего тебе не обещаю!
   — А я и не требую.
   — Но Ты дашь мне… воду, если я попрошу?
   — Не просто воду.
   Она кивнула.
   — Я — из рода Атридесов.
   Перед Рыбословшами не скрывали, опасность спайса грозившую Атридесам, особую генетическую уязвимость этого рода. Сиона знает и откуда берется спайс, и что он может с ней сделать.
   Преподаватели Школ Рыбословш никогда не подводили Лито и небольшие добавки меланжа в сухой паек Сионы уже сделали свое дело.
   — Эти маленькие завивающиеся отворотики по сторонам моего лица, — сказал он. — Легонько пощекочи пальцем один из них, и он выделит капли влаги, насыщенной эссенцией спайса.
   Он увидел понимание в ее глазах. В ней заговорила та память, что на сознательном уровне стала бы жизнями-памятями производной многих поколений, через которые чуткая восприимчивость Атридесов все увеличивалась и увеличивалась.
   Даже требовательность жажды Сионы не могла ее перебороть.
   Чтобы облегчить ей миновать кризис, он рассказал ей о детях Свободных, охотившихся за песчаной форелью на краю оазиса и высасывавших ее влагу, мгновенно восстанавливающую силы.
   — Но я — из рода Атридесов, — повторила она.
   — Устная История повествует об этом правдиво, — сказал он. — Значит, я могу от этого умереть.
   — Таково испытание.
   — Ты сделаешь из меня настоящую Свободную!
   — Как еще ты сумеешь научить своих потомков выживанию в пустыне, когда меня не станет?
   Она отстегнула маску, ее лицо оказалось на расстоянии ладони от его лица. Потом она протянула палец и коснулась одного из завиточков, окаймлявшей его лицо рясы.
   — Легонько пощекочи, — проговорил он.
   Не его голосу повиновалась ее рука — чему-то, говорившему внутри нее самой. Движения ее пальцев были точными, находящими отклик в памятях Лито — теми, что передаются из поколения к поколению… сохраняя все навыки, всю правду и ложь жизни. Он немного развернулся и искоса поглядел на ее лицо, такое близкое. На краю завиточка начали появляться бледно-голубые капли. Потянуло густым запахом корицы, Сиона наклонилась к каплям. Он увидел поры ее носа, движения ее впитывающего влагу языка.
   Вскоре она отошла — не вполне насытясь, но руководствуясь осторожностью и подозрительностью — совсем как это бывало с Монео. «Каков отец — такова и дочь».
   — Через сколько времени он начнет действовать? — спросила она.
   — Он уже действует.
   — Я имею ввиду…
   — Через минуту или около того.
   — Я ничего Тебе за это не должна!
   — Я и не потребую никакой платы.
   Она застегнула защитную маску на своем лице.
   Он увидел, как в ее глазах появилась молочная поволока отрешенности. Не спрашивая разрешения, она похлопала по его переднему сегменту, требуя, чтобы он изогнул свою плоть теплым
ГАМАКОМ. Он повиновался. Она устроилась на плавном изгибе. Если он до предела скашивал глаза вниз, ему было ее видно. Глаза Сионы оставались открытыми, но больше она не видела этой местности. Она резко дернулась и затрепетала, как маленькое умирающее животное, он знал этот опыт, но не мог ни на йоту его изменить. Жизни-памяти предков не войдут в ее сознание, но навечно останутся с ней ясность зрения, слуха, обоняния, запахи механизмов-охотников, запахи крови и внутренностей, люди, хоронящиеся в песке, зарывающиеся в песок с единственной мыслью, что нет им спасения… и непрестанно надвигается эта механическая охота… все ближе, и ближе и ближе… все громче и громче!
   Всюду ищет Сиона, везде натыкается на одно и то же. Нигде ни единой лазейки. Он ощутил, как жизнь отливает от нее.
   «Сражайся с тьмой, Сиона!» — именно так всегда поступают Атридесы. Они сражаются за жизнь. И она сейчас сражается за жизнь — не только свою, но и других. Он ощущал, однако, как тускнеет ее сознание… ужасный отток жизненной силы. Она погружается все глубже и глубже во тьму, намного глубже, чем кто-либо когда-либо. Он стал мягко ее покачивать убаюкивающим движением переднего сегмента. Это или тонкая жаркая нить решимости, или все вместе, взяло верх. Вскоре после полудня ее тело затрепетало, как будто переходя из транса в естественный сон. Лишь порой затрудненный выдох вырывался эхом ее видений. Лито, убаюкивающе мягко, ее покачивал.
   Сможет ли она вообще вернуться из таких глубин? Он ощущал в ней живые реакции, успокаивавшие ее. В ней есть сила!
