Холт Виктория. Изумруды к свадьбе

   – Будем надеяться, что месье Дюран скоро отдохнет.
   – Все в руках Господних, мадемуазель.
   – Или в руках графа?
   Она кивнула, как будто хотела сказать то же самое.
   Через некоторое время Жан-Пьер освободился, и мы покинули Сен-Вайян. По дороге мы говорили о Дюранах.
   – Мне сказали, что он ждет решения графа, – не без удивления заметила я.
   – О да, – ответил Жан-Пьер. – Здесь все зависит от него.
   – А вы с этим не согласны?
   – Считается, что времена деспотичных правителей уже канули в Лету.
   – Но вы же можете уйти? Неужели он способен помешать вам?
   – И оставить свой дом?
   – Но если вы его ненавидите... Когда вы говорите о нем, ваш голос становится жестким, и выражение ваших глаз...
   – Это ни о чем не говорит. Я гордый, может быть, даже слишком. И это место – такой же мой дом, как и его. Разница лишь в том, что его семья живет в замке. Но все мы выросли и воспитаны под сенью замка, и это тоже наш дом... такой же наш дом, как и его.
   – Я понимаю.
   – И если я не люблю графа, ну что ж... Разве его это волнует? Да его тут практически не бывает. Он предпочитает жить в своем доме в Париже. Он не снисходит до того, чтобы замечать нас. Мы не достойны его внимания. Но я никогда не позволю ему заставить нас покинуть свой дом. Я работаю на него потому, что должен, но стараюсь не думать о нем и не видеть его. Скоро и у вас появится такое же чувство. И не исключено, что уже появилось.
   И он неожиданно запел. У него был приятный тенор, который вибрировал от переполнявших его эмоций:
   Кто они, эти богатые люди?
   Разве они нечто большее, чем я, у которого ничего нет?
   Я бегу, я иду, я двигаюсь, я прихожу;
   И я не боюсь потерять свое счастье.
   Я бегу, я иду, я двигаюсь, я прихожу,
   И не боюсь потерять свое благополучие.
   Он кончил петь и улыбнулся мне в ожидании комплиментов.
   – Мне очень понравилось, – сказала я.
   – Я рад.
   Он так пристально смотрел на меня, что я смутилась и слегка пришпорила лошадь. Боном пустился галопом. Жан-Пьер быстро нагнал меня, и вскоре мы вернулись в Гайяр.
   Когда мы проезжали мимо виноградников, я увидела графа. Он только что вышел из конторы. Увидев нас, он слегка поклонился.
   – Вы хотели видеть меня, господин граф? – спросил Жан-Пьер.
   – В другой раз, – ответил граф, сел в коляску и уехал.
   – Вы должны были быть здесь? – спросила я.
   – Нет. Он знал, что я поехал в Сен-Вайян. Граф сам меня туда отправил.
   Он был немного удивлен. Но, когда мы проезжали мимо конторы, направляясь к Бастидам, из нее появилась Габриэль. Ее щеки пылали, и она выглядела прехорошенькой.
   – Габриэль, – окликнул ее Жан-Пьер. – К нам едет мадемуазель Лоусон!
   Она довольно отрешенно улыбнулась мне, и я отметила ее несколько рассеянный вид.
   – Я вижу, сюда заезжал господин граф, – сказал Жан-Пьер. Его манера поведения очень изменилась. – Чего он хотел?
   – Посмотреть кое-какие счета и записи... вот и все. Он приедет в другой раз, чтобы поговорить с тобой...
   Мадам Бастид, как всегда, тепло и приветливо встретила меня. Но за время, которое провела у них, я заметила, что Габриэль вся ушла в себя, а Жан-Пьер выглядел несколько подавленным.
 
   Когда утром следующего дня я работала в галерее, ко мне зашел граф.
   – Как продвигается работа? – спросил он.
   – Вполне удовлетворительно, – ответила я. Он с любопытством рассматривал картину, над которой я работала. Я указала на хрупкий и потерявший цвет красочный слой и сказала, что пришла к выводу, что наложенный сверху слой лака является причиной того, что краска покоробилась.
   – Уверен, что вы абсолютно правы, – сказал он с легкой улыбкой. – Очень рад, что вы не заняты все время одной работой.
   Судя по всему, он намекал на то, что видел меня накануне во время моей прогулки верхом, когда я должна была бы находиться в галерее и заниматься реставрацией, поэтому я ответила:
   – Мой отец всегда говорил, что работать во второй половине дня не очень мудрое решение. Протрудившись целое утро, человек не может оставаться сосредоточенным и в рабочем состоянии.
