Страница:
Слуга подхватил довольно объемистую холщовую сумку и поспешил за ним.
Корникс спал, сидя на стуле и уронив голову на стел. Он громко храпел и вздрагивал во сне. Сабин собирался сразу же его разбудить, но потом ему стало жаль измученного галла, и он решил пока подождать. Трибун уселся на табурет, отшвырнул в сторону греческие элегии и налил себе полный кубок вина.
Раб с почтением опустил сумку на пол возле двери и неслышно удалился. Сабин сделал несколько глотков, крепко сжал челюсти и задумался, глядя в стену.
Корникс проснулся через час. Еще не открыв как следует глаза, он ощупью потянулся к блюду с едой, грязные пальцы сжались на куске хлеба.
— Выспался? — спросил Сабин хмуро. — Давай, очнись. Я хочу еще раз послушать твой рассказ.
Галл вяло кивнул и принялся торопливо жевать хлеб, косясь на вино.
— Налей себе, — разрешил трибун. — Только быстро.
Однако дополнительные расспросы ничего нового ему не дали. Галл повторил все то же, что и раньше, только теперь более связно и оживленно. Из его слов со всей определенностью следовало, что друг и посланец цезаря сенатор Фабий Максим был злодейски убит на дороге неизвестными людьми, а завещание Августа, скорее всего, бесследно исчезло.
— Ладно, — вздохнул наконец Сабин. — Теперь нам остается только ждать. Поешь еще, потом тебя проводят в помещение для слуг. Там отдохнешь. Вон, кстати, твоя сумка. Чего ты туда набил? Неудивительно, что с таким грузом тебе пришлось каждые пятьдесят миль менять лошадей. Тут слон нужен.
Корникс обиженно хмыкнул, слез со стула и пошел за своим добром, пошатываясь от усталости.
— Чего там слон, — бурчал он. — Так, кое-какие вещички, Совсем немного. На большее у меня денег нет...
Он взял сумку, вернулся на стул, сел и стал сосредоточенно копаться в ней, напряженно шевеля губами.
— Ревизию делаешь? — невесело усмехнулся Сабин. — Не бойся, тут не воруют.
— Кто их знает, этих рабов? — пробормотал Корникс. — Пусть даже они и цезарские, а все равно ненадежный народ.
Он извлек из сумки пару добротных кожаных сапог и критически оглядел их.
— Зачем тебе это? — удивился Сабин. — Жарко же.
— Сейчас, может, и жарко, — с вызовом ответил галл, — а зима не за горами. Тем более, что ты, господин, еще сделаешь так, что нас обоих с тобой вышлют куда-нибудь в Гиперборейские страны. А там снег лежит круглый год. В чем я тогда буду ходить? Новые сандалии ты мне уже год обещаешь.
— Закрой рот, — бросил трибун и снова глотнул вина. — Разбирай скорее свое богатство и иди отдыхать. Мне нужно подумать.
Корникс взял один сапог и принялся натягивать его себе на ногу. Налазило с трудом. Галл пыхтел, потел и шепотом ругался, однако это не очень помогало.
— Что такое? — пробормотал он себе под нос. — А на вид — как раз по моей ноге. Вот жулики эти сапожники, экономят на всем. И еще такие деньга дерут...
Наконец, Сабину это надоело.
— Убирайся, — нетерпеливо сказал он. — Померяешь в другом месте. И не забудь отмыться как следует, от тебя воняет, словно ты переплыл Большую клоаку.
— Тебе хорошо говорить, господин, — обиделся Корникс, — а у меня...
— Вон отсюда! — громыхнул выведенный из себя Сабин. — Будешь нужен — позову. Смотри, никуда не пропадай.
Галл со вздохом положил сапоги обратно в сумку, забросил ее на плечо и двинулся к выходу, растирая ладонью онемевшую от долгого сидения задницу.
Как сын Ливии успел так быстро вернуться — остается загадкой. Да и он сам, и его эскорт просто на ногах не стояли от усталости; лошади, которых они меняли каждые двадцать миль, сразу повалились на землю с предсмертным хрипом, но все же он должен был уже доехать, как минимум, до Канузия, и это по горам...
Видимо, Тиберий прислушался к просьбе матери, и не очень спешил на фронт, несмотря на свои патриотические заявления. Но сейчас особенно размышлять об этом было некогда — все знали, что цезарь умирает, и были рады, что наследник успел вовремя, чтобы проститься с приемным отцом и получить последнее напутствие.
Собравшиеся у дома Августа сенаторы — к которым присоединились и Сатурнин с Либоном; Сабин давно уже был здесь — с выражением глубокой и вполне искренней скорби на лицах приветствовали Тиберия, когда тот тяжелым шагом, глядя в землю, проследовал мимо них.
На пороге перистиля его встретила заплаканная Ливия, обняла, оперлась на руку сына и они вдвоем вошли в комнату, где находился больной цезарь. Там уже были палестинский лекарь Симон и достойные сенаторы Курций Аттик и Плавтий Сильван.
Дверь спальни тихо закрылась, преторианцы приставили копья к ноге и замерли. Собравшиеся у дома люди негромко, но возбужденно переговаривались. Сатурнин, наконец, подошел к Сабину.
— Извини, трибун, — сказал он, — что я не смог сразу принять тебя. Мне доложили, что ты приходил с важными известиями. Но вот Луций Либон, — он указал на юношу, который стоял рядом с ним, — привез мне не очень радостные новости из Рима. Они касаются моей семьи, и я очень переживаю... Кстати, познакомьтесь. Я рассказал Либону о тебе, и он был восхищен твоим мужеством.
— Да, трибун, — кивнул Луций. — Я очень рад приветствовать такого храброго и преданного человека.
— Либон в курсе наших дел, — пояснил сенатор, поскольку Сабин не знал, как ему себя вести. — С ним можешь быть совершенно откровенным. Ну, так что ты хотел мне сообщить?
Трибун огляделся по сторонам. Слишком много народа кругом, слишком много ненужных ушей.
— Давайте отойдем в сторону, — попросил он. — Сведения важные и неприятные. Они касаются...
В этот момент по толпе пробежало какое-то движение и легкий гул. Все невольно подняли головы. Из дома медленно вышла Ливия. Она опиралась на руку сына. Из глаз императрицы катились слезы; Тиберий шел с каменным лицом, ни на кого не глядя. За ними следовали два сенатора, в знак траура набросив на головы полы своих тог. Шум мгновенно стих. Всем стало ясно — цезарь умер.
