Страница:
— Даруй же ей вечный покой, Господи.
— И да сияет над ней свет вечный. Теперь Энджела плакала. По щекам ползли крупные беззвучные слезы. Пытаясь остановить их, она прижимала пальцы к глазам, но без толку. Шон заметил это, взял руку Энджелы в свою, сжал. Она благодарно ухватилась за это ободряющее пожатие.
Священник помолился за присутствующих, и служба подошла к концу.
Гроб опустили в могилу. Мягкий, не оставляющий надежды стук. Черил встала и послушно бросила в могилу красную розу. Шон нагнулся и прошептал Энджеле на ухо:
— Пошли. Давай выбираться отсюда.
Энджела давно уже созрела для этого.
Шон угрюмо вел машину домой. Чтобы заполнить молчание, Энджела включила радио. Вивальди. Музыка лишь усилила скорбь. Она опять повернула ручку и выключила приемник, тихо всхлипывая и гадая, как вышло, что радость из ее жизни исчезла так быстро. Она вспомнила, как была счастлива. Всего несколько дней назад. Энджела полезла в бардачок за бумажной салфеткой. Она пришла к решению, что все они чрезвычайно уязвимы. Ничто не предвещало теней на их горизонте — и вдруг, как гром с ясного неба, грянула беда. Бух. Вот так вот. Безо всякого предупреждения. Ни с того, ни с сего.
Ни с того, ни с сего?
Энджела медленно выпрямилась на сиденье. Ее пробрал ледяной озноб. Она мысленно вернулась к вечеринке, терзая память, пытаясь припомнить ответы Бонни на свои вопросы. Инстинктивная убежденность. Определенность. Все подходило. Но потом Бонни спросила: И ничего плохого так и не произошло?
Нет, ничего, была вынуждена признать Энджела.
Но это было четыре дня назад.
Энджела скатала салфетку в тугой влажный шарик. Вот к чему все это было. К гибели Фионы, которая неясно брезжила на горизонте будущего. Будущего Энджелы. Словно тень под дверью, предупреждающая о невидимом чужаке снаружи, предчувствие предсказывало надвигавшуюся смерть ее лучшей подруги. И, вопреки предположениям Бонни, не имело никакого отношения ни к духам, ни к призракам.
Может быть.
Задумавшись над этой мыслью, Энджела попробовала убедить себя в ее соответствии истине. Но какая-то частичка ее "я", робкая, полная страха частичка, не желала убеждаться. Не потому, что эта мысль подразумевала слишком много: она подразумевала слишком мало.
Было нечто большее; страхи Энджелы нашептывали ей, что это лишь начало. Айсберг. Показалась лишь его верхушка — острая, белая верхушка. Под которой притаилась чудовищная гора ледяной опасности. Целая миля глубоко погруженного, безбрежного, смертоносного льда, который неумолимо надвигался, чтобы раздавить хрупкие скорлупки их жизней.
Энджела посмотрела на Шона. Разве можно было объяснить ему это?
Она не могла. И не хотела. Он никогда не понял бы ее.
Опустив окно, Энджела закинула скатанную в шарик салфетку так далеко, как сумела.
Вечером, пока Шон разжигал жаровню во дворе, Энджела, растянувшись на диване в гостиной и бережно держа в ладонях стакан охлажденного вина, слушая ирландские записи Шона.
Она благодарила Бога, что этот день кончился. Он был третьим по счету в веренице дней, которые Энджела с удовольствием стерла бы из памяти. Чувствуя себя начисто лишенной эмоций, выжатой досуха наподобие кухонных губок миссис Салливэн, она ждала от спиртного облегчения.
Вино начинало помогать. Тугая пружина у Энджелы внутри раскручивалась: сперва расслабились мышцы, потом ушло нервное напряжение.