   – Но вчера, когда мы встретились, вы выглядели как нельзя более в таком состоянии.
   – Состоянии? – глупо повторила я за ним.
   – По крайней мере, – продолжал он, – так, будто все красоты и иные прелести за пределами замка столь же интересны, как и те, что находятся в самом замке.
   – Вы имеете в виду лошадь? Но вы же сказали, что я могу кататься верхом, когда мне представится такая возможность?
   – Я очень рад, что вы можете находить такие возможности и... друзей, с которыми можно разделить такую возможность.
   Я была поражена. Не может же он, в конце концов, возражать против моих дружественных отношений с Жан-Пьером.
   – Очень любезно с вашей стороны, что вы интересуетесь тем, как я провожу свободное время.
   – Да, вы знаете, как я озабочен состоянием моих картин.
   Мы прошли по всей галерее, рассматривая полотна, но мне казалось, что он не обращает на них никакого внимания. Граф был явно настроен против моей прогулки верхом. Не против Жан-Пьера, а против того, что я гуляла в то время, когда должна была бы работать в галерее. Эта мысль приводила меня в негодование. Ведь я уже прикинула, сколько времени понадобится для восстановления картин, и, естественно, если мне удастся завершить работу раньше, я тут же уеду из замка и перестану быть обузой для его семьи.
   – Если вас не устраивает скорость, с которой я работаю... – нервно возразила я.
   Он повернулся ко мне с таким видом, будто мои слова позабавили его.
   – Откуда у вас такие мысли, мадемуазель Лоусон?
   – Я думала... Мне казалось...
   Граф чуть склонил голову набок. Он отыскивал в моем характере черты, о которых я и сама не подозревала.
   – Ну как же вы обидчивы! Почему? Потому что чувствуете себя уязвимой... слишком уязвимой?!
   – Тогда скажите, – спросила я неуверенно, – вы удовлетворены моей работой?
   – И даже очень, мадемуазель Лоусон.
   Я вернулась к картине и даже не посмотрела на него, когда он вышел из галереи. Но всю оставшуюся часть дня работать спокойно уже не могла.
 
   Когда после обеда я направилась в конюшню, меня догнала Женевьева.
   – Мадемуазель, не могли бы вы поехать со мной в Каррефур?
   – Каррефур?
   – В дом моего дедушки. Если вы не поедете, мне придется взять с собой кого-нибудь из конюхов. А мне так надо повидаться с дедушкой. Я уверена, что он был бы рад познакомиться с вами.
   Если я и была готова отказаться от столь нелюбезного приглашения, то упоминание о дедушке Женевьевы изменило мое намерение.
   Из разговора с Нуну и записей Франсуазы я составила себе представление о скромной маленькой девочке, ее невинных и очаровательных привычках. Поэтому невозможно было упустить представившуюся мне возможность познакомиться с отцом этой девочки и увидеть дом, в котором протекала жизнь, описанная в ее дневниках.
   Женевьева с легкостью опытной наездницы вскочила на лошадь. Время от времени она показывала мне по дороге что-нибудь интересное, а в одном месте мы имели возможность оглянуться и увидеть во всей красе замок Гайяр.
   С дальнего расстояния он выглядел очень внушительно; отсюда можно было хорошо разглядеть и оценить симметрию древних защищенных зубцами и бойницами стен, массивные контрофорсы, цилиндрические башни и высокие конические башенки на крышах. И все это в окружении виноградников. Я видела также шпиль церкви и здание мэрии, стоявших на страже многочисленных домиков небольшого городка.
   – Вам нравится? – спросила Женевьева.
   – Да, прекрасный вид!
   – Все это принадлежит папе, но никогда не будет принадлежать мне. Я должна была бы быть сыном. Тогда папа любил бы меня.
   – Если вы будете хорошей девочкой с примерным поведением и достойными манерами, он будет доволен вами, – ответила я.
   Она бросила на меня укоряющий взгляд, и я почувствовала себя немного смущенной.
   – Действительно, мадемуазель, вы похожи на гувернантку. Они всегда говорят то, что вовсе не имеют в виду. Указывают, что вы должны делать то-то и то-то... но никогда не делают этого сами. – Она посмотрела куда-то мимо меня и рассмеялась: – О, я совсем не имею в виду Костяшку. Она вообще никогда ничего не делает. Однако некоторые...