Это, хотя и ожидаемое, но все же страшное в своей необратимости известие словно парализовало собравшихся. Они вдруг ощутили себя маленькими детьми, лишившимися отца — доброго, мудрого, справедливого отца, который вселял в них чувство уверенности и спокойствие, которого они любили, уважали и почитали.
Несколько секунд царила почти полная тишина, лишь беззаботные птички распевали свои песенки в кронах деревьев да легкий, теплый ветерок шелестел зелеными листьями.
Все смотрели на Ливию и Тиберия и молчали. Те тоже стояли неподвижно, словно, сраженные горем, были не в силах произнести хотя бы слово. Пауза уж слишком затягивалась. Сенатор Сатурнин медленным движением приподнял полу тоги и набросил ее на голову, выражая свою скорбь. Его примеру последовали еще несколько человек, замелькали пурпурные полосы сенаторских одежд, взлетевших над толпой. Тиберий несколько раз с усилием шевельнул губами и глухо произнес:
— Римский сенат и народ, плачьте. Наш отец император Цезарь Август скончался.
Из толпы послышались крики, стоны и завывания; люди били себя кулаками в грудь, рвали волосы, закрывали лица тогами.
— Хвала богам, — продолжал Тиберий, по-прежнему ни на кого не глядя, — я успел вовремя, чтобы услышать последние слова моего отца, закрыть ему глаза и вложить в рот монетку, дабы в Подземном царстве ему было чем заплатить перевозчику душ Харону. Я обещал и поклялся, что выполню его волю, которую он выразил в своем завещании.
— Можем ли мы узнать, каковы были последние слова нашего мудрого цезаря? — спросил вдруг сенатор Сатурнин, продвигаясь вперед.
— Да, — после некоторого раздумья медленно ответил Тиберий. — Он спросил нас, хорошо ли, по нашему мнению, он сыграл свою жизненную роль. А когда мы ответили, что трудно было бы сделать это лучше, цезарь сказал: «Что ж, тогда представление окончено. Похлопайте».
Ливия зарыдала, Тиберий обнял ее за плечи и прижал к себе. У многих на глазах тоже появились слезы. Сенатор Курций Аттик сделал шаг вперед.
— Это еще не все, — сказал он, дрожащим, срывающимся голосом, чуть сдвинув тогу с головы. — В свой последний миг наш цезарь взял за руку свою верную, преданную жену и прошептал: «Ливия, помни, как жили мы вместе. Будь здорова и прощай». С этими словами он и умер.
Рыдания звучали все громче, экстаз охватывал толпу. Сумерки уже почти сгустились, слуги принесли связки факелов, и теперь кроваво-красные языки пламени плясали в воздухе, разбрасывая вокруг причудливые блики...
Сатурнин должен был там присутствовать, и он попросил Сабина и Луция Либона, который по молодости лет еще не имел права носить сенаторскую тогу с пурпурной каймой, подождать у него на квартире. Гней Сентий обещал сразу же по окончании заседания вернуться и обсудить с ними создавшуюся ситуацию. Он даже не успел выслушать рассказ трибуна о судьбе Фабия Максима и пропаже завещания, ибо Тиберий не терпящим возражений голосом предложил немедленно приступить к делам и смирить свою глубокую скорбь, памятуя о том, что на них сейчас возложена забота о благе страны.
Сабин и Либон отправились в дом, который занимал Сатурнин, приказали принести вина и уселись в триклинии, изредка тихо переговариваясь. Похоже было, что каждый из них погружен в свои мысли и не замечает присутствия другого.
Сатурнин вернулся через полчаса, угрюмый и озабоченный. Он устало опустился на стул и прикрыл глаза.
— Ну, что? — не выдержал Либон.
Сабин с каменным лицом сидел в углу. Он чувствовал, что произошло что-то крайне неприятное. Но что? Ведь Тиберий же обещал Августу подчиниться его воле? Да, но где эта воля? В завещании, которое украли у Фабия Максима? Сумеет ли Тиберий устоять под нажимом Ливии, захочет ли теперь признать Агриппу Постума законным преемником покойного цезаря?
В голове у трибуна все плыло и кружилось, мысли путались. О, Фортуна, вот оно твое пресловутое колесо. Сегодня так, завтра иначе, послезавтра — вообще все становится с ног на голову...
Его размышления прервал Сатурнин.
— Так что ты хотел мне сообщить? — спросил он, открывая глаза и поворачивая голову. — Говори сначала ты, а потом я расскажу, как прошло заседание. Это, конечно, государственная тайна, — усмехнулся он криво, — как трижды подчеркнул достойный Тиберий, но, полагаю, что с вами я могу ею поделиться. Если уж Август вам полностью доверял, то не пристало его приемному сыну быть более подозрительным. Начинай, трибун.
Сабин коротко пересказал то, что узнал от Корникса. В продолжение его отчета сенатор несколько раз нахмурился и покачал головой. Его пальцы нервно сжимались и разжимались, подбородок чуть подрагивал.
Либон слушал с открытым ртом, время от времени судорожно глотая слюну. Его большие красивые глаза, казалось, сейчас выпадут из орбит.
— Так, — подвел итог Сатурнин, когда трибун закончил рассказ. — Так... Что ж, снова они нас опередили. До каких же пор эти убийцы будут безнаказанно вершить свои преступления?
Он порывисто встал на ноги и заходил по комнате, резкими движениями руки словно сметая с пути все преграды.
— Ситуация крайне сложная, — сказал он через несколько секунд. — Остается рассчитывать только на слово Тиберия...
— А что говорил Тиберий на заседании? — спросил Сабин с тревогой.
Сатурнин остановился и посмотрел на него отрешенным взглядом своих серых глаз.
— На заседании? — повторил он задумчиво. — На заседании не присутствовала почтенная Ливия — по закону женщины не имеют права участвовать во встречах сенаторов, а потому Тиберий вел себя сдержанно и разумно.
Он перечислил заслуги покойного, распорядился организовать погребальное шествие, для подготовки траурной церемонии в столицу отправили людей. Потом назначил своего сына Друза командующим Данувийской армией и приказал ему утром выехать в расположение легионов и поставить под контроль ситуацию в провинции.
