Страница:
Сабин, как раз выжидавший момент, чтобы откланяться, с благодарностью посмотрел на нее и кашлянул
— Прошу прощения, — сказал он, силясь на светский тон. — К сожалению, мне пора идти. Было очень приятно... — он запнулся, не зная, что говорить дальше
— Нам тоже, — выручила его Домиция. — Заходи еще мой храбрый воин. Только теперь не сюда, а ко мне...
Ливилла под столом дернула ее за край столы, и Домиция умолкла. Блондинка своими зелеными влажными глазами проводила Сабина до самого порога. Когда он в последний раз обернулся, чтобы поклониться, их взгляды встретились...
Друз нетерпеливо схватил трибуна за руку.
— Давай, идем. У нас большая программа, а ведь скоро стемнеет. Наверняка все уже на месте и пьют отличное албанское винцо из подвалов старика Силана.
— Что? — не понял Сабин, погруженный в собственные мысли.
— Ах да, я же тебе еще не сказал, — спохватился Друз. -Мы идем на ужин к моему приятелю Аппию Силану. А у его отца — сенатора, между прочим, в подвалах каких только вин нет! Вот где настоящий Элизеум!
— А кто такая эта девушка, блондинка? — спросил трибун, которого сейчас меньше всего интересовали подвалы какого-то сенатора.
— О, боги! Вас даже не познакомили, — возмутился Друз, хотя и сам забыл сделать это. — А ты такой скромный, оказывается. Она тебе понравилась? Ничего девчонка, а? Не сравнить с моей холодной рыбой или этой кривлякой Домицией. Ее зовут Эмилия, она...
— Эмилия, — повторил Сабин, чувствуя, как по его телу пробегает дрожь:
Друз заметил это.
— Ого! — сказал он. — Высоко метишь, трибун. Засматриваться на правнучку самого Августа — тут действительно нужна смелость.
Но в голосе его не было издевки.
Сабин нахмурился. Действительно, как он так зарвался?
Но в следующий миг плечи его распрямились и голова гордо поднялась. Он смело встретил слегка насмешливый взгляд Друза.
Почему это зарвался? Разве префект преторианцев не достойная пара для любой женщины в Риме, пусть даже и для правнучки цезаря? Естественно, простой трибун и мечтать об этом не мог, не заняв какую-нибудь важную государственную должность, но какая из них важнее должности командира гвардии?
Так Сабин в первый раз реально ощутил, что может дать ему обещанное Августом возвышение. Он войдет в высшее общество, станет равным — если не по рождению, то по положению — всем этим гордым патрициям и сенаторам. И сможет просить руки любой свободной женщины, не боясь получить унизительный отказ.
Да, теперь он будет стараться еще больше. Уж очень запали ему в сердце огромные зеленые глаза и шелковистые белые волосы красавицы Эмилии.
— Наконец-то! Где тебя носит, любезный? Сколько можно ждать? Позор!
— Вижу я, как вы ждали, — рассмеялся Друз, указывая на опустошенные блюда и кувшины, которые рабы еще не успели убрать.
Навстречу ему двинулся хозяин, Аппий Силан — высокий красивый мужчина лет тридцати. На его благородном лице была улыбка.
— Рад видеть тебя, дорогой Друз! — воскликнул он, расставляя руки.
Они упали друг другу в объятия и облобызались. Остальные приветствовали это оглушительным воплем и тостом за «вечную дружбу», который предложил пухлый парень на ложе справа.
Все собравшиеся в триклинии были примерно одного возраста — от двадцати пяти до тридцати лет. Одеты они были в свободные цветные греческие одежды. На их фоне Друз и Сабин в своих тогах выглядели строго и официально.
— Знакомьтесь с моим новым другом, — сказал Друз. — Трибун Первого легиона Гай Валерий Сабин.
Гости разразились приветственными криками в честь Сабина.
— Он прибыл с письмом к моему отцу, — пояснил Друз. — И папа поручил мне развлекать его. Я и подумал, что в таком случае нет ничего лучше, как пойти к Силану.
Все снова завопили и захохотали.
Тем временем рабы внесли еще два ложа и поставили их в общий ряд. Друз и Сабин улеглись на них и тут же вокруг замелькали слуги, предлагая разнообразные яства и напитки.
— Не стесняйся, — шепнул Друз трибуну. — Чувствуй себя как дома. Что мне нравится у Аппия, так это полная свобода. Никаких тебе церемоний и этикетов, которые так любят на Палатине. Там просто сдохнуть со скуки можно.
Зато тут сдыхать от скуки явно никто не собирался. Все от души веселились, обгладывая при этом костя, набивая рты паштетами и глотая устриц. Ну и, конечно, о винах не забывали. Друз не преувеличивал — и выбор и качество действительно были отменными.
Сабин, не привыкший к такой роскоши и изобилию, поначалу скромничал, но потом заметил, что его уже считают своим, и не обращают на него внимания, а потому расслабился.
— "Ну, — сказал он себе, — если Фортуна дарит мне такую возможность, почему бы не воспользоваться? Когда я еще смогу попробовать подобные деликатесы? Разве что, уже в должности префекта преторианцев".
И он, не чинясь более, набросился на еду, не забывая регулярно прикладываться к драгоценной мурринской чаше, в которые в доме Силанов наливали вино. Белое албанское тоже понравилось Сабину, но все же он предпочитал пенистый фалерн.
Первая перемена блюд — салаты, омары, устрицы, паштеты и всевозможная птица — были уже почти полностью истреблены, и вот четверо слуг внесли в зал огромное блюдо. Это было изысканное и очень любимое римлянами кушанье, так называемый porcus trojanus — зажаренный на вертеле и нашпигованный дичью кабан. Он был обвит гирляндами цветов, а посеребренные бивни поблескивали в свете факелов.
— Вот вам, что называется, превратность судьбы, — с напускной серьезностью сказал Аппий Силан. — Еще утром этот чудный зверь ел свои желуди в Сабинских горах, а сейчас мы съедим его самого. Ну, философы, скажите же мне, что есть жизнь и что есть смерть?
— Тонко подмечено, — произнес мужчина, лежавший на ложе рядом с Сабином. По его лицу было видно, что у него имеются какие-то проблемы с желудком, а потому он был менее весел, чем остальные. — А если еще кто-нибудь из нас сейчас подавится его мясом и угодит в Подземное царство, вот это уж точно будет превратность судьбы.
— Ох, Авл Вителлий, — качая головой, сказал черноволосый парень с лицом закаленного пьяницы. — Не стыдно тебе? Твой брат сейчас героически сражается с варварами, а ты, мало того, что лежишь здесь, так еще и говоришь всякие гадости. Кому это ты желаешь подавиться? Уж не мне ли?
