Холт Виктория. Изумруды к свадьбе

   К тому времени, когда я нашла три ориентира, игра полностью захватила мое воображение. Я поймала себя на том, что полностью отдаюсь охоте за сокровищами, – хотя это была всего лишь игра, но в нее играли в таком великолепном старинном замке!
   Шестой ориентир привел меня в подземелье, где я уже была однажды вместе с Женевьевой. Ведущая в подземелье лестница была освещена, поэтому я была уверена, что непременно найду где-нибудь там следующий указатель.
   Держась за веревочные перила, я спустилась вниз. Подземная тюрьма. Нет, вряд ли здесь мог быть спрятан следующий указатель – поблизости не было никакого источника света. А Готье не мог бы оставить ориентир в таком мрачном и темном месте.
   Я уже собралась подняться, как вдруг где-то наверху раздался женский голос:
   – Но Лотэр... дорогой мой...
   Я отступила в темноту, хотя в этом не было никакой необходимости, они не собирались спускаться вниз.
   – Я хочу иметь счастье видеть вас здесь... всегда, – услышала я голос графа, такой неожиданно нежный и проникновенный.
   – Но вы подумали, каково будет мне... жить с вами под одной крышей?
   Что же мне делать? – растерялась я. Стоять здесь и невольно подслушивать предосудительно. А если подняться по лестнице и встретиться с ними лицом к лицу – это поставит в затруднительное положение всех троих. Может быть, они скоро уйдут и никогда не узнают, что я слышала их разговор. Женский голос принадлежал мадемуазель де ла Мо-нель, и она разговаривала с графом так, будто он был ее любовником.
   – Моя дорогая Клод, так будет гораздо лучше...
   – Ах, если бы это были вы, а не Филипп...
   – Тогда вы не были бы счастливы. И никогда не чувствовали себя уверенно и в безопасности.
   – Не думаете ли вы, что я стала бы опасаться, что вы можете меня убить?
   – Вы не понимаете. Снова возникнет скандал. И вы не представляете, как это неприятно. Это будет та самая червоточина, которая потом разрушит абсолютно все.
   – Так, значит, вы хотите устроить этот фарс с Филиппом и мной?
   – Повторяю, так будет для вас гораздо лучше. А теперь нам пора возвращаться. Но только не вместе.
   – Лотэр, пожалуйста... еще минутку. Наступила тишина, и я могла лишь представить, как они обнимают друг друга. Затем раздались удаляющиеся шаги, и вот я осталась совершенно одна в кромешной темноте.
   Я медленно поднималась по лестнице, не думая уже ни о каких указателях. Я узнала о том, что граф и мадемуазель де ла Монель были любовниками – или любили друг друга – и что он не женится на ней. Человек, о котором говорили, что он стал причиной смерти своей первой жены, всегда будет находиться под пристальным вниманием и подозрением, если женится во второй раз. Возникла бы очень сложная и деликатная ситуация, с которой могла справиться только очень решительная женщина, беззаветно и преданно любящая графа. Не думаю, что к этой категории можно было бы отнести мадемуазель де ла Монель. Возможно, он тоже знал это, ибо был человеком, в котором трезвый ум всегда одерживал верх над пылким сердцем.
   Итак, если я правильно поняла, в его планы входило женить Филиппа на мадемуазель де ла Монель, чтобы тем самым получить возможность держать ее постоянно в замке. Это был очень циничный план, но таков был и сам граф. Это очень и очень в духе мужчин, говорила я себе с горечью. На протяжении многих веков короли находили любезных и почтительных мужей для своих любовниц, потому что не могли – или не хотели – жениться на них сами.
   Я испытывала почти отвращение. Лучше бы я вообще никогда не приезжала в этот замок! Если бы я могла исчезнуть отсюда... Принять, например, предложение Филиппа и отправиться работать в дом отца мадемуазель де ла Монель... Но разве это был выход из положения? И надо же было случиться такому совпадению, чтобы он предложил поехать работать именно в ее дом! У меня был только один путь к отступлению – обратно в Англию. Я все время прокручивала в голове эту идею, прекрасно зная, что добровольно никогда не покину замок. К этому меня надо будет принудить.
   И что мне за дело до темных любовных делишек распутного французского графа? – спрашивала я себя. Совершенно никакого!