Затем посетовал — не знаю, насколько искренне — на злую судьбу, которая одновременно лишила его отца и взвалила на его сгорбленные старческие дряхлые плечи заботу о целой огромной Империи. Он заявил, что до оглашения завещания цезаря вынужден принять на себя тот минимум власти, который даст ему возможность сохранить спокойствие и порядок в государстве, и слезно умолял достойных и мудрых сенаторов всячески помогать ему словом и делом. Это была очень трогательная речь. Если Тиберий говорил искренно — он не так плох, как я о нем думал.
Сатурнин замолчал и снова заходил по комнате.
— Что мы будем делать? — спросил Сабин. — Ведь нельзя же просто так сидеть и ждать?
— А есть другой вариант? — пожал плечами Сатурнин. — Возможно, Тиберий действительно хочет выполнить волю Августа, но не желает сейчас вступать в конфликт с Ливией, и отложил это до возвращения в столицу. А если нет — тут уж ничего не поделаешь. Разве что можно выкрасть Агриппу с Планации и отвезти его к Германику. Но я сомневаюсь, что тот станет бунтовать против Тиберия, не имея на руках официального документа, в котором цезарь объявлял бы Постума своим наследником. Кроме того...
За дверью послышались шаги, и на пороге показался высокий пожилой мужчина с густой шевелюрой седых волос и в белой с пурпурной полосой тоге сенатора.
— Я к тебе, Гней, — сказал он сразу, взмахом руки приветствуя всех собравшихся. — Ты слишком рано ушел, Тиберий объявил еще одно важное решение.
— Проходи, Гатерий, — пригласил Сатурнин, указывая на стул. — Не хочешь ли ты сказать, что он специально ждал, пока я уйду?
— Вполне возможно, — буркнул Гатерий, игнорируя стул. — Короче, он сделал первое назначение в должности временного правителя... вернее — второе, ведь своего сыночка он облек полномочиями главнокомандующего еще раньше...
— Да в чем дело? — нетерпеливо воскликнул Сатурнин. — Ты же не в курии, чтобы упиваться собственным красноречием.
— Тиберий объявил имя нового префекта преторианцев, — коротко ответил ставший серьезным Гатерий.
Сатурнин резко сжал кулаки.
— Кто им стал? — глухо спросил он. — Гай Валерий Сабин?
— Нет, — покачал головой седовласый сенатор — Элий Сеян.
В комнате повисла тишина. Никто старался не смотреть на Сабина, который все так же молча сидел в углу и смотрел в пол. Он почувствовал вдруг, как на его плечи опустилась огромная усталость, все нервное напряжение последних недель неподъемным грузом давило на спину, на шею, на мозги.
«Comoedia finita, plaudite, — подумал он отрешенно. — А храм Фортуны и дальше будет прозябать в нищете».
Часть вторая
Глава I
Корникс спал, сидя на стуле и уронив голову на стел. Он громко храпел и вздрагивал во сне. Сабин собирался сразу же его разбудить, но потом ему стало жаль измученного галла, и он решил пока подождать. Трибун уселся на табурет, отшвырнул в сторону греческие элегии и налил себе полный кубок вина.
Раб с почтением опустил сумку на пол возле двери и неслышно удалился. Сабин сделал несколько глотков, крепко сжал челюсти и задумался, глядя в стену.
Корникс проснулся через час. Еще не открыв как следует глаза, он ощупью потянулся к блюду с едой, грязные пальцы сжались на куске хлеба.
— Выспался? — спросил Сабин хмуро. — Давай, очнись. Я хочу еще раз послушать твой рассказ.
Галл вяло кивнул и принялся торопливо жевать хлеб, косясь на вино.
— Налей себе, — разрешил трибун. — Только быстро.
Однако дополнительные расспросы ничего нового ему не дали. Галл повторил все то же, что и раньше, только теперь более связно и оживленно. Из его слов со всей определенностью следовало, что друг и посланец цезаря сенатор Фабий Максим был злодейски убит на дороге неизвестными людьми, а завещание Августа, скорее всего, бесследно исчезло.
— Ладно, — вздохнул наконец Сабин. — Теперь нам остается только ждать. Поешь еще, потом тебя проводят в помещение для слуг. Там отдохнешь. Вон, кстати, твоя сумка. Чего ты туда набил? Неудивительно, что с таким грузом тебе пришлось каждые пятьдесят миль менять лошадей. Тут слон нужен.
Корникс обиженно хмыкнул, слез со стула и пошел за своим добром, пошатываясь от усталости.
— Чего там слон, — бурчал он. — Так, кое-какие вещички, Совсем немного. На большее у меня денег нет...
Он взял сумку, вернулся на стул, сел и стал сосредоточенно копаться в ней, напряженно шевеля губами.
— Ревизию делаешь? — невесело усмехнулся Сабин. — Не бойся, тут не воруют.
— Кто их знает, этих рабов? — пробормотал Корникс. — Пусть даже они и цезарские, а все равно ненадежный народ.
Он извлек из сумки пару добротных кожаных сапог и критически оглядел их.
— Зачем тебе это? — удивился Сабин. — Жарко же.
— Сейчас, может, и жарко, — с вызовом ответил галл, — а зима не за горами. Тем более, что ты, господин, еще сделаешь так, что нас обоих с тобой вышлют куда-нибудь в Гиперборейские страны. А там снег лежит круглый год. В чем я тогда буду ходить? Новые сандалии ты мне уже год обещаешь.
— Закрой рот, — бросил трибун и снова глотнул вина. — Разбирай скорее свое богатство и иди отдыхать. Мне нужно подумать.
Корникс взял один сапог и принялся натягивать его себе на ногу. Налазило с трудом. Галл пыхтел, потел и шепотом ругался, однако это не очень помогало.
— Что такое? — пробормотал он себе под нос. — А на вид — как раз по моей ноге. Вот жулики эти сапожники, экономят на всем. И еще такие деньга дерут...
Наконец, Сабину это надоело.
— Убирайся, — нетерпеливо сказал он. — Померяешь в другом месте. И не забудь отмыться как следует, от тебя воняет, словно ты переплыл Большую клоаку.
— Тебе хорошо говорить, господин, — обиделся Корникс, — а у меня...
— Вон отсюда! — громыхнул выведенный из себя Сабин. — Будешь нужен — позову. Смотри, никуда не пропадай.
Галл со вздохом положил сапоги обратно в сумку, забросил ее на плечо и двинулся к выходу, растирая ладонью онемевшую от долгого сидения задницу.
