Ходжер Эндрю. Храм Фортуны

Эндрю Ходжер
Храм Фортуны

Пролог

   Четыре года прошли с тех пор, как в курии Помпея, где заседал Сенат, влюбленные в свободу заговорщики обагрили свои кинжалы кровью Гая Юлия Цезаря. Этот отчаянный шаг виделся им спасительным для отечества, но, вопреки ожиданиям многих, смерть диктатора ввергла страну в нескончаемый кровавый водоворот гражданских войн. А над убийцами злая Фортуна жестоко посмеялась — ни один из них не прожил с того дня более трех лет, ни один не умер своею смертью...
   Уже вскоре в изнурительной битве под Филиппами армия Брута и Кассия — руководителей заговора — была разбита и уничтожена объединенными войсками храброго Марка Антония — соратника Цезаря, расчетливого Гая Октавиана — племянника покойного диктатора, и богатого надменного Эмилия Лепида.
   Но недолго торжествовали победители: мирно разделить наследство, которым стал для них Рим, Италия и провинции, оказалось для недавних союзников непосильной задачей. Кратковременные перемирия сменялись ожесточенными столкновениями, война снова витала в воздухе.
   Наконец, триумвирам удалось все же найти шаткий компромисс: Октавиан остался в Италии, Антоний уехал на Восток, а Лепид получил в управление Африку. Казалось бы, обессилевшая Республика наконец-то дождалась мира. Но нет...
   Если лишенный честолюбия Лепид полностью удовлетворился доставшимся ему куском пирога, то не таков был Марк Антоний. Ведь он сам хотел владеть всем, сам решил стать преемником Цезаря. А потому — разрываясь между государственными делами и постелью египетской царицы Клеопатры, в которую влюбился, как мальчишка, — постоянно косил глазом на Италию: как там соперник?
   А соперник переживал трудные времена. Мало того, что флот Секста Помпея (сына поверженного Цезарем национального героя Рима) блокировал побережье, мешая подвозу пшеницы, мало того, что раздраженные ветераны убитого диктатора все настойчивее требовали давно обещанной награды — земельных участков, так еще и в самой столице сенатская оппозиция, возглавляемая Луцием Антонием, братом Марка, упорно совала ему палки в колеса.
   Октавиан — будущий Август, но тогда еще двадцатилетний юнец — бился как рыба об лед. Ему все же удалось заключить перемирие с Помпеем, но для того, чтобы удовлетворить требования солдат, пришлось пойти на крайние меры. Молодой Цезарь — скрепя сердце — принялся отбирать наделы у землевладельцев Италии и одаривать ими своих воинов. А это уже не могло пройти без последствий.
   Луций Антоний — консул, пользовавшийся большим уважением, и жена его брата Марка — Фульвия, ради политических амбиций простившая мужу даже роман с ненавистной Клеопатрой, открыто призвали к неповиновению. Их поддержал и претор Тиберий Нерон. Землевладельцы Этрурии, Умбрии и Сабинума взялись за оружие. Снова началась война, грозившая ввергнуть Италию в хаос.
   Но Октавиан вовсе не был тем мальчиком для битья, каким его считали противники. Он трезво оценил ситуацию и — ни минуты не колеблясь — принял вызов. Пастухи и крестьяне оказались слабыми противниками для его армии. Уже вскоре спаянные, закаленные легионы племянника великого Цезаря словно железным утюгом прошлись по стране, сметая с дороги всех, кто пытался им противостоять.
   Остатки войска Луция Антония — а он уже принимал в свои ряды даже рабов и гладиаторов — в панике отступали, пока враг не загнал их в стены Перузии, которые давали хоть какую-то защиту. Но Октавиан не собирался останавливаться на полпути, и его легионы, промаршировав по просторной виа Фламиниа, наконец замкнули кольцо вокруг непокорного города. Началась осада Перузии.