   Она пробудилась к концу дня, сразу угодив в охватившую все вокруг мертвую тишь. Ритм ее дыхания сменился, ее глаза резко открылись. Она поглядела на него, затем выскользнула из своего
ГАМАКА, и, встав спиной к Лито, простояла почти час в безмолвных размышлениях.
   В свое время Монео поступил точно так же. Новая модель поведения в этих новых Атридесах. Некоторые из предыдущих напускались на него с высокопарными речами. Другие пятились от него, спотыкались и смотрели в глаза, заставляя его следовать за ними, корчились, с трудом ползли через
КАМЕШКИ. Некоторые из них опускались на корточки и смотрели в землю. Никто из них не поворачивался к нему спиной. Лито находил возникновение этой новой реакции обнадеживающей приметой.
   — Ты только-только начинаешь получать понятие о том, сколь велика моя семья, — сказал он.
   Она обернулась, крепко поджав губы, но не отвечая на его пристальный взгляд. Хотя, ему было видно, она принимает осознание, которое лишь очень немногие люди могли вместить в себя так, как приняла его она… его уникальную множественно-единую личность, делавшую все человечество его семьей.
   — Ты бы мог спасти моих друзей в лесу, — обвинила она его.
   — Ты тоже могла бы их спасти.
   Она стиснула кулаки и прижала их к вискам, не отрывая от него жгущего взгляда.
   — Но ты знаешь
ВСЕ!
   — Сиона!
   — Обязательно ли я должна была усвоить это так? — прошептала она.
   Он промолчал, предоставляя ответить на этот вопрос ей самой. Она должна осознать, что его первое и исходное «я» наделено мышлением Свободных, и что, как и жуткие механизмы ее апокалиптического видения, хищник способен последовать за любым, оставляющим следы, существом.
   — Золотая Тропа, — прошептала она. — Я
ОЩУЩАЮее, — затем, обдав его испуганным взглядом, — это так жестоко!
   — Испокон веков выживаемость жестока.
   — Они не могли спрятаться, — прошептала она. Затем вопросила во весь голос, — Что Ты со мной сделал?
   — Ты пыталась бунтовать — стать Свободной, — сказал он. — А у Свободных была почти невероятная способность считывать приметы пустыни. Они могли прочесть даже самый слабый след, оставленный ветром на песке.
   Он разглядел в ней зачатки раскаяния, воспоминания о мертвых друзьях проплыли в ее сознании. Он быстро заговорил, зная, что это быстро сменится чувством своей вины и гневом на него.
   — Разве ты бы мне поверила, если бы я просто привел тебя и рассказал?
   Раскаяние угрожало совсем взять верх над ней. Она открыла рот под своей защитной маской — и поперхнулась судорожным вдохом.
   — Ты еще не выжила в пустыни, — сказал он ей.
   Ее дрожь медленно унялась. Инстинкты Свободных, которые он пробудил в ней и запустил в действие, уже начали пробуждаться в ней самообладание.
   — Я выживу, — сказала она. Она встретила его взгляд. — Ты ведь узнаешь нас через проявления наших эмоций, верно?
   — Через то, что пробуждает мысль, — сказал он. — Я могу проследить малейший нюанс поведения до его эмоциональных истоков.
   Он видел, что понимание им малейших движений своей души Сиона воспринимает точно так же, как в свое время Монео, со страхом и ненавистью.
   Это мало что значило. Он заглянул в ожидающее их будущее — да, она выживет в этой пустыне: есть ее следы на песке рядом с ним… но следы не выдадут, где сейчас прячется ее живая плоть. Однако же, сразу после ее следов, он разглядел образовавшийся внезапно провал — там, где прежде был запретный для него барьер. Своим ясновидением он уловил эхо предсмертного крика Антеак и тьмы и тьмы нападавших Рыбословш!
   «Молки идет», — подумал он. — «Мы опять встретимся — Молки и я».
   Лито открыл глаза, возвращаясь в окружающий внешний мир, увидел, что Сиона все так же сумрачно и жгуче смотрит на него.
   — Я все так же Тебя ненавижу! — сказала она.
   — Ты ненавидишь вынужденную жестокость хищника.
   Она откликнулась со злобным вдохновением:
   — Но я вижу совсем другое! Я не оставляю таких следов, чтобы ты мог меня найти!
   — Вот почему ты должна пройти через скрещивание — сохранить это.
   Не успел он договорить, как начался дождь. Сразу же за внезапной тьмой от набежавших туч на них обрушился ливень. Несмотря на то, что чувства Лито предупреждали о нестойкости погоды, он был потрясен внезапностью этой атаки. Он знал, что в Сарьере иногда идет быстро рассеивающийся дождь, вода исчезает на бегу. Редкие лужи высыхают, едва только проглянет солнце. В большинстве случаев дождь даже не касается земли, — призрак, испаряющийся в жарком воздухе пустыни, где его развеивало ветром. Но этот ливень его застиг.