* * *
Сенатор Гней Сентий Сатурнин вернулся к вечеру следующего дня, но Сабин даже не успел переговорить с ним — сначала тот на час заперся в доме с молодым Луцием Либоном и приказал никого к нему не пускать, а потом прибыл Тиберий, и в ставке поднялась невообразимая суматоха.Как сын Ливии успел так быстро вернуться — остается загадкой. Да и он сам, и его эскорт просто на ногах не стояли от усталости; лошади, которых они меняли каждые двадцать миль, сразу повалились на землю с предсмертным хрипом, но все же он должен был уже доехать, как минимум, до Канузия, и это по горам...
Видимо, Тиберий прислушался к просьбе матери, и не очень спешил на фронт, несмотря на свои патриотические заявления. Но сейчас особенно размышлять об этом было некогда — все знали, что цезарь умирает, и были рады, что наследник успел вовремя, чтобы проститься с приемным отцом и получить последнее напутствие.
Собравшиеся у дома Августа сенаторы — к которым присоединились и Сатурнин с Либоном; Сабин давно уже был здесь — с выражением глубокой и вполне искренней скорби на лицах приветствовали Тиберия, когда тот тяжелым шагом, глядя в землю, проследовал мимо них.
На пороге перистиля его встретила заплаканная Ливия, обняла, оперлась на руку сына и они вдвоем вошли в комнату, где находился больной цезарь. Там уже были палестинский лекарь Симон и достойные сенаторы Курций Аттик и Плавтий Сильван.
Дверь спальни тихо закрылась, преторианцы приставили копья к ноге и замерли. Собравшиеся у дома люди негромко, но возбужденно переговаривались. Сатурнин, наконец, подошел к Сабину.
— Извини, трибун, — сказал он, — что я не смог сразу принять тебя. Мне доложили, что ты приходил с важными известиями. Но вот Луций Либон, — он указал на юношу, который стоял рядом с ним, — привез мне не очень радостные новости из Рима. Они касаются моей семьи, и я очень переживаю... Кстати, познакомьтесь. Я рассказал Либону о тебе, и он был восхищен твоим мужеством.
— Да, трибун, — кивнул Луций. — Я очень рад приветствовать такого храброго и преданного человека.
— Либон в курсе наших дел, — пояснил сенатор, поскольку Сабин не знал, как ему себя вести. — С ним можешь быть совершенно откровенным. Ну, так что ты хотел мне сообщить?
Трибун огляделся по сторонам. Слишком много народа кругом, слишком много ненужных ушей.
— Давайте отойдем в сторону, — попросил он. — Сведения важные и неприятные. Они касаются...
В этот момент по толпе пробежало какое-то движение и легкий гул. Все невольно подняли головы. Из дома медленно вышла Ливия. Она опиралась на руку сына. Из глаз императрицы катились слезы; Тиберий шел с каменным лицом, ни на кого не глядя. За ними следовали два сенатора, в знак траура набросив на головы полы своих тог. Шум мгновенно стих. Всем стало ясно — цезарь умер.
Это, хотя и ожидаемое, но все же страшное в своей необратимости известие словно парализовало собравшихся. Они вдруг ощутили себя маленькими детьми, лишившимися отца — доброго, мудрого, справедливого отца, который вселял в них чувство уверенности и спокойствие, которого они любили, уважали и почитали.
Несколько секунд царила почти полная тишина, лишь беззаботные птички распевали свои песенки в кронах деревьев да легкий, теплый ветерок шелестел зелеными листьями.
Все смотрели на Ливию и Тиберия и молчали. Те тоже стояли неподвижно, словно, сраженные горем, были не в силах произнести хотя бы слово. Пауза уж слишком затягивалась. Сенатор Сатурнин медленным движением приподнял полу тоги и набросил ее на голову, выражая свою скорбь. Его примеру последовали еще несколько человек, замелькали пурпурные полосы сенаторских одежд, взлетевших над толпой. Тиберий несколько раз с усилием шевельнул губами и глухо произнес:
— Римский сенат и народ, плачьте. Наш отец император Цезарь Август скончался.
Из толпы послышались крики, стоны и завывания; люди били себя кулаками в грудь, рвали волосы, закрывали лица тогами.
— Хвала богам, — продолжал Тиберий, по-прежнему ни на кого не глядя, — я успел вовремя, чтобы услышать последние слова моего отца, закрыть ему глаза и вложить в рот монетку, дабы в Подземном царстве ему было чем заплатить перевозчику душ Харону. Я обещал и поклялся, что выполню его волю, которую он выразил в своем завещании.
— Можем ли мы узнать, каковы были последние слова нашего мудрого цезаря? — спросил вдруг сенатор Сатурнин, продвигаясь вперед.
— Да, — после некоторого раздумья медленно ответил Тиберий. — Он спросил нас, хорошо ли, по нашему мнению, он сыграл свою жизненную роль. А когда мы ответили, что трудно было бы сделать это лучше, цезарь сказал: «Что ж, тогда представление окончено. Похлопайте».
Ливия зарыдала, Тиберий обнял ее за плечи и прижал к себе. У многих на глазах тоже появились слезы. Сенатор Курций Аттик сделал шаг вперед.
— Это еще не все, — сказал он, дрожащим, срывающимся голосом, чуть сдвинув тогу с головы. — В свой последний миг наш цезарь взял за руку свою верную, преданную жену и прошептал: «Ливия, помни, как жили мы вместе. Будь здорова и прощай». С этими словами он и умер.
Рыдания звучали все громче, экстаз охватывал толпу. Сумерки уже почти сгустились, слуги принесли связки факелов, и теперь кроваво-красные языки пламени плясали в воздухе, разбрасывая вокруг причудливые блики...
* * *
После того, как первые эмоции несколько поутихли, Тиберий сухо пригласил почтенных сенаторов собраться немедленно на что-то вроде малого заседания, дабы принять несколько важных и первоочередных решений, касавшихся подготовки к погребению Августа, а также некоторых, не терпящих отлагательств, государственных дел.Сатурнин должен был там присутствовать, и он попросил Сабина и Луция Либона, который по молодости лет еще не имел права носить сенаторскую тогу с пурпурной каймой, подождать у него на квартире. Гней Сентий обещал сразу же по окончании заседания вернуться и обсудить с ними создавшуюся ситуацию. Он даже не успел выслушать рассказ трибуна о судьбе Фабия Максима и пропаже завещания, ибо Тиберий не терпящим возражений голосом предложил немедленно приступить к делам и смирить свою глубокую скорбь, памятуя о том, что на них сейчас возложена забота о благе страны.
