Хьюсон Пол. Сувенир

   — В Кашеле Лили забронировала нам номер для новобрачных.
   Чувство юмора у Лили было.
   Энджела хихикнула. Пристально глядя на кольцо, она принялась лениво двигать его вверх-вниз через костяшку пальца. Уже три дня задержки. Сказать ему сейчас? Как? Со смешком, беззаботно вскинув голову: Извини, детка, мы дали маху… или, точнее, я дала маху; но что за беда, ведь в глубине души ты всегда хотел этого, правда? Или ничего не говорить? Попросту потихоньку улизнуть к доктору Спэрлингу после возвращения домой. (Он же не католик?) Шону знать об этом не нужно. Легко. Просто. И ничего более, сказала Фиона.
   Обеспокоенная Энджела снова выглянула в окно. Аборт вызывал у нее отвращение. Возможно, это было похмелье от ее католического воспитания. И все же мысль о том, что внушенные ей в раннем возрасте религиозные доктрины могут и по сию пору влиять на нее, была не менее отвратительна. Одно дело увлечься приятными воспоминаниями детства о мессе, и совсем другое — обнаружить, что тебе день за днем мешают принимать решения догмы, давным-давно сознательно отвергнутые и тем не менее, по непонятным причинам, действующие весьма энергично, подобно термитам под поверхностью. Она вспомнила их с Шоном приятельницу, еврейку Рут, которая упорно утверждала, будто не любит свинину попросту из-за ее вкуса. Может быть, это соответствовало истине. Может быть, нет. Может быть, Энджеле тоже просто не нравилась идея аборта? Может быть, это был эстетический выбор?
   — О чем ты думала? — вдруг спросил Шон. — Вот только что?
   Смущенная и расстроенная Энджела попыталась затолкать путеводитель в бардачок. Книга не влезала, и она засунула ее в кармашек на дверце.
   — Да так. — Почему «только что»? Почему он спросил «только что»?
   Шон глядел на нее, настойчиво ожидая ответа.
   — О жизни, — хитро выкрутилась Энджела.
   — О чьей жизни?
   Она в задумчивости прикусила заусенец. Невероятно. Как ему это удается? Он знает! Нет, не может быть.
   — У тебя бывали предчувствия? — спросила она, меняя тему разговора.
   — Предчувствия? — Шон казался удивленным.
   — Ну, ты понимаешь. Смутные подозрения. Такое чувство, будто вот-вот что-то случится — и оно случается.
   Озадаченный Шон на минуту задумался.
   — Не могу сказать, что бывали. Не знаю. Поправка. — Он усмехнулся. — Один раз у меня в школе было предчувствие, что я завалю французский. Но это, пожалуй, следует назвать догадливостью. — Он посмотрел на Энджелу. — А что? У тебя появились предчувствия?
   — Не знаю. — Она уставилась на блестящую от дождя дорогу. — Может быть.
   — Какие же?
   — Точно не знаю.
   — Нехорошие?
   — Надеюсь, что нет.
   Шон потянулся, взял ее руку и ободряюще сжал.
   — А сны? — спросила она.
   — Что — сны?
   — Думаешь, в них что-то есть?
   — Только то, что тебе хочется в них усмотреть.
   — Они могут многое рассказать.
   — О тебе самой — возможно.
   Энджела прикусила губу.
   — А что бы ты сказал, если бы я призналась… — Она замолчала, недоумевая, как выразиться. Тишину заполнило мерное пощелкиванье дворников. — Что сделала огромную глупость, — кое-как закончила она.
   Шон обдумал ответ.
   — Наверное, это зависело бы от того, насколько глупо ты поступила. — Он хохотнул и взглянул на нее. — Хочешь меня испытать?
   Энджела не отрывалась от окна, чувствуя себя крайне неуверенно. Под дождем им навстречу на запряженной осликом телеге, груженой овощами, ехала одетая в черное старуха. Когда они проезжали мимо, Энджела мельком увидела ее лицо: обветренное, коричневое и сморщенное, как грецкий орех. Старушка когда-то жила в башмаке…
   — Да? — спросил Шон.
