Холт Виктория. Изумруды к свадьбе

   Мне представлялось, что он лежит где-нибудь раненный. Ведь если кто-то пытался его убить и промахнулся, разве так уж невероятно, что будет предпринята повторная попытка?
   Я пыталась заставить себя есть, чтобы скрыть свое беспокойство. Женевьева, напротив, была совершенно спокойна, и я обрадовалась, когда смогла пойти к себе в комнату.
   Я ходила взад-вперед, не находя себе места. Мне даже взбрело в голову отправиться верхом искать его. Но какое имела я право вмешиваться в его дела?
   Конечно, говорила я себе, граф был со мной любезен, потому что поправлялся после несчастного случая и пока не мог далеко уезжать. И считал меня подходящей кандидатурой, которая могла бы заменить ему друзей. Разве это было не ясно? Почему же я не хотела признать очевидное?
   И, тем не менее, я заснула, когда уже начало светать. А когда горничная принесла мне в комнату завтрак, стала всматриваться в ее лицо с тайным беспокойством, пытаясь угадать, не слышала ли она каких-либо ужасных новостей. Но она, как всегда, выглядела совершенно безмятежной.
   Я приступила к работе, чувствуя себя усталой и разбитой, но успокаивая себя мыслью, что если что-нибудь и случилось, то к этому времени я уже знала бы это. Я находилась в галерее уже в течение долгого времени, когда он вдруг пришел. Едва увидев его, я кинулась ему навстречу.
   – Ох, так, значит, с вами все в порядке?
   Его лицо осталось бесстрастным, но он пристально смотрел на меня.
   – Простите за мое вчерашнее отсутствие за обедом, – сказал граф.
   – О да. Я... думала... – Что это со мной? Я заикалась, как глупая девчонка.
   Он продолжал смотреть на меня, и я была уверена, что граф заметил следы бессонной ночи. Какая же я дура! Неужели рассчитывала, что он будет объяснять мне причины своего отсутствия. Граф ведь часто отлучался из замка. А сейчас был прикован к нему только потому, что еще не оправился после злополучного падения с лошади.
   – Я полагаю, – сказал он, – что вы беспокоились обо мне.
   Неужели он знал о состоянии моих чувств так же хорошо, – а возможно, и даже лучше, – чем я сама?
   – Скажите, вы, наверное, уже представляли меня с пулей в сердце... нет, с простреленной головой, потому что, мадемуазель Лоусон, я уверен, вы считаете, что вместо сердца у меня камень. В некотором смысле, очень удобная вещь. Пуля не может пробить камень.
   Я понимала, что нет смысла отрицать свое беспокойство, и, признавая справедливость его слов, ответила:
   – Если в вас однажды уже стреляли, то вполне вероятно предположить, что попытку могут повторить.
   – Но это было бы уж слишком невероятным, не так ли? Кто-то стреляет в зайца, а убивает мою лошадь. Такое случается лишь раз в жизни. А вы хотите, чтобы это повторилось дважды в течение одной недели?!
   – Версия насчет зайца может оказаться не соответствующей истине.
   Он опустился на диван, стоящий под портретом дамы с изумрудами, и внимательно посмотрел на меня. Я сидела на стуле напротив него.
   – Удобно ли вам там, мадемуазель Лоусон?
   – Благодарю вас, – ответила я, чувствуя, как ко мне снова возвращается жизнь и мир вокруг меня становится прекрасным. Теперь я боялась только одного – как бы не выдать своих чувств.
   – Мы говорили с вами о картинах, старых замках, старинных семьях, революциях, но ни разу о вас самих, – сказал он почти ласково.
   – О, уверена, эти предметы более интересны для обсуждения, чем моя персона.
   – Вы действительно так думаете?
   Я пожала плечами – привычка, которой я научилась здесь от окружающих меня людей. Очень удобный жест, заменяющий ответ, который необходимо дать на трудный вопрос.