   Но тут Женевьева решила прекратить разговор. Она пришпорила лошадь и поскакала вперед, являя собой прекрасную картину: от быстрой езды ее волосы, спадавшие на плечи из-под шляпы, красиво развевались и летели вслед за ней. Я догнала ее и поехала рядом.
   – Если бы у папы был сын, нам не пришлось бы вызывать сюда кузена Филиппа. Это было бы просто замечательно!
   – А мне казалось, что он так добр к вам.
   Женевьева посмотрела на меня долгим взглядом.
   – Было время, когда планировалось, что я выйду за него замуж.
   – Ах, вот как... А теперь уже нет?
   Она покачала головой.
   – Мне все равно. Думаете, мне очень хотелось стать его женой, да?
   – Он значительно старше вас.
   – Четырнадцать лет... почти вдвое старше.
   – Но я полагаю, что, когда вы станете старше, эта разница не покажется вам столь уж значительной.
   – Возможно, но папа все равно потом передумал. Как вы думаете, мадемуазель, почему? Ведь вы все знаете.
   – Уверяю вас, что я ничего не знаю о планах вашего отца. Я вообще ничего не знаю о вашем отце! – Темперамент, с которым я произнесла эти слова, удивил меня саму.
   – Так вы, оказывается, не все знаете? Тогда я вам кое-что скажу. Филипп очень разозлился, когда узнал, что папа передумал и не выдаст меня за него замуж.
   Она вскинула голову и самодовольно улыбнулась, вызвав у меня желание сказать что-нибудь против.
   – Возможно, он не знал вас слишком хорошо.
   Это вызвало у Женевьевы смех.
   – Нет, в действительности это не имеет ко мне никакого отношения, – сказала она. – Ведь я просто дочь своего отца. Просто когда мама... когда она умерла, папа изменил свое решение. Он тогда многое что изменил. Мне кажется, ему хотелось уязвить Филиппа.
   – А почему?
   – Ну... чтобы позабавиться. Он ненавидит людей.
   – Я уверена, что это не так. Люди не могут ненавидеть просто так, без всяких причин.
   – Но мой отец не такой, как все. – Она произнесла это даже с гордостью. Ее голос почти вибрировал от ненависти бессознательной, какой-то странной ненависти, переплетенной с нотками уважения.
   – Мы все разные, – быстро отреагировала я.
   Женевьева нервически засмеялась, как смеялась всегда, когда речь заходила о ее отце.
   – Он ненавидит меня. А я, знаете ли, очень похожа на маму. И я напоминаю ему о ней.
   – Вы наслушались слишком много сплетен и слухов.
   – Будто вы их не наслушались!
   – Слушать сплетни и слухи – не самое приятное времяпрепровождение.
   Это снова ее рассмешило:
   – Но я должна сказать, мадемуазель, что и вы тоже не всегда проводите время наилучшим образом.
   Я почувствовала, как вспыхнули мои щеки: не очень-то приятно, когда тебе колют правдой в глаза. А Женевьева тем временем продолжала:
   – И вы любите собирать сплетни, мадемуазель. Не сердитесь. Вы мне этим очень нравитесь. Я бы не могла вынести, если бы вы были действительно такой хорошей и правильной, какой хотите казаться.
   – Почему вы никогда не можете говорить со своим отцом спокойно, не выказывая страха? – спросила я.
   – Но все его боятся.
   – Неправда, я не боюсь.
   – Действительно, мадемуазель?
   – А почему я должна его бояться? Если ему не нравится моя работа, он может сказать мне об этом. Тогда я уеду и больше никогда с ним не встречусь.
   – Да, возможно. А моя мама боялась его... ужасно боялась.
   – Она вам об этом говорила?
   – Мне – нет, но я чувствовала. И вы знаете, что с ней случилось.
   Я инстинктивно поспешила сменить тему:
   – А не долго ли мы добираемся? Боюсь, что потом мы не сможем вернуться домой до темноты, если будем так долго болтать.
   Женевьева какое-то мгновение смотрела на меня почти с мольбой, затем сказала:
   – Не думаете ли вы, что, когда люди умирают... не так, как обычно... а когда они... Не думаете ли вы, что некоторые люди не остаются потом в своих могилах? Вам не кажется, что они приходят потом обратно, чтобы...
   Я резко оборвала ее:
   – Женевьева, ну что вы такое говорите?