— Нет, Помпоний Флакк, — ответил Вителлий. — Если ты чем-то и подавишься, так это вином. Но боюсь, еще очень не скоро.
Все захохотали.
В кадильницах по углам комнаты курились ароматные восточные благовония, откуда-то сверху шел свежий прохладный воздух, охлаждая разгоряченные головы, неслышно, как нимфы, скользили служанки, довольно скупо одетые, а точнее — не совсем раздетые, и смотреть на них было приятно. Хозяин и гости вовсю радовались жизни и не боялись показывать это.
Сабин чувствовал себя прекрасно. За время службы он немного одичал, постоянно живя в военных лагерях или сражаясь в походах. Да разве может кусок полусырого мяса в задымленной палатке сравниться с этим великолепием? Вот это настоящая жизнь. И он будет жить так же. Дайте только срок...
Внезапно ушей трибуна коснулись несколько слов, которые заставили его поднять голову и оторвать губы от чаши с вином.
— Как там моя дорогая Эмилия? — спрашивал Силан у Друза. — Не скучает без меня?
— Нет, — рассмеялся Друз. — К счастью, боги послали мне сегодня нашего храброго трибуна. Ты не поверишь, он сумел на полчаса приковать к себе внимание этих девиц! Вот подвиг, сравнимый, разве что, со взятием Ктесифона.
— Бедняжка, — притворно вздохнул Силан. — Я совсем ее забросил с вашими гулянками. Надо будет на днях наведаться. Мы, все-таки, почти обручены.
Сабину вдруг стало очень жарко, кровь дико пульсировала в голове. Полным ненависти взглядом он пронзил Силана, который, впрочем, этого не заметил, увлеченный уже поисками чего-то в брюхе кабана.
«Ах, вот как? — кипя от ярости подумал трибун. — Почти обручены? И ты так о ней говоришь? Променять такую девушку на общество пьяниц и обжор? Ну, так ты ее не получишь!»
Вино распалило Сабина, он еле сдерживался, чтобы не вскочить и не набить морду Силану, вся симпатия к которому сразу исчезла. Ну, ничего, подожди, красавчик. Скоро тебе придется иметь дело с префектом преторианцев Гаем Валерием Сабином. Вот тогда посмотрим, чья возьмет. Клянусь Эриниями, не видать тебе правнучки Августа, как своих ушей.
— Что с тобой? — удивленно спросил Друз, заметив, как изменилось настроение трибуна. — Не то съел? Или вина мало?
— Все нормально, — с трудом улыбнулся Сабин. — Так, что-то нехорошо стало.
— Это бывает, — с умным видом кивнул уже изрядно захмелевший Друз. — Лучшее средство от этого — глоток вина. Давай-ка выпьем с тобой за встречу.
— Давай, — согласился Сабин, поднимая кубок.
«Нельзя подавать вида, что меня интересует Эмилия, — подумал он. — Сейчас эти франты попросту посмеялись бы над бедным трибуном. Но ничего, придет и мое время смеяться».
Они с Друзом выпили и расцеловались. У Сабина тоже начинало шуметь в голове.
А веселье продолжалось. Мелькали какие-то танцовщицы, мимы, жонглеры, клоуны, даже два гладиатора сразились тупым оружием, но — раскритикованные пьяным Вителлием — с позором удалились.
Слуги вносили все новые амфоры с вином и новые закуски; общество упорно пило и ело, но оживление уже сменилось вялостью, голоса звучали все глуше, головы начинали медленно опускаться на грудь; Вителлия вырвало.
Сабин почувствовал, что кто-то толкает его в плечо, и открыл глаза. В зале звучала негромкая музыка греческого оркестра, а рядом с трибуном на ложе сидел Друз с красными выпученными глазами.
— Давай выпьем, — тупо сказал он.
— Не могу, — с трудом ответил Сабин. — Мне еще ехать...
— Мы друзья или нет? — вопросил Друз, покачиваясь.
— Конечно, друзья, — искренне ответил Сабин и полез обниматься.
— Тогда выпьем.
Сабин вздохнул и поднял кубок,
— За тебя, — сказал он невнятно.
Друз кивнул, голова его упала на грудь.
Сабин мужественно выпил кубок до дна и уронил его на пол. Он хотел оглядеться, есть ли еще кто-нибудь в триклинии, но тут голова его закружилась, и он мягко повалился на подушки своего ложа. И моментально уснул.
Музыка смолкла. В большом зале раздавался теперь лишь громкий храп участников банкета и осторожные шаги слуг.
За окнами уже начинало светать...
Дверь скрипнула, и перед его глазами появился невысокий пожилой мужчина с большой плешью.
— Приветствую тебя, господин, — сказал он осторожно, заметив, что тот проснулся.
— Где я? — тупо спросил трибун.
— В доме Квинта Валерия Сабина, твоего покойного дяди, господин, — ответил мужчина.
— Как я сюда попал? — изумился Сабин, в голове которого чуть-чуть прояснилось. Но только чуть-чуть.
— Под утро тебя принесли в носилках. Рабы сказали, что они из фамилии Нерона Друза.
— А... — вспомнил Сабин вчерашнюю попойку. — Понятно. Позови управляющего.
— Я управляющий, — ответил мужчина. — Меня зовут Софрон. Ты, наверное, хочешь ознакомиться с документами и получить финансовый отчет?
— Да какой там отчет, — махнул рукой Сабин и приподнялся. — Я сейчас хочу только холодной воды.
— Сию секунду, — засуетился управляющий.
— Подожди. Который сейчас час?
— Да уж к полудню идет.
— Проклятье, — выругался Сабин. — А мои доспехи вчера принесли?
— Да, господин, — ответил Софрон. — Они вычищены и смазаны.
— Хорошо. Распорядись, чтобы приготовили ванну. Холодную. И лошадь найди. Мне нужно ехать.
— А документы, господин? — удивился управляющий. — Ты же должен оформить наследство...
— Потом, — отмахнулся Сабин. — Не до этого сейчас. Когда вернусь, все и сделаю.
— Слушаюсь.
Софрон убежал.
Спустя час, слегка освеженный холодной водой и кубком сильно разбавленного вина, Сабин уже скакал по камням виа Аврелия, все еще мучаясь головной болью и приступами ревности. Но в общем он был настроен довольно оптимистично. Дела идут очень удачно. Цезарь наверняка не забудет его услуг. И вчерашний бедный трибун получит все: жезл префекта, деньги, власть, положение в обществе и руку правнучки Августа. Вот только бы еще не болела голова...
Глава XXII
Глава XXIII
— Прошу прощения, — сказал он, силясь на светский тон. — К сожалению, мне пора идти. Было очень приятно... — он запнулся, не зная, что говорить дальше
— Нам тоже, — выручила его Домиция. — Заходи еще мой храбрый воин. Только теперь не сюда, а ко мне...