   – Все, что я знаю о вас, это то, что ваш отец умер и вы приехали вместо него.
   – К этому почти нечего добавить. Моя жизнь – обычная жизнь человека моего класса и положения.
   – Вы не были замужем. Интересно, почему?
   – Я отвечу словами английской молочницы: «Никто не звал меня, сэр», – сказала она.
   – Невероятно. Вы могли бы стать прекрасной женой, осчастливив какого-нибудь мужчину. Представьте, сколько бы вы принесли пользы. Его картины всегда были бы в полном порядке.
   – А если бы их у него не было?
   – Ну, вы бы быстро исправили это упущение.
   Мне не понравилось, что наш разговор принимает такой оборот. Казалось, что он смеется надо мной. А, принимая во внимание мои чувства, мне вовсе не хотелось, чтобы данная тема стала предметом для пустого времяпрепровождения.
   – Я удивлена, что вы ратуете за брак. – Едва я вымолвила эти слова, как тут же пожалела о сказанном и, вспыхнув, промямлила: – О, простите...
   Вся его веселость тут же исчезла.
   – А я удивлен тем, что удивлены вы. Скажите мне, почему у вас такое необычное имя?
   Я объяснила, что мой отец был Даниэл, а мать – Алиса.
   – Даллас. – Он повторил мое имя. – Над чем вы смеетесь?
   – Вы очень смешно произносите его... с ударением на последнем слоге. Мы делаем ударение на первом.
   Улыбаясь, он повторил его еще раз:
   – Даллас, Даллас.
   Мне показалось, что ему нравится произносить мое имя...
   – У вас у самого необычное имя.
   – В моей семье это имя существует испокон веку, начиная с первого короля франков. Мы должны придерживаться королевских традиций. Иногда в семье бывали и Людовики, и Шарли, и Анри. Но всегда должны были быть и Лотэры. Теперь позвольте и мне заметить, что вы тоже неправильно произносите мое имя.
   Я произнесла его имя. Он рассмеялся и заставил меня повторить его еще раз.
   – Очень хорошо, Даллас, – сказал граф. – Все, что вы делаете, вы делаете хорошо.
   Я рассказала ему о своих родителях, о том, как помогала отцу в его работе. О том, как само собой получилось так, что они заняли главное место в моей жизни, что не дало мне возможности выйти замуж.
   – Возможно, это к лучшему, – заметил граф. – Те, кто не выходят замуж, порой жалеют об упущенной возможности, но те, кто ею воспользовался, часто очень горько сожалеют о содеянном. Они хотели бы вернуться в прежнее состояние, чтобы уже не сделать того, что сделали. Такова жизнь, не правда ли?
   – Возможно, вы правы.
   – Возьмите, к примеру, меня. Я женился, когда мне было двадцать, на девушке, которую мне выбрали. Так, знаете ли, заведено в нашей семье. Подобные браки иногда бывают весьма благополучными.
   – Ваш тоже был таким? – Мой голос снизился почти до шепота. Он не ответил, и я быстро сказала: – Извините за мою назойливость.
   – Нет. Вы должны знать.
   Я хотела знать, и мое сердце беспокойно забилось.
   – Нет, брак не был удачен. Думаю, что оказался не в силах быть хорошим мужем.
   – О, любой мужчина может, если захочет...
   – Мадемуазель Лоусон, как может эгоистичный и нетерпимый мужчина быть хорошим мужем?
   – Просто перестать быть эгоистичным и нетерпимым.
   – И вы верите, что для этого надо просто захотеть стать другим?
   – Но можно попытаться подавить в себе малоприятные качества.
   Граф внезапно рассмеялся, и я почувствовала, что сказала глупость.
   – Я вас позабавила? Вы спросили мое мнение, я вам ответила.
   – Все правильно. Я просто представил, как вы подавляете в себе подобные неприятные черты характера, если только мое воображение настолько богато, чтобы предположить присутствие у вас таких черт. Вы знаете, какой катастрофой завершился мой брак?