   Шансов на спасение у мятежников не было. Правда, экспедиционный корпус Марка Антония лениво продвигался к границам Италии, но сам вождь никак не мог оторваться от прелестной египтянки, а потому энтузиазм и боевой дух в его армии напрочь отсутствовали. Секст же Помпеи с любопытством взирал с палубы своего флагмана на разворачивавшиеся события, справедливо полагая, что чем сильнее его враги отделают друг друга, тем легче ему потом придется в борьбе за власть.
   Осажденная Перузия героически сопротивлялась. Ополченцы и гладиаторы с отчаянием обреченных отбивали штурм за штурмом; однажды они — сделав вылазку — едва не захватили в плен самого Октавиана. Но, кроме него, у мятежников появился еще один враг, более грозный — голод. А с ним, как известно, шутки плохи...
   Весной 40 года до Рождества Христова Перузия пала.
   В тот день с самого утра осадные орудия Октавиана безостановочно долбили городские стены, кроша камень и снося укрепления. А потом начался штурм. Многие защитники, сознавая тщетность своих усилий, бросали оружие и взывали к милости победителей, но ее-то они и не дождались. А другие — зная, что спасения нет — продолжали яростно, угрюмо рубиться, сквозь стиснутые зубы проклиная врагов. Оборону на западном участке возглавлял претор Тиберий Клавдий Нерон. Руководимые им воины сумели отбросить нападавших, но это был лишь временный успех — все новые и новые когорты шли на приступ. А там, где сопротивление было окончательно сломлено, войска Октавиана уже входили в город...

* * *

   Молодой трибун с густыми черными волосами, выбивавшимися из-под шлема, и горящими глазами неистово размахивал мечом, отдавая приказы. Его солдаты прорвались в южные ворота Перузии и волнами растекались по улицам.
   — Барра! — оглушительным ревом разносился по городу боевой клич римских легионеров.
   Сам трибун — высадив крепким плечом деревянную дверь — ввалился в какой-то дом, принадлежавший, видимо, одному из городских богачей. Трибун был беден, хотя и входил в число близких друзей самого Октавиана, а тут, наверное, найдется, чем поживиться. Ведь война есть война, а добыча всегда остается добычей.
   Пробегая сквозь атрий, он неожиданно различил в лязге и грохоте боя сдавленный женский крик. Трибун решительно сорвал занавеску и заглянул в небольшую спальню. Он увидел там — прижавшуюся к стене и обезумевшую от страха — совсем юную девушку. Та с ужасом в больших, ослепительно красивых глазах всматривалась в него. Трибун улыбнулся.
   — Не бойся, — сказал он, стараясь, чтобы его охрипший от крика голос звучал мягко. — Кто ты?
   Девушка молчала. Ее тонкие бледные пальцы мяли край белоснежной столы, которая подчеркивала изящные линии тела. Трибун сделал шаг.
   — Иди сюда, — позвал он, пряча меч в ножны. — Я спасу тебя.
   Девушка еще сильнее прижалась к стенке. Ее ведь предупреждали, что когда враги войдут в город, то никого не пощадят. Как же можно верить этому солдату? Хотя, какой он красивый в своей военной форме...
   Нетерпеливый трибун бросился вперед, схватил ее за плечи. В течение всего времени осады он не видел ни одной женщины так близко, и теперь его кровь вскипела.
   — Пусти меня! — отчаянно закричала девушка, к которой вдруг вернулся дар речи. — Как ты смеешь! Ты знаешь, кто мой муж?
   — Тихо. — Трибун положил ладонь ей на губы. — Я вообще не хочу знать, что у тебя есть муж.
   Они посмотрели друг на друга долгам взглядом...
   Трибун выполнил свое обещание — он спас юную красавицу, хотя Октавиан после победы был настроен отнюдь не великодушно: триста защитников города были по его приказу убиты на родовом алтаре Юлиев, дабы почтить память великого Цезаря. Лишь главные виновники — Луций, Фульвия и их ближайшие сподвижники — были отпущены с миром: Октавиан еще не был готов к решающей схватке с Марком Антонием и хотел задобрить соперника. Среди этих людей оказался и муж прекрасной большеглазой девушки, которая пленила сердце молодого трибуна.