   Энджела посмотрела на него. Его светло-карие глаза глядели весело, оценивающе.
   — Какую же глупость ты сделала?
   С оравой детишек…
   Храбрость оставила Энджелу, съежилась, улетучилась, как облачко дыма. В голову хлынули оправдания и отговорки. Зачем портить хорошую поездку, редкие впечатления? Следовало подождать, отложить разговор на потом. Всегда лучше отложить. Она попыталась закрыть тему:
   — Забудь. Неважно. Я вела себя глупо. — Она поискала сигарету. После вежливой паузы Шон поднял новую тему: как управляться с Вейнтраубом и его идеями.
   Энджела опять ушла в себя. Она курила сигарету за сигаретой, предоставив Шону почти все время говорить самому. Только когда они пересекли Шеннон, она снова принялась болтать: о подарках, которые им предстояло накупить, о сувенирах, о тех сюрпризах и занятных вещах, какие они устроят после возвращения домой.
   Когда они ехали по сырым серым улочкам Лимерика, Шон взглянул на часы и заметил, что становится поздно. Он повел машину быстрее, более сосредоточенно.
   Ему хотелось попасть в Кашель засветло.
 
   Тащить оборудование на крутой холм пришлось на себе. Это заняло почти половину утра. Мужчины нагрузились камерой с аксессуарами; Энджела с Джейни поделили между собой еду и пиво.
   К десяти часам облака отступили, и они обнаружили, что день, на их счастье, выдался ясный и солнечный.
   В два часа сделали перерыв на обед.
   К четырем съемка завершилась.
   Потом Шон решил в последний раз снять каменный крест — уж очень хорошо было освещение. Пока выстраивали план, Энджела сидела на оползающей куче каменных обломков и перечитывала свои записи. Она чувствовала усталость, однако сейчас это ощущение не было неприятным. Она оглянулась на возившихся с камерой ребят, потом выпрямилась. Камера. У нее в сумке. Вот о чем она начисто забыла. Мать никогда бы не простила ей этого.
   Установив выдержку 1/16, она встала, но слишком быстро. Земля под ногами закачалась, в глаза волной плеснула тьма.
   Не может быть!, подумала она. Так скоро? Смешно. Она оперлась о стену и устояла.
   — Энджела? — Джейни, озабоченно наблюдавшая за ней. Она остановилась, подняла упавшую камеру и подала Энджеле. — Что случилось?
   Энджела поспешно села на кучу камней.
   — Голова вдруг закружилась, — сказала она. И почувствовала, что ушибла лодыжку.
   Джейни кивнула на камеру, лежавшую у Энджелы на коленях.
   — Надеюсь, она не разбилась.
   Энджела осмотрела ее. Объектив треснул.
   — Извини, Эндж. — Робин. Он показывал в ее сторону. — Тебе придется пересесть. Попадаешь в кадр.
   — Она могла бы быть туристкой, — предложил Шон.
   Продолжая проклинать собственную неловкость, Энджела переместилась к соседнему валуну. Подбежал ассистент Робина с концом рулетки в руке, взгромоздился на ту кучу камней, где она только что сидела и прижал металлический кончик к каменной колонне креста, балансируя на камнях в позе балетного танцовщика. Энджела уставилась на его грязные теннисные туфли.
   Раздался голос Робина:
   — Тридцать два.
   Парнишка спрыгнул вниз, сбросив с груды обломков несколько камней. Один из них скатился по короткому спуску вниз, туда, где сидела Энджела, и остановился возле ее ноги. Она протянула руку и взяла его, намереваясь забросить обратно. Но что-то в нем привлекло ее внимание. Она рассмотрела камень поближе. Занятно. У него было лицо: беловатое, круглое, как маленький апельсин, с двумя небольшими выпуклостями, похожими на вытаращенные глазенки, и небольшой ямкой вместо округленного изумленным "О" рта. Или это была усмешка? Энджела ощупала камень. Поверхность оказалась гладкой, как мрамор или полированная кость. Она повертела его в руках, пытаясь определить, что такое эта рожица: игра природы или дело рук человека. Тут ее осенило. А почему бы и нет? Лучше, чем фотография. Она задумчиво взвесила камень на руке.