Ливилла под столом дернула ее за край столы, и Домиция умолкла. Блондинка своими зелеными влажными глазами проводила Сабина до самого порога. Когда он в последний раз обернулся, чтобы поклониться, их взгляды встретились...
Друз нетерпеливо схватил трибуна за руку.
— Давай, идем. У нас большая программа, а ведь скоро стемнеет. Наверняка все уже на месте и пьют отличное албанское винцо из подвалов старика Силана.
— Что? — не понял Сабин, погруженный в собственные мысли.
— Ах да, я же тебе еще не сказал, — спохватился Друз. -Мы идем на ужин к моему приятелю Аппию Силану. А у его отца — сенатора, между прочим, в подвалах каких только вин нет! Вот где настоящий Элизеум!
— А кто такая эта девушка, блондинка? — спросил трибун, которого сейчас меньше всего интересовали подвалы какого-то сенатора.
— О, боги! Вас даже не познакомили, — возмутился Друз, хотя и сам забыл сделать это. — А ты такой скромный, оказывается. Она тебе понравилась? Ничего девчонка, а? Не сравнить с моей холодной рыбой или этой кривлякой Домицией. Ее зовут Эмилия, она...
— Эмилия, — повторил Сабин, чувствуя, как по его телу пробегает дрожь:
Друз заметил это.
— Ого! — сказал он. — Высоко метишь, трибун. Засматриваться на правнучку самого Августа — тут действительно нужна смелость.
Но в голосе его не было издевки.
Сабин нахмурился. Действительно, как он так зарвался?
Но в следующий миг плечи его распрямились и голова гордо поднялась. Он смело встретил слегка насмешливый взгляд Друза.
Почему это зарвался? Разве префект преторианцев не достойная пара для любой женщины в Риме, пусть даже и для правнучки цезаря? Естественно, простой трибун и мечтать об этом не мог, не заняв какую-нибудь важную государственную должность, но какая из них важнее должности командира гвардии?
Так Сабин в первый раз реально ощутил, что может дать ему обещанное Августом возвышение. Он войдет в высшее общество, станет равным — если не по рождению, то по положению — всем этим гордым патрициям и сенаторам. И сможет просить руки любой свободной женщины, не боясь получить унизительный отказ.
Да, теперь он будет стараться еще больше. Уж очень запали ему в сердце огромные зеленые глаза и шелковистые белые волосы красавицы Эмилии.
* * *
Банкет у Аппия Силана действительно был уже в разгаре. В просторном триклинии, освещаемом светильниками в позолоченных чашах, полукругом стояли трапезные ложа. На них с довольным видом растянулись гости. Было их восемь или девять человек. При виде Друза все они радостно завопили:— Наконец-то! Где тебя носит, любезный? Сколько можно ждать? Позор!
— Вижу я, как вы ждали, — рассмеялся Друз, указывая на опустошенные блюда и кувшины, которые рабы еще не успели убрать.
Навстречу ему двинулся хозяин, Аппий Силан — высокий красивый мужчина лет тридцати. На его благородном лице была улыбка.
— Рад видеть тебя, дорогой Друз! — воскликнул он, расставляя руки.
Они упали друг другу в объятия и облобызались. Остальные приветствовали это оглушительным воплем и тостом за «вечную дружбу», который предложил пухлый парень на ложе справа.
Все собравшиеся в триклинии были примерно одного возраста — от двадцати пяти до тридцати лет. Одеты они были в свободные цветные греческие одежды. На их фоне Друз и Сабин в своих тогах выглядели строго и официально.
— Знакомьтесь с моим новым другом, — сказал Друз. — Трибун Первого легиона Гай Валерий Сабин.
Гости разразились приветственными криками в честь Сабина.
— Он прибыл с письмом к моему отцу, — пояснил Друз. — И папа поручил мне развлекать его. Я и подумал, что в таком случае нет ничего лучше, как пойти к Силану.
Все снова завопили и захохотали.
Тем временем рабы внесли еще два ложа и поставили их в общий ряд. Друз и Сабин улеглись на них и тут же вокруг замелькали слуги, предлагая разнообразные яства и напитки.
— Не стесняйся, — шепнул Друз трибуну. — Чувствуй себя как дома. Что мне нравится у Аппия, так это полная свобода. Никаких тебе церемоний и этикетов, которые так любят на Палатине. Там просто сдохнуть со скуки можно.
Зато тут сдыхать от скуки явно никто не собирался. Все от души веселились, обгладывая при этом костя, набивая рты паштетами и глотая устриц. Ну и, конечно, о винах не забывали. Друз не преувеличивал — и выбор и качество действительно были отменными.
Сабин, не привыкший к такой роскоши и изобилию, поначалу скромничал, но потом заметил, что его уже считают своим, и не обращают на него внимания, а потому расслабился.
— "Ну, — сказал он себе, — если Фортуна дарит мне такую возможность, почему бы не воспользоваться? Когда я еще смогу попробовать подобные деликатесы? Разве что, уже в должности префекта преторианцев".
И он, не чинясь более, набросился на еду, не забывая регулярно прикладываться к драгоценной мурринской чаше, в которые в доме Силанов наливали вино. Белое албанское тоже понравилось Сабину, но все же он предпочитал пенистый фалерн.
Первая перемена блюд — салаты, омары, устрицы, паштеты и всевозможная птица — были уже почти полностью истреблены, и вот четверо слуг внесли в зал огромное блюдо. Это было изысканное и очень любимое римлянами кушанье, так называемый porcus trojanus — зажаренный на вертеле и нашпигованный дичью кабан. Он был обвит гирляндами цветов, а посеребренные бивни поблескивали в свете факелов.
— Вот вам, что называется, превратность судьбы, — с напускной серьезностью сказал Аппий Силан. — Еще утром этот чудный зверь ел свои желуди в Сабинских горах, а сейчас мы съедим его самого. Ну, философы, скажите же мне, что есть жизнь и что есть смерть?
— Тонко подмечено, — произнес мужчина, лежавший на ложе рядом с Сабином. По его лицу было видно, что у него имеются какие-то проблемы с желудком, а потому он был менее весел, чем остальные. — А если еще кто-нибудь из нас сейчас подавится его мясом и угодит в Подземное царство, вот это уж точно будет превратность судьбы.
— Ох, Авл Вителлий, — качая головой, сказал черноволосый парень с лицом закаленного пьяницы. — Не стыдно тебе? Твой брат сейчас героически сражается с варварами, а ты, мало того, что лежишь здесь, так еще и говоришь всякие гадости. Кому это ты желаешь подавиться? Уж не мне ли?