   Я кивнула.
   – Мой опыт в качестве мужа убедил меня в том, что я должен навсегда отказаться от этой роли.
   – Вероятно, вы проявили мудрость, принимая такое решение.
   – Не сомневался, что вы со мной согласитесь. Мне стало ясно, что он имел в виду. Если то, что он предполагал, было правдой и я позволила своим чувствам к нему стать слишком глубокими, меня следовало предостеречь. Я почувствовала себя униженной, оскорбленной и торопливо пробормотала:
   – Меня очень занимают стены замка, я имею в виду их поверхность. Мне кажется, что на них есть фрески, которые скрыты под слоем штукатурки.
   – О! – воскликнул он.
   Но мне показалось, что он едва обратил внимание на мои слова.
   – Я помню, как отец сделал однажды удивительное открытие: на стенах одного древнего замка в Нортумберленде он обнаружил изумительную живопись, которая была скрыта от глаз в течение столетий. Я чувствую, что здесь мы можем натолкнуться на аналогичное открытие.
   – Открытие? – повторил он. – Да?
   О чем он думал? Только не о фресках. О бурной и неспокойной семейной жизни с Франсуазой? Но была ли она бурной и беспокойной? Скорее несчастной и безрадостной, поскольку он решил никогда больше не подвергать себя подобному риску.
   Я сознавала, что меня все больше охватывает глубокая страсть к этому непостижимому человеку. Что же мне делать? Как можно все это оставить... и уехать обратно, в Англию, к новой жизни, где уже не будет этого полного тайн замка, не будет графа, которому я мечтала вернуть счастье?
   – Мне бы хотелось более внимательно осмотреть стены, – сказала я.
   – Даллас, мой замок и я сам в вашем полном распоряжении, – ответил он.

9

   Через несколько дней Филипп и Клод вернулись из Парижа, и той доверительности, которая вроде бы возникла между графом и мною, как будто бы и не было.
   Клод с графом часто ездили вместе верхом, поскольку Филипп не был большим любителем верховой езды. Иногда я, наблюдая за ними из окна своей комнаты, видела, как они смеются и разговаривают друг с другом, и мне на память сразу же приходил разговор, который я слышала в ночь бала.
   Итак, теперь Клод была замужем за Филиппом и замок стал ее домом. И она, хоть и не будучи женой графа, являлась теперь хозяйкой замка.
   Вскоре мне пришлось почувствовать на себе ее власть. Это случилось уже на следующий день после ее возвращения. Примерно за пятнадцать минут до обеда в мою дверь постучали. Я удивилась, увидев служанку с подносом, так как в отсутствие Филиппа и Клод всегда обедала в столовой и, готовясь уже идти, переоделась в коричневое шелковое платье.
   Когда служанка поставила поднос на маленький стол, я спросила, кто отдал распоряжение?
   – Так приказала мадам. Буланже послал Жанну изменить сервировку стола, поскольку она приготовила прибор и для вас. Мадам сказала, что вы будете обедать в своей комнате. Буланже ответил, что ничего об этом не знал. Вы всегда обедали с месье графом и мадемуазель Женевьевой.
   Я возмутилась подобным распоряжением, но постаралась скрыть свои чувства. Я представила себе, как все сейчас собираются в столовой, как граф ищет меня взглядом и удивляется по поводу моего отсутствия.
   – А где же мадемуазель Лоусон?
   – Я приказала отнести ей еду в комнату. Не может же она обедать вместе с нами! В конце концов она не гость, ведь вы пригласили ее сюда работать, – отвечает Клод.
   Лицо графа темнеет от гнева.
   – Что за глупости! Буланже, пожалуйста, еще один прибор. И тотчас же ступайте в комнату мадемуазель Лоусон и передайте, что я ожидаю ее к обеду.