   Нетерпеливый голос Шона:
   — Кто-нибудь будет записывать?
   Энджела кинула камень в сумку и потянулась за блокнотом.
 
   Понедельник они провели в Дублине, сдавая взятое напрокат оборудование, занимаясь отправкой пленки и оплачивая счета. Лили с ассистентом Робина, прихватив последние записи Энджелы, вернулись в Лондон. Вечером, на прощальном обеде в закусочной, где играла на ложках похожая на Бо Дерек девушка, они простились с Диллоном, Джейни и Робином. Молчаливая и мрачная Энджела ковыряла рагу с чесночным соусом. Она так и не нашла минуты, которая показалась бы ей подходящей для того, чтобы объявить Шону новость. И чем больше Энджела откладывала, тем больше ее это угнетало. Теперь она чувствовала: сомневаться нечего, она беременна.
   За кофе, словно осознав, что это его последняя возможность, Диллон перекричал музыку и обрушил на присутствующих поток непрошенных сведений из области ирландской литературы и политики: Джоффри Китинг, и Стэндиш О`Греди, и фении, и вильямитские войны, и восточное воспитание, и Мод Ганн, и знает ли Энджела, что первым человеком, ступившим на берег с корабля Колумба, был ирландец по имени Патрик Мак-Гайр? Сидевшие рядышком и державшиеся под столом за руки Робин с Джейни молчали с одинаковыми застывшими усмешками. Шон играл вилкой и уголком глаза следил за девушкой с внешностью Бо Дерек. Энджела, прихлебывая ирландский кофе, следила за Шоном.
   Уходя, девушка быстро, фамильярно улыбнулась ему — «эй, привет!», — и на губах задумчиво помешивавшего свой кофе Шона заиграла ответная полуулыбка.
   Робин пристально посмотрел вслед удаляющейся фигурке.
   — Очень ничего себе, верно? — восторженно сказал он, подразумевая игру девушки. Энджела тут же вызывающе посмотрела на Шона, но он отвел глаза.
   Диллон отвез их обратно в гостиницу на своем фольксвагене. Энджела неловко сгорбилась на заднем сиденье между Робином и Джейни. Теперь ее подавленность уступила место злости — злости не только на Шона, но и на себя.
   Не переставая рассказывать анекдоты, священник повез их кружным путем, предоставляя возможность бросить на Дублин последний мимолетный взгляд. Они переехали реку по мосту О`Коннел. Хочет кто-нибудь выйти и посмотреть? Нет, уже делается поздно. Им еще собирать вещи, а рано утром надо успеть на самолет.
   Вернувшись в гостиницу, они разложили на кроватях и всех доступных поверхностях сумки и чемоданы. Усевшись на пол, Энджела принялась в безмолвной ярости сортировать одежду, камеры, катушки пленки, бумаги, журналы, книги, открытки, кассеты, электронные игры и сувениры. Шон на своей половине номера поднял вверх коробку гаванских сигар.
   — Как ты думаешь, ты сумеешь провезти их через таможню? — спросил он.
   Энджела протянула руку и добавила коробку к вороху своих вещей.
   — По-моему, у нас наберется пара сотен фунтов лишнего веса, — объявил Шон, перетаскивая упакованную сумку через выступающий порожек ванной комнаты.
   Не говоря ни слова, Энджела расстегнула молнию саквояжа, который только что закончила паковать, и принялась упрямо выбрасывать из него предметы в мусорное ведро, украшенное изображением клевера и надписью «Добро пожаловать в Бэнтри-Бэй». Салфетки, лосьон для рук, лак для волос; шмяк! шмяк! шмяк! Это занятие начинало ей нравиться: оно давало выход сдерживаемым чувствам и тем самым приносило облегчение. Чем больше Энджела выкидывала, тем от большего ей хотелось избавиться. Вскоре она уже озиралась в поисках остального багажа.