— Нет, Помпоний Флакк, — ответил Вителлий. — Если ты чем-то и подавишься, так это вином. Но боюсь, еще очень не скоро.
Все захохотали.
В кадильницах по углам комнаты курились ароматные восточные благовония, откуда-то сверху шел свежий прохладный воздух, охлаждая разгоряченные головы, неслышно, как нимфы, скользили служанки, довольно скупо одетые, а точнее — не совсем раздетые, и смотреть на них было приятно. Хозяин и гости вовсю радовались жизни и не боялись показывать это.
Сабин чувствовал себя прекрасно. За время службы он немного одичал, постоянно живя в военных лагерях или сражаясь в походах. Да разве может кусок полусырого мяса в задымленной палатке сравниться с этим великолепием? Вот это настоящая жизнь. И он будет жить так же. Дайте только срок...
Внезапно ушей трибуна коснулись несколько слов, которые заставили его поднять голову и оторвать губы от чаши с вином.
— Как там моя дорогая Эмилия? — спрашивал Силан у Друза. — Не скучает без меня?
— Нет, — рассмеялся Друз. — К счастью, боги послали мне сегодня нашего храброго трибуна. Ты не поверишь, он сумел на полчаса приковать к себе внимание этих девиц! Вот подвиг, сравнимый, разве что, со взятием Ктесифона.
— Бедняжка, — притворно вздохнул Силан. — Я совсем ее забросил с вашими гулянками. Надо будет на днях наведаться. Мы, все-таки, почти обручены.
Сабину вдруг стало очень жарко, кровь дико пульсировала в голове. Полным ненависти взглядом он пронзил Силана, который, впрочем, этого не заметил, увлеченный уже поисками чего-то в брюхе кабана.
«Ах, вот как? — кипя от ярости подумал трибун. — Почти обручены? И ты так о ней говоришь? Променять такую девушку на общество пьяниц и обжор? Ну, так ты ее не получишь!»
Вино распалило Сабина, он еле сдерживался, чтобы не вскочить и не набить морду Силану, вся симпатия к которому сразу исчезла. Ну, ничего, подожди, красавчик. Скоро тебе придется иметь дело с префектом преторианцев Гаем Валерием Сабином. Вот тогда посмотрим, чья возьмет. Клянусь Эриниями, не видать тебе правнучки Августа, как своих ушей.
— Что с тобой? — удивленно спросил Друз, заметив, как изменилось настроение трибуна. — Не то съел? Или вина мало?
— Все нормально, — с трудом улыбнулся Сабин. — Так, что-то нехорошо стало.
— Это бывает, — с умным видом кивнул уже изрядно захмелевший Друз. — Лучшее средство от этого — глоток вина. Давай-ка выпьем с тобой за встречу.
— Давай, — согласился Сабин, поднимая кубок.
«Нельзя подавать вида, что меня интересует Эмилия, — подумал он. — Сейчас эти франты попросту посмеялись бы над бедным трибуном. Но ничего, придет и мое время смеяться».
Они с Друзом выпили и расцеловались. У Сабина тоже начинало шуметь в голове.
А веселье продолжалось. Мелькали какие-то танцовщицы, мимы, жонглеры, клоуны, даже два гладиатора сразились тупым оружием, но — раскритикованные пьяным Вителлием — с позором удалились.
Слуги вносили все новые амфоры с вином и новые закуски; общество упорно пило и ело, но оживление уже сменилось вялостью, голоса звучали все глуше, головы начинали медленно опускаться на грудь; Вителлия вырвало.
Сабин почувствовал, что кто-то толкает его в плечо, и открыл глаза. В зале звучала негромкая музыка греческого оркестра, а рядом с трибуном на ложе сидел Друз с красными выпученными глазами.
— Давай выпьем, — тупо сказал он.
— Не могу, — с трудом ответил Сабин. — Мне еще ехать...
— Мы друзья или нет? — вопросил Друз, покачиваясь.
— Конечно, друзья, — искренне ответил Сабин и полез обниматься.
— Тогда выпьем.
Сабин вздохнул и поднял кубок,
— За тебя, — сказал он невнятно.
Друз кивнул, голова его упала на грудь.
Сабин мужественно выпил кубок до дна и уронил его на пол. Он хотел оглядеться, есть ли еще кто-нибудь в триклинии, но тут голова его закружилась, и он мягко повалился на подушки своего ложа. И моментально уснул.
Музыка смолкла. В большом зале раздавался теперь лишь громкий храп участников банкета и осторожные шаги слуг.
За окнами уже начинало светать...
* * *
Сабин проснулся с дикой головной болью и таким ощущением, что во рту у него полно горячего песка. Трибун с удивлением оглядел незнакомую комнату, где он лежал на кровати, прикрытый легким одеялом.Дверь скрипнула, и перед его глазами появился невысокий пожилой мужчина с большой плешью.
— Приветствую тебя, господин, — сказал он осторожно, заметив, что тот проснулся.
— Где я? — тупо спросил трибун.
— В доме Квинта Валерия Сабина, твоего покойного дяди, господин, — ответил мужчина.
— Как я сюда попал? — изумился Сабин, в голове которого чуть-чуть прояснилось. Но только чуть-чуть.
— Под утро тебя принесли в носилках. Рабы сказали, что они из фамилии Нерона Друза.
— А... — вспомнил Сабин вчерашнюю попойку. — Понятно. Позови управляющего.
— Я управляющий, — ответил мужчина. — Меня зовут Софрон. Ты, наверное, хочешь ознакомиться с документами и получить финансовый отчет?
— Да какой там отчет, — махнул рукой Сабин и приподнялся. — Я сейчас хочу только холодной воды.
— Сию секунду, — засуетился управляющий.
— Подожди. Который сейчас час?
— Да уж к полудню идет.
— Проклятье, — выругался Сабин. — А мои доспехи вчера принесли?
— Да, господин, — ответил Софрон. — Они вычищены и смазаны.
— Хорошо. Распорядись, чтобы приготовили ванну. Холодную. И лошадь найди. Мне нужно ехать.
— А документы, господин? — удивился управляющий. — Ты же должен оформить наследство...
— Потом, — отмахнулся Сабин. — Не до этого сейчас. Когда вернусь, все и сделаю.
— Слушаюсь.
Софрон убежал.
Спустя час, слегка освеженный холодной водой и кубком сильно разбавленного вина, Сабин уже скакал по камням виа Аврелия, все еще мучаясь головной болью и приступами ревности. Но в общем он был настроен довольно оптимистично. Дела идут очень удачно. Цезарь наверняка не забудет его услуг. И вчерашний бедный трибун получит все: жезл префекта, деньги, власть, положение в обществе и руку правнучки Августа. Вот только бы еще не болела голова...