Часть первая
Наследник

Глава I
Шестнадцатое июля

   В год консульства Секста Помпея и Секста Апулея, в пятнадцатый день до августовских календ, по горной дороге, которая вела из Аосты в Таврин, ехали двое всадников.
   На рослом широкогрудом гнедом жеребце, чуть покачиваясь в седле, сидел высокий, худощавый, немного сутулый мужчина. Его длинные, сильные, мускулистые руки уверенно держали повод; у него было резкое, строгое, слегка вытянутое лицо, короткие темные волосы, пристальные карие глаза, прямой нос, широкий лоб и тонкие губы. Поверх туники он носил средней длины лацерну, хотя было совсем не холодно.
   При каждом шаге лошади о колено мужчины постукивал подвешенный на правом боку тяжелый боевой меч легионера.
   В нескольких футах за ним на сером грустном муле ехал приземистый широкоплечий человек с закрывающими затылок угольно-черными волосами и грубовато-хитрым лицом крестьянина. Его нежно-голубые глаза лениво оглядывали окрестности. Через спину мула был перекинут большой мешок, а на поясе мужчины висел обоюдоострый охотничий нож.
   Первого путешественника звали Гай Валерий Сабин, второго — просто Корникс. Первому шел тридцать третий год, второму — двадцать восьмой. Первый до недавнего времени служил трибуном в Первом Италийском легионе в Лугдуне, второй зарабатывал на жизнь в качестве его слуги. Первый был римским всадником не очень знатного рода, второй — галльским земледельцем, которого судьба забросила далеко от родных мест.
   Ночевали они в Аосте, в городской гостинице; на рассвете снова пустились в путь. Днем задержались на два часа в Стабуле, плотно перекусили и отдохнули в придорожном трактире. А потом продолжили свое неторопливое путешествие, равномерно, как клепсидра песок, поглощая милю за милей.
   Сейчас уже близился девятый час вечера. Густо-черная альпийская ночь плотным одеялом спускалась с неба, цепляясь за горные вершины, накрывая перевалы и оседая в ущельях. Становилось прохладнее.
   — Господин! — Корникс тронул пятками своего мула и поравнялся с лошадью Сабина. — Господин, мы, что, до утра так будем ехать?
   — А тебе бы только поспать да пожрать, — буркнул римлянин. — Что там говорил тот парень в Стабуле? На тридцать восьмой миле, кажется, должна быть гостиница. Мы как раз проехали тридцать пятый камень.
   Корникс вздохнул. Он не привык к длительным конным переходам, его ноги и задница уже совсем онемели.
   Сабин чуть повернул голову и насмешливо посмотрел на слугу.
   — Не будь таким хмурым. Лучше поблагодари богов, что этот день наконец-то заканчивается. Я с самого утра жду каких-нибудь неприятностей.
   — Почему? — удивился Корникс. — По-моему, день как день. Даже вполне приятный.
   — Шестнадцатое июля, — мрачно объяснил Сабин. — Самый несчастливый день в году.
   — Разве? — хитро улыбнулся слуга, видимо, что-то припоминая. — По мне, то как раз наоборот.
   — Тьфу, — со злостью сплюнул на землю римлянин. — Я и забыл. Ты же галл, и для тебя сегодня действительно неплохой денек. Четыреста лет назад твои предки здорово отлупили моих в битве у Аллии.
   Корникс так распух от гордости, словно это он тогда командовал галльской армией.
   — Да, было дело, — важно сказал он.
   Сабин, страдая от уязвленного патриотизма, хотел достойно ответить, но ничего соответствующего в голову не приходило. Они уже проехали почти два стадия, когда трибун, наконец, нашел, что сказать.
   — Зато потом Юлий Цезарь разделал вас, как боги тиранов. Мой дед служил у него и — будь уверен — многих галлов он отправил к Плутону. При осаде Алезии его наградили золотым венком, за то, что он первым поднялся на стены города.
