Христофоров Игорь. Воровские гонки

   В сухом, пронизанном сочным желтым светом воздухе хрустнуло что-то похожее на сломанный валежник, и Просюхин выпрямился во весь рост. В его левой руке раскачивался топор. Лезвие было черно от крови.
   - И ты? - как-то безразлично поинтересовался Просюхин.
   Селиверстова обдало едким перегаром. Такого зверского "выхлопа" он в своей жизни еще не встречал. Просюхин будто и не водку пил, а змеиный яд.
   - Брось топор! - согнувшись в пояснице и медленно отступая, приказал Селиверстов.
   - Не-ет, братан, отсюда не уйдешь!.. Зарою я тебя!.. Заро-о-ою!..
   - Брось, говорю!
   - У-ух! - сделал замах Просюхин со злой, звериной радостью рассмеялся. - Што, напужалси, вор-рюга! Не дам я денег! Не дам! Мои они!
   - Я последний раз предупреждаю: брось топор на землю! я - майор милиции...
   - А-ах! - бросил себя вперед Просюхин.
   Топор просвистел у плеча Селиверстова, но отступить дальше он не успел. Сухое жилистое тело навалилось на него, и он, споткнувшись о ногу сержантика, упал, подчиняясь движению Просюхина. Спина мгновенно онемела. Ее будто бы враз заморозили.
   - У-у... У-у... - действительно по-волчьи выл Просюхин и нащупывал костистыми пальцами путь к шее врага.
   Топор отлетел в сторону и как-то сразу исчез из его памяти. Больше
   всего в жизни Просюхину хотелось задушить человечка с изрытым
   оспой лицом и смешным картошечным носом. Именно этот человечек
   отпечатался в его пьяном мозгу главным грабителем. Они хотели
   отобрать его деньги, огромные деньги - две тысячи долларов, заработанных за убийство лысого хлюпика, приехавшего в мебельный магазин на слишком красивой машине. Правда, в подполе, в шерстяном носке, лежали уже не две, а почти полторы тысячи, но это были его деньги, его, его, его...
   - Не да-ам ни копья! - брызгая слюной, хрипел Просюхин. - Все - мои... Все... Теперь богаче меня во всей Березовке один Михан... Но я и его убью... И его... После тебя...
   Пальцы все-таки нащупали короткую толстую шею. Пальцы еще никогда не подводили Просюхина.
   - Свх... св... волочь... я... я... маю... майор... ми...
   - Урою!.. В землю!.. Не дам ни копья!..
   Коленом Селиверстов бил и бил в одно и то же место - туда, где, как ему казалось он сломал не меньше двух ребер ударом ботинка. Он бил и, уставая и слабея, с ужасом начинал понимать, что Просюхин не чувствует его ударов. Враг был обезболен спиртом. Его можно было рвать на куски - он бы не заметил.
   В какую-то секунду Селиверстов ощутил безразличие ко всему происходящему. Наверное, так человек расстается с жизнью - как с чем-то уже ненужным, изношенным. Ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы не раствориться в этом обтекающем тело безразличии. И как только сделал, понял, что не хватает главного - воздуха.
   Ногтями впившись в запястья Просюхина, больше похожие, впрочем не на запястья, а на кость, плотно-плотно, без грамма жиринки, обтянутую кожей, он попытался разжать тиски и вдруг увидел из-под локтя врага кобуру. Она была совсем близко. Всего в полуметре. Кобура на пояснице мертвого сержантика.
   В глазах засверкали звезды, начало темнеть. Селиверстов глупо подумал, что смерть - это все-таки ночь, и приходит она, как ночь, - с темнотой и звездами. Но рука хотела жить. Она дотянулась до кобуры, отщелкнула, сломав ноготь, кнопку, с усилием вытащила "макаров" и, сломав уже второй ноготь, сбросила предохранитель.