   Я ждала. Обед на подносе остывал. Но мои надежды не сбылись. Никто за мной не пришел. Ну, теперь-то уж я должна была бы наконец понять, какая я дура! Эта женщина, несомненно, являлась его любовницей. Он выдал ее замуж за Филиппа с тем, чтобы она находилась в замке, не вызывая своим присутствием скандала, поскольку был достаточно умным, чтобы не понимать: даже короли должны соблюдать определенную осторожность.
   Что же касается меня, то я была всего-навсего странной англичанкой, одержимой работой и с которой можно провести время, если не подворачивается более стоящее занятие.
   Но когда под рукой была Клод, то в моем присутствии, естественно, больше не нуждались. Тем более что Клод была теперь хозяйкой замка.
   Неожиданно проснувшись, я ощутила, что кто-то находится в моей комнате.
   – Мадемуазель... – Женевьева подошла ко мне с зажженной свечей в руке, – этот стук... Вы просили, чтобы я сказала вам, если снова услышу его.
   – Женевьева... – Я села в постели, все еще стуча зубами от страха. Перед самым пробуждением мне снились какие-то кошмары. – Который час?
   – Час ночи. Этот стук разбудил меня. Тук-тук... Я испугалась, а вы, помните, сказали, что мы пойдем и посмотрим вместе.
   Я сунула ноги в тапочки и быстро накинула халат.
   – Но я считала, что все это ваши выдумки, Женевьева.
   Она покачала головой.
   – Все было также, как и раньше. Тук-тук... так, как будто кто-то пытается дать знать, где они находятся.
   – Где?
   – Пойдемте в мою комнату. Там все слышно.
   Мы с ней отправились в детскую, которая была расположена в самой старой части замка.
   – Вы разбудили Нуну? – спросила я Женевьеву.
   Она отрицательно покачала головой.
   – Нуну трудно добудиться. Она говорит, что когда засыпает, то спит как убитая.
   Мы пришли в комнату Женевьевы и прислушались. Кругом было тихо.
   – Подождите минутку, мадемуазель, – попросила она. – Он то замолкает, то появляется снова.
   – С какой стороны?
   – Н-не знаю... Думаю, снизу.
   В этой части здания находилась подземная тюрьма. Женевьева знала об этом, и для девочки с ее воображением подобное обстоятельство могло сыграть свою роль.
   – Он скоро снова раздастся, – прошептала Женевьева. – Я знаю...
   Мы сидели, напряженно вслушиваясь. Где-то вдалеке прокричала птица.
   – Это сова, – сказала я.
   – Конечно, сова. Думаете, я этого не знаю. Вот! Слышите... тук-тук. Тихонько, затем громче.
   – Это внизу, – сказала я. – Пойдемте посмотрим, и если нам удастся, то выясним, что происходит.
   Я взяла у нее свечу и пошла вниз по лестнице. Вера Женевьевы в мое мужество придавала мне силы. Хотя мне было довольно страшно бродить ночью по замку, как мы это делали сейчас.
   Мы подошли к двери оружейной и немного подождали, прислушиваясь. Раздающийся вдалеке звук теперь был отчетливо слышен. Я не могла понять, что это такое, но почувствовала, как мурашки побежали по телу. Женевьева схватила меня за руку, и в колеблющемся свете свечи я увидела ее испуганные глаза.
   И в этот момент мы снова услышали этот стук. Он шел снизу, из подземной тюрьмы.
   Больше всего на свете мне хотелось вернуться назад и оказаться в своей комнате. Я была уверена, что Женевьева чувствовала то же самое, но, поскольку не предполагала, что я могу поступить подобным образом, мне приходилось скрывать свой страх. Очень легко быть смелым днем, и совсем другое дело ночью.
   Девочка показала на каменную винтовую лестницу, и я, придерживая полы халата рукой, в которой сжимала свечу, стала спускаться вниз, держась другой рукой за веревочные перила. Идущая вслед за мной Женевьева внезапно оступилась и подалась вперед. К счастью, она упала на меня, что помешало ей скатиться по лестнице. Она негромко вскрикнула и тут же зажала рот рукой.