   — Мой дед тоже воевал с римлянами, — нахмурившись, произнес Корникс. — И тоже в тылу не отсиживался.
   Трибун и слуга встретились глазами и вдруг громко расхохотались.
   — Ладно, — весело сказал Сабин. — Во всяком случае, признай: римляне принесли вам больше пользы, чем вреда. Подумай только, если бы не мы, галлы до сих пор носили бы звериные шкуры и ели сырое мясо, что, не так?
   Корникс хотел возразить, но потом только махнул рукой. Его хозяин был во многом прав: Рим действительно дал многочисленным галльским племенам цивилизацию, закон и порядок. Хотя, конечно, есть такая штука, как национальная гордость...
   Его размышления прервал голое трибуна.
   — Вон там какие-то огни за поворотом. Наверное, та самая деревня, о которой нам говорили в Стабуле.
   — Хорошо бы, чтобы сюда тоже дошла римская цивилизация, — язвительно заметил Корникс. — И в гостинице нашлась бы нормальная постель и нормальная еда.
   — Я тоже на это надеюсь, — усмехнулся Сабин и резче дернул поводья, заставляя коня перейти на рысь. — Давай поторопимся, поздно уже.
   Клочья темноты наплывали со всех сторон, но пока еще можно было разглядеть дорогу. Через полчаса молчаливой езды всадники остановились у двери высокого каменного дома, над которой горели две оливковые лампы, и прочитали вывеску:
   «Очаг Меркурия. Гостиница Квинта Аррунция. Добро пожаловать, путник, кто в ты ни был».
   — Парень знает толк в рекламе, — буркнул Сабин.
   Он спрыгнул с лошади и принялся разминать затекшие ноги. Из-за дома вдруг вынырнул низкорослый лысоватый мужчина.
   — Хранят вас боги, — пробормотал он. — Вам что, поесть?
   Корникс тоже слез со своего мула и начал отвязывать мешок правой рукой; левой он ожесточенно потирал онемевшую задницу.
   — Ты хозяин? — спросил Сабин. — Приготовь ужин и постель. Мы остаемся до утра.
   — Я не хозяин, — досадливо крякнул мужчина. — Подождите, сейчас позову.
   И он снова скрылся за домом.
   Через пару минут на крыльцо выкатился круглый, как шар, человечек с торчащими под прямым углом ушами и выпученными глазами.
   — Добро пожаловать в «Очаг Меркурия», достойный господин! — радостно воскликнул он. — Откуда едешь?
   — Дай нам поесть, — не отвечая на вопрос, приказал Сабин. — И комнату приготовь. Животных покормить.
   — Как прикажете, — взмахнул руками хозяин. — Всегда рад служить достойному гостю. Только БОТ с комнатой...
   — Что с комнатой? — нетерпеливо рявкнул Сабин. — Там у тебя так чисто, что ты боишься впустить римского всадника?
   — Нет, господин, совсем нет, — испуганно затряс щеками Квинт Аррунций. — Как раз наоборот. Боюсь, что у меня не найдется подходящего номера для такого уважаемого гостя.
   — Это как понять? — нахмурился трибун. — У тебя тут гостиница или эргастул?
   — Шутишь... — вяло улыбнулся Аррунций и тут же спохватился. — Да понимаете, какая беда — вот прямо перед вами сюда заявились лугдунские купцы, их такая прорва, что пришлось отдать им все мои комнаты. А домик-то у меня небольшой, сами видите... Так что, для раба еще место найдется, но римскому всаднику мне просто стыдно предлагать то, что осталось.
   — Сам ты раб, — буркнул Корникс, который с явным неудовольствием слушал эти переговоры. — Я свободный человек.
   Сабин жестом приказал ему замолчать и долгим тяжелым взглядом пригвоздил Аррунция к стене.
   — Значит, все занято?
   Тот нервно облизал губы, косясь на меч трибуна и судорожно моргая веками.