   Шон поставил тяжелую сумку, которую нес, и выпрямился, осознав наконец, что что-то не так.
   — Эй, — вмешался он.
   Энджела остановилась и посмотрела на него — лицо бледное, губы сжаты.
   — Ты же знаешь, всегда можно отослать это наземным путем.
   Энджела вернулась к своему занятию и ухватилась за красивую скатерть из ирландских кружев.
   — Какой смысл? — Она внимательно осмотрела кружево, потом отложила в сторону. — Почти весь этот хлам я могу купить и дома. Зачем тащить его с собой на другую сторону земного шара? — Она плюхнула в ведро книжку в мягкой обложке, подчеркивая суть сказанного.
   — Эндж?
   — Что.
   — Я не хотел сказать, что ты все это должна выбросить.
   — Честное слово, это неважно. — Она порылась в сумке и вынула что-то круглое, завернутое в салфетку.
   — Что это? — с любопытством спросил Шон.
   — Камень.
   — Камень?
   Она развернула салфетку и повертела камень перед Шоном, свободной рукой прощупывая сумку.
   — Я нашла его в Кашеле. И подумала, что возьму домой, на память.
   Шон осмотрел его.
   — Красивый.
   — Недостаточно красивый. — Энджела отобрала у него свою находку.
   — Эй, не выбрасывай.
   — Вот. — Она капризно положила камень в мусорное ведро. — Все. Потеть не придется. — И мило улыбнулась Шону.
   Шон присмотрелся к ней повнимательнее.
   — Тогда, может, ты объяснишь, в чем проблема?
   — Проблема?
   — Да ладно. Давай на равных. Не надо играть в игры. — Он уставился в пол неподалеку от нее. — Я что-нибудь натворил?
   Энджела неподвижно смотрела прямо перед собой.
   — Девица с ложками?
   Неожиданно испугавшись, она помотала головой.
   — А что же? Я все-таки что-то натворил?
   Энджела обхватила себя руками.
   — Скажи.
   Пристально глядя в его серьезное, озабоченное лицо, Энджела поняла, отчего так сильно любит этого человека. Она вздохнула.
   — Так страшно? — сказал он.
   Да какого черта. Сейчас или никогда. Было так приятно, детка.
   — По-моему, я беременна, — прошептала она.
   Шон, не моргнув глазом, продолжал глядеть на нее. Он что, не слышал? Энджела подивилась его самообладанию. Шон поднялся, подвинул стоявший на кровати чемодан и сел рядом, по-прежнему не сводя с нее глаз.
   Сейчас. Сейчас начнется, подумала она. Поиски виноватого, взаимные обвинения, уличение в беспечности.
   — Ты уверена? — спросил он.
   — Нет. Но, чем больше времени проходит, тем больше я убеждаюсь.
   — Большая задержка?
   — Почти неделя. — Она встала и аккуратно положила кружевную скатерть на стопку одежды. Шон не спускал с нее глаз.
   — Что ты собираешься делать?
   — Пойду к доктору Спэрлингу, когда вернусь.
   — Чтобы убедиться?
   Она кивнула.
   — А потом?
   — Точно не знаю.
   — А чего бы ты хотела?
   — В идеале?
   Он кивнул.
   — Разумеется.
   Кусочки головоломки вдруг стали на места, и нерешительность Энджелы как рукой сняло.
   — Я хотела бы оставить ребенка, — выпалила она.
   Шон смотрел на нее целую вечность — так, во всяком случае, ей показалось. Она принялась рассеянно расстегивать саквояж, рассудительно объясняя:
   — Наверное, ну… пройдет время и, не успеешь оглянуться… — Молнию заело, Энджела принялась дергать замок. Шон пришел на помощь. — Я думала про аборт. — Она посмотрела на него. Теперь Шон хмурился. — Я знаю, что это звучит банально, но мне действительно хотелось бы оставить ребенка. Пока еще не поздно. Пока я еще могу.
   Она собрала стопку блузок и скатерть и осторожно уложила в саквояж.