   Сиона откинула с лица защитную маску и жадно запрокинула голову навстречу падающей воде, даже не замечая, как вода действует на Лито.
   Едва только первые капли дождя упали на проросшую в него песчаную форель, он превратился в окоченелый комок страшных мучений. Песчаная форель и песчаный червь рвались в противоположные стороны — и Лито вновь узнал, что значит
БОЛЬ. У него появилось ощущение, будто он вот-вот разорвется на части: песчаная форель стремилась ринуться в воду и вобрать ее в себя, для песчаного червя этот ливень был гибелью. Завитки голубого дымка брызнули из каждого места, где тела Лито касался дождь. Его внутренняя фабрика начала производить настоящую эссенцию спайса. Голубой дым там, где под ним скапливались и натекали лужи воды. Лито корчился и стонал.
   Тучи ушли, и через несколько минут Сиона заметила, что с Лито что-то не ладно.
   — Что с тобой?
   Он был не в состоянии ответить. Дождь миновал, но вода оставалась всюду вокруг: и на скалах, и в лужах, и под ним. От нее некуда было спастись.
   Сиона увидела голубой дымок, поднимавшийся из каждого места, где он соприкасался с водой.
   — Это вода!
   Чуть справа был невысокий холмик, где вода не задерживалась. Объятый болью, он пополз туда, стеная при каждой встречной луже. Бугорок был уже почти сух, когда он на него взобрался. Страдания медленно унимались, когда он осознал, что Сиона стоит прямо перед ним, пытая его словами ложной заботы.
   — Почему вода Тебя
РАНИТ?
   «Ранит? Какое неподходящее слово!» — от вопросов, однако, никуда не денешься. Она теперь знает достаточно, чтобы добиваться ответа. Ответа она может добиться и без него. Он вкратце объяснил ей, как связаны с водой песчаная форель и песчаный червь. Она выслушала его в молчании.
   — Но влага, которую Ты мне дал…
   — Она обезврежена и действие ее заторможено спайсом.
   — Тогда почему же Ты рискнул выбраться сюда без тележки?
   — Нельзя быть Свободным в Твердыне или на тележке.
   Она кивнула.
   Он увидел, как ее глаза опять горят огнем мятежа. Она не чувствовала себя виноватой или зависимой. Она больше не сможет избегать веры в его Золотую Тропу, но что это меняет? Его жестокость нельзя простить! Она может отвергнуть его, не допустит его в свою семье. Он не человек, совсем не то, что она. Теперь она знает, как его погубить! Окружить его водой, уничтожить его пустыню, сковать его в неподвижности внутри терзающих его рвов! Считает ли она, что отвернувшись спрячет от него сейчас свои мысли?
   «И что я тут могу поделать?» — удивился он. — «Она должна сейчас жить, в то время как я не имею права проявлять никакого насилия.»
   Теперь, когда он кое-что узнал о натуре Сионы, как легко было бы сдаться, слепо погрузившись в собственные мысли. Это было соблазнительно — искушение жить только внутри своих жизней-памятей, — но его
ДЕТИдо сих пор продолжают требовать еще одного урока на личном примере, чтобы избежать последней угрозы для Золотой Тропы.
   «Какое же болезненное решение!» — он испытал новое сочувствие к Бене Джессерит. Его затруднительное положение было сродни тому, что пережили они, когда столкнулись с фактом появления Муад Диба. «Конечная цель их программы выведения — мой отец и они не могли вместить его при этом.»
   «Еще раз вперед, в брешь, дорогие друзья», — подумал он и подавил кривую улыбку над своим собственным актерством.

~ ~ ~

   Предоставляя поколению достаточно времени для развития, хищник способствует особым приспособленческим механизмам выживания в своей добыче, которые, замыкаясь, возвращаются к хищнику и способствуют изменениям в нем — ведущим к новым изменениям в его добыче — и так далее, и так далее, и так далее… Многие могущественные силы делают то же самое. Религию вы можете зачислить в такие силы.

Украденные дневники

 
   — Владыка повелел мне сообщить тебе, что твоя дочь жива.
   Эту новость Найла сообщила Монео звенящим от счастья голосом в его рабочем кабинете, через стол глядя на его фигуру, сидящую посреди хаоса бумаг, заметок и средств связи.
   Монео плотно сложил свои ладони и опустил взгляд на тень, удлиненную поздним солнцем, тянувшуюся по его столу и пересекавшую драгоценное пресс-папье в виде дерева.