   — Ну, вы же не захотите спать на соломе в сарае?
   — Конечно, не захочу, — резко ответил римлянин. — Далеко до следующей гостиницы?
   — Пять миль, господин, — с готовностью воскликнул хозяин. — Клянусь Меркурием, я бы ни за что на свете не променял такого благородного человека на каких-то купцов, но...
   — Ладно, — Сабин со злостью махнул рукой. — Дай нам пока поесть и вина. Там посмотрим.
   — Сию секунду, — засуетился Аррунций. — Проходите в дом, пожалуйста. Лошадью сейчас займутся. Паллас! — закричал он в темноту. — Иди сюда, собака ленивая, быстро!
   Из-за угла снова показался заспанный лысый мужчина.
   Трибун окинул его критическим взглядом и кивнул Корниксу.
   — Пойдем.
   Мрачноватый длинный зал был где-то наполовину заполнен людьми. Мутно-желтое пламя светильников, развешанных по стенам, прыгало и металось из стороны в сторону под протяжным дыханием сквозняков. Пахло жареным мясом, подгоревшим жиром, чесноком, прокисшим вином и потом.
   Сабин, окинув помещение брезгливым взглядом, прошел в угол и уселся за массивный дубовый стол. Корникс расположился рядом, с облегчением опустив свою многострадальную задницу на табурет, который, конечно, не отличался мягкостью, но зато и не подпрыгивал, как этот проклятый мул.
   Напротив, сдвинув два стола, пировала веселая компания. Наверное, те самые лугдунские купцы. Было их человек двенадцать. Справа сидели еще несколько не очень чистых и неряшливо одетых мужчин — видимо, местные жители из деревни. Отдельно расположился грузный бородатый старик в рваной серой хламиде, судя по всему — бродячий философ или кто-то в этом роде.
   Небритый лупоглазый слуга принес и поставил перед Сабином и Корниксом две миски с кусками жареного мяса, высыпал на стол несколько зубчиков чеснока и ушел. Другой притащил кувшин вина и две глиняные кружки. Потом вернулся первый с караваем твердого хлеба и тарелкой оливок.
   Все, можно было приступать к трапезе. Сам хозяин, Квинт Аррунций, тем временем занял место за стойкой и завел разговор со смуглым резколицым темноволосым крестьянином — тягучий, как смола, беспредметный разговор о видах на урожай и болезнях овец.
   Сабин с натугой ворочал челюстями, пережевывая сыроватое мясо, не забывая забрасывать в рот оливки и прихлебывать вино из кружки.
   Напиток, на удивление, оказался довольно неплохим и даже чем-то напоминал знаменитое аминейское. Зато все остальное...
   Корникса это не смущало. Помогая себе острым ножом, он лихо расправился со своей порцией и, похоже, не отказался бы от добавки. Его голубые глаза сонно моргали.
   Монотонный гул трактира и на Сабина действовал усыпляюще. Что делать? Трибуна трудно было назвать изнеженным аристократом — в германских походах Тиберия, в которых Гай Валерий принимал деятельное участие, ему приходилось спать в таких местах, что солома Квинта Аррунция показалась бы роскошным ложем в Палатинском дворце, и только врожденное упрямство и болезненная гордость не давали Сабину согласиться с условиями, предложенными хозяином. Чтобы римский офицер валялся в сарае, а наглые купцы покоились на мягкой постели? Нет, лучше сделать вид, что он спешит, и проехать еще эти несчастные пять миль. Но уж если и в следующей гостинице не окажется мест, то тогда они с Корниксом разозлятся всерьез и повышвыривают на улицу всех, кто попытается помешать заслуженному сну трибуна Первого Италийского легиона.
   Мясо он кое-как дожевал, вино еще оставалось. Сабин вытянул ноги, облокотился на стол и неторопясь прихлебывал из кружки, чувствуя, как приятно расслабляются задеревеневшие за день мышцы.