Сабин и Либон отправились в дом, который занимал Сатурнин, приказали принести вина и уселись в триклинии, изредка тихо переговариваясь. Похоже было, что каждый из них погружен в свои мысли и не замечает присутствия другого.
Сатурнин вернулся через полчаса, угрюмый и озабоченный. Он устало опустился на стул и прикрыл глаза.
— Ну, что? — не выдержал Либон.
Сабин с каменным лицом сидел в углу. Он чувствовал, что произошло что-то крайне неприятное. Но что? Ведь Тиберий же обещал Августу подчиниться его воле? Да, но где эта воля? В завещании, которое украли у Фабия Максима? Сумеет ли Тиберий устоять под нажимом Ливии, захочет ли теперь признать Агриппу Постума законным преемником покойного цезаря?
В голове у трибуна все плыло и кружилось, мысли путались. О, Фортуна, вот оно твое пресловутое колесо. Сегодня так, завтра иначе, послезавтра — вообще все становится с ног на голову...
Его размышления прервал Сатурнин.
— Так что ты хотел мне сообщить? — спросил он, открывая глаза и поворачивая голову. — Говори сначала ты, а потом я расскажу, как прошло заседание. Это, конечно, государственная тайна, — усмехнулся он криво, — как трижды подчеркнул достойный Тиберий, но, полагаю, что с вами я могу ею поделиться. Если уж Август вам полностью доверял, то не пристало его приемному сыну быть более подозрительным. Начинай, трибун.
Сабин коротко пересказал то, что узнал от Корникса. В продолжение его отчета сенатор несколько раз нахмурился и покачал головой. Его пальцы нервно сжимались и разжимались, подбородок чуть подрагивал.
Либон слушал с открытым ртом, время от времени судорожно глотая слюну. Его большие красивые глаза, казалось, сейчас выпадут из орбит.
— Так, — подвел итог Сатурнин, когда трибун закончил рассказ. — Так... Что ж, снова они нас опередили. До каких же пор эти убийцы будут безнаказанно вершить свои преступления?
Он порывисто встал на ноги и заходил по комнате, резкими движениями руки словно сметая с пути все преграды.
— Ситуация крайне сложная, — сказал он через несколько секунд. — Остается рассчитывать только на слово Тиберия...
— А что говорил Тиберий на заседании? — спросил Сабин с тревогой.
Сатурнин остановился и посмотрел на него отрешенным взглядом своих серых глаз.
— На заседании? — повторил он задумчиво. — На заседании не присутствовала почтенная Ливия — по закону женщины не имеют права участвовать во встречах сенаторов, а потому Тиберий вел себя сдержанно и разумно.
Он перечислил заслуги покойного, распорядился организовать погребальное шествие, для подготовки траурной церемонии в столицу отправили людей. Потом назначил своего сына Друза командующим Данувийской армией и приказал ему утром выехать в расположение легионов и поставить под контроль ситуацию в провинции.
Затем посетовал — не знаю, насколько искренне — на злую судьбу, которая одновременно лишила его отца и взвалила на его сгорбленные старческие дряхлые плечи заботу о целой огромной Империи. Он заявил, что до оглашения завещания цезаря вынужден принять на себя тот минимум власти, который даст ему возможность сохранить спокойствие и порядок в государстве, и слезно умолял достойных и мудрых сенаторов всячески помогать ему словом и делом. Это была очень трогательная речь. Если Тиберий говорил искренно — он не так плох, как я о нем думал.
Сатурнин замолчал и снова заходил по комнате.
— Что мы будем делать? — спросил Сабин. — Ведь нельзя же просто так сидеть и ждать?
— А есть другой вариант? — пожал плечами Сатурнин. — Возможно, Тиберий действительно хочет выполнить волю Августа, но не желает сейчас вступать в конфликт с Ливией, и отложил это до возвращения в столицу. А если нет — тут уж ничего не поделаешь. Разве что можно выкрасть Агриппу с Планации и отвезти его к Германику. Но я сомневаюсь, что тот станет бунтовать против Тиберия, не имея на руках официального документа, в котором цезарь объявлял бы Постума своим наследником. Кроме того...
За дверью послышались шаги, и на пороге показался высокий пожилой мужчина с густой шевелюрой седых волос и в белой с пурпурной полосой тоге сенатора.
— Я к тебе, Гней, — сказал он сразу, взмахом руки приветствуя всех собравшихся. — Ты слишком рано ушел, Тиберий объявил еще одно важное решение.
— Проходи, Гатерий, — пригласил Сатурнин, указывая на стул. — Не хочешь ли ты сказать, что он специально ждал, пока я уйду?
— Вполне возможно, — буркнул Гатерий, игнорируя стул. — Короче, он сделал первое назначение в должности временного правителя... вернее — второе, ведь своего сыночка он облек полномочиями главнокомандующего еще раньше...
— Да в чем дело? — нетерпеливо воскликнул Сатурнин. — Ты же не в курии, чтобы упиваться собственным красноречием.
— Тиберий объявил имя нового префекта преторианцев, — коротко ответил ставший серьезным Гатерий.
Сатурнин резко сжал кулаки.
— Кто им стал? — глухо спросил он. — Гай Валерий Сабин?
— Нет, — покачал головой седовласый сенатор — Элий Сеян.
В комнате повисла тишина. Никто старался не смотреть на Сабина, который все так же молча сидел в углу и смотрел в пол. Он почувствовал вдруг, как на его плечи опустилась огромная усталость, все нервное напряжение последних недель неподъемным грузом давило на спину, на шею, на мозги.
«Comoedia finita, plaudite, — подумал он отрешенно. — А храм Фортуны и дальше будет прозябать в нищете».
Часть вторая
Горе побежденным
Глава I
Юлийская курия
В начале сентября в год консульства Секста Помпея и Секста Апулея состоялось первое после смерти Августа заседание римского сената.
Несколькими днями ранее граждане столицы и многочисленные делегации из провинций и колоний были свидетелями погребения цезаря и сопровождавшей это событие церемонии.
Путь от Нолы до Рима тело принцепса проделало на плечах его верных подданных. Сначала сорок воинов-преторианцев в блестящих доспехах, покрытых траурными плащами, вынесли носилки с покойным из дома и двинулись по виа Аппия по направлению к столице. Впереди шли знаменосцы гвардейских подразделений со значками когорт и центурий, с которых, однако, в знак скорби были сняты все украшения.