   Чтобы убедить себя в этом, я взглянула на очередной указатель. Он направлял меня не в подземелье, а в оружейную – в ту самую комнату, под которой находилась камера забвения. Я надеялась, что мне не придется спускаться по веревочной лестнице, – Готье не мог оставить там следующий ориентир. И оказалась права. Я нашла предмет своих поисков под подоконником. Текст на бумажке предписывал мне собрать все предыдущие записки и отправиться в банкетный зал, поскольку на этом моя охота за драгоценностями завершалась.
   Когда я прибыла в указанное место, то обнаружила там Готье, который сидел за столом и потягивал вино. Увидев меня, он вскочил с места и воскликнул:
   – Только не говорите, мадемуазель Лоусон, что вам удалось отыскать все ориентиры!
   Я ответила ему утвердительно и протянула свои записки.
   – Прекрасно, – сказал он, – вы первая, кто завершил поиски.
   – Возможно, – сказала я, думая о мадемуазель де ла Монель и графе, – что другие просто не очень старались.
   – А теперь последнее, что вы должны сделать, – отправиться вон в тот кабинет и взять там сокровище.
   Я пошла туда, открыла ящик, на который он мне указал, и обнаружила внутри небольшую картонную коробочку.
   – А теперь будет торжественное представление, – сказал Готье.
   Он поднял колокольчик и начал звонить. Это был сигнал окончания охоты, услышав который все должны были вернуться в зал.
   Прошло некоторое время прежде, чем все собрались в зале. Я заметила, что некоторые выглядели несколько более румяными, а их прически слегка растрепанными. Граф, как всегда, был холоден и неприступен. Он вошел один, и я заметила, что мадемуазель де ла Монель появилась под руку с Филиппом.
   Узнав, что победительницей оказалась я, он подмигнул, не скрывая своей радости.
   – Конечно, – прокомментировал Филипп с дружеской улыбкой, – мадемуазель Лоусон имела перед всеми нами огромное преимущество. Она же специалист по старинным замкам.
   – А вот и сокровище, – объявил граф, открывая коробочку и доставая брошь – зеленый камень на тонкой золотой булавке.
   Одна из женщин воскликнула:
   – Да он выглядит совсем как изумруд!
   – Все охоты за сокровищами в этом замке всегда связаны с поисками изумрудов. Разве я не говорил об этом? – сказал граф и добавил, обращаясь ко мне: – Позвольте, мадемуазель Лоусон, приколоть брошь к вашему платью.
   – Благодарю вас, – пробормотала я.
   – Благодарите лучше ваши способности. Не думаю, что кому-нибудь удалось найти более трех указателей, спрятанных Готье.
   Кто-то заметил:
   – Если бы мы знали, что в качестве приза будет изумруд, то постарались получше! Почему вы не предупредили нас, Лотэр?
   Несколько человек подошли ко мне, чтобы рассмотреть брошь, и среди них – мадемуазель де ла Монель. Я буквально ощущала охватившее ее негодование. Она на мгновение прикоснулась к броши.
   – Действительно, изумруд! – прошептала она. И, повернувшись к собравшимся в зале, сказала в заключение: – Мадемуазель Лоусон – очень умная женщина, я в этом уверена.
   – О нет, – быстро возразила я. – Это произошло потому, что я с удовольствием отдалась этим поискам.
   Она повернулась, и наши взгляды на мгновение скрестились. Затем она рассмеялась и, подойдя к графу, встала рядом с ним.
   Музыканты заняли свои места на помосте. Я наблюдала, как Филипп и мадемуазель де ла Монель открыли танцы. К ним присоединились другие пары, но меня никто не пригласил, и я почувствовала себя такой одинокой и никому не нужной, что меня охватило непреодолимое желание исчезнуть из зала. Я сделала это незамедлительно и отправилась в свою комнату.
   Там, отколов брошь, я принялась ее рассматривать. Потом достала миниатюру и стала вспоминать о чувстве, которое охватило меня в тот момент, когда, развернув сверток, я поняла, чей это подарок. Насколько более счастливой я была в тот миг, чем сейчас, когда он прикалывал к моему платью драгоценную брошь! Когда я взглянула на его руки с перстнем-печаткой из жадеита, то представила себе, как они ласкали мадемуазель де ла Монель. И это в тот момент, когда они обсуждали ее предстоящее бракосочетание с Филиппом, потому что сам Лотэр, граф де ла Таль, жениться еще раз не желал.
   Да, он действительно считал себя королем своего собственного мира. Он здесь повелевал, а другие ему повиновались. И неважно, насколько циничным было предложение, которое король выдвигал перед теми, которых считал своими подданными, – все равно они должны были повиноваться ему.