   А Корникс внезапно проснулся: в зал вошла стройная рыжеволосая девушка, наверное, служанка, и принялась собирать со столов опорожненную посуду. Узкие глазки галла заблестели, ощупывая соблазнительную фигурку.
   "Тебя надо было назвать не Корниксом^[1], а кроликом, — подумал, перехватив взгляд слуги, Сабин, — Хлебом не корми, только дай зацепить какую-нибудь девчонку".
   На улице вдруг простучали лошадиные копыта, дверь взвизгнула, и в зал вошли — один за другим — трое мужчин. Все в длинных темных плащах, одного роста, пропыленные, в сбитых сандалиях. Двое остались у двери, упершись спинами в стену, а третий усталым размашистым шагом двинулся к стойке, маня к себе хозяина, который услужливо вытянул шею.
   Сабин мог бы поклясться, что под плащами у новоприбывших висят мечи, да и осанка их выдавала людей военных.
   Мужчина у стойки заговорил с хозяином. Тот с готовностью и некоторым испугом отвечал на вопросы; слов Сабин не мог различить. Наконец допрос окончился, мужчина откинул с головы капюшон плаща и махнул рукой своим спутникам. Те приблизились. Квинт Аррунций торопливо выставил на каменную стойку три кружки и принялся наполнять их вином из большого кувшина.
   Сабин, от нечего делать, разглядывал закутанную в плащи троицу. Тот, который разговаривал с Аррунцием, оказался мужчиной лет тридцати, смуглым, темноволосым, с резким неприятным лицом; длинный нос воинственно нависал над тонкой, гладко выбритой верхней губой, чуть скошенный подбородок тоже был безукоризненно выбрит. Справа на лбу изящно изогнулся тонкий белый шрам.
   Двое других походили друг на друга, как братья, — рослые, стройные, широкоплечие. Молодые — лет по двадцать — с одинаково туповатыми лицами людей, которые привыкли, что за них все решает кто-то другой, и приучились беспрекословно выполнять приказы.
   Человек со шрамом сделал несколько глотков и что-то тихо сказал хозяину. Тот кивнул и через заднюю дверь выскочил из комнаты.
   Спустя пару минут трое в плащах допили вино и тоже вышли. Вскоре на улице опять послышался топот копыт.
   — Ну, пора. — Сабин очнулся от приятной полудремы и толкнул Корникса ногой под столом. — Потом поспишь.
   Девушка-служанка исчезла уже некоторое время назад, и глаза галла снова потухли. Он выбрался из-за стола, подхватив стоявший на полу мешок, и тяжело двинулся к выходу. Хозяин снова возник за стойкой. Сабин подошел к нему.
   — Сколько с меня?
   Квинт Аррунций наморщил лоб и возвел глаза к потолку, задумчиво шевеля губами. Как бы тут и на скандал не нарваться, и выгоду соблюсти...
   — Двадцать ассов, — наконец решил он.
   В другой обстановке Сабин, конечно, спросил бы его, что тут может стоить двадцать ассов — сырая баранина или прогорклые оливки, но сейчас, когда за ним наблюдала вся дюжина лугдунских купцов...
   Он нашарил висевший на шее тощий кожаный кошелек и высыпал на стойку требуемую сумму. Хозяин жадно, но, одновременно, и с некоторым опасением сгреб монеты.
   — А что это за люди сейчас заходили? — равнодушно спросил Сабин.
   — Кто его знает? — ответил хозяин. — Спрашивали дорогу на Таврин. Лошадей поменяли.
   «Врет, — подумал трибун. — Дорогу спрашивали? Да она тут только одна и есть. Ну, ладно, мне-то какое дело?»
   Сабин еще раз неприязненно оглядел Квинта Аррунция и вышел на улицу.
   Корникс как раз подвел к крыльцу своего мула и лошадь трибуна, которые тоже успели подкрепиться в гостиничной конюшне. Сабин устало взобрался в седло и принял из рук слуги повод. Галл вяло вскарабкался на хребет мула. Всадники застучали пятками по бокам животных и снова выехали на дорогу.