За носилками следовали сенаторы и всадники, которые сопровождали Августа в его поездке и сейчас собирались проводить в последний путь. По мере прохождения к ним присоединялись все новые и новые люди из местной аристократии и чиновников.
Толпы простолюдинов в черных одеждах выходили на дорогу и плакали, глядя на траурную процессию.
На окраине Нолы носилки приняли на свои плечи декурионы муниципиев и колоний, поспешно съехавшихся сюда при известии о смерти цезаря. Сменяя друг друга, они несли тело до самых Бовилл под Римом. Поскольку было очень жарко, поход трогался в путь лишь с наступлением сумерек, а днем носилки оставляли в базилике или в главном храме каждого города.
На подходе к Бовиллам траурную вахту приняли представители всаднического сословия, возглавляемые Клавдием, братом Германика. Они внесли тело в столицу и поместили в сенях дома цезаря.
Сенаторы пытались перещеголять друг друга, предлагая самые торжественные и пышные варианты похорон. Были высказаны пожелания, чтобы шествие проследовало в город через триумфальные ворота, а перед ним шли высшие жрецы государства, неся статую Победы; предполагалось, что траурные гимны будут петь девочки и мальчики из знатнейших семейств. Кто-то сгоряча потребовал поменять местами название месяцев август и сентябрь, дескать — в августе он умер, а в сентябре родился, другой вообще внес предложение переделать календарь и весь период жизни цезаря внести в летописи под названием «Век Августа», и так далее.
Однако осторожная Ливия и трезвомыслящий Тиберий соблюдали в почестях необходимую меру. Последний сам произнес надгробную речь, стоя на ступеньках храма Божественного Юлия. Затем подняли носилки и отнесли их на Марсово поле, где уже был готов погребальный костер. Под крики, плач и причитания людей огонь был зажжен, и огромный столб пламени взвился в небо.
После этого виднейшие представители эквитов, в одних туниках, босые, собрали прах цезаря, сложили его в урну и отнесли в мавзолей. Это здание между виа Фламиния и Тибром построили несколько лет назад по приказу самого Августа в качестве родовой усыпальницы Юлиев-Клавдиев.
Традиционных гладиаторских поминальных боев и гонок колесниц в цирке устраивать не стали. Ливия заявила, что муж просил ее не делать этого, а Тиберий, который не любил зрелищ и был довольно скуп, с радостью согласился с таким доводом.
Народ, правда, привыкший, что смерть даже средней руки чиновников их наследники отмечают устройством игр и раздачей подарков, был не в восторге, но боль от утраты любимого правителя и скорбь были настолько искренними и повсеместными, что никто пока не выступал с претензиями.
По Риму ходили слухи, что когда погребальный костер цезаря догорал, кто-то видел, как душа покойного отделилась от тела и воспарила к небесам. Конечно же — шептались люди — он был необычным человеком, и теперь боги взяли его к себе, чтобы он вместе с ними восседал на Олимпе и наслаждался бессмертием.
И вот, сенаторы собрались на свое первое совещание. Все с нетерпением ожидали выступления Тиберия, которого называли преемником Августа. Конечно, формально страна все еще считалась Республикой, и понятия «наследственная власть» как бы не существовало, но в действительности все сводилось к созданию видимости демократии — сенат готов был официально утвердить любого, кого покойный цезарь выбрал в качестве продолжателя своего дела.
Ведь многие понимали, что прежний государственный строй уже изжил себя, стал неэффективным при управлении такими огромными территориями и разветвленной администрацией. Хотя, конечно, находились еще закоренелые республиканцы, тайком вздыхавшие по временам Брута и Кассия, с кинжалами в руках боровшихся с тиранией.
Сам Тиберий пребывал в глубокой растерянности. Когда он в Нолах вошел в комнату цезаря и застал там лишь труп, то понял, что попал в сложную ситуацию. Если бы у него было новое завещание, о котором говорил Август, Тиберий просто огласил бы его перед сенатом и предоставил тому право выбора. Но сейчас, когда принцепс не успел сделать этого сам, а важный документ пропал неизвестно куда, не будет ли выглядеть признаком слабости или, еще хуже, признанием вины, если он предложит считать наследником опального Агриппу Постума?
Его ведь могут даже обвинить в искажении воли цезаря — тот сослал внука на остров, а ты вручаешь ему верховную власть. Этого Тиберий не хотел и боялся.
Тем более, что Ливия и энергично подпевавшие ей Аттик и Сильван чуть ли не на коленях умоляли его пока воздержаться от каких бы то ни было радикальных заявлений. Прими власть, которая положена тебе по праву, — говорили они, а там видно будет. Ведь если ты откажешься, а новое завещание цезаря так и не отыщется, то все это вполне может завершиться очередной гражданской войной. Где гарантия, что тот же Сатурнин не Поднимет мятеж или рейнские легионы не объявят цезарем своего командующего Германика?
Да и твой собственный сын сейчас руководит легионами, кто знает, не захочет ли он с помощью Данувийской армии стать верховным правителем, видя твою слабость. А ты ведь знаешь Друза, разве можно допустить до этого?
Тиберий колебался. Наконец, он сказал, что готов выступить в курии, огласить волю цезаря, а потом отдать вопрос на усмотрение сената. Может, к тому времени отыщется Фабий Максим с письмом — тут он покосился на Ливию — и тогда Агриппа вступит в свои законные права.
Императрица предусмотрительно не сказала сыну ни о смерти Фабия, ни о тайном приказе, отправленном Сеяну. Еще не время. Но она и сама терзалась сомнениями: куда же делось завещание? Люди Эвдема не нашли его на теле Максима, и проклятый документ мог выплыть в любой момент в самой неподходящей ситуации. Надо было торопиться. Умная и расчетливая, Ливия прекрасно понимала, что такое власть и как трудно, раз вкусив ее, потом добровольно отказаться. Она знала натуру Тиберия, и не сомневалась, что стоит тому лишь согласиться, как он тут же попадет в такой капкан, из которого потом никогда уже не вырвется.
Большой зал, окруженный амфитеатром мраморных скамей, выстеленных мягкими подушками, выглядел торжественно и строго. Еще бы, ведь он должен был символизировать величие и достоинство римского сената и народа, несокрушимую мощь железных легионов и мудрость цивилизованных правителей.