   Какие оправдания можно было найти для такого человека?
   Что за чудесное Рождество было у меня, если бы я не услышала этот разговор!
   Я медленно разделась и легла в постель, слушая доносившуюся издалека музыку. Там, внизу, продолжали веселиться и танцевать, и никто даже не заметил моего отсутствия. Как же глупо было с моей стороны позволить себе вообразить, будто я представляю какой-то интерес для графа! Сегодняшний вечер показал всю абсурдность моих мыслей. Я не принадлежу миру, в котором живут такие, как граф де ла Таль. Сегодняшняя ночь научила меня очень многому.
   Теперь я должна мыслить трезво и быть рассудительной. Стараться не думать о графе и его любовнице.
   И тут в моем воображении возникла совершенно иная картина: Жан-Пьер с короной на голове – король на весь день. Я вспомнила выражение его лица, выражение удовольствия, которое он испытывал от того, что получил в свои руки, пусть временную и шуточную, власть. Все мужчины, подумала я, хотели бы стать королями в своих собственных замках.
   С этими мыслями я и уснула, но мои сны были омрачены. Мне казалось, будто надо мной нависла какая-то огромная тень, которая – я знала это точно – представляла собой мое безнадежное будущее. Я пыталась зажмуриться, крепко закрыть глаза, не желая видеть этой тени. Но все было тщетно.

7

   В первый день Нового года Женевьева сообщила мне, что хотела бы съездить в Каррефур навестить дедушку и поэтому просит меня сопровождать ее.
   Я подумала, что мне было бы интересно еще раз побывать в этом доме, и с готовностью согласилась.
   – Когда мама была еще жива, – сказала Женевьева, – мы в первый день Нового года всегда с ней ездили в гости к дедушке. Так во Франции поступают все дети.
   – Замечательная традиция.
   – Детей в этот день угощают пирожными с шоколадом, а взрослые пьют вино и едят специально приготовленные пироги. Потом дети играют на фортепьяно или на скрипке, чтобы продемонстрировать, чему они научились за год. А иногда читают стихи.
   – Вы тоже собираетесь это сделать?
   – Нет, мне придется читать катехизис. Мой дедушка любит молитвы гораздо больше, чем игру на фортепьяно или стихи.
   Мне было интересно знать, как Женевьева относится к своим визитам в этот странный дом, и поэтому я не могла удержаться от вопроса:
   – Вам нравится ездить в Каррефур?
   Она пожала плечами и посмотрела на меня немного озадаченно.
   – Право не знаю. Мне – хочется туда поехать, а потом, когда я оказываюсь там, мне хочется быстрее убежать оттуда... убежать и больше никогда не возвращаться. Моя мама всегда так много рассказывала о своей жизни в этом доме, что порой мне кажется, будто я жила в нем сама. Не знаю, мадемуазель, хочется мне туда ездить или нет...
   Когда мы добрались до места, Морис открыл нам дверь и проводил в комнату. Дедушка выглядел еще более слабым, чем когда мы видели его в прошлый раз.
   – Ты знаешь, какой сегодня день, дедушка? – спросила Женевьева.
   И поскольку он не ответил, она приблизила губы к его уху и громко сказала:
   – Новый год! Я приехала навестить тебя. И со мной мадемуазель Лоусон.
   Он уловил мое имя и кивнул.
   – Очень хорошо, что вы приехали. Извините за то, что я не могу встать.
   Мы уселись рядом с ним. Да, он очень изменился. В его глазах почти отсутствовало прежнее выражение живости – они скорее напоминали глаза человека, который тщетно пытается выбраться из джунглей. Мне показалось, что он пытается что-то вспомнить.
   – Я могу позвонить? – спросила Женевьева. – Мы довольно голодны. Я хотела бы получить свои пирожные и шоколад и уверена, что мадемуазель Лоусон томится от жажды.
   Он не ответил, и Женевьева позвонила. Появился Морис, она высказала свои пожелания и добавила:
   – Дедушка не очень хорошо чувствует себя сегодня.
   – Да, для него наступили не лучшие времена, мадемуазель Женевьева.
   – Я даже не уверена, что он помнит, какой сегодня день. – Женевьева вздохнула и снова уселась в кресло. – Дедушка, – опять заговорила она, – у нас в замке в новогоднюю ночь снова устраивали поиски сокровищ, и мадемуазель Лоусон вышла победительницей.
   – Единственное сокровище – на небесах, – ответил старик.