   – Все в порядке, – прошептала Женевьева, – я запуталась в халате.
   – Ради Бога, подберите его повыше.
   Она кивнула, и несколько секунд мы стояли на лестнице, пытаясь обрести спокойствие. У меня сильно билось сердце, и я знала, что у Женевьевы тоже. Я надеялась, что она вот-вот предложит повернуть обратно. И тогда я охотно согласилась бы. Но стойкая вера в мою неустрашимость помешала ей произнести эти слова.
   Это же совершеннейший абсурд, думала я. Что я здесь делаю, расхаживая ночью по замку? А если нас увидит граф? Какой же я буду выглядеть дурой. Сейчас надо вернуться в свои комнаты, а утром рассказать ему о странных звуках. Но, если я так поступлю, Женевьева подумает, что я испугалась. И не ошибется. Если бы я не пошла сейчас с ней, она потеряла бы ко мне все то уважение, которое я с таким трудом завоевала. И если я собираюсь помочь ей освободиться от живущих в ее душе демонов, которые толкают ее на странные поступки, я должна сохранить свой авторитет.
   Я подняла подол повыше, спустилась до конца лестницы и, оказавшись на нижней ступеньке, с силой толкнула обитую железом дверь подземной тюрьмы. Дверь поддалась. Впереди зияла темная пещера, от вида которой мне еще больше, чем раньше, захотелось вернуться назад.
   – Вот откуда идет этот звук, – прошептала я.
   – О, мадемуазель, я не могу туда идти.
   – Это всего лишь старые камеры.
   Женевьева потянула меня за руку.
   – Пойдемте обратно, мадемуазель!
   Было бы безумием идти вперед, имея всего одну свечу в руке, которая едва освещала нам путь. Пол в подземелье был неровным, и падение Женевьевы на лестнице было для нас серьезным предупреждением. Здесь падение было бы куда более опасным... Так я уговаривала себя вернуться. Но правда заключалась в том, что я инстинктивно понимала: надо идти вперед.
   Я подняла свечу высоко над головой и увидела старые стены, покрытые плесенью. Темнота казалась бесконечной. Я могла видеть только одну или две камеры с огромными цепями, в которых держали закованных узников.
   – Есть здесь кто-нибудь? – спросила я.
   Мой голос отозвался зловещим эхом. Женевьева прижалась ко мне всем телом, и я почувствовала, как она вся дрожит.
   – Здесь никого нет, Женевьева, – попыталась я ее успокоить.
   Она еле слышно повторила:
   – Пойдемте отсюда, мадемуазель.
   – Хорошо, мы придем сюда днем.
   – О да... да...
   Девочка схватила меня за руку и потянула за собой. Я уже хотела поспешить вслед за ней прочь из этого места, но почему-то вдруг почувствовала, что совсем рядом, в темноте, кто-то внимательно следит за мной... искушая шагнуть в эту темноту навстречу опасности.
   – Мадемуазель... пойдемте.
   Ужасное ощущение улетучилось, и я повернулась к Женевьеве. Все время, пока она поднималась по лестнице впереди меня, мне казалось, что я слышу позади себя чьи-то шаги и чьи-то ледяные руки тянутся, чтобы утащить меня обратно в подземелье. Все это было, конечно, игрой моего воображения, но горло сдавили спазмы страха, так что я едва могла дышать, а сердце тяжелым камнем трепыхалось в груди.
   Пламя свечи вдруг метнулось в сторону, и я застыла в ужасе, ожидая, что она вот-вот погаснет. Мне казалось, что мы никогда не одолеем лестницу и не выберемся наверх. Этот подъем никогда не занимал больше одной минуты или около этого, но мне казалось, что прошли все десять. Совершенно бездыханная, я остановилась на верхней ступеньке как раз над тем местом, под которым находилась камера забвения.
   – Скорее, мадемуазель, – сказала Женевьева, стуча зубами. – Мне холодно.