Многочисленные статуи богов, героев и выдающихся римских граждан стояли в нишах и на небольших постаментах, сверкая мрамором, золотом и серебром. Возле трибуны, с которой выступали ораторы, возвышалась монументальная скульптура богини Победы. Она представляла собой женщину, стоявшую на земном шаре, которая в правой руке держала лавровый венок, а в левой — пальмовую ветвь. Знак победы и знак примирения.
Пока скамьи постепенно заполнялись достойными сенаторами, возле алтаря богини колдовали жрецы — заместитель Верховного Понтифика (им при жизни был сам Август, а другого еще не успели выбрать) и его помощники, готовясь принести жертву, как то по традиции делалось перед каждым заседанием.
Наконец, старший секретарь возвестил наступление назначенного часа, в тот же момент в дверях появился Тиберий. Как всегда, ни на кого не глядя, он прошел на свое место — обычную скамью в третьем ряду — и сел. По залу пробежал легкий гул.
Женщины не имели доступа в этот зал, но ходили слухи, что достойная Ливия несколько раз негласно присутствовала на особо важных заседаниях, прячась за занавеской в дальнем углу помещения. Естественно, с молчаливого позволения Августа. Сейчас тоже все глаза устремились в заветный угол, но там было пусто, даже сама ширма куда-то исчезла.
Понтифик попросил соблюдать тишину и возвестил, что приступает к жертвоприношению. Все благоговейно умолкли, глядя на величественную статую Победы. Помощник подал жрецу золотую кадильницу и тот возжег ее; по залу поплыл запах благовоний. Подождав немного, понтифик высыпал содержимое кадильницы на алтарь, где оно продолжало гореть, распространяя ароматный дым.
Затем второй помощник подал ему небольшую амфору со священным вином и жрец осторожно покропил им алтарь. Послышалось шипение. Понтифик некоторое время стоял молча, а потом повернулся к собравшимся и сказал, слегка поклонившись и воздев руки над головой:
— Можете начинать, достойные отцы-сенаторы. Богиня покровительствует вам и сделает так, что вы примете самые мудрые и справедливые решения.
С этими словами он удалился, помощники последовали за ним, унося свои атрибуты. Животных на алтаре Победы по традиции не закалывали. Для этого были другие храмы.
Заседание началось.
Оба консула — Секст Помпеи и Секст Апулей — поднялись со своих мест и приветствовали достойное собрание. Каждый сказал небольшую речь, помянув еще раз Августа и выразив надежду, что римский сенат и народ найдут в себе силы превозмочь боль утраты и будут успешно продолжать дело великого цезаря.
— Principes mortales, rem publicum aeternam esse — владыки смертны, но общественное благо есть и будет всегда! — с пафосом закончил выступление Апулей и уселся на скамью, аккуратно подобрав полы тоги.
Несколькими днями ранее граждане столицы и многочисленные делегации из провинций и колоний были свидетелями погребения цезаря и сопровождавшей это событие церемонии.
Путь от Нолы до Рима тело принцепса проделало на плечах его верных подданных. Сначала сорок воинов-преторианцев в блестящих доспехах, покрытых траурными плащами, вынесли носилки с покойным из дома и двинулись по виа Аппия по направлению к столице. Впереди шли знаменосцы гвардейских подразделений со значками когорт и центурий, с которых, однако, в знак скорби были сняты все украшения.
За носилками следовали сенаторы и всадники, которые сопровождали Августа в его поездке и сейчас собирались проводить в последний путь. По мере прохождения к ним присоединялись все новые и новые люди из местной аристократии и чиновников.
Толпы простолюдинов в черных одеждах выходили на дорогу и плакали, глядя на траурную процессию.
На окраине Нолы носилки приняли на свои плечи декурионы муниципиев и колоний, поспешно съехавшихся сюда при известии о смерти цезаря. Сменяя друг друга, они несли тело до самых Бовилл под Римом. Поскольку было очень жарко, поход трогался в путь лишь с наступлением сумерек, а днем носилки оставляли в базилике или в главном храме каждого города.
На подходе к Бовиллам траурную вахту приняли представители всаднического сословия, возглавляемые Клавдием, братом Германика. Они внесли тело в столицу и поместили в сенях дома цезаря.
Сенаторы пытались перещеголять друг друга, предлагая самые торжественные и пышные варианты похорон. Были высказаны пожелания, чтобы шествие проследовало в город через триумфальные ворота, а перед ним шли высшие жрецы государства, неся статую Победы; предполагалось, что траурные гимны будут петь девочки и мальчики из знатнейших семейств. Кто-то сгоряча потребовал поменять местами название месяцев август и сентябрь, дескать — в августе он умер, а в сентябре родился, другой вообще внес предложение переделать календарь и весь период жизни цезаря внести в летописи под названием «Век Августа», и так далее.
Однако осторожная Ливия и трезвомыслящий Тиберий соблюдали в почестях необходимую меру. Последний сам произнес надгробную речь, стоя на ступеньках храма Божественного Юлия. Затем подняли носилки и отнесли их на Марсово поле, где уже был готов погребальный костер. Под крики, плач и причитания людей огонь был зажжен, и огромный столб пламени взвился в небо.
После этого виднейшие представители эквитов, в одних туниках, босые, собрали прах цезаря, сложили его в урну и отнесли в мавзолей. Это здание между виа Фламиния и Тибром построили несколько лет назад по приказу самого Августа в качестве родовой усыпальницы Юлиев-Клавдиев.
Традиционных гладиаторских поминальных боев и гонок колесниц в цирке устраивать не стали. Ливия заявила, что муж просил ее не делать этого, а Тиберий, который не любил зрелищ и был довольно скуп, с радостью согласился с таким доводом.
Народ, правда, привыкший, что смерть даже средней руки чиновников их наследники отмечают устройством игр и раздачей подарков, был не в восторге, но боль от утраты любимого правителя и скорбь были настолько искренними и повсеместными, что никто пока не выступал с претензиями.
По Риму ходили слухи, что когда погребальный костер цезаря догорал, кто-то видел, как душа покойного отделилась от тела и воспарила к небесам. Конечно же — шептались люди — он был необычным человеком, и теперь боги взяли его к себе, чтобы он вместе с ними восседал на Олимпе и наслаждался бессмертием.