Отхлебнув, Энджела оглядела комнату. Сосновая облицовка, балки под потолком, литографии одного сан-францисского художника, глубокий удобный диван и стулья, обтянутые небеленым хлопком, кресло, которое у Шона пытались выкупить обратно вдвое дороже его первоначальной цены. В лучах заходящего солнца все это выглядело волшебно. Раззолоченным. Ласкающим глаз. Таким домашним. Надежным. Энджела решила, что отныне станет проводить здесь больше времени. Комната считалась гостиной, но это не значило, что она предназначается только для гостей. А до сих пор они пользовались ею лишь для приемов. Со дня свадьбы Энджела сюда и не заглядывала.
Этим вечером комната была иной, поняла Энджела. Что-то было не на месте. Чего-то не хватало.
Отыскав причину, она улыбнулась. Занятно, как всякая мелочь может менять интерьер. Очень похоже на миссис Салливэн: та, вытирая пыль, всегда брала на себя смелость переставлять вещи, лампы, безделушки по-новому.
В комнату с бутылкой вина вошел Шон. Он заново наполнил стакан жены, потом налил себе.
Энджела вопросительно посмотрела на него.
— Что?
— Не ты его переложил?
Шон проследил за ее взглядом. Маленькое каменное личико лежало не на краю каминной полки. Оно пристроилось в середине.
Он покачал головой.
— Значит, миссис Салливэн, — сказала Энджела.
Она обдумала новое положение камня. Очутившись в центре, он выглядел не таким домашним, более значительным. Ему лучше была видна комната.
Может быть, она оставит его там на некоторое время.
— Будем здоровы, — поднял стакан Шон.
Да, решила Энджела, отвечая на тост. Ей определенно нравилось, где лежит камень.
5
— И да сияет над ней свет вечный. Теперь Энджела плакала. По щекам ползли крупные беззвучные слезы. Пытаясь остановить их, она прижимала пальцы к глазам, но без толку. Шон заметил это, взял руку Энджелы в свою, сжал. Она благодарно ухватилась за это ободряющее пожатие.
Священник помолился за присутствующих, и служба подошла к концу.
Гроб опустили в могилу. Мягкий, не оставляющий надежды стук. Черил встала и послушно бросила в могилу красную розу. Шон нагнулся и прошептал Энджеле на ухо:
— Пошли. Давай выбираться отсюда.
Энджела давно уже созрела для этого.
Шон угрюмо вел машину домой. Чтобы заполнить молчание, Энджела включила радио. Вивальди. Музыка лишь усилила скорбь. Она опять повернула ручку и выключила приемник, тихо всхлипывая и гадая, как вышло, что радость из ее жизни исчезла так быстро. Она вспомнила, как была счастлива. Всего несколько дней назад. Энджела полезла в бардачок за бумажной салфеткой. Она пришла к решению, что все они чрезвычайно уязвимы. Ничто не предвещало теней на их горизонте — и вдруг, как гром с ясного неба, грянула беда. Бух. Вот так вот. Безо всякого предупреждения. Ни с того, ни с сего.
Ни с того, ни с сего?
Энджела медленно выпрямилась на сиденье. Ее пробрал ледяной озноб. Она мысленно вернулась к вечеринке, терзая память, пытаясь припомнить ответы Бонни на свои вопросы. Инстинктивная убежденность. Определенность. Все подходило. Но потом Бонни спросила: И ничего плохого так и не произошло?
Нет, ничего, была вынуждена признать Энджела.
Но это было четыре дня назад.
Энджела скатала салфетку в тугой влажный шарик. Вот к чему все это было. К гибели Фионы, которая неясно брезжила на горизонте будущего. Будущего Энджелы. Словно тень под дверью, предупреждающая о невидимом чужаке снаружи, предчувствие предсказывало надвигавшуюся смерть ее лучшей подруги. И, вопреки предположениям Бонни, не имело никакого отношения ни к духам, ни к призракам.
Может быть.
Задумавшись над этой мыслью, Энджела попробовала убедить себя в ее соответствии истине. Но какая-то частичка ее "я", робкая, полная страха частичка, не желала убеждаться. Не потому, что эта мысль подразумевала слишком много: она подразумевала слишком мало.