   Наконец-то мы добрались до моей комнаты.
   – Мадемуазель, – сказала Женевьева, – могу я остаться на ночь у вас?
   – Конечно.
   Я знала, что Женевьеве так же страшно, как и мне, и что она боится спать одна. Я долго лежала без сна, перебирая в памяти каждую минуту ночного приключения. Страх перед неизвестным, уговаривала я себя, мы унаследовали от наших первобытных предков. Чего я испугалась в подземной тюрьме? Духов прошлого? Чего-то, что является, плодом лишь детского воображения?
   Когда же я наконец заснула, зловещий стук преследовал меня и во сне. Мне снилась молодая женщина, которая не могла обрести покой, потому что умерла насильственной смертью. Она хотела вернуться, чтобы объяснить мне, как именно она умерла.
 
   Тук-тук!
   Я вскочила в постели. Служанка принесла мне поднос с завтраком. Женевьева, должно быть, проснулась раньше, ибо ее уже не было в комнате.
   На следующий день после обеда я спустилась в подземную тюрьму одна. Я собиралась позвать с собой Женевьеву, но нигде не нашла ее. Я сама слышала стук, о котором мне раньше рассказывала Женевьева, и мне хотелось выяснить, что же это было такое.
   Стоял солнечный день, и все выглядело иначе – веселей, праздничней! Даже древняя лестница не казалась сейчас такой темной, потому что через одну из длинных узких амбразур сюда проникало немного дневного света. И хотя она выглядела довольно мрачно, но все-таки не так ужасно, как ночью при свете единственной маленькой свечи.
   Я добралась до двери, ведущей в подземную тюрьму. Даже сейчас, в один из самых светлых дней года, было трудно что-либо рассмотреть. Но после того как я немного постояла, вглядываясь в темноту, мои глаза привыкли к ней и я смогла различить очертания ужасных ниш, которые назывались клетками. Когда я шагнула немного вперед, тяжелая дверь неожиданно захлопнулась за мной, и я не смогла сдержать вскрик ужаса при виде скользнувшей ко мне тени. Чья-то рука схватила меня за локоть.
   – Мадемуазель Лоусон!
   У меня перехватило дыхание. Передо мной стоял граф.
   – Я... я... – пыталась я вымолвить хотя бы слово. – Вы меня так напугали.
   – Да, это было глупо с моей стороны. Как здесь темно, когда закрыта дверь. – Однако он не сделал ни малейшей попытки открыть ее. – А я никак не мог понять, кто бы это мог быть, – сказал он. – Хотя следовало бы догадаться, что это вы – с вашим интересом к замку и неуемным стремлением все изучать и исследовать... даже такие ужасные места, как это. Видимо, в них тоже есть своя прелесть.
   Граф положил руку мне на плечо. Я дрожала от страха и никак не могла понять, чего именно боюсь. Он прошептал мне на ухо:
   – Что вы надеялись здесь обнаружить, мадемуазель Лоусон?
   – Я и сама не знаю. Женевьева слышала какие-то звуки, и этой ночью мы спустились выяснить, в чем дело. Потом я пообещала, что мы еще раз придем сюда днем.
   – Так она тоже придет сюда?
   – Вполне вероятно.
   Он засмеялся:
   – Звуки... Какие звуки?
   – Как будто кто-то стучит. Женевьева говорила мне о них раньше. Вот мы с ней и договорились, что когда она услышит эти звуки снова, то сообщит мне, и мы попытаемся вместе выяснить, что происходит.
   – Можно легко догадаться, что бы это могло быть, – сказал он. – Жуки-древоточцы.
   – О...
   – Вы должны были бы догадаться. Наверняка сталкивались с ними в замках Англии.
   – Конечно, но эти каменные стены...
   – Здесь очень много дерева. – Он отошел от меня и, подойдя к двери, распахнул ее. Теперь я могла видеть более отчетливо ужасные решетки, страшные кольца, цепи... и графа, бледного, с очень сосредоточенным и более замкнутым, чем обычно, выражением лица. – Если завелись эти жуки...