Глава XXII
Мать и мачеха
Тиберий все-таки не выдержал. Ему так хотелось насладиться своим триумфом, что, несмотря на просьбу цезаря, переданную ему Сабином, и совет Фрасилла немного повременить, он вечером направился в покои своей матери Ливии. При нем была копия письма Августа, собственноручно им переписанная.
Итак, в тот момент, когда Друз и Сабин входили в триклиний, где весело пировали Аппий Силан и его гости, Тиберий входил в комнату императрицы.
Ливия встретила сына не очень приветливо. По его лицу она сразу поняла, что произошло нечто крайне важное. И крайне для нее неприятное — тусклые бесцветные глаза Тиберия светились торжеством, а на бледных губах играла зловещая улыбка.
— Здравствуй, матушка, — сказал он, как обычно, растягивая слова. — Надеюсь, тебе уже лучше и боли в ноге прекратились.
— Спасибо, сын, — сухо ответила Ливия. — Мне приятна твоя забота обо мне. Что ж, это справедливо — я думаю о твоем благополучии, а ты должен думать о моем, не так ли, Тиберий?
— Вот именно, — буркнул сын, без приглашения усаживаясь на табурет. — Как раз о нашем благополучии я и хочу поговорить.
Лицо Ливии — сморщенное, желтое — еле заметно напряглось; острые глаза уперлись в Тиберия.
— Слушаю тебя, — спокойно сказала женщина.
— Для начала, — заговорил Тиберий, с натугой двигая челюстями, — я бы хотел задать тебе один откровенный вопрос. И услышать на него откровенный ответ.
— Задавай, — невозмутимо произнесла императрица. — Ты же знаешь — от тебя у меня нет тайн.
Тиберий собрался с духом и посмотрел ей прямо в глаза. Даже ему, полководцу, который провел множество кампаний и не раз смотрел смерти в лицо, стало не по себе.
— Скажи мне, — с трудом произнес он, — ты имела отношение к ссылке Агриппы Постума?
Ливия пожала плечами.
— На этот счет был цезарский указ. Если ты забыл его, я могу приказать принести из архива копию.
— Я просил отвечать откровенно, — заметил Тиберий. — Ладно, поставлю вопрос по-другому: были ли справедливы обвинения, предъявленные Постуму?
Ливия пожевала губами, собираясь с мыслями.
— В какой-то степени, да, — ответила она наконец.
— А в какой степени? — настаивал Тиберий.
— Скажи мне, сын мой, — с укором произнесла императрица, — почему ты заставляешь меня отвечать на подобные вопросы? Ты же знаешь — все, что я делала, было лишь во благо тебе и Риму.
— А потому, — взорвался Тиберий, — что скоро такой же вопрос тебе задаст суд! И я хочу, чтобы ты была готова к этому.
Слова сына потрясли Ливию, но она огромным усилием воли взяла себя в руки и спросила с прежней невозмутимостью:
— Вот как? Не перегрелся ли ты на солнце, милый Тиберий? Я — перед судом? Такое только в горячке может привидеться. Уж— не болен ли ты, как и бедняга Постум?
Самообладание матери вывело Тиберия из себя. Он выхватил из внутреннего кармана копию письма Августа и почти швырнул свиток пергамента матери на колени.
— Почитай-ка вот это. А потом поговорим.
Ливия небрежно взяла свиток двумя пальцами и брезгливо оглядела его, словно дохлую мышь.
— Что это? — спросила она спокойно, видя, что сын в бешенстве, и желая еще больше завести его. — Ода в мою честь? Неужели ты сам написал это, Тиберий?
— Это написал твой муж! — рявкнул тот. — И оставь свои неуместные шуточки. Тебе сейчас впору думать, как спасти свою жизнь.
Ливия презрительно улыбнулась одними губами.
— Вижу, ты продолжаешь заботиться обо мне, — сказала она с издевкой. — Ладно, если хочешь, я прочту это.
Она развернула свиток и пробежала глазами первые строчки. Ей все стало ясно, дальше читать не было смысла.
Императрица подняла голову и посмотрела в глаза сына.
— Ну и что? — спросила она спокойно.
— Как — что? — опешил Тиберий. — Не прикидывайся, пожалуйста. Цезарь теперь знает, что Постум был осужден несправедливо. И знает, кто несет за это ответственность. Как он поступит, по-твоему?
— Прежде всего он посоветуется со мной, как делает это вот уже пятьдесят лет, — с достоинством ответила Ливия. — Он один знает, сколько сил я отдала становлению нашего государства. Он любит меня, ценит меня и верит мне.
Тиберий ухмыльнулся.
— Любит — да, ценит — может быть, но вот верить тебе он теперь не будет, это точно. Да как ты не поймешь: если Агриппа Постум вернется в Рим, то первым делом он предъявит тебе обвинение в клевете. И тебе придется отвечать перед судом. На сей раз ты не сможешь отвертеться. Цезарь просто обязан будет удовлетворить просьбу внука. И не строй иллюзий — суд признает тебя виновной. Доказательств — как явствует из письма — более, чем достаточно.
— Я в этом не уверена, — ответила Ливия невозмутимо, хотя внутри у нее все клокотало. — Но даже если так, мне ничего не грозит. Я скажу, что действовала в интересах государства, принесу свои искренние извинения Постуму, и цезарь со слезами на глазах заставит нас поцеловаться в знак примирения. Вот и все. Не позволит же Август учинить расправу над своей женой, с которой...
— Не строй иллюзий — я сказал, — повторил Тиберий со злостью. — Да ты сама все прекрасно понимаешь. У цезаря не будет выбора. Куда он денет глаза, если в сенате встанет какой-нибудь Гатерий и спросит, почему он проявил достаточно гражданского мужества, когда надо было отправить в ссылку Постума, но не хочет проявить его сейчас, когда дело касается его жены? Почему он сурово наказал свою родную дочь и внучку — причем, за проступки морального характера, не имевшие особого политического значения, но пытается выгородить жену, вне всякого сомнения виновную в государственной измене? И потом, не забывай — Постум наверняка вспомнит и о своих братьях Гае и Луции, чью безвременную кончину ты так трогательно оплакивала.
— Ах, ты, подлец, — тихо, с ненавистью произнесла Ливия, сбросив маску невозмутимости. — Да ведь все это делалось для тебя. Гай и Луций умерли, чтобы ты мог вернуться в Рим и занять прежнее положение. Постум был изгнан, чтобы ты стал главным наследником. Или ты забыл, как умолял меня помочь тебе уехать с Родоса?
— Да, но не такой ценой, — пробормотал смущенный Тиберий. — Я не предполагал...