И вот, сенаторы собрались на свое первое совещание. Все с нетерпением ожидали выступления Тиберия, которого называли преемником Августа. Конечно, формально страна все еще считалась Республикой, и понятия «наследственная власть» как бы не существовало, но в действительности все сводилось к созданию видимости демократии — сенат готов был официально утвердить любого, кого покойный цезарь выбрал в качестве продолжателя своего дела.
Ведь многие понимали, что прежний государственный строй уже изжил себя, стал неэффективным при управлении такими огромными территориями и разветвленной администрацией. Хотя, конечно, находились еще закоренелые республиканцы, тайком вздыхавшие по временам Брута и Кассия, с кинжалами в руках боровшихся с тиранией.
Сам Тиберий пребывал в глубокой растерянности. Когда он в Нолах вошел в комнату цезаря и застал там лишь труп, то понял, что попал в сложную ситуацию. Если бы у него было новое завещание, о котором говорил Август, Тиберий просто огласил бы его перед сенатом и предоставил тому право выбора. Но сейчас, когда принцепс не успел сделать этого сам, а важный документ пропал неизвестно куда, не будет ли выглядеть признаком слабости или, еще хуже, признанием вины, если он предложит считать наследником опального Агриппу Постума?
Его ведь могут даже обвинить в искажении воли цезаря — тот сослал внука на остров, а ты вручаешь ему верховную власть. Этого Тиберий не хотел и боялся.
Тем более, что Ливия и энергично подпевавшие ей Аттик и Сильван чуть ли не на коленях умоляли его пока воздержаться от каких бы то ни было радикальных заявлений. Прими власть, которая положена тебе по праву, — говорили они, а там видно будет. Ведь если ты откажешься, а новое завещание цезаря так и не отыщется, то все это вполне может завершиться очередной гражданской войной. Где гарантия, что тот же Сатурнин не Поднимет мятеж или рейнские легионы не объявят цезарем своего командующего Германика?
Да и твой собственный сын сейчас руководит легионами, кто знает, не захочет ли он с помощью Данувийской армии стать верховным правителем, видя твою слабость. А ты ведь знаешь Друза, разве можно допустить до этого?
Тиберий колебался. Наконец, он сказал, что готов выступить в курии, огласить волю цезаря, а потом отдать вопрос на усмотрение сената. Может, к тому времени отыщется Фабий Максим с письмом — тут он покосился на Ливию — и тогда Агриппа вступит в свои законные права.
Императрица предусмотрительно не сказала сыну ни о смерти Фабия, ни о тайном приказе, отправленном Сеяну. Еще не время. Но она и сама терзалась сомнениями: куда же делось завещание? Люди Эвдема не нашли его на теле Максима, и проклятый документ мог выплыть в любой момент в самой неподходящей ситуации. Надо было торопиться. Умная и расчетливая, Ливия прекрасно понимала, что такое власть и как трудно, раз вкусив ее, потом добровольно отказаться. Она знала натуру Тиберия, и не сомневалась, что стоит тому лишь согласиться, как он тут же попадет в такой капкан, из которого потом никогда уже не вырвется.
* * *
Заседание было назначено на утренние часы; еще задолго до срока сенаторы в своих белых тогах с пурпурными полосками (повязав, правда, в знак скорби траурные ленты) начали сходиться к зданию Юлийской курии. Носилками сегодня никто не пользовался, все шли пешком, дабы продемонстрировать свою печаль.Большой зал, окруженный амфитеатром мраморных скамей, выстеленных мягкими подушками, выглядел торжественно и строго. Еще бы, ведь он должен был символизировать величие и достоинство римского сената и народа, несокрушимую мощь железных легионов и мудрость цивилизованных правителей.
Многочисленные статуи богов, героев и выдающихся римских граждан стояли в нишах и на небольших постаментах, сверкая мрамором, золотом и серебром. Возле трибуны, с которой выступали ораторы, возвышалась монументальная скульптура богини Победы. Она представляла собой женщину, стоявшую на земном шаре, которая в правой руке держала лавровый венок, а в левой — пальмовую ветвь. Знак победы и знак примирения.
Пока скамьи постепенно заполнялись достойными сенаторами, возле алтаря богини колдовали жрецы — заместитель Верховного Понтифика (им при жизни был сам Август, а другого еще не успели выбрать) и его помощники, готовясь принести жертву, как то по традиции делалось перед каждым заседанием.
Наконец, старший секретарь возвестил наступление назначенного часа, в тот же момент в дверях появился Тиберий. Как всегда, ни на кого не глядя, он прошел на свое место — обычную скамью в третьем ряду — и сел. По залу пробежал легкий гул.
Женщины не имели доступа в этот зал, но ходили слухи, что достойная Ливия несколько раз негласно присутствовала на особо важных заседаниях, прячась за занавеской в дальнем углу помещения. Естественно, с молчаливого позволения Августа. Сейчас тоже все глаза устремились в заветный угол, но там было пусто, даже сама ширма куда-то исчезла.
Понтифик попросил соблюдать тишину и возвестил, что приступает к жертвоприношению. Все благоговейно умолкли, глядя на величественную статую Победы. Помощник подал жрецу золотую кадильницу и тот возжег ее; по залу поплыл запах благовоний. Подождав немного, понтифик высыпал содержимое кадильницы на алтарь, где оно продолжало гореть, распространяя ароматный дым.
Затем второй помощник подал ему небольшую амфору со священным вином и жрец осторожно покропил им алтарь. Послышалось шипение. Понтифик некоторое время стоял молча, а потом повернулся к собравшимся и сказал, слегка поклонившись и воздев руки над головой:
— Можете начинать, достойные отцы-сенаторы. Богиня покровительствует вам и сделает так, что вы примете самые мудрые и справедливые решения.
С этими словами он удалился, помощники последовали за ним, унося свои атрибуты. Животных на алтаре Победы по традиции не закалывали. Для этого были другие храмы.
Заседание началось.
Оба консула — Секст Помпеи и Секст Апулей — поднялись со своих мест и приветствовали достойное собрание. Каждый сказал небольшую речь, помянув еще раз Августа и выразив надежду, что римский сенат и народ найдут в себе силы превозмочь боль утраты и будут успешно продолжать дело великого цезаря.
— Principes mortales, rem publicum aeternam esse — владыки смертны, но общественное благо есть и будет всегда! — с пафосом закончил выступление Апулей и уселся на скамью, аккуратно подобрав полы тоги.