   — Естественно, я не жду, что ты… — Энджела поискала слово. — Примешь в этом участие. Я знаю, как много для тебя… для нас обоих… значит независимость.
   Шон подошел к ней, осторожно освободил ее руки от работы, которую они выполняли. И развернул Энджелу лицом к себе.
   — Посмотри на меня, — сказал он.
   — Я серьезно.
   — Я знаю.
   Она встревоженно обшаривала взглядом его лицо. Шон усмехнулся, легонько чмокнул ее в кончик носа и тихо сказал:
   — Глупышка.
   — Я не хочу потерять тебя, — прошептала Энджела. — И чтобы ты думал, будто я пытаюсь привязать тебя, тоже не хочу.
   — Разве ты так плохо меня знаешь? — Он ласково коснулся ее волос, распутывая и перекладывая оказавшиеся не на месте пряди. — Ты в самом деле приготовилась пройти через это в одиночку, а?
   Энджела кивнула — неуверенная, несчастная.
   — А с чего ты взяла, что я тебя брошу?
   — Потому что он все изменит, — прошептала она.
   — Может быть. Но мы этого не допустим, правда? — Шон коснулся ее уха. — Конечно, кое-что изменится. По мелочам. Но мы по-прежнему останемся самими собой. Мы не дадим этому дитятку сесть нам на шею.
   Она с сомнением разглядывала Шона, думая о пеленках и хорошеньких шестнадцатилетних нянечках, похожих на Бо Дерек.
   — Порядок? — Шон отвернулся и начал разбирать катушки с пленкой. — Да, кстати, — добавил он.
   — Что?
   — Поздравляю.
   — Идиот. — Она обхватила Шона за шею и поцеловала. Наконец снова посерьезнев, она отстранилась. — Ты уверен?
   — Конечно, уверен, — усмехнулся он. — Вот вернемся домой и окрутимся.
   — Только давай не будем устраивать из этого крупное мероприятие, — быстро предложила она.
   — Почему? Стесняешься, что ли?
   — По-моему, это до некоторой степени отдает обманом.
   — Чушь. — Шон прищурился, рассматривая катушку с пленкой. — Мы делаем это ради ребенка. Лучшая в мире причина. А в наше время — единственная.
   — Только не в церкви, ладно?
   — Годится. — Он впихнул пленку в футляр от камеры и прибавил: — Твоя мать огорчится.
   — С ума сошел? Она будет в восторге. Последние четыре года она изображала мученицу — ты что, не замечал?
   Шон добавил к содержимому сумки свернутые комком носки и застегнул молнию.
   — Я имел в виду то, что мы не будем венчаться в церкви.
   — Ах, это. — Энджела подошла к окну и задернула шторы, отгородившись от ночной темноты. — Мама махнула на меня рукой много лет назад. — Она повертела в руках шнур. — Хотела бы я быть уверена, что ты не просто… проявил благородство, — закончила она, наполовину себе самой.
   Шон хмыкнул.
   — Что надо сделать, чтобы убедить тебя?
   — Ты же понимаешь, о чем я.
   Он поставил сумку у штабеля их багажа.
   — Если под «благородством» подразумевается неискренность… когда это ты видела, чтобы я проявлял благородство по такому важному поводу?
   Она повернулась к нему. Шон широко развел руки, словно обнимая что-то.
   — Послушай, — сказал он. — Я эгоистичный и жадный субъект. Мне нужно все. Жена, ребенок, карьера. Полный набор. Если потребуются жертвы, мне кажется, призовут тебя.
   Шон подошел поближе и обнял Энджелу, обхватив обеими руками и крепко прижав к себе.
   — Понятно? — Он потерся носом о ее шею, потом высвободил руку и нащупал пуговки на блузке Энджелы. — Я хочу тебя. Ты мне нужна. Я ничему не позволю стать между нами, — пообещал он. Пальцы сражались с пуговицей. — Я ясно выражаюсь?
   — Начинаешь. — Она помогла ему.
   — А можно? — вдруг спросил Шон.
   Энджела кивнула. Тогда он осторожно подвел ее к кровати и столкнул полупустой чемодан на пол.
 
   Во вторник утром они сели в самолет. Когда вой турбин превратился в гром, Энджела вжалась в спинку кресла и отыскала руку Шона.
   Она думала о том, сколько всего нужно будет сделать в Бостоне: осмотреть дом, просмотреть почту, оплатить счета, заново подружиться с котом. И о ребенке — какого он будет пола, как пойдет в школу. О докторе Спэрлинге и о своей матери. О монтаже фильма, о следующем сценарии, о том, что в Бостоне нужно будет избавиться от квартиры, которую она снимает — последнего звена ее независимости. И о том, каково быть миссис Киттредж. Подошедшая стюардесса спросила, что Энджела будет пить, и приняла заказ. Прижавшись щекой к пластику, Энджела стала смотреть, как отодвигаются в прошлое проплывающие внизу облачные берега. По непонятным причинам ей вдруг стало грустно, как бывало всегда, когда что-нибудь заканчивалось. Но на этот раз конец был и началом.
   — Пока, Эйранн, — выдохнул Шон за ее плечом. — Было очень хорошо.
   Самолет летел на запад вдогонку солнцу. Полет занял шесть часов двадцать минут. Последние полчаса они описывали круги.
   Аэропорт Логан был заполонен возвращающимися отпускниками. На таможне их разделили. Пока таможенник рылся у Энджелы в чемодане, она смотрела себе под ноги.
   — Что это? — вдруг спросил он.
   О Боже, сигары.
   — Что — что? — Она постаралась задать вопрос невинным тоном.
   Он раздвинул одежду и показал:
   — Вот это.
   Она неохотно вытянула шею и посмотрела. Вот оно. Притулилось среди ее блузок. Не коробка с гаванами, а тот самый забавный камешек. Шон, ты чокнутый! Она облегченно рассмеялась.
   — Просто сувенир. Камень, который я нашла. Я думала, что забыла его. Должно быть, его упаковал мой жених.
   Таможенник захлопнул чемодан, надписал мелом и подтолкнул на транспортер.
   — Всего хорошего, — сказал он и отвернулся.
   Освободившаяся Энджела протолкалась за двери, как она полагала, в безопасность.
 

2

   Он провел по открытке большим пальцем. Глянцевый снимок. Страница Книги из Келлса. Насколько он помнил оригинал, краски были слишком яркими. Но эта открытка кое-что значила и обрадовала его.
   Ее доставили с почтой накануне. Засунутая между циркуляром и счетом за коммунальные услуги, она осталась незамеченной. Он перевернул открытку и еще раз прочел. Крупный почерк, синий фломастер. Кудрявые большие буквы. Писала женщина.
   "Ваше имя открыло нам все двери! Кинопробы фантастические! Надеемся на Ваше одобрение. Думаем, вам понравится. Скоро увидимся.
   Эйранн Го Бра! С любовью, Энджела и Шон".
   Медленная, нежная улыбка. Они были почти что членами семьи. Сын и дочь, которыми он так и не обзавелся. Не по своему выбору. Не по выбору Мэгги. Он знал, сколько Мэгги молилась понапрасну.
   Он вздохнул и сощурился, разглядывая штемпель. Открытку отправили десять дней назад. Может быть, они уже дома? Он ждал просмотра фильма, который вернул бы ему давние воспоминания. В последний раз он ездил на родину больше двух десятков лет назад, с Мэгги. С тех пор, должно быть, там многое изменилось. Из Штатов, Германии, Японии, даже из СССР вливались деньги. Перемен должно было произойти немало.
   Он отправился в кабинет. Августовский ветерок раздувал пожелтевшие кружевные занавесками. Он прошел за письменный стол, к полкам, где держал свои сокровища. Заметил, что фотография Мэгги в рамочке упала лицом вниз. Встревоженно поправил ее. Однако стекло не разбилось. Странно. Он не слышал, как она упала. Ветер. Нужно закрывать дверь, если открываешь окно. Внимательно посмотрев на портрет жены, он водворил открытку между ним и фотографией молодого Джека Кеннеди, тогда еще конгрессмена, прислонив к резному китовому зубу и маленькой бронзовой сове из Донегала.