   – Вам придется все очень внимательно обследовать?
   – Да, но после сбора винограда, – кивнул он. – Это займет чертовски много времени – обстучать все помещения. Прошло только десять лет с тех пор, как проводили подобную профилактику. Так что вряд ли они успели натворить много бед.
   – А как вы оказались здесь? – спросила я.
   – Увидел, как вы направились вниз, и пошел за вами. Я подумал, уж не сделали ли вы какого-нибудь открытия? – ответил граф.
   – Открытия? Какого открытия?
   – Какую-нибудь картину на стене или что-то в этом роде. Вы же сами рассказывали мне, помните?
   – Но здесь...
   – Всегда трудно предположить, где может быть спрятано сокровище, не так ли?
   – Вы, пожалуй, правы.
   – Давайте не будем никому говорить о странных стуках. Если о них услышит Готье, он тут же начнет твердить о необходимости пригласить экспертов. Подождем, пока не уберут урожай. Вы не представляете, мадемуазель Лоусон, хотя скоро увидите своими глазами, какое здесь царит лихорадочное оживление, когда поспевает виноград. И в это время нельзя отвлекать работников на какие-то другие дела.
   – Могу ли я рассказать Женевьеве, как вы объясняете происхождение звуков?
   – Да, конечно.
   Мы вместе поднялись по лестнице, и, как всегда в его присутствии, мною владели смешанные чувства. Я ощущала себя так, будто меня поймали на чем-то предосудительном, а с другой стороны, меня неудержимо тянуло говорить с ним снова и снова.
 
   На следующий день во время прогулки верхом я объяснила Женевьеве происхождение звуков.
   – Жуки? – вскричала она. – Как? Они такие же ужасные, как и привидения!
   – Чепуха, – рассмеялась я. – Вполне материальные создания, и их можно уничтожить.
   – Ага, пока они не уничтожили весь замок. Ух! Мне совсем не нравится, если у нас действительно завелись жуки. А почему они стучат?
   – Они стучат головками о дерево, чтобы привлечь к себе партнеров.
   Сказанное мной развеселило Женевьеву, и у нас обеих сразу поднялось настроение. Я поняла, что девочка почувствовала явное облегчение.
   День выдался замечательный. Утро было несколько пасмурное, но зато трава и деревья издавали чудесный запах свежести... Гроздья винограда почти все уже были срезаны. Остались нетронутыми самые лучшие из них, и теперь они без всяких помех вбирали в себя солнечный свет и тепло, чтобы ягоды стали еще более сладкими и дали потом прекрасное вино.
   Внезапно Женевьева сказала:
   – Мне бы так хотелось, чтобы вы обедали вместе с нами, мадемуазель.
   – Спасибо, Женевьева, – ответила я, – но я не могу приходить без приглашения.
   – Мне всегда бывает интересно, когда вы разговариваете с папой.
   – Вот оно что!
   Девочка нахмурилась:
   – Лучше бы она не приезжала сюда. Я не люблю ее. И она меня тоже.
   – Вы имеете в виду тетю Клод?
   – Она мне не тетя.
   – Так проще называть ее.
   – Почему? Она не намного старше меня. Кажется, все забыли, что я уже взрослая... Давайте зайдем к Бастидам и посмотрим, что они там поделывают.
   Недовольное выражение ее лица, вызванное нашим разговором о Клод, при упоминании имени Бастидов мгновенно исчезло. И я с огромным удовольствием повернула своего Бонома на дорожку, ведущую к дому Бастидов.
   Ива и Марго мы застали в саду. Они держали в руках корзинки и, согнувшись в три погибели, внимательно обследовали тропинку, напевая что-то тонкими детскими голосами, и непрерывно перекликались друг с другом.
   Мы привязали лошадей к столбу, и Женевьева побежала к ним выяснить, чем это они заняты.