   – Мадемуазель, – воскликнула она, и это прозвучало, как крик о помощи, – иногда по ночам я просыпаюсь от страха и мне кажется, что я слышу в замке какие-то звуки!
   – Моя дорогая Женевьева, люди часто просыпаются в испуге. Это все потому, что видят плохие сны.
   – Какие-то шаги... тихое постукивание... Я же слышала это, слышала! Я сжимаюсь от страха в комочек и жду... когда появится...
   – Ваша мама?
   Девочка была напугана; она взирала на меня, ища защиты. Было бы совершенно бесполезно доказывать ей, что она говорит чепуху, что никаких привидений нет. Потому что она посчитала бы мои слова утешениями, которыми взрослые пытаются успокоить глупых маленьких детей. Поэтому я сказала:
   – Послушайте, Женевьева, ну предположим, что духи и призраки существуют, предположим, что ваша мама действительно вернулась...
   Девочка кивнула, ее округлившиеся глаза уставились на меня с огромным волнением.
   – Она ведь очень любила вас, не так ли?
   – О да, она очень любила меня... никто не любил меня так, как мама.
   – Поэтому она никогда бы не причинила вам вреда, правда? А теперь, когда умерла, не могла же она изменить своего отношения к вам?
   Я увидела выражение облегчения, промелькнувшее на ее лице, и осталась очень довольна собой. Мне удалось найти слова, которые успокоили и утешили девочку. А она нуждалась в утешении больше всего на свете.
   – Когда вы были еще ребенком, она очень заботилась о вас, когда она видела, что вы должны вот-вот упасть, она всегда быстро подбегала, чтобы уберечь от падения, ведь так? – продолжала я. – А что могло измениться теперь, когда она умерла? Ничего. Она должна была бы остаться такой, какой была раньше, вы согласны? – Женевьева кивнула. – Я думаю, что те звуки, которые вам слышатся, это обычный шум и скрип, который раздается в каждом старом доме: скрип балок и досок, постукивание дверей и окон... Может быть, шуршание мышиных лапок... Но даже если это действительно призраки? Разве ваша мама не пришла бы, чтобы уберечь вас от бед или неприятностей?
   – Да, – ответила Женевьева с сияющими глазами. – Конечно, пришла бы. Она так любила меня!
   – Помните всегда об этом, когда просыпаетесь по ночам от страха.
   – О да, – сказала Женевьева. – Я буду помнить.
   Я замолчала, подумав, что продолжение разговора может только испортить достигнутый эффект, поэтому пустила лошадь галопом.
   В молчании мы доехали до Каррефура. Это был старый дом, стоявший недалеко от перекрестка дорог. Его окружала каменная стена, но чугунные ворота красивой работы были открыты. Мы въехали под арку и оказались во внутреннем дворике. Я сразу почувствовала царившее здесь запустение и поймала себя на мысли, что совсем по-иному представляла себе дом, в котором выросла та милая девочка, которая записывала свои детские впечатления в маленькие книжечки, рассказывая в них о своей повседневной жизни.
   Женевьева бросила на меня быстрый взгляд, чтобы увидеть мою реакцию, но я была уверена, что ничем не выдала своих мыслей.
   Мы поставили лошадей в конюшню, и Женевьева повела меня в дом. Она подняла тяжелый молоток, ударила им в дверь, и я услышала, как стук отозвался глухим вибрирующим звуком во всей нижней части дома. Некоторое время царила тишина, потом послышались шаги и появился слуга.
   – Добрый день, Морис, – сказала Женевьева. – Это мадемуазель Лоусон, она приехала со мной.
   Мы обменялись приветствиями. Затем нас проводили в зал, пол которого был выложен мозаичной плиткой.
   – Как сегодня дедушка? – спросила Женевьева.
   – Как обычно, мадемуазель. Пойду посмотрю, готов ли он ко встрече с вами.
   Слуга удалился, потом снова появился и сказал, что хозяин сейчас примет нас.
   Камин в комнате не горел, и поэтому, как только я вошла в комнату, меня пробрал легкий озноб. Наверное, здесь когда-то было очень красиво, подумала я. Весь дом имел изящные пропорции, а эта комната была особенно хороша: потолок украшала лепнина, среди завитков которой виднелась надпись, как я могла понять, сделанная на старофранцузском. Закрытые ставни почти не пропускали света, обстановка была весьма скромная.