   Выстрел качнул тело Просюхина и как бы удивил его. Показалось, что из земли проросла ветка орешника и проткнула его насквозь. Он попытался еще сильнее сжать пальцы на скользкой шее поверженного врага, но пальцы почему-то уже не хотели этого делать. Просюхин ощутил жуткое безразличие ко всему: к мужику в синей форме, к его шее, даже к деньгам, спрятанным в шерстяном носке. А когда проросли еще две ветки и безразличие стали неодолимым, он закрыл глаза и рухнул в черноту.- Жи... живой... Надо же... Жи-ивой, - бормотал, выкарабкиваясь из-под трупа Селиверстов.
   Как только он освободился и сел, голова поехала кругом. Перед глазами на бешеных качелях раскачивались серый покосившийся домишко, спина мертвого сержантика, черные зубы Просюхина, оскаленные в предсмертной улыбке, две милицейские легковушки, влетевшие во двор в тучах пыли, выскочившие из них люди в форме мышиного цвета, с бронежилетами на груди и автоматами в руках, чье-то распаренное лицо, выкрикивающее, наверное, слова, а может, и не слова, но что-то очень на них похожее.
   - Дайте ему укол! - выпрямившись, потребовал кричавший подполковник милиции. - противошоковый укол! Проверьте дом! Все оцепить! Всех обыскать!
   Селиверстов ничего, совершенно ничего этого не слышал. Он не мог понять, почему не падают люди, бегающие по раскачивающейся земле. Неужели у них подошвы с клеем?
   Он не ощутил укола, не почувствовал носилок. И только когда сухой ночной жар обдал его откуда-то изнутри, из самого сердца, и перестал раскачиваться мир, он вспомнил о себе.
   - Где я?
   - Он говорит, та-ащ подполковник! Идите сюда!
   - Меня не убили?
   Порывисто подошедший подполковник опять нагнулся к нему, по-докторски участливо заглянул в глаза и спросил:
   Уже лучше?
   - Это... Про... Пру... как его?
   - Просюхин?
   - Да!.. Он жив?
   - нет... Три дырки. И все - в печени. После такого не выживают...
   А сер... А-а, ну да... Он его...
   - Да, к сожалению, сержант тоже мертв... Он и отслужил-то всего ничего. Только после армии.
   - Он это... не связист был?
   - Не помню. А это важно?
   - Вообще-то нет...
   От дома кто-то бодрый и службистский прокричал:
   - Та-ащ подполковник, у него в подполе, в шерстяном чулке, доллары хранились!
   - Много? - обернулся к горлану подполковник.
   - Одна тысяча четыреста пятьдесят пять долларов. Разными
   купюрами. И по сто, и по полтинику, и по двадцатке, и по...
   - Еще что-нибудь интересное есть?
   - Бутылок пустых много. Сплошной импорт. Коньяк, джин, ром, виски...
   - Во допился, сволота!
   - Еще вот куртку больно хорошую нашли. Кожаную. Не по размеру Просюхину...
   Селиверстов попытался встать с носилок.
   - Ты посиди, успокойся, - не дал ему этого сделать подполковник.
   - Куртку... Прикажи, чтоб принесли...
   - Это можно...
   Через минуту Селиверстов держал ее на весу за плечи и медленно поворачивал, то заглядывая за спину ей, то изучая перед.
   - Точно. Его куртка. Его...
   - Просюхина? - удивился подполковник.
   - Нет, - самому себе ответил майор милиции Селиверстов. - Это куртка Кузнецова-младшего...
   Он только теперь понял, что убил не просто киллера, а убил самого важного свидетеля. Ниточка оборвалась. До клубка он так и не добрался. Заказчик убийства Кузнецова-младшего, разыгравший веселую сценку с ботинками и Миханом, растворился в солнечном воздухе Красноярска. Просюхин на такую инсценировку был не способен. Не те мозги.
   В эту минуту Селиверстову жгуче, до боли в груди, захотелось на пенсию. У него всегда появлялось такое чувство, если он проигрывал.
   - А ты молодец! - неожиданно похвалил его подполковник. - Мы этого Пролсюхина давно подозревали во всех делах банды... Ну, ты про суд слышал?
   - Слышал.
   - А теперь и улики есть, - обернулся он к вещам, которые выносил из дома и складывал на капоте "уазика" говорун-сержант. - Теперь хоть поселок вздохнет свободно...
   Глава сорок вторая
   ГОРНЯЦК - ГОРОД КОНТРАСТОВ
   Дверь хлопнула взрывов, эквивалентным, как пишут в газетах, ста граммам тротила.
   Вздрогнувшая Жанетка вскочила с раскладушки и в дверях единственной комнаты стандартной хрущевской квартиры лоб в лоб столкнулась с Жорой Прокудиным.
   - Гребаный город! - выкрикнул он. - Теперь я понимаю, почему бастуют шахтеры! Здесь кругом бардак! Сплошной бардак и беспредел!..
   - Жора, я уезжаю, - пытаясь еще плотнее запахнуть полы халатика, объявила она. - Мне до чертиков надоела эта гонка. За "бугром" у меня лежит "верняк" на сорок тыщ баксов. Мифические миллионы мне ни к чему...
   - Забастовка? - уперевшись руками в дверной косяк и изобразив таким образом и шлагбаум, и распятие, иронично спросил Жора Прокудин. - На моей фабрике - забастовка? И уже выдвинуты политические требования? Может, мне в отставку подать?
   - Жора, у меня нет сил...
   - А я, думаешь, свеж как огурчик?
   Она отвернулась, прошла к пустому, незанавешенному окну. От ее узенькой спины, от левой ножки, то выпрямляющейся, то расслабляющейся в коленке, от слипшихся волос веяло неприязнью. А может, даже ненавистью. Женщины редко бывают половинчаты в чувствах. Если уж любить, то на всю катушку, если ненавидеть - то до смерти.
   - А где Гомер современности? Где будущий лауреат Нобелевской премии? спросил о Бенедиктинове Жора. - Уже свалил? Уже покинул наши ряды?
   - Я послал его за едой.
   - А Топора я тогда зачем послал?
   - Кильку в томате я есть не буду!
   - В Горняцке, милая моя, акульих плавников в кунжутовом соусе не бывает. Здесь жизнь струится в первобытном ключе: хлеб, картошка, водка. Семгу здесь считают сортом семечек, а киви - огурцом...
   - У меня твои остроты вот где сидят! - показала она ребром ладони на затылок. - Отдай мне мою долю, и я уеду в Москву.
   - Ты лучше скажи, почему этот бледный пиит шастает за нами по всей стране?! На работу я его не брал. В нашем штатном расписании нет свободных мест! Понимаешь, нет!
   - Пусть хоть один нормальный человек будет рядом. - Ах-ах-ах!.. Какие мы изнеженные!.. С чего ты взяла, что он - нормальный? Да у него на фэйсе написано, во-первых, что он крейзи, во-вторых, что он - тунеядец...
   - Ну ты...
   - А что? Не тунеядец? Он сам говорил, что как из института свалил, так нигде и не работал...
   - Сейчас нет термина тунеядец. Это при социализме. Сейчас - временно безработный...
   - Можешь, не волноваться! Он будет вечно безработным. Временник - я!.. До тех пор, пока свое дело в Штатах не открою! Въехала, психолог?!
   - Отдай мне мою долю...
   - Твою долю?
   Он оторвал отекшие руки от косяка, вытащил из кармана джинсов мятые десять тысяч и, подойдя к Жанетке, положил их на пыльный подоконник. Купюра смотрелась крупным куском грязи.
   - Это ровно одна четвертая часть от нашего золотого запаса.
   - Ты врешь! - повернула она к нему вспыхнувшее лицо. - Мы продали видеокамеру перед отъездом!
   - По демпинговой цене. "Бабок" хватило на четыре билета до славного города Горняцка и квартплату за месяц вперед спившемуся местному аборигену.
   - В этом хлеву?
   - На гостиницу, милочка, у нас точно не хватит. Вопросы есть? Вопросы просьба подавать в президиум в письменной форме...
   - Я все равно уеду. Продам платье и уеду...
   - Иди - продавай. Здесь половина местных теток всю жизнь мечтала ходить в прозрачном шифоне от Альберта Ферретти. Но ты учти: в провинции свой масштаб цен. Больше трех килограммов картошки и литра самогона первача за эту тряпку не дадут. Здесь в большем почете фуфайки и брюки на ватине...
   - Хамло!
   - В ярости ты мне нравишься еще больше.
   Она на мгновение замерла. Женщина не способна без последствий для себя пропустить мимо уха сладкое слово "нравишься".
   - Все равно хамло!.. Дай мне денег! Мне надоел твой Гвидонов и его мифические миллионы!
   - Почему же мифические? Ты письмо помнишь?
   - Босс и так уже ищет нас по всей Москве...
   - В письме банкир прямо указывает: деньги - в надежном месте. Зачем ему врать дядюшке?.. "Мой дядя самых честных правил..."
   - Виза уже открыта, а мы до сих пор не в Америке...
   - В горняцке - бардак. Они уже снесли те дома, где жила девочкой мать Гвидонова. Адресные книги утеряны. На кой ляд Сталин придумывал прописку! У нас даже по прописке не найдешь человека!
   - Значит, мы возвращаемся в Москву?
   В уголках ее глаз блестели слезинки. Жору Прокудина никогда до этого слезинки не трогали. А сейчас что-то оцарапало душу, и он даже посмотрел себе на грудь. На майке с гербом Приморска следов крови не было.
   С хрупаньем и хряском провернулся ключ в замочной скважине. Не обитая дверь открылась со странным звуком. Наверное, так зевает голодный лев перед охотой. Выспаться выспался, а в желудке - ветер.
   - Жанюсик, ты где? - под грохот двери спросил из прихожей Топор.
   - Ты не можешь без этих звуков?!
   - Чего?
   - Не захлопывай дверь! Прямо по мозгам! У меня разваливается голова... Надвое... От всех вас...
   На стол, сиротливо стоящий в углу комнаты в окружении сонма из четырех погнутых и засаленых раскладушек, Топор вывалил из сумки полиэтиленовые пакеты молока, две буханки серого хлеба, палку вареной колбасы диаметром с голову ребенка и семь банок кильки в томате.
   - Идиот! - не сдержалась Жанетка. - Ты будешь кильки в томате запивать молоком?
   - А что? - искренне удивился Топор. - Разве не вкусно?
   Зубами он отгрыз угол синего, медузой переваливающегося на ладони пакета, и жадно отхлебнул.
   - А вы уже здесь? - перепугал компанию поэт Бенедиктинов.
   Никто даже не услышал, как он вошел. Будто сквозь замочную скважину просочился.
   - Вот. Я принес, - бережно выложил он на стол банку крабов и пакетик с нарезкой германской солями. - Икры в этом городе, к сожалению, нет. Я не знаю, почему...
   От вида банки с распластанным на этикетке алым крабом Жора Прокудин чуть не сказал: "На тебе, Жанетка, деньги на билет - и вали в свою Москву!" Но он пересилил себя.
   - Без картошки не пойдет, - со знанием дела произнес он и сунул в холодную руку Бенедиктинова две мятые купюры. - Иди купи пять кило картохи, сковородку, бутылку подсолнечного масла и соли. Гулять - так гулять...
   - Дай ему на водку, - попросил Топор, еле оторвавший рот от пакета.
   - Молоко на губах не обсохло! - сказал правду Жора Прокудин.
   Синие губищи Топора, лишь чуть-чуть опавшие после избиения, были с белым налетом.
   - Дай хлебну, - забрал Жора у него пакет и с первого глотка чуть не поперхнулся. - Оно ж прокисшее!
   - Разве?
   От двери вернулся поэт Бенедиктинов и смущенно попросил:
   - Извините, но, видите ли, здесь не хватит на все... Картофель, сковородка, бу...
   - У тебя, что, своих денег нет? - не оборачиваясь к нему, спросил Прокудин.
   - В какой-то мере, знаете ли, есть, но...
   - Вот и добавь своих или ты где отдельно питаться будешь?
   - Но у меня последние, а еще...
   - Иди-иди. Родина тебя не забудет!
   За спиной Жоры Прокудина не раздалось ни единого звука, но он и без этого почувствовал, что Бенедиктинов ушел. Всегда приятно повелевать людьми. Впрочем, таким, как бенедиктинов, не очень. Они слишком легко подчиняются.
   - Где ж ты, Топор, такое молоко взял? Корова, которая его дала, умерла, наверное, еще при Хрущеве...
   - Сказали, что свежее...
   - Мел они, что ли, в него засыпали?
   - Жора, мне нужны деньги, - напомнила о старом Жанетка. - Я не буду участвовать в ловле твоего банкира. Я выбываю из игры...
   - Мел... Мел... Мел, - задумчиво повторил Жора Прокудин. - Мел и молоко... Возможность заработать пятьсот долларов в месяц каждому! На работу ходить не нужно! Приносишь банку и получаешь вдвое больше, чем оставил в залог!..
   - О чем это он? - открыл рот Топор.
   - Не видишь?.. С ума сошел, - тряхнула грязными, пахнущими поездным дымом волосами Жанетка. - Крейзи!
   - Будут тебе деньги! - швырнул пакет на стол Жора Прокудин.
   По хлебу, по банкам кильки и пакетику с нарезкой салями брызнула смесь сыворотки и кусочков свернувшегося молока. Особенно хорошо она смотрелась на неестественно красной колбасе.
   - Без денег вообще жить тошно, - по-ораторски махнул рукой Жора Прокудин.
   Получилось эффектно и к месту. Как на митинге перед стотысячной толпой Не хватало только девяносто девяти тысяч девятьсот девяносто восьми слушателей. Но два уже стояли перед ним. Топор с яростью голодающего вгрызался в горбушку хлеба, а Жанетка стояла с видом дочери, впервые узнавшей, что ее отец - это не отец, а отчим.
   - Мне нужны деньги сегодня, - с вызовом произнесла она.
   - Всем нужны сегодня... А будут - завтра. Но это я тебе точно обещаю! Я слишком хорошо знаю человеческую природу. Думаю, что черняковцы не слишком отличаются от остального земного народонаселения...
   - А этот... Гвидонов, - вспомнил Топор. - Ты его не нашел?
   - Найду! Обязательно найду! Только нужны две вещи: время и деньги, деньги и время...
   - Время - деньги, - услужливо повторила за Топора память уже однажды слышанную им умную фразу.
   - Это у капиталистов они - синонимы. А в России мы их разорвем!.. Время и деньги! Время и деньги!
   Глава сорок третья
   СКАЛА ИГРАЕТ В ФУТБОЛ... ПО-МЕЛКОМУ...
   Дегтярь соврал Лялечке о сломавшихся "жигулях", У него вообще ложь получалась лучше правды. Правда требовала какого-то усилия над собой, требовала преодоления невидимого, но что-то уж очень прочного барьера. Ложь скользила будто шайба по льду. Легкий щелчок - и она уже на стороне собеседника.
   Забравшись в свои "жигули" и выждав, пока отъедет Лялечка, Дегтярь тоже последовал за ней в офис. Затесавшись в толпу зевак, он отыскал среди случайных людей одного неслучайного, в этой же фирме работающего, и длинной цепью вроде бы бестолковых вопросов выудил у него главное: во время взрыва в офисе не было Марченко. Все остальные коммерческие директора Рыкова общим числом три присутствовали, а директора номер четыре, то есть Марченко, не было и в помине.
   Его "ауди" шестой модели подъехал к толпе только когда она начала редеть. Вальяжно, по-барски Марченко выбрался из машины и даже не дрогнул лицом при виде обугленных останков рыковского "мерседеса", вокруг которого выписывали круги следователи и репортеры.
   Проходя мимо дегтяревского знакомца, он скупо спросил:
   - Шеф не погиб?
   - Нет-нет!.. Ни одной царапины!
   - А растрезвонили по "мобиле"! Сор-роки!
   В его мощной размашистой походке, в посадке головы, в холодных глазах, насквозь пропитанных презрительностью, даже в распахнутом по-особому, как-то смело, пиджаке читалась недюжинная внутренняя сила. Дегтярь уважал таких мужиков. Он и сам себя к ним причислял. По-всему чувствовалось, что Марченко знал себе цену, знал, чего хочет от жизни и, скорее всего, именно это и получал.
   Сквозь окна офиса, на которых были испуганно вздернуты жалюзи, Дегтярь разглядел, как он вошел в одну из комнат, небрежно пожал руку Барташевскому и отвернулся, как от пустого места. И тут же вокруг него, как волны вокруг скалы забегали клерки. Марченко подписывал какие-то бумаги, небрежно поджав нижнюю губу, отвечал на телефонные звонки и попеременно бросал взгляды то на обитую черным дермантином дверь, то на часы. То на дверь, то на часы.
   Минут через двадцать из-за двери вышла Лялечка. У нее был вид разъяренной пантеры. Она не ответила на приветствие Марченко и молнией вылетела из кабинета. Наверное, где-нибудь в соседнем дворе стояла ее "вольво", но Дегтярю была безразлична и эта "вольво", и Лялечка.
   Минут через пять после нее из-за двери появился еще более злой, но злой как-то странно, удовлетворенно, Рыков. Он на ходу причесал свой ежик большой красной расческой, и Дегтярь чуть не улыбнулся. Он впервые видел человека, пытающегося причесать ежик.
   Клерков будто волной смыло. Барташевский встал, поневоле насупился, чтобы не отличаться от шефа, и теперь в кабинете высились три скалы: Рыков, Барташевский и Марченко. И как-то так сразу очертилось, что две первые из них стоят почти слившись, а третья - Марченко - в стороне. Вдвоем они пытались что-то доказать ему, но расстояние, судя по всему, не сокращалось.
   Впервые Дегтярь пожалел, что не пошел в свое время на спецкурсы по чтению беседы на расстоянии, по губам. Но то, что Марченко слишком часто говорил "Нет", он понял сразу. Говорил "Нет" и смотрел на часы. Говорил и смотрел. Потом махнул рукой, словно заменив этим жестом еще не менее сотни "Нет", и вылетел из комнаты.
   Сила силу ломит. Как ни казался могуч Марченко, но две сложенные вместе силы побороли его. Хотя, возможно, что хватило бы одного Рыкова. Но в закончившейся схватке как раз Рыков и не наседал. Он скорее поддакивал. А говорил и давил Барташевский.
   К моменту, когда "ауди" с места рванула на всех ста кэмэ в час, Дегтярь уже сидел в "жигулях". Повторить маневр Марченко он не смог бы при всем желании. Барсук - не гепард. "Жигули" - не "ауди". Тем более шестой модели. Но прицепиться к нему он все-таки успел.
   Впрочем, гонки не получилось. Марченко припарковал машину возле трансагентства у метро "1905 года" и нырнул вовнутрь стекляшки.
   "Улетает... Или отъезжает..." - догадался Дегтярь и почувствовал, что в "жигулях" не усидит. Он должен был знать, куда берет билет Марченко. В одном здании находились и авиационные, и железнодорожные кассы, а сквозь грязные стекла не видно было, к какой именно кассе он подошел. К тому же справа от двери видимость закрывала бетонная лестница, ведущая на второй этаж.
   Шагнув за дверь, Марченко как бы убежал от Дегтяря, исчез, а по законам наружки, или службы наружного наблюдения, даже секундная потеря контакта считалась провалом.
   Одним нервным выдыхом выпустив из легких воздух, сыщик выбрался на вонючий асфальт и, так и не вдохнув, пересек пять метров тротуара и вошел в стекляшку. И сразу вдохнул полной грудью.
   Контакт был восстановлен. Ссутулившийся Марченко стоял у самой крайней справа железнодорожной кассы с какой-то большой бумажкой в руке и, заглядывая через плечи двух джинсовых парнишек в газету, что-то быстро помечал на этой бумажке.
   Дегтярь безмолвно занял очередь в хвосте у соседнего окошка и с радостью увидел, что холодный экран монитора в центре зала показывает вместо справок об отправлении поездов спину Марченко на фоне слишком оживленных, слишком непохожих на будущих пассажиров людей.
   Ухо отсеяло все звуки зала, кроме тех, что доносились сзади, и Дегтярю поневоле пришлось поплотнее сжать губы. Люди, стоящие рядом с Марченко, говорили так сложно, так непонятно, будто они все были шпионами и теперь пытались доказать кто из них шпионистее.
   - На "плюс три" не надо клевать. Будем в минусе...
   - Может, рискнем на два и два?
   - По какой позиции?
   - Двадцать девятой...
   - Не-ет... Лучше уж "верняк" по семнадцатой...
   - На один и пять сотых? Это же слезы!
   - Зато "верняк"!
   - А если облом?.. А если они по нулям сгоняют?
   - Думаете, "Динамо не забьет? - впервые подал голос Марченко, и Дегтярь разжал губы.
   На темном экране монитора он наконец-то разглядел киоск в глубине зала. Над ним висела длинная вывеска, самым главным на которой были слова "Букмекерский отдел". Люди с горящими глазами и дрожащими пальцами делали ставки на игры.
   Постепенно, если не врал монитор, и Марченко становился таким же взведенным, хотя и смотрелся на фоне остальных холодным скандинавом. Он сновал челноком от окошка кассы до прилавка у касс, где хрустели газетами джинсовые юнцы, внимательно прослушивал их разговор, опять возвращался к окошку, через плечо игрока, делающего ставки, следил за его выбором, что-то помечал на листке у себя и вновь бежал к юнцам.
   За все время он задал лишь еще один вопрос кроме того, про "Динамо".
   - А как сейчас Кафельников? Потянет? - спросил он у джинсовых юнцов.
   Две прыщавенькие физиономии повернулись одновременно. Чувствовалось, что оба парнишки душой где-то на футбольном поле, а не на теннисном корте.
   - Кафель-то? - первым очнулся ближний. - Мы вообще-то на теннис никогда не ставим. Они играют как попало. Но Сампраса Кафель, скорее всего, не пройдет. Он его, кажется, и не проходил ни разу в жизни...
   - Проходил, - хмуро ответил Марченко.
   - Ну его, этот теннис! Футбол или там хоккей - это сила!
   Они опять зашелестели свежими номерами "Спорт-экспресса" и "Советского спорта", а Марченко, ссутулившись еще сильнее и на время как бы превратившись из волевого скалы-директора в робкого старикашку, подобрался к окошку кассы, наклонился и о чем-то спросил сидящую в киоске девушку.
   Киоск съел его слова, и Дегтярь почувствовал, что пора рисковать. Он выскользнул из очереди, пристроился следом за Марченко и небрежно подхватил с подоконника новенький листок-ксерокопию со ставками.
   - Три миллиона - это максимум? - спросил Марченко кассиршу.
   - Да. Читайте правила на стекле... А-а, это вы? - явно узнала его девушка.
   - Это - я, - смутился Марченко.
   - Ну, как ваши дела? Как командировка? Избавились от лишнего груза?
   - Какого груза?
   - Ну, вы же сами в тот раз жаловались, что нужно от кого-то
   избавиться... Или от чего-то... Я уже не помню... Избавились?
   - Ну... да, - нехотя ответил Марченко. - Значит, три миллиона
   - это максимум?
   - А как там в Сибири? Тоже тепло? Как у нас?
   - Что?
   - Как погода в Сибири? Я ни разу не была в Сибири...
   - Дожди там... Дожди... Много грязи... Слишком много грязи...
   - Вы таким тоном говорите, будто дела у вас все так же плохи...
   - Уже лучше... Несравнимо лучше... Дожди, кстати, помогли делам... Запишите мою комбинацию.
   - Экспрессом?
   - Нет-нет!.. Экспресс - это всегда риск.
   - Извините. Я забыла, что вы не рискуете.
   - Ничего с собой не сделаю. Характер... Значит, давайте так... Третья позиция - один, восьмая - один, двадцать восьмая - один...
   Гелевая ручка Дегтяря еле успевала на бумаге за голосом Марченко. Сыщик старательно ставил галочки и не мог отделаться от ощущения, что над ним издеваются. Марченко голосом робота монотонно твердил: "Один... один... один". Двойки Дегтярь так и не дождался. Когда Марченко сунул руку в карман пиджака за кошельком, его острый локоть больно воткнулся сыщику в солнечное сплетение.
   Коммерческий директор Марченко обернулся, чтобы извиниться, но сзади никого не было. Дегтярь успел шагнуть за киоск, несмотря на то, что задыхался и не знал, вернется ли к нему способность заполнять легкие воздухом.