— Все ты предполагал, — махнула рукой императрица, с горечью глядя на сына. — Просто ты трус. Когда можно было делать вид, что ты ни при чем, и только пожинать лавры, мать тебя устраивала, но как только возникает малейшая опасность, ты готов всех продать и предать. Жалкая у тебя душонка, Тиберий. Грязь, замешанная на крови, — так, кажется, говорил Феодор?
Тиберий в ярости скрипнул зубами и сжал кулаки.
— Ты обезумела! — крикнул он в бешенстве. — Ты сама сделала меня таким, а теперь еще попрекаешь?
— Тише, — презрительно фыркнула Ливия. — Слуги услышат.
Некоторое время они молчали; Тиберий тяжело дышал сквозь зубы, императрица смотрела на него холодным взглядом из-под старческих век.
— Ну, успокоился? — спросила она наконец. — Теперь давай рассуждать здраво. Что тебя так взволновало?
— Ты еще спрашиваешь? — воскликнул Тиберий. — Перечитай письмо и увидишь.
Ливия пренебрежительно сбросила свиток с колен, пергамент упал на пол.
— Ты так боишься возвращения Агриппы Постума?
— Это ты должна бояться возвращения Агриппы Постума! — взорвался Тиберий.
— А почему ты так уверен, что он обязательно вернется? — невинно продолжала императрица.
— Как почему? — изумился сын. — Да ты действительно выжила из ума! Ведь цезарь ясно написал, что уже изменил завещание, и назначил преемником Постума.
— А разве завещание уже было оглашено? — спросила Ливия с хитрой улыбкой. — Разве сенат его утвердил? Или оно, по крайней мере, находится в официальном хранилище в храме Весты?
— Да оно будет гам через несколько дней! — крикнул Тиберий. — Что ты со мной в прятки играешь?
Ливия вдруг стала очень серьезной. Она решительно хлопнула себя ладонью по колену.
— А теперь послушай меня, сын, — произнесла она твердо. — Еще ничего не потеряно. Я слишком много сил отдала этой борьбе, чтобы так просто уступить. Раз уж ты так перепугался, буду с тобой до конца откровенна. Знай, у меня есть возможность сделать так, что новое завещание не будет оглашено; у меня есть возможность, даже несколько возможностей, воздействовать на цезаря. И, наконец, у меня есть возможность устранить Агриппу Постума. Шансы в этой игре даже сейчас пока еще равны. Мы примем вызов, и победим.
— Нет! Нет! — замахал руками Тиберий. — Что ты говоришь? Ты хочешь окончательно затянуть петлю на своей шее? Ведь если тебя сейчас поймают за руку на таких делах, а будь уверена, ты сейчас тоже находишься под наблюдением, то это конец. Тебе не миновать Гемоний. Да еще и меня потянешь за собой. Я не хочу идти на казнь ради твоих амбиций.
— Это твое окончательное решение? — спокойно спросила Ливия.
— Конечно! Неужели ты думала, что я буду участвовать в такой авантюре?...
— Что ж, — произнесла императрица устало, — если ты не будешь бросать кости, то и не проиграешь. Но ведь и не выиграешь, правильно, сын?
— И слушать ничего не желаю, — отрубил Тиберий.
— Да, — вздохнула Ливия. — Ты привык, чтобы тебе все подносили на блюдечке, а сам боишься и пальцем пошевелить, чтобы обеспечить себе власть над самым могучим государством в мире.
— Мне достаточно той власти, которую я имею, — горячился уязвленный Тиберий. — Я воевал, я выигрывал битв больше, чем кто бы то ни было в нашей истории. Я занимал высшие должности, был консулом и претором...
— Это все не то, — отрешенно произнесла Ливия. — Не то... И ты пока ничего не понимаешь. Вот если бы ты хоть на время получил настоящую, неограниченную власть, ты бы уяснил себе, в чем смысл жизни. Я имела такую власть — хоть и неофициально — и хочу, чтобы теперь вкус ее попробовал мой единственный сын. А он отказывается.
Ее глаза наполнились слезами.
— Тиберий, — глухо сказала женщина, — прошу тебя — доверься мне еще раз. Я ведь никогда тебя не подводила. Сделай так, как я хочу, и ты получишь все, чего может только пожелать смертный человек.
— Нет, — решительно ответил Тиберий. — Я понимаю, что тебе нужно. Ведь чувство обладания властью — это страшный зверь, который поселяется в душе человека и пожирает его, подчиняя своей воле. Ты хочешь сделать меня рабом власти, чтобы иметь возможность самой вершить все за моей спиной. Не выйдет!
— Ты не только трус, но и дурак, — горько вздохнула Ливия. — Ладно. Что я еще могу сделать, если тот, для кого я так старалась, сам отказывается от счастья? Хорошо, я прекращаю борьбу. Я признаюсь цезарю, что намеренно оклеветала Агриппу Постума, поскольку считала его неспособным управлять государством. Твое имя упоминаться не будет, не беспокойся. А потом принесу жертву богам и удалюсь куда-нибудь в Капанию. И проживу остаток своих дней в тишине и спокойствии.
Ливия говорила прерывистым голосом, в ее глазах стояли слезы. Она была прекрасной актрисой, но сейчас не играла. Переполнившая ее горечь поражения и осознание сыновней неблагодарности надломили эту железную женщину,
Тиберий был растроган словами матери,
— Матушка, — сказал он тихо. — Ты правильно решила. Клянусь, я сам упаду на колени перед Августом и Постумом и буду умолять их простить тебя. Уверяю, их сердца смягчатся.
— Спасибо, сын, — устало сказала Ливия, по щекам которой катились слезы. — Ты такой заботливый. Уходи.
Тиберий неуверенно поднялся на ноги, постоял немного, но, видя, что мать закрыла глаза и сидит не шевелясь, подобрал с пола свиток пергамента и тихо вышел, прикрыв за собой дверь.
Когда звуки его шагов затихли, Ливия с трудом дотащилась до кровати, рухнула на нее и разразилась горьким визгливым старушечьим плачем.
Итак, в тот момент, когда Друз и Сабин входили в триклиний, где весело пировали Аппий Силан и его гости, Тиберий входил в комнату императрицы.
Ливия встретила сына не очень приветливо. По его лицу она сразу поняла, что произошло нечто крайне важное. И крайне для нее неприятное — тусклые бесцветные глаза Тиберия светились торжеством, а на бледных губах играла зловещая улыбка.
— Здравствуй, матушка, — сказал он, как обычно, растягивая слова. — Надеюсь, тебе уже лучше и боли в ноге прекратились.
— Спасибо, сын, — сухо ответила Ливия. — Мне приятна твоя забота обо мне. Что ж, это справедливо — я думаю о твоем благополучии, а ты должен думать о моем, не так ли, Тиберий?