Было нечто большее; страхи Энджелы нашептывали ей, что это лишь начало. Айсберг. Показалась лишь его верхушка — острая, белая верхушка. Под которой притаилась чудовищная гора ледяной опасности. Целая миля глубоко погруженного, безбрежного, смертоносного льда, который неумолимо надвигался, чтобы раздавить хрупкие скорлупки их жизней.
Энджела посмотрела на Шона. Разве можно было объяснить ему это?
Она не могла. И не хотела. Он никогда не понял бы ее.
Опустив окно, Энджела закинула скатанную в шарик салфетку так далеко, как сумела.
Вечером, пока Шон разжигал жаровню во дворе, Энджела, растянувшись на диване в гостиной и бережно держа в ладонях стакан охлажденного вина, слушая ирландские записи Шона.
Она благодарила Бога, что этот день кончился. Он был третьим по счету в веренице дней, которые Энджела с удовольствием стерла бы из памяти. Чувствуя себя начисто лишенной эмоций, выжатой досуха наподобие кухонных губок миссис Салливэн, она ждала от спиртного облегчения.
Вино начинало помогать. Тугая пружина у Энджелы внутри раскручивалась: сперва расслабились мышцы, потом ушло нервное напряжение.
Отхлебнув, Энджела оглядела комнату. Сосновая облицовка, балки под потолком, литографии одного сан-францисского художника, глубокий удобный диван и стулья, обтянутые небеленым хлопком, кресло, которое у Шона пытались выкупить обратно вдвое дороже его первоначальной цены. В лучах заходящего солнца все это выглядело волшебно. Раззолоченным. Ласкающим глаз. Таким домашним. Надежным. Энджела решила, что отныне станет проводить здесь больше времени. Комната считалась гостиной, но это не значило, что она предназначается только для гостей. А до сих пор они пользовались ею лишь для приемов. Со дня свадьбы Энджела сюда и не заглядывала.
Этим вечером комната была иной, поняла Энджела. Что-то было не на месте. Чего-то не хватало.
Отыскав причину, она улыбнулась. Занятно, как всякая мелочь может менять интерьер. Очень похоже на миссис Салливэн: та, вытирая пыль, всегда брала на себя смелость переставлять вещи, лампы, безделушки по-новому.
В комнату с бутылкой вина вошел Шон. Он заново наполнил стакан жены, потом налил себе.
Энджела вопросительно посмотрела на него.
— Что?
— Не ты его переложил?
Шон проследил за ее взглядом. Маленькое каменное личико лежало не на краю каминной полки. Оно пристроилось в середине.
Он покачал головой.
— Значит, миссис Салливэн, — сказала Энджела.
Она обдумала новое положение камня. Очутившись в центре, он выглядел не таким домашним, более значительным. Ему лучше была видна комната.
Может быть, она оставит его там на некоторое время.
— Будем здоровы, — поднял стакан Шон.
Да, решила Энджела, отвечая на тост. Ей определенно нравилось, где лежит камень.
5
По некоему молчаливому соглашению в следующие три недели имя Фионы не упоминалось.
Энджела по-прежнему чувствовала такое эмоциональное оцепенение, какого не вызвало даже ее первое и до сих пор единственное столкновение со смертью — со смертью отца. Несмотря на наступивший два года назад период некоторого охлаждения между ними, Фиона была для Энджелы кем-то вроде старшей сестры — человеком, с мнением которого Энджела считалась и к которому обращалась за советом, человеком, которым она больше всего хотела бы быть, если бы не была самой собой. И вот Фионы не стало.
Но оставалось множество дел. Они не давали Энджеле замкнуться на своей утрате.
В некий странный момент она сделала то, что уже некоторое время собиралась сделать: написала в Коннектикут на одну из ферм и попросила семена лесной земляники, чтобы посадить во дворе перед домом. «Fraises de boi» всегда была любимым десертом Фионы.
Шон регулярно справлялся у Фрэнка о делах Джерри. Однако в больницу они с Энджелой больше не ходили.
Первого сентября Энджела заметила, что у нее начала увеличиваться грудь. Кроме того, она обнаружила, что прибавила пару фунтов.
Доктор Спэрлинг, предпочитавший не рисковать, составил