   – Конечно, дедушка, но пока мы живы, неплохо бы найти что-нибудь и здесь, на земле.
   Он выглядел немного растерянным.
   – Ты уже читала свои молитвы?
   – И вечером, и утром, – ответила она.
   – Этого мало. Ты, мое дитя, должна молиться более усердно, чем все остальные. Ты нуждаешься в помощи. Ты была рождена во грехе.
   – Да, дедушка, я это знаю и читаю молитвы. Нуну меня заставляет.
   – Ах эта чудесная Нуну! Будь всегда внимательна к Нуну – она добрая душа.
   – Она никогда не даст мне забыть о молитвах, дедушка.
   В комнату вошел Морис, неся вино, шоколад и пирожные.
   – Благодарю вас, Морис, – сказала Женевьева. – Я все сделаю сама. Дедушка, – продолжала она, – в первый день Нового года я и мадемуазель Лоусон были в гостях у Бастидов, у них там были устроены ясли для Христа-младенца, а потом был пирог с маленькой короной внутри. Если бы у тебя было много сыновей и дочерей, тогда их дети были бы моими кузенами и кузинами. И все они собрались бы здесь сегодня, и мы могли бы тоже получить такой же большой пирог с короной.
   Старик не слышал Женевьевы, не понимал, что она ему говорила, его взгляд остановился на мне. Я пыталась заговорить с ним, но перед моими глазами неотступно стояло видение той, похожей на келью, комнаты с сундуком, в котором хранились власяница и плетка.
   Он, совершенно очевидно, был фанатиком. Но почему? Что сделало его таким? И какова была жизнь Франсуазы в этом доме? Почему она умерла после того, как с ним случился удар? Неужели потому, что не могла бы вынести его смерти, не смогла бы жить без него? Без этого человека, похожего на труп с широко раскрытыми глазами, живущего в мрачном доме с кельей и сундуком?
   Однако не каждый мог бы посчитать такую судьбу столь же замечательной, как казалось это мне...
   Я попыталась разобраться в своих мыслях. Замечательная судьба... когда человек страдал от выпавшей на его долю участи – да, именно это слово являлось наиболее подходящим – и решил лишить себя жизни?
   Но почему... почему? То, что сначала казалось простым любопытством, превратилось теперь в настоятельную необходимость докопаться до правды. И в этом не было ничего удивительного. Страстный интерес к делам и жизням других людей был изначально заложен во мне. Да, во мне всегда жило неуемное желание знать, как и что думают люди, как срабатывает их ум. Это мне было столь же интересно, как и знать, почему художник выбрал для своей картины тот или иной сюжет, почему представил его именно в таком виде, почему использовал такой колорит...
   Старик никак не мог оторвать от меня глаз.
   – Я не в силах как следует рассмотреть вас... Не могли бы вы подойти поближе? – попросил он.
   Я подвинула свое кресло вплотную к нему.
   – Это была ошибка, – прошептал он, – это, была ошибка... – Он говорил сам с собой, и я взглянула на Женевьеву, которая была занята шоколадом. – Франсуаза не должна знать...
   Я поняла, что его рассудок странствует в прошлом, и подумала, что его состояние со времени нашего предыдущего визита заметно ухудшилось.
   Тем временем старик внимательно посмотрел на меня:
   – Вы сегодня молодец. Совсем спокойны.
   – Благодарю вас, я чувствую себя хорошо.
   – Ошибка... Это мой крест, но я оказался не настолько сильным, чтобы нести его.
   Я молчала, раздумывая, не позвать ли Мориса. Но тут старик откинулся на спинку кресла, как будто испугался меня. От резкого движения плед соскользнул с его колен и упал на пол. Я нагнулась, подняла плед и хотела накрыть старика, но он вдруг отшатнулся и закричал:
   – Иди прочь! Оставь меня в покое! Ты знаешь мой крест, Онорина.
   – Позовите Мориса, – сказала я, и Женевьева выбежала из комнаты.
   Старик схватил меня за руку; я почувствовала, как его ногти впились в мое запястье.
   – И не ты виновата, – лихорадочно зашептал он. – Это мой грех. Мой крест. И я буду нести его до самой смерти... Почему ты не?.. Почему я?.. Какая трагедия... Франсуаза... маленькая Франсуаза. Пойди прочь! Не трогай меня! Онорина, зачем ты вводишь меня в искушение?
   Морис поспешно вошел в комнату. Он взял плед, укутал старика и бросил нам через плечо:
   – Вам лучше уйти.
   Затем Морис снял крест, висевший на шее старика, и вложил в его руку.