— Вот именно, — буркнул сын, без приглашения усаживаясь на табурет. — Как раз о нашем благополучии я и хочу поговорить.
Лицо Ливии — сморщенное, желтое — еле заметно напряглось; острые глаза уперлись в Тиберия.
— Слушаю тебя, — спокойно сказала женщина.
— Для начала, — заговорил Тиберий, с натугой двигая челюстями, — я бы хотел задать тебе один откровенный вопрос. И услышать на него откровенный ответ.
— Задавай, — невозмутимо произнесла императрица. — Ты же знаешь — от тебя у меня нет тайн.
Тиберий собрался с духом и посмотрел ей прямо в глаза. Даже ему, полководцу, который провел множество кампаний и не раз смотрел смерти в лицо, стало не по себе.
— Скажи мне, — с трудом произнес он, — ты имела отношение к ссылке Агриппы Постума?
Ливия пожала плечами.
— На этот счет был цезарский указ. Если ты забыл его, я могу приказать принести из архива копию.
— Я просил отвечать откровенно, — заметил Тиберий. — Ладно, поставлю вопрос по-другому: были ли справедливы обвинения, предъявленные Постуму?
Ливия пожевала губами, собираясь с мыслями.
— В какой-то степени, да, — ответила она наконец.
— А в какой степени? — настаивал Тиберий.
— Скажи мне, сын мой, — с укором произнесла императрица, — почему ты заставляешь меня отвечать на подобные вопросы? Ты же знаешь — все, что я делала, было лишь во благо тебе и Риму.
— А потому, — взорвался Тиберий, — что скоро такой же вопрос тебе задаст суд! И я хочу, чтобы ты была готова к этому.
Слова сына потрясли Ливию, но она огромным усилием воли взяла себя в руки и спросила с прежней невозмутимостью:
— Вот как? Не перегрелся ли ты на солнце, милый Тиберий? Я — перед судом? Такое только в горячке может привидеться. Уж— не болен ли ты, как и бедняга Постум?
Самообладание матери вывело Тиберия из себя. Он выхватил из внутреннего кармана копию письма Августа и почти швырнул свиток пергамента матери на колени.
— Почитай-ка вот это. А потом поговорим.
Ливия небрежно взяла свиток двумя пальцами и брезгливо оглядела его, словно дохлую мышь.
— Что это? — спросила она спокойно, видя, что сын в бешенстве, и желая еще больше завести его. — Ода в мою честь? Неужели ты сам написал это, Тиберий?
— Это написал твой муж! — рявкнул тот. — И оставь свои неуместные шуточки. Тебе сейчас впору думать, как спасти свою жизнь.
Ливия презрительно улыбнулась одними губами.
— Вижу, ты продолжаешь заботиться обо мне, — сказала она с издевкой. — Ладно, если хочешь, я прочту это.
Она развернула свиток и пробежала глазами первые строчки. Ей все стало ясно, дальше читать не было смысла.
Императрица подняла голову и посмотрела в глаза сына.
— Ну и что? — спросила она спокойно.
— Как — что? — опешил Тиберий. — Не прикидывайся, пожалуйста. Цезарь теперь знает, что Постум был осужден несправедливо. И знает, кто несет за это ответственность. Как он поступит, по-твоему?
— Прежде всего он посоветуется со мной, как делает это вот уже пятьдесят лет, — с достоинством ответила Ливия. — Он один знает, сколько сил я отдала становлению нашего государства. Он любит меня, ценит меня и верит мне.
Тиберий ухмыльнулся.
— Любит — да, ценит — может быть, но вот верить тебе он теперь не будет, это точно. Да как ты не поймешь: если Агриппа Постум вернется в Рим, то первым делом он предъявит тебе обвинение в клевете. И тебе придется отвечать перед судом. На сей раз ты не сможешь отвертеться. Цезарь просто обязан будет удовлетворить просьбу внука. И не строй иллюзий — суд признает тебя виновной. Доказательств — как явствует из письма — более, чем достаточно.
— Я в этом не уверена, — ответила Ливия невозмутимо, хотя внутри у нее все клокотало. — Но даже если так, мне ничего не грозит. Я скажу, что действовала в интересах государства, принесу свои искренние извинения Постуму, и цезарь со слезами на глазах заставит нас поцеловаться в знак примирения. Вот и все. Не позволит же Август учинить расправу над своей женой, с которой...
— Не строй иллюзий — я сказал, — повторил Тиберий со злостью. — Да ты сама все прекрасно понимаешь. У цезаря не будет выбора. Куда он денет глаза, если в сенате встанет какой-нибудь Гатерий и спросит, почему он проявил достаточно гражданского мужества, когда надо было отправить в ссылку Постума, но не хочет проявить его сейчас, когда дело касается его жены? Почему он сурово наказал свою родную дочь и внучку — причем, за проступки морального характера, не имевшие особого политического значения, но пытается выгородить жену, вне всякого сомнения виновную в государственной измене? И потом, не забывай — Постум наверняка вспомнит и о своих братьях Гае и Луции, чью безвременную кончину ты так трогательно оплакивала.
— Ах, ты, подлец, — тихо, с ненавистью произнесла Ливия, сбросив маску невозмутимости. — Да ведь все это делалось для тебя. Гай и Луций умерли, чтобы ты мог вернуться в Рим и занять прежнее положение. Постум был изгнан, чтобы ты стал главным наследником. Или ты забыл, как умолял меня помочь тебе уехать с Родоса?
— Да, но не такой ценой, — пробормотал смущенный Тиберий. — Я не предполагал...
— Все ты предполагал, — махнула рукой императрица, с горечью глядя на сына. — Просто ты трус. Когда можно было делать вид, что ты ни при чем, и только пожинать лавры, мать тебя устраивала, но как только возникает малейшая опасность, ты готов всех продать и предать. Жалкая у тебя душонка, Тиберий. Грязь, замешанная на крови, — так, кажется, говорил Феодор?
Тиберий в ярости скрипнул зубами и сжал кулаки.
— Ты обезумела! — крикнул он в бешенстве. — Ты сама сделала меня таким, а теперь еще попрекаешь?
— Тише, — презрительно фыркнула Ливия. — Слуги услышат.
Некоторое время они молчали; Тиберий тяжело дышал сквозь зубы, императрица смотрела на него холодным взглядом из-под старческих век.
— Ну, успокоился? — спросила она наконец. — Теперь давай рассуждать здраво. Что тебя так взволновало?
— Ты еще спрашиваешь? — воскликнул Тиберий. — Перечитай письмо и увидишь.
Ливия пренебрежительно сбросила свиток с колен, пергамент упал на пол.
— Ты так боишься возвращения Агриппы Постума?
— Это ты должна бояться возвращения Агриппы Постума! — взорвался Тиберий.