   В кресле на колесиках сидел старик. Сначала я даже немного испугалась: он был скорее похож на скелет, чем на живое существо. Его глаза ввалились, но тем не менее светились жизнелюбием. В руках он держал книгу, которую закрыл, как только мы вошли. Он был одет в коричневый халат.
   – Дедушка, – сказала Женевьева, – я приехала навестить тебя.
   – Мое дитя, – ответил он неожиданно твердым голосом и протянул ей навстречу тонкую белую руку, на которой отчетливо проступали темные вены.
   – И еще, – продолжала Женевьева, – я привезла с собой мадемуазель Лоусон, которая приехала из Англии и занимается реставрацией папиных картин.
   Его глаза, которые казались единственно живыми на неподвижном лице, пытливо всматривались в меня, словно надеясь проникнуть в душу и понять, что я за человек.
   – Мадемуазель Лоусон, простите меня за то, что я не могу встать. Я поднимаюсь с огромным трудом, да и то лишь с помощью слуг. Я очень рад, что вы приехали с моей внучкой. Женевьева, пододвинь кресло для мадемуазель Лоусон... и для себя тоже!
   – Сейчас, дедушка.
   Мы сели прямо перед ним. Он был очаровательно любезен, расспрашивал меня о работе с большим интересом и попросил, чтобы Женевьева показала мне его коллекцию. Возможно, некоторые его картины тоже нуждаются в реставрации. Мысль о жизни в этом доме, хотя бы в течение некоторого времени, показалась мне ужасной. Несмотря на все свои тайны, замок был полон какой-то своеобразной жизни! А этот дом был домом мертвых.
   Старик все время обращался к Женевьеве, и я заметила, что он буквально не сводит с нее глаз. Наверное, он очень беспокоится за нее, подумала я. Но раз у нее такой любящий дедушка, почему это не сказывается на ее характере, не делает ее более уравновешенной?
   Меня поразило, что старик говорил о мадемуазель Дюбуа так, будто был с ней хорошо знаком, хотя я слышала от Женевьевы, что он никогда ее не видел. А вот то, что он знал Нуну, меня совсем не удивило: она ведь когда-то жила в его доме и была фактически членом семьи.
   – Как там Нуну, Женевьева? Надеюсь, что ты добра к ней? Всегда помни, что она прекрасной души человек. Может быть, слишком проста, но она делает все, что в ее силах. И всегда была такой. Помни об этом и относись к ней так же, как она к тебе, хорошо, Женевьева?
   – Хорошо, дедушка.
   – Надеюсь, ты не грубишь ей?
   – Не часто, дедушка.
   – Но все-таки иногда – да? – нахмурился он.
   – Совсем немножко. Ну, например, я как-то сказала: «Ты старая глупая женщина».
   – Это очень плохо. Ты потом помолилась и попросила прощения за содеянный грех?
   – Да, дедушка.
   – Однако бесполезно просить прощения, если ты вскоре снова совершаешь подобный же грех. Держи в руках свой характер, Женевьева. А если тебе так хочется совершать глупые поступки, помни о той боли, которую ты ими причиняешь людям.
   Мне было интересно, много ли он знает о неуправляемости своей внучки, бывает ли здесь Нуну и рассказывает ли она старику о поступках внучки? Известно ли ему о том, что Женевьева заперла меня в камере забвения?
   Он приказал принести вина и печенья. Появилась старая женщина, которая угрюмо поставила графин с вином, не проронив ни слова. Женевьева пробормотала приветствие, женщина кивнула в ответ и вышла.
   Пока мы пили вино, старик завел разговор:
   – Я слышал, что кто-то должен был приехать, чтобы заняться картинами, но вот уж не думал, что это окажется молодая женщина.
   Я объяснила ему про смерть отца и про то, что взяла на себя выполнение всех его заказов.
   – Сначала это вызвало некоторое замешательство. Но граф, кажется, доволен моей работой.
   Я увидела, как сжались его губы, а руки вцепились в край пледа.
   – Так, значит... он доволен вами. – Голос его изменился, да и сам старик тоже.
   Женевьева сидела на самом кончике своего кресла и, явно нервничая, с испугом смотрела на деда.
   – Во всяком случае, он дал понять, что доволен, иначе не позволил бы мне продолжать работу над другими картинами, – сказала я.
   – Надеюсь... – начал он, но голос его дрогнул, и я не уловила конца фразы.
   – Извините, что вы сказали? – спросила я.
   Но старик только покачал головой. Упоминание о графе явно вывело его из равновесия. Итак, еще один человек, ненавидящий графа. Интересно, а что послужило причиной его неприязненного отношения к хозяину Гайяра?