   Мы с Женевьевой вышли из комнаты.
   – Это было так страшно, – прошептала я.
   – Вы испугались, мадемуазель? – спросила Женевьева почти с радостью.
   – Его мозг запутался в каких-то давних воспоминаниях.
   – Он часто бывает в таком состоянии. В конце концов, он ведь очень стар!
   – Нам не следовало приходить сюда.
   – Именно это и говорит папа.
   – Вы имеете в виду, что он запрещает вам приезжать к дедушке?
   – Не совсем так, потому что он не знает, когда я здесь бываю. Но если бы узнал, то наверняка запретил бы.
   – Тогда, значит...
   – Дедушка – отец моей мамы. И именно поэтому папа не любит его. Да он и маму тоже не любил, разве не так?
   Пока мы ехали обратно в замок, я сказала Женевьеве:
   – Он принял меня за кого-то другого. Раз или два он назвал меня Онориной.
   – Так звали мать моей мамы.
   – Кажется... он боялся ее.
   Женевьева на мгновение задумалась.
   – Очень странно, что мой дедушка мог бы кого-нибудь бояться.
   Я не могла удержаться, чтобы не рассказать Нуну о нашей поездке в Каррефур. Она покачала головой:
   – Женевьева не должна туда ездить. Так было бы лучше.
   – Но она хотела навестить дедушку в первый день Нового года, потому что у вас существует такая традиция.
   – Что хорошо для одних семей, плохо – для других. К тому же традиции – это удел бедняков. Они придают какой-то смысл их жизни.
   – Но мне кажется, что им радуются и богатые, и бедные. Однако вы правы: нам не следовало ездить в Каррефур. Дедушка Женевьевы начал бредить, и это была малоприятная картина.
   – Мадемуазель Женевьеве лучше ждать, пока он не пошлет за ней, а не наносить самой неожиданные визиты.
   – Он, наверное, был совсем другим, когда вы жили там... когда Франсуаза была ребенком.
   – Он всегда был очень суровым человеком. И по отношению к самому себе, и к другим. Ему следовало бы стать монахом.
   – Думаю, что у него возникали такие намерения. Я видела странную, похожую на келью комнату, где, мне кажется, он спал какое-то время.
   Нуну снова кивнула.
   – Такой человек никогда не должен жениться, – заметила она. – Но Франсуаза не знала, что происходит. Я пыталась сделать так, чтобы девочка ничего не замечала, чтобы все казалось ей обычным и естественным.
   – А что происходило? – спросила я.
   Она бросила на меня быстрый взгляд.
   – Он не был создан для отцовства. Ему хотелось превратить свой дом... в монастырь.
   – И ее мать, Онорина...
   Нуну отвернулась.
   – Она была инвалидом.
   – Нет, – сказала я, – детство Франсуазы совсем нельзя назвать счастливым... Отец – фанатик, мать – тяжело больной человек.
   – Но я знаю, что девочка была счастлива.
   – Да, если судить об этом по урокам игры на фортепьяно и любви к вышиванию, можно сказать, что она была счастливой. Франсуаза пишет обо всем этом так, будто получала от занятий большое удовольствие. Когда ее мать умерла... она очень переживала?
   Нуну поднялась с места и вытащила из ящика одну из маленьких записных книжечек.
   – Почитайте, – сказала она.
   Я открыла книжечку. Она ходила на прогулку. У нее был урок музыки. Она вышивала покрывало для алтаря, занималась уроками с гувернанткой. Обычная жизнь обыкновенной маленькой девочки.
   А потом шла такая запись:
   «Сегодня утром, когда мы занимались историей, в классную комнату пришел папа. Он был очень грустным и сказал: «Франсуаза, у тебя больше нет мамы! « Я понимала, что должна была бы заплакать, но у меня ничего не получалось. А папа смотрел на меня так печально и так строго. «Твоя мама была больна в течение очень долгого времени и не могла уже поправиться. И Бог внял нашим молитвам». Но я не молила Бога, чтобы она умерла, сказала я. А папа ответил, что пути Господни неисповедимы. Мы просто молились за нашу маму, и Бог даровал ей облегчение. «Она теперь больше не страдает», – сказал он и потом ушел...