— А почему ты так уверен, что он обязательно вернется? — невинно продолжала императрица.
— Как почему? — изумился сын. — Да ты действительно выжила из ума! Ведь цезарь ясно написал, что уже изменил завещание, и назначил преемником Постума.
— А разве завещание уже было оглашено? — спросила Ливия с хитрой улыбкой. — Разве сенат его утвердил? Или оно, по крайней мере, находится в официальном хранилище в храме Весты?
— Да оно будет гам через несколько дней! — крикнул Тиберий. — Что ты со мной в прятки играешь?
Ливия вдруг стала очень серьезной. Она решительно хлопнула себя ладонью по колену.
— А теперь послушай меня, сын, — произнесла она твердо. — Еще ничего не потеряно. Я слишком много сил отдала этой борьбе, чтобы так просто уступить. Раз уж ты так перепугался, буду с тобой до конца откровенна. Знай, у меня есть возможность сделать так, что новое завещание не будет оглашено; у меня есть возможность, даже несколько возможностей, воздействовать на цезаря. И, наконец, у меня есть возможность устранить Агриппу Постума. Шансы в этой игре даже сейчас пока еще равны. Мы примем вызов, и победим.
— Нет! Нет! — замахал руками Тиберий. — Что ты говоришь? Ты хочешь окончательно затянуть петлю на своей шее? Ведь если тебя сейчас поймают за руку на таких делах, а будь уверена, ты сейчас тоже находишься под наблюдением, то это конец. Тебе не миновать Гемоний. Да еще и меня потянешь за собой. Я не хочу идти на казнь ради твоих амбиций.
— Это твое окончательное решение? — спокойно спросила Ливия.
— Конечно! Неужели ты думала, что я буду участвовать в такой авантюре?...
— Что ж, — произнесла императрица устало, — если ты не будешь бросать кости, то и не проиграешь. Но ведь и не выиграешь, правильно, сын?
— И слушать ничего не желаю, — отрубил Тиберий.
— Да, — вздохнула Ливия. — Ты привык, чтобы тебе все подносили на блюдечке, а сам боишься и пальцем пошевелить, чтобы обеспечить себе власть над самым могучим государством в мире.
— Мне достаточно той власти, которую я имею, — горячился уязвленный Тиберий. — Я воевал, я выигрывал битв больше, чем кто бы то ни было в нашей истории. Я занимал высшие должности, был консулом и претором...
— Это все не то, — отрешенно произнесла Ливия. — Не то... И ты пока ничего не понимаешь. Вот если бы ты хоть на время получил настоящую, неограниченную власть, ты бы уяснил себе, в чем смысл жизни. Я имела такую власть — хоть и неофициально — и хочу, чтобы теперь вкус ее попробовал мой единственный сын. А он отказывается.
Ее глаза наполнились слезами.
— Тиберий, — глухо сказала женщина, — прошу тебя — доверься мне еще раз. Я ведь никогда тебя не подводила. Сделай так, как я хочу, и ты получишь все, чего может только пожелать смертный человек.
— Нет, — решительно ответил Тиберий. — Я понимаю, что тебе нужно. Ведь чувство обладания властью — это страшный зверь, который поселяется в душе человека и пожирает его, подчиняя своей воле. Ты хочешь сделать меня рабом власти, чтобы иметь возможность самой вершить все за моей спиной. Не выйдет!
— Ты не только трус, но и дурак, — горько вздохнула Ливия. — Ладно. Что я еще могу сделать, если тот, для кого я так старалась, сам отказывается от счастья? Хорошо, я прекращаю борьбу. Я признаюсь цезарю, что намеренно оклеветала Агриппу Постума, поскольку считала его неспособным управлять государством. Твое имя упоминаться не будет, не беспокойся. А потом принесу жертву богам и удалюсь куда-нибудь в Капанию. И проживу остаток своих дней в тишине и спокойствии.
Ливия говорила прерывистым голосом, в ее глазах стояли слезы. Она была прекрасной актрисой, но сейчас не играла. Переполнившая ее горечь поражения и осознание сыновней неблагодарности надломили эту железную женщину,
Тиберий был растроган словами матери,
— Матушка, — сказал он тихо. — Ты правильно решила. Клянусь, я сам упаду на колени перед Августом и Постумом и буду умолять их простить тебя. Уверяю, их сердца смягчатся.
— Спасибо, сын, — устало сказала Ливия, по щекам которой катились слезы. — Ты такой заботливый. Уходи.
Тиберий неуверенно поднялся на ноги, постоял немного, но, видя, что мать закрыла глаза и сидит не шевелясь, подобрал с пола свиток пергамента и тихо вышел, прикрыв за собой дверь.
Когда звуки его шагов затихли, Ливия с трудом дотащилась до кровати, рухнула на нее и разразилась горьким визгливым старушечьим плачем.
Глава XXIII
Морской бой
Солнце уже начинало клониться к закату, когда «Сфинкс» — судно сенатора Гнея Сентия Сатурнина, везущее в Карфаген его жену и внучку, оставило за кормой берега Италии и вошло в Тирренское море, двигаясь юго-западным курсом.
Лепида и Корнелия сидели на невысоких стульчиках возле правого борта, наслаждаясь свежим резким соленым воздухом. Они только что перекусили в своей отдельной каюте — единственной, которая имелась на корабле, так что капитану, команде и слугам, сопровождавшим женщин, пришлось разместиться на палубе.
Почтенная матрона и юная девушка чувствовали себя прекрасно. Настроение слегка портила лишь тревога, таившаяся в их сердцах. Они беспокоились за близких им людей — мужа и деда, сына и жениха, которые остались в Риме явно не для того, чтобы слушать поэтов на Форуме. Но уже давно и прочно обе женщины привыкли во всем доверять Гнею Сентию Сатурнину. Они не сомневались в его мудрости и не сомневались, что он в любой ситуации поступит так, как подскажет ему совесть и душа настоящего римлянина.
Лепида и Корнелия сидели на невысоких стульчиках возле правого борта, наслаждаясь свежим резким соленым воздухом. Они только что перекусили в своей отдельной каюте — единственной, которая имелась на корабле, так что капитану, команде и слугам, сопровождавшим женщин, пришлось разместиться на палубе.
Почтенная матрона и юная девушка чувствовали себя прекрасно. Настроение слегка портила лишь тревога, таившаяся в их сердцах. Они беспокоились за близких им людей — мужа и деда, сына и жениха, которые остались в Риме явно не для того, чтобы слушать поэтов на Форуме. Но уже давно и прочно обе женщины привыкли во всем доверять Гнею Сентию Сатурнину. Они не сомневались в его мудрости и не сомневались, что он в любой ситуации поступит так, как подскажет ему совесть и душа настоящего римлянина.