   После этого наш разговор уже не клеился, и Женевьева, стремясь поскорее уехать, спросила, не могла бы она показать мне дом.
   Мы вышли из гостиной и, пройдя через несколько коридоров и залов, попали в кухню с каменным полом. Через нее вышли в сад.
   – Ваш дедушка так рад встрече с вами, – сказала я. – Мне кажется, что ему хотелось бы, чтобы вы навещали его чаще.
   – Он не обращает на это внимания, просто не замечает меня. Он все забывает. И еще он очень старый и очень изменился после... удара. Мне кажется, что у дедушки что-то с головой.
   – А ваш отец знает, что вы наведываетесь сюда?
   – Он никогда не спрашивает.
   – Вы имеете в виду, что сам он здесь никогда не бывает?
   – Да, со дня смерти мамы. Дедушка не хочет его видеть. Можете себе представить, что случилось бы, если бы папа вдруг приехал сюда?
   – Нет, – откровенно призналась я.
   Мы обернулись на дом и увидели, как в окне верхнего этажа шевельнулась штора. За нами наблюдали. Женевьева проследила за моим взглядом.
   – Это мадам Лабисс. Она хотела бы знать, кто вы. Ей не нравится наша теперешняя жизнь. Ей бы хотелось, чтобы все шло, как раньше. В те времена она была горничной, а ее муж – лакеем. А кто они теперь, не знаю. Они бы никогда не остались здесь, если бы дедушка не завещал им кое-какое наследство при условии, что они будут жить в этом доме до его смерти.
   – Очень странный дом, – заметила я.
   – Это потому, что дедушка только наполовину живой. Он в таком состоянии уже три года. Доктор говорит, что он долго не протянет, поэтому-то Лабиссы решили остаться и потерпеть.
   Три года, думала я. Именно три года назад умерла Франсуаза. Неужели старик так переживал, что с ним случился удар? Хотя если он любил ее так же, как любит внучку, то я могу это легко понять.
   – Я знаю, о чем вы думаете! – воскликнула Женевьева. – Вы думаете о том, что это произошло как раз после смерти мамы. Но удар случился у дедушки за неделю до ее смерти. Правда, странно: все думали, что умрет он, а умерла... мама.
   Как странно! Франсуаза приняла избыточную дозу настоя опия через неделю после того, как с ее отцом случился удар. Неужели это на нее так подействовало, что она решила покончить с собой?
   Женевьева на ходу снова обернулась и посмотрела на дом, я молча шла рядом с ней. В ограде была дверь, и она быстро проскользнула в нее, продолжая держать ее открытой, чтобы дать мне пройти. Мы оказались в маленьком мощенном булыжником дворике, здесь царили тишина и покой. Женевьева прошла вперед, я за ней следом, не в силах избавиться от мысли, будто участвую в каком-то таинственном ритуале.
   Затем мы очутились в темном коридоре.
   – Где мы? – спросила я, но она приложила палец к губам, давая мне знак молчать.
   – Я хочу показать вам кое-что.
   Мы прошли по коридору, подошли к какой-то двери, и она распахнула ее. Это была совершенно пустая комната, если не считать соломенного тюфяка, распятия и сундука. На полу из каменных плит не было ни ковров, ни половиков.
   – Любимая комната дедушки, – сказала Женевьева.
   – Больше похоже на келью монаха, – ответила я.
   Она удовлетворенно кивнула, огляделась и, подойдя к сундуку, открыла его.
   – Женевьева, вы не должны...
   Но мое любопытство не позволило сделать вид, что меня не интересует его содержимое. Наверное, там власяница, подумала я. Но там лежало нечто другое, что заставило меня вздрогнуть. Плетка! Женевьева захлопнула крышку сундука.
   – Ну, что вы думаете об этом доме, мадемуазель? – спросила она. – Дом не менее интересен, чем замок, не правда ли?
   – Нам пора возвращаться, – сказала я. – Мы должны попрощаться с дедушкой.
   Всю обратную дорогу девочка молчала. Что касается меня, то я не могла думать ни о чем другом, кроме странного дома. Он никак не шел у меня из головы, как иногда бывает, когда увидишь плохой сон.
 
   Находившиеся в замке гости наконец уехали. И я немедленно почувствовала перемены. Так, например, на следующее утро, когда вышла из галереи, я лицом к лицу столкнулась с графом.