   Он позволил взгляду лениво скользнуть вверх по полкам, мимо безжалостно стиснутых в кажущемся беспорядке экземплярами «Античности» книг, среди которых были и написанные им самим. Плодотворный ералаш. И все же он знал местонахождение и содержание всех до единого трудов, всех до единой бумаг. Библиотека была продолжением его мыслей. Здесь время для него текло медленнее, чем за стенами кабинета. Это почему-то казалось вполне справедливым и подобающим. Свою жизнь он потратил на то, чтобы сберечь, сохранить прошлое.
   Перед тем, как уйти, он проверил в коридоре карманы. Очки для чтения, ключи, бумажник. Пара квитанций из химчистки. Древний обрывок билета на стадион Ши. Когда он в последний раз надевал этот пиджак? Он порылся в другом кармане. А. Есть. Несколько отделенных от остальной мелочи четвертаков.
   Он подошел поближе к зеркалу у вешалки. Во время бритья он порезался. Отколупнув крохотный лоскуток кожи, он критически рассмотрел свое лицо. Темные глаза, нос с горбинкой, мохнатые серо-седые брови. Черные пряди в седых волосах. Для седьмого десятка неплохо.
   Насвистывая, он надел шляпу и шагнул за порог.
   Отыскав напротив «Юнион Ойстер Хаус» местечко для парковки, он скормил счетчику четвертак. Потом перешел через улицу к супермаркету, пробираясь сквозь толпы туристов и уличных торговцев с серебристыми воздушными шарами, и ненадолго остановился, чтобы посмотреть на одетого в костюм Пьеро студента, который жонглировал тарелками.
   Девушка в цветочном магазине приветствовала его зубастой улыбкой.
   — У меня есть такие розы, доктор Маккей! — Она отвела его в прохладное помещение. Розы оказались ярко-розовыми бутонами.
   — Они будут стоять? — рассеянно поинтересовался он.
   Девушка колебалась. Лгать ему она не стала бы. Поэтому вместо роз он выбрал горшок желтых хризантем.
   Улицы вокруг пустыря кишели людьми. Рабочие чинили трубы. Казалось, этот ремонт вечен. Запах выхлопных газов; урчание моторов; отражающееся от хрома солнце; липкий воздух, пронизанный гудками и треском помех, несущимся из автомобильных приемников. Стоило свернуть на Коммонуэлс-авеню, и поток машин сразу поредел. Поездка заняла двадцать пять минут. Обычно, по подсчетам Маккея, выходило двадцать.
   Поставив машину за воротами кладбища, он осторожно забрал с пассажирского сиденья горшок с цветами. Потом запер дверцы и опустил в счетчик четвертак.
   Ленч он взял в столовой на углу. Хорошо прожаренный ростбиф, с собой. Они знали, что он обычно заказывает. И бутылку диетической кока-колы. Консервы Маккей презирал.
   На кладбище было жарко и пыльно. Нечем дышать. За долгое сухое лето зелень выгорела и увяла. В лохматой жухлой траве вокруг могил было полно сорняков. Инфляция, печально подумал он. Свела на нет умение должным образом поддерживать порядок. И все же профессору казалось, что Мэгги это не огорчило бы.
   Он шел по правой дорожке, пока не добрался до статуи. Святой Патрик. Старый друг. Маккей задержался, чтобы взглянуть на изваяние. Одна каменная рука сжимала епископский посох, другая была воздета и благословляла. Почерневшие от копоти, выбеленные птичьим пометом черты лица святого были едва различимы. На голове Патрика восседал голубь. Кто-то написал на пьедестале аэрозольной краской грубое слово. Кто-то другой закрасил его, тоже аэрозолем. Но непристойность еще можно было разобрать, хоть и с трудом. Обиженный, озадаченный Маккей покачал головой. Печально. Печально.