   Темно уже было, как в Подземном царстве. На небе слабо перемигивались немногочисленные желтые звезды. Чуть шевелился легкий прохладный ветерок.
   Копыта глухо постукивали по каменистой дороге; слева от всадников теперь высилась уходящая во мрак отвесная стена, срубленная когда-то поколениями римских рабов; справа обрывалось вниз бездонное черное ущелье. Альпы во всей своей красе.
   Они ехали уже минут сорок, проскакали сквозь беззубый рот пробитого в скале короткого тоннеля и приближались к резкому повороту у Сорок третьего камня. За нависшим над дорогой огромным валуном вдруг послышался пронзительный крик человека и испуганное ржание лошади. Затем снова крик.
   — Ого! — сказал Корникс.
   "Вот тебе и шестнадцатое июля, — со злостью подумал Сабин, придерживая лошадь, чтобы прислушаться. — Я так и знал... "
   — Вперед, — негромко бросил он в следующий миг, проверив, легко ли меч выходит из ножен. — Это, наверное, бандиты напали на кого-то.
   Оба всадника пригнулись к шеям верных животных я рванули по дороге к темневшему на фоне более светлого неба повороту.
   Сабин преодолел его первым и еще с десяток футов проскакал, ничего не различая во мраке. Впереди снова послышался крик, лязг металла и топот копыт.
   — А-а-а! — заорал сзади Корникс, воинственно размахивая своим ножом.
   А во тьме продолжали стучать, удаляясь, копыта.
   Сабин вдруг заметил на дороге, прямо перед собой, темное пятно, дернул повод, останавливая коня, и соскочил на землю, с мечом в руке.
   — Кто здесь? — хрипло спросил он.
   — Сюда, — глухо произнес чей-то голос. — Помоги, если ты честный человек.
   Темное пятно на дороге пошевелилось. Сабин склонился над лежавшим на спине мужчиной.
   — Что случилось?
   Глаза незнакомца лихорадочно блестели в свете звезд. Его грубо вытесанное, словно у заготовки в скульптурной мастерской, лицо было покрыто крупными каплями пота. Светлые волосы прилипли ко лбу. Из раны на плече медленно текла густая кровь.
   — Нога, — простонал он. — Что у меня с ногой?
   Сабин сдвинулся в сторону и тронул его за колено. Мужчина скрипнул зубами и выругался. Мышца на правом бедре была сильно рассечена; тут крови вытекло гораздо больше.
   Рядом появился Корникс.
   — Господин, я посмотрел дальше. Там два трупа...
   — Один, наверное, мой товарищ, — с трудом сказал раненый мужчина.
   Он с каждой секундой слабел от потери крови.
   — Что у меня с ногой? Я смогу ехать дальше?
   — С такой раной ты заедешь прямо к Плутону, — хмуро сказал Сабин. — Корникс, давай там мою тогу, надо перевязать.
   Галл бросился к мулу и принялся лихорадочно рыться в мешке, ругаясь сквозь зубы.
   — Бандиты? — спросил Сабин. — Вас ограбили?
   — Ограбили... — протянул мужчина, корча лицо то ли от боли, то ли от злости. — Еще как ограбили.
   Вернулся Корникс с разрезанными полосками материи, в которые он с помощью ножа превратил праздничную тогу Сабина.
   — Паутина нужна, — озабоченно сказал галл. — И уксус. Чтобы остановить кровь.
   — А цезарский хирург тебе не нужен? — рявкнул Сабин, — давай, перевязывай. Поски плесни.
   Корникс обиженно хмыкнул и взялся за работу. Трибун, все еще сжимая меч, прошел по дороге вперед.
   Через несколько шагов он наткнулся на неподвижное тело. Сабин опустился на колено и пощупал шею. Пульса нет. Это был молодой парень с выступавшим вперед квадратным подбородком и длинной сильной шеей. Именно шея была разрублена ударом острого оружия. Тело буквально плавало в луже крови. В руке человек сжимал боевой меч легионера.