   Папа просидел в комнате мамы два дня и две ночи. Он не выходил оттуда, и я тоже ходила в ту комнату, чтобы отдать долг умершей. Я долго стояла на коленях перед ее кроватью и горько плакала. Я думала, что плакала потому, что умерла мама, но скорее всего потому, что было очень больно коленкам и я не хотела больше оставаться в этой комнате. Папа все время молился и просил прощения за свои грехи. Мне стало очень страшно, ибо если он считал себя грешным, то что же тогда говорить тем, кто не проводит в молитвах даже и половины того времени, которое проводит он!..
   Мама лежала в гробу в вечернем платье. Папа сказал, что теперь она умиротворена. Все слуги пришли сказать ей последнее «прости» и засвидетельствовать свое почтение. А папа все стоял и просил прощения за свои грехи...
   Сегодня состоялись похороны. Торжественная и великолепная церемония. Лошади были украшены султанами и красивыми попонами. Я шла вместе с папой во главе процессии под черной вуалью и в новом черном платье, которое Нуну старательно шила всю ночь. Когда мы вышли из церкви и остановились около катафалка, я расплакалась. Какой-то человек говорил всем, что мама была святая. Это просто ужасно, когда умирает такой хороший человек...
   В доме тихо и спокойно. Папа в своей келье. Я знаю, что он молится. Если остановиться около его двери, то слышны слова. Он просит о прощении, о том, чтобы его великий грех умер бы вместе с ним, чтобы страдания пали только на его голову. Мне кажется, что он просит Бога не быть слишком суровым с мамой, когда она вознесется на небеса, и что, каким бы ни был великий грех, совершил его он, папа, а не она...»
   Я кончила читать и посмотрела на Нуну.
   – Что это за великий грех? Вам что-нибудь об этом известно?
   – Это был человек, который усматривал грех даже в простом смехе.
   – Так почему же он женился? Почему не пошел в монастырь, а продолжал жить в своем доме?
   Нуну только пожала плечами.
 
   В Новый год граф уехал в Париж, и Филипп отправился вместе с ним. Моя работа продвигалась вперед, и я уже закончила несколько картин. Как восхитительны они были в своей первозданной красоте! Мне доставляло огромное удовольствие просто смотреть на них и вспоминать, как потихоньку, сантиметр за сантиметром возвращались из многолетнего небытия изумительные краски. Но это было не просто возвращение красоты, а мое собственное самоутверждение. Мне еще никогда не приносила такого удовлетворения сделанная мною работа, и я еще никогда не встречала такого дома, который интриговал бы меня больше, чем замок Гайяр...
   Январь выдался особенно холодным, и на виноградниках кипела работа: люди боялись, как бы морозы не погубили растения. Женевьева и я во время прогулок верхом часто останавливались или даже шли на поля, чтобы посмотреть, как работают люди. Иногда мы наведывались к Бастидам, и однажды Жан-Пьер взял нас с собой в погреба, чтобы показать бочки с бродящим вином и рассказать о длительном и сложном процессе приготовления вина.
   Женевьева сказала, что глубокие погреба напоминают ей камеру забвения в замке, на что Жан-Пьер ответил ей, что у них здесь никогда и ничего не забывали. Он показал нам небольшие отверстия, через которые проникало немного света и воздух, что давало возможность регулировать температуру в подвале. Еще он предупредил, что сюда нельзя приносить никаких растений или цветов, ибо их запах может повлиять на вино и испортить его вкус.
   – Давно построили эти подвалы? – поинтересовалась Женевьева.
   – Тогда, когда здесь появились первые виноградники, то есть сотни лет назад.
   – В одно и то же время наши предки заботились о вине и регулировали температуру воздуха в подвале, – прокомментировала Женевьева, – и бросали людей в подземную тюрьму умирать от холода и голода.
   – Вино, безусловно, было более важным для ваших славных предков, чем их враги.
   – И все эти долгие годы виноделием занимались Бастиды, – заключила Женевьева.
   – Да, и один из них удостоился чести стать врагом де ла Талей. Его кости лежат в замке.
   – О, Жан-Пьер! Где?
   – В камере забвения. Он позволил себе быть дерзким с графом де ла Талем. Однажды тот вызвал его в замок... Представьте себе эту картину. «Входи, Бастид. Чем ты там недоволен? В чем дело?» – спрашивает граф. Отважный Бастид пытается что-то объяснить, наивно полагая, что он такой же человек, как и его хозяин. Но вот господин граф чуть шевелит ногой, и люк открывается... Храбрый, непокорный Бастид летит вниз, туда, куда до него ушли многие другие, чтобы умереть от холода и голода, ран и увечий, полученных при падении. Но какое это имеет значение? Зато он больше не будет досаждать господину графу.