   Не взглянув на кряжистую фигуру Найлы стоявшей перед ним в должном внимании, он спросил:
   — Они оба вернулись в Твердыню?
   — Да.
   Монео невидящим взглядом поглядел в левое от себя окно, на кремнистую границу тьмы, нависающую над горизонтом Сарьера, на жадный ветер, склевывающий с верхушек дюн зернышки песка.
   — А то дело, которое мы обсуждали раньше? — спросил он.
   — Оно улажено.
   — Очень хорошо, — махнул рукой, отпуская ее, но Найла осталась стоять перед ним. Удивленный Монео в первый раз поднял взгляд на ее лицо.
   — Требуется, чтобы я лично присутствовала на этом… — она помялась, — …на этой свадьбе?
   — Так распорядился Владыка Лито. Ты будешь там единственной, вооруженной лазерным пистолетом. Это честь.
   Она продолжала стоять, как стояла, глаза неподвижно устремлены куда-то поверх головы Монео.
   — Ну? — подсказывающе спросил он.
   Огромная западающая челюсть Найлы конвульсивно задвигалась, зазвучали слова:
   — Он Бог, а я смертная, — она повернулась на одном каблуке и вышла из покоев Монео.
   Монео рассеянно подивился, что тревожит эту похожую на медведицу Рыбословшу, но мысли его влекли к Сионе, как стрелку компаса влечет к полюсу.
   «Она выжила, как и я. Сиона обрела теперь такое же внутреннее чутье, говорящее о том, что Золотая Тропа остается непрерванной, которое и есть у меня.» Эта их общая сопричастность не будила в нем никаких особенных чувств, не заставляла ощущать себя ближе к дочери. Это — бремя, которое неизбежно согнет ее мятежную натуру. Ни один Атридес не сможет пойти против Золотой Тропы. Лито об этом позаботился!
   Монео припомнил дни своего собственного бунтарства. Каждый день — спишь на новом месте, все время неотложная необходимость бегства. Паутина прошлого цеплялась и липла к его уму, как усердно он ни старался стряхнуть прочь докучные воспоминания.
   «Сиона попалась в клетку. Как я попался в свою. Как бедный Лито попался в свою.»
   С перезвоном колокольчика, включилось освещение в его комнате. Он поглядел на то, что еще оставалось доделать, готовясь к свадьбе Бога-Императора и Хви Нори. Так много работы! Вскоре он нажал кнопку вызова и попросил появившуюся Рыбословшу послушницу принести ему стакан воды, а затем пригласить к нему Данкана Айдахо.
   Она быстро вернулась с водой и поставила фужер на стол возле его левой руки. Он отметил ее длинные пальцы лютнистки, но не поглядел на лицо.
   — Я послала за Айдахо, — сказала она.
   Он кивнул и продолжил свою работу. Он слышал как она ушла и только после этого поднял голову, чтобы выпить воду.
   «Некоторые живут с мимолетностью мотыльков», — подумал он. «Но мое бремя не знает конца.»
   Вода была безвкусной. Она загасила его ощущения, навела тупую сонливость на его тело. Он поглядел на закатные краски Сарьера, уже гаснущие во тьме, подумал, что ему следовало бы проникнуться красотой этого привычного пейзажа, но он лишь безучастно смотрел на переменчивую игру света.
   «Это меня нисколько не трогает».
   Когда наступила полная тьма уровень освещения в его кабинете автоматически повысился, принося с собой ясность мысли.
   Он почувствовал себя совершенно готовым для встречи с Айдахо. Этого Айдахо надо научить понимать необходимость — и научить быстро.
   Дверь открылась, это опять была прислужница.
   — Не желаете отужинать?
   — Позже, — он поднял руку, когда она собралась удалиться. Пожалуйста, оставьте дверь открытой.
   Она нахмурилась.
   — Можешь упражняться в своей музыке, — сказал он. — Я хочу послушать.
   У нее было мягкое, круглое, почти детское лицо, лучившиеся при улыбке. Она удалилась, не переставая улыбаться.
   Вскоре он услышал во внешнем покое звуки лютни бива. Да, эта юная послушница действительно талантлива. Басовые струны — как дождь, барабанящий по крыше, и шепот средних струн оттеняет основной тон. Может быть, однажды она дорастет и до балисета. Он узнал эту песню: глубокий гул осеннего ветра, память о далекой планете, где никогда не знали пустыни. Печальная музыка, жалостливая музыка, и все же чудесная.
   «Это крик пойманных в клетку», — подумал он. — «Память о свободе». Эта мысль поразила его своей странностью. Неужели так заведено навеки, неужели нет свободы без бунта ради нее?