Холт Виктория. Изумруды к свадьбе

   Боже, какая я глупая! Что же со мной будет дальше? Мне нужно скорее увидеть его, чтобы без промедления вернуть подарок.
   Я спустилась в библиотеку. Может быть, он ожидал увидеть меня, ибо должен был уже знать о прибытии коробки с платьем. Как будто ему было какое-нибудь дело до того, когда оно прибудет! Граф просто решил, что мне необходимо новое платье в качестве компенсации за испорченное, а потом и думать об этом забыл.
   Он оказался в библиотеке.
   – Я должна поговорить с вами, – сказала я и, как всегда, когда находилась в смущении, вела себя несколько воинственно.
   – Садитесь, пожалуйста, мадемуазель Лоусон. Вы чем-то взволнованы.
   Я сразу была сбита с толку, потому что совершенно не собиралась показывать ему своего истинного состояния, в котором сама не могла толком разобраться. Мне совсем было не свойственно волноваться из-за каких-то тряпок.
   – Совсем нет, – возразила я. – Я просто пришла поблагодарить вас за то, что вы приказали прислать мне новое платье взамен старого, и сказать вам, что не могу принять его.
   – Так, значит, оно прибыло? Оно вам не годится, не подходит?
   – Я... я не примеряла. Но не было никакой необходимости посылать за новым платьем.
   – Простите, что возражаю вам, но считаю, что была.
   – Вы ошибаетесь. Это было уже очень старое платье. А новое... э-э-э...
   – Вижу, оно вам не понравилось.
   – Не в этом дело. – И опять в моем голосе прозвучала некоторая жесткость, вызвавшая у него улыбку.
   – Да? А в чем же тогда?
   – В том, что я даже не допускаю мысли оставить его у себя.
   – А почему?
   – Потому что в этом нет необходимости.
   – Мадемуазель Лоусон, будьте откровенны и лучше скажите, что не считаете возможным принять от меня... предмет одежды... Вы это имеете в виду?
   – Нет, совсем нет, это меня как раз не волнует.
   Он снова сделал рукой этот сугубо французский жест, который мог означать все, что угодно: «Не знаю. Я просто не могу себе представить, как можно угадать то, о чем вы можете думать. Я всего лишь хотел найти причину: почему бы вам не принять замену тому, что было испорчено».
   – Но это же платье!
   – А чем платье отличается от каких-либо других предметов?
   – Это же сугубо личная вещь.
   – Ах вот что! Сугубо личная! Если бы я испортил один из ваших растворов, вы бы разрешили мне восполнить потерю? Или это просто потому, что платье... нечто, что вы будете надевать... нечто очень интимное, скажем так?
   Я не могла даже смотреть на него. В его глазах светилось тепло, которое вызывало во мне большое беспокойство. Избегая встречаться с ним взглядом, я отвернулась и сказала:
   – Не было необходимости вообще беспокоиться о возмещении уничтоженного платья. В любом случае зеленое бархатное стоит значительно дороже, чем то, которое оно было предназначено заменить.
   – Ценность вещи – понятие относительное. Черное платье, похоже, было для вас куда более дорогим, чем зеленое. И поэтому вы были так опечалены его потерей и не хотите принять новое.
   – Мне кажется, что вы поняли все совершенно неправильно.
   Он быстро подошел ко мне и положил руку на плечо.
   – Мадемуазель Лоусон, – мягко проговорил он, – вы очень меня огорчите, если откажетесь принять его. Ваше платье было испорчено членом моей семьи, и я желал бы возместить эту потерю. Не откажите мне в любезности...
   – Ну, раз вы ставите вопрос таким образом...
   Он убрал руку с моего плеча, но все еще продолжал стоять совсем близко ко мне. Я чувствовала себя очень неловко, но в то же время испытывала невообразимое счастье.
   – Так вы согласны? Вы очень великодушны, мадемуазель Лоусон.
   – Это вы очень великодушны. Не было необходимости...
   – А я повторяю, что необходимость была.
   – ...возместить испорченное платье таким необычным способом, – закончила я начатую фразу.
   Граф неожиданно рассмеялся, и я поняла, что никогда раньше не слышала, чтобы он так смеялся. В его смехе не было ни горечи, ни издевки.
   – Надеюсь, что придет день, когда мне будет позволено взглянуть на вас в этом платье.
   – Но у меня вряд ли будет повод надеть его.
   – Но поскольку платье есть, то придется придумать повод, чтобы вам пришлось его надеть.
   – Не представляю, что для этого можно придумать, – ответила я, чувствуя, что, по мере того как я пыталась бороться и скрывать нарастающее волнение, мой голос становился все жестче и холоднее. – Я только хотела сказать, что в этом не было необходимости, но вы тем не менее были очень любезны. Я принимаю платье и благодарю вас за щедрость.
   Я направилась к двери. Но он, оказавшись там раньше меня, уже распахнул ее передо мной и слегка опустил голову, чтобы не было видно выражения его глаз.
   Когда я поднялась к себе в комнату, чувства переполняли меня сверх всякого предела. Следовало проявить благоразумие и попытаться немедленно разобраться в них. Благоразумие, которого сейчас у меня не было и в помине.

5

   Мой интерес к графу и его делам придал моей жизни некую целенаправленность. Каждое утро я теперь просыпалась с чувством какого-то ожидания, говоря себе, что не исключено, что именно сегодня я узнаю что-нибудь новое, начну его лучше понимать, а может быть, и найду нить, которая поможет мне найти ответ на вопрос, является ли он убийцей.
   А граф вдруг без всякого предупреждения уехал в Париж и, как я слышала, собирался вернуться только к Рождеству, когда в замок соберется много гостей. Вот тогда я буду в курсе всех событий, решила я, но буду наблюдать их как бы со стороны.
   Я с энтузиазмом приступила к исполнению своих новых обязанностей и к большому своему удовольствию обнаружила, что Женевьева не дичится и не отвергает меня, а наоборот – стремится улучшить свой английский. Перспектива быть отправленной в школу выглядела ужасной, но столь отдаленной по времени, что пока не стоило рассматривать ее как реальную опасность. Она расспрашивала меня об Англии во время наших прогулок верхом, и мы даже находили некоторое удовольствие в этих разговорах по-английски. Она брала уроки у кюре, и, хотя занималась с ним одна, ей часто приходилось встречаться с детьми из семьи Бастидов, когда они направлялись на занятия в дом кюре. И мне казалось, что ей было очень полезно бывать в компании сверстников.
   Однажды утром ко мне в галерею заглянул Филипп, который выглядел бледной тенью своего кузена. Я все больше и больше поражалась слабости, изнеженности, даже какой-то женственности молодого человека. Но его улыбка была такой дружеской, когда он спросил меня, как идут дела.
   – Вы просто мастер! – воскликнул Филипп.
   – Помимо мастерства не менее важно и старание.
   – И специальные знания. – Он стоял перед картиной, которой я как раз занималась. – Глядя на нее, так и хочется протянуть руку и прикоснуться к изумрудам.
   – Но это уже искусство художника, а не реставратора.
   Филипп продолжал внимательно разглядывать портрет. И я в очередной раз почувствовала его глубокую любовь к замку и всему, что с ним связано. Наверное, я тоже испытывала бы такие же чувства, будь я членом этой семьи.
   Неожиданно повернувшись и заметив, что я внимательно смотрю на него, он немного смутился, и похоже было, что раздумывает над тем, стоит ли ему высказать вслух то, о чем он сейчас думал.
   Наконец Филипп решился:
   – Мадемуазель Лоусон, вы здесь счастливы?
   – Счастлива? Я очень удовлетворена работой.
   – Работой, да. Я знаю, как вы относитесь к ней. Но... – И он сделал неопределенный жест рукой. – Атмосфера в замке... в семье. – Я удивленно взглянула на него, а он продолжал: – Вот, например, то неприятное происшествие с платьем.
   – О, это уже давно забыто. – Интересно, удалось ли мне скрыть свое удовольствие при одном только воспоминании о платье из бархата, преподнесенном мне графом взамен старого, изрезанного Женевьевой.
   – В семье, подобно нашей... – Филипп внезапно замолчал, словно не зная, как закончить мысль. – Если вы находите пребывание здесь нестерпимым... – торопливо продолжал он, – если бы вы хотели уехать...
   – Уехать?!
   – Я имею в виду, если вам станет невмоготу. Ведь мой кузен может... э-э-э...
   Филипп не договорил, но я знала, о чем он сейчас думал – о том же, о чем и я, – о зеленом бархатном платье и самом факте, что это платье подарил мне граф. Он видел в этом нечто значительное. Но совершенно очевидно, что обсуждать эту тему побаивался. Боже, как же он страшился своего кузена!.. Филипп вдруг улыбнулся:
   – У моего друга есть прекрасная коллекция картин, и некоторые из них тоже нуждаются в реставрации. Я уверен, что он мог бы занять вас работой на долгое время.
   – Но я закончу здесь еще очень нескоро.
   – Мой друг, господин де ла Монель, хотел бы отреставрировать картины немедленно. Так что, если вам не очень счастливо живется в нашем замке... или если бы вам захотелось уехать отсюда...
   – Но я не собираюсь оставлять работу в замке.
   Филипп встревоженно посмотрел на меня, явно побаиваясь, не сказал ли чего-нибудь лишнего. Это всего лишь предложение.
   – Очень любезно с вашей стороны, что вы так заботитесь обо мне.
   Его улыбка была очаровательна.
   – Я чувствую за собой вину. Ведь в день нашей первой встречи мог отослать вас обратно.
   – Но не отослали. И я ценю это.
   – Возможно, это было бы лучше.
   – О нет! Здесь так интересно работать!
   – Да, но это далеко не самое приветливое место на свете, а если принять во внимание, что здесь случилось... Жена моего кузена, как вы знаете, умерла при довольно загадочных обстоятельствах.
   – Я слышала об этом.
   – Мой кузен может быть довольно жестоким, когда добивается того, чего хочет. Мне не следовало говорить о нем подобные слова. Ведь он так добр ко мне. Я теперь живу здесь... и благодаря ему... это теперь мой дом. И лишь чувство ответственности, которое я испытываю по отношению к вам, заставляет меня спросить вас: не нужна ли вам моя помощь, мадемуазель Лоусон. Надеюсь, что вы ничего не скажете кузену о нашем разговоре.
   – Я понимаю. Конечно, не скажу.
   – Но имейте, пожалуйста, в виду... если мой кузен... если вы почувствуете, что вам необходимо уехать, обратитесь ко мне.
   Затем Филипп подошел к одной из картин и стал расспрашивать о ней. Но мне казалось, что он совершенно не слушает моих ответов.
   Когда я взглянула в его глаза, то заметила в них выражение застенчивости, неуверенности и... теплоты. Он действительно беспокоился за меня, и я поняла, что он искренне предостерегает меня в отношении графа.
   Итак, у меня в замке был добрый друг.
 
   Приближалось Рождество. Мы с Женевьевой каждый день совершали прогулки верхом, и она делала быстрые успехи в английском языке. Я рассказывала ей о том, как празднуют Рождество в Англии, как украшаем дома листьями падуба и омелы, как каждый должен принять участие в приготовлении рождественских пудингов, и о многих других особенностях этой церемонии.
   – В те времена еще была жива моя бабушка, – сказала я. – Мать моей мамы. Она была француженка, и ей приходилось осваивать наши традиции и обычаи. Но она привыкла к ним быстро и очень их полюбила.
   – Расскажите мне что-нибудь еще, мадемуазель, – попросила Женевьева.
   Тогда я рассказала о том, как взбиралась на высокий стул рядом с мамой и помогала ей вытаскивать косточки из изюма и очищать миндаль для рождественского пудинга.
   – Я пыталась съесть их при первой же возможности.
   Это развеселило Женевьеву.
   – О, мадемуазель, неужели вы когда-нибудь были маленькой девочкой!
   Еще я рассказала, как любила просыпаться в рождественское утро, потому что меня ожидал чулок с подарками.
   – А у нас ставят башмак к очагу... во всяком случае, некоторые люди так делают. Я – нет.
   – А почему вы не ставите свой башмачок?
   – Потому что об этом вспомнит только одна Нуну. А знаете, что можно выставить много башмаков.
   – Нет, расскажите мне.
   – Ну, слушайте. Накануне Рождества, когда вы возвращаетесь после полуночной мессы, надо поставить свои башмаки вокруг очага и потом идти спать. Утром в них окажутся маленькие подарки, а вокруг них – большие. Когда моя мама была жива, мы всегда так делали.
   – А теперь нет?
   Она кивнула и, немного помедлив, спросила:
   – Ваша мама тоже умерла. А как она умерла?
   – Она очень долго болела. Я ухаживала за ней.
   – Вы уже были тогда взрослой?
   – Да, думаю, что меня можно было бы назвать взрослой.
   – О, мадемуазель. А мне кажется, что вы всегда были взрослой.
   На обратном пути домой мы заглянули к Бастидам. Я специально устроила так, потому что чувствовала, как Женевьеве необходимо общаться с другими людьми, помимо тех, кто живет в замке, и особенно с детьми. Хотя Ив и Марго были младше ее, а Габриэль – старше, они, по крайней мере, были ближе к ней по возрасту, чем кто-либо другой из тех, кого она знала.
 
   В доме царило возбужденное настроение. Все готовились к Рождеству: шептались по углам, прятали свои подарки и секреты.
   Ив и Марго были заняты устройством яслей. Женевьева с интересом наблюдала за ними.
   – Дети очень взволнованы, – сказала мадам Бастид. – И так бывает всегда. Марго каждое утро сообщает нам, сколько часов осталось до Рождества Христова.
   Мы следили за тем, как они из коричневой бумаги вырезают горы. Ив достал краски и нарисовал нечто, что должно было изображать мох. Марго начала раскрашивать темной краской хлев. На полу были разложены маленькие овцы, которых они вырезали из бумаги и которых теперь надо было расположить в горах. Я наблюдала за Женевьевой. Та не отрываясь смотрела на детей.
   – Но здесь никого нет, – вдруг разочарованно протянула она, заглянув в ясли.
   – Конечно, там еще пусто! Ведь Иисус еще не родился, – возразил Ив.
   – Это чудо, – сказала Марго. – Накануне Рождества мы ложимся спать...
   – После того, как расставим свои башмаки вокруг очага, – добавил Ив. – И ясли пусты, а потом... рождественским утром, когда мы просыпаемся, в ней уже лежит маленький Иисус.
   Неожиданно Женевьева спросила:
   – А мне можно что-нибудь поделать?
   – Да, – ответил Ив. – Нам нужно побольше пастушеских посохов. Ты знаешь, как их делать?
   – Нет, – ответила она едва слышно.
   – Марго тебе покажет.
   Я смотрела, как обе девочки, склонив головы друг к другу, занялись работой, и подумала: вот чего ей так недостает!
   Мадам Бастид перехватила мой взгляд.
   – И вы думаете, что господин граф позволит? – спросила она. – Думаете, он согласится, чтобы наши дети дружили с его дочерью?
   – Я никогда не видела ее... такой раскованной и умиротворенной, не замкнутой в самой себе, – заметила я.
   – Да, но господин граф не захочет видеть свою дочь беспечной и беззаботной. Она должна чувствовать себя знатной дамой из замка.
   – Девочка очень нуждается в детском обществе. Вы пригласили меня встретить с вашей семьей Рождество. Можно, я приведу ее с собой? Она с такой тоской говорит об этом празднике!
   – Вы полагаете, что вам разрешат?
   – Я попытаюсь все устроить, – ответила я.
   – А господин граф?..
   – Это моя забота, – смело заявила я.
 
   За несколько дней до Рождества в замок возвратился граф. Я ожидала, что он захочет увидеть меня, чтобы узнать об успехах своей дочери или о работе над картинами, но он не появился. Возможно, был поглощен приготовлениями к приему гостей, которые должны были скоро приехать.
   Нуну сказала, что ожидается человек пятнадцать. Не так много, как было всегда, но принимать и развлекать гостей, когда в доме нет хозяйки, не очень просто.
   За день до кануна Рождества мы с Женевьевой были на своей обычной прогулке верхом, когда увидели направляющуюся к нам из замка группу всадников. Во главе скакал сам граф, а рядом с ним – красивая молодая женщина. На ней была большая черная шляпа с серой отделкой и серый галстук. Ее мужская манера сидеть на лошади лишь подчеркивала женственность ее фигуры, и я мгновенно отметила великолепные блестящие волосы и тонкие черты лица. Она была похожа на фарфоровую статуэтку из коллекции, что находится в голубой гостиной замка, которую мне довелось видеть один или два раза. Такие женщины всегда заставляли меня ощущать себя еще более незаметной, чем я была на самом деле.
   – Моя дочь, – сказал граф, приветствуя нас.
   Мы все четверо ехали теперь немного впереди, а остальная группа чуть отстала.
   – Со своей гувернанткой? – добавило это прекрасное создание.
   – Вовсе нет. Это мадемуазель Лоусон из Англии, она реставрирует наши картины.
   Я увидела, как в голубых глазах появилось холодное оценивающее выражение.
   – Женевьева, познакомьтесь с мадемуазель де ла Монель.
   Мадемуазель де ла Монель! Я уже слышала это имя, пронеслось в моем мозгу.
   – Да, папа, – сказала Женевьева. – Добрый день, мадемуазель.
   – Мадемуазель Лоусон, мадемуазель де ла Монель.
   Мы поприветствовали друг друга.
   – Заниматься картинами, должно быть, очень интересно.
   Теперь я вспомнила: это имя упоминал Филипп, когда говорил еще об одной коллекции картин, которые требуют реставрации.
   – Мадемуазель Лоусон придерживается именно такого мнения. – И, чтобы дать понять, что встреча окончена, спросил: – Вы уже возвращаетесь домой?
   Мы сказали, что да, и направились к замку.
   – Вы, наверное, скажете, что она красива? – спросила Женевьева.
   – Что вы сказали?
   – Да вы не слушаете, – сердито буркнула Женевьева и повторила вопрос, – Я спрашиваю вас, мадемуазель. Вы как считаете?
   – Думаю, что так сказали бы многие.
   – Она относится к такому типу женщин, которые нравятся большинству людей.
   – А мне она не нравится.
   – Надеюсь, что вы не пойдете с ножницами в ее комнату, ибо, если вы сделаете нечто подобное, будут очень большие неприятности – и не только для вас, но и для других. Вы когда-нибудь думали о том, что произошло с мадемуазель Дюбуа?
   – Но она была глупой женщиной.
   – И тем не менее это не повод, чтобы относиться к ней плохо.
   В ее смехе прозвучали коварные нотки.
   – Ну хорошо, ведь для вас вся эта история закончилась вполне благополучно, разве не так? Папа подарил вам прекрасное платье. Не сомневаюсь, что за всю свою жизнь вы никогда не имели подобного платья. Так что, как видите, благодаря мне в вашей жизни произошло столь знаменательное событие.
   – Я с вами не согласна. Мы все оказались в очень затруднительном положении.
   – Бедная Костяшка! Конечно, все это было не очень хорошо. Ей так не хотелось уезжать отсюда. Да и вам, наверное, тоже не захотелось бы!
   – Совершенно верно. Мне очень интересна моя работа.
   – А я?
   – Безусловно, мне бы очень хотелось, чтобы вы улучшили свой английский язык. – Потом я смягчилась и сказала: – Нет, мне бы очень не хотелось уезжать от вас, Женевьева.
   Она улыбнулась, но в тот же миг на ее лице уже появилось злобное выражение:
   – И от папы тоже. Но я не думаю, что он будет теперь обращать на вас внимание, мадемуазель. Вы видели, как он смотрел на нее?
   – На нее?
   – Вы знаете, кого я имею в виду. Мадемуазель де ла Монель. Все-таки она очень красива.
   Девочка проехала чуть вперед, потом оглянулась на меня через плечо и засмеялась. Я пришпорила лошадь, и мы пустились галопом. Женевьева скакала рядом со мной. А я никак не могла выбросить из головы красивое лицо мадемуазель де ла Монель. В полном молчании мы с Женевьевой добрались наконец до замка.
 
   На другой день, направляясь в галерею, я лицом к лицу столкнулась с графом. Я была уверена в том, что он, будучи полностью поглощен своими гостями, просто поздоровается со мной и пройдет мимо, но он вдруг остановился.
   – Какие успехи делает моя дочь в английском?
   – Очень хорошие. Думаю, что вы были бы очень довольны.
   – Я знал, что из вас получится прекрасная учительница.
   – Неужели я действительно выгляжу как гувернантка, хотелось бы мне знать? У нее есть интерес, а это очень помогает. Она теперь выглядит более счастливой.
   – Более счастливой?
   – Да, а разве вы не заметили?
   Он покачал головой.
   – Но я вам верю.
   – Всегда можно найти причины, объясняющие, почему подростки хотят что-то разрушить или уничтожить... без всякой причины.
   – Думаю, что вы правы.
   – Мне кажется, что она очень глубоко переживает потерю матери и еще ей очень недостает обычных детских радостей.
   При упоминании умершей жены ни один мускул не дрогнул на его лице.
   – Радостей, мадемуазель Лоусон? – повторил он.
   – Она рассказывала мне о том, как раньше выставляла свои башмаки перед очагом в канун Рождества, и в ее голосе звучала такая тоска...
   – Но разве она уже не достаточно взрослая для таких радостей?
   – Вряд ли можно быть слишком взрослым для таких радостей и удовольствий!
   – Вы меня удивляете.
   – Это очень приятная и замечательная традиция, – продолжала настаивать я. – Мы решили обязательно исполнить весь ритуал в это Рождество, и, возможно, вас удивит мое предположение, но...
   – Я уже перестал чему-либо удивляться.
   – Я подумала, что вы, может быть, тоже положили бы свой подарок вместе с другими. Это очень обрадует ее.
   – Считаете, что, если моя дочь обнаружит подарок в своем башмачке вместо того, чтобы получить его, скажем, за обеденным столом, она откажется от всех этих штучек, которые иногда выкидывает?
   – Господин граф, – вздохнула я, – извините меня, но я же сказала, что высказала лишь предположение.
   Я быстро пошла в галерею, а он не счел нужным остановить меня и продолжить разговор. В галерее я никак не могла заставить себя работать. В моем воображении неотступно стояли два образа: гордый невиновный человек, бросающий миру вызов... и бессердечный убийца. Который из них был настоящим? Мне так хотелось понять это! Однако какое мне до этого дело? Мое дело – это картины, а не этот человек.
 
   В канун Рождества мы отправились к полуночной мессе в старую церковь Гайяра. Граф сидел на первой скамье, предназначенной для членов семьи владельцев замка. Рядом с ним была Женевьева. На скамье позади них располагались гости. Еще дальше сидели мы с Нуну, и поскольку здесь же присутствовали слуги, то все скамьи, принадлежащие замку, были заполнены.
   Я увидела семью Бастидов, одетых в праздничные наряды. Мадам Бастид вся в черном, а Габриэль замечательно смотрелась в сером. Рядом с ней сидел молодой человек, которого я уже не раз видела на виноградниках. Это был Жак, тот самый Жак, который был вместе с Арманом Бастидом, когда с тем произошел несчастный случай, – я узнала его по шраму на щеке.
   Ив и Марго с трудом удавалось сохранять спокойствие. Девочка наверняка считала уже не часы, а минуты, оставшиеся до наступления Рождества.
   Я видела, что Женевьева искоса наблюдает за ними, и была уверена, что она предпочла бы вместе с детьми порадоваться наступлению Рождества в доме Бастидов, а не возвращаться в замок.
   Я была рада, что заранее объявила ей, что собираюсь поставить свои башмаки перед очагом в классной комнате, и предложила ей сделать то же самое. Конечно, это будет весьма скромное торжество, особенно по сравнению с неудержимым весельем, которое будет царить в рождественское утро в доме Бастидов. Но все-таки это лучше, чем ничего, и я поразилась тому энтузиазму, с которым Женевьева отнеслась к предложению. В конце концов, она ведь не привыкла жить в большой семье. Когда была жива ее мать, их было всего трое – Женевьева, Франсуаза и Нуну, хотя, возможно, еще и гувернантка. А что же граф? Уверена, что, когда была жива его жена и дочь была еще маленькой, он тоже участвовал в рождественских праздниках.
   Все четыре комнаты, относившиеся к детской, находились не очень далеко от моей. Первая – классное помещение, с высоким куполообразным потолком, с узкими окнами в виде амбразур и широкими массивными подоконниками, как и во всем замке. В этом помещении был большой очаг, в котором, как утверждала Нуну, можно было зажарить быка. С одной стороны висел огромный оловянный котел, в котором всегда лежала большая куча поленьев. Три двери вели в другие комнаты: одна – в спальню Женевьевы, другая – в комнату Нуну и третья – в комнату гувернантки.
   Вернувшись с полуночной мессы, мы торжественно прошествовали в классную комнату и поставили свои башмаки перед угасавшим очагом.
   Женевьева отправилась спать. И, когда мы с Нуну решили, что она уже заснула, положили в башмаки свои подарки. Я – шелковый шарф пурпурного цвета, который можно было использовать в качестве галстука во время наших прогулок верхом. Для Нуну я приготовила то, что владелица кондитерской назвала ее любимым лакомством, – торт со сливочным кремом и ромом в красивой коробке. Мы с Нуну, сделав вид, что не замечаем подарков, приготовленных друг для друга, пожелали одна другой спокойной ночи и разошлись по своим комнатам.
 
   Рано утром меня разбудила Женевьева:
   – Посмотрите, мадемуазель! Вы только посмотрите!
   Толком не проснувшись, я все-таки поняла, что наступило Рождество.
   – Шарф просто замечательный. Благодарю вас, мадемуазель. – Она надела его Прямо поверх ночной рубашки. – А Нуну подарила мне носовые платки с очень красивой вышивкой. И еще... О, мадемуазель, я пока не открывала. Это от папы. Коробочка лежала в моем башмаке вместе с другими подарками!
   Я все еще продолжала сидеть на кровати и была взволнована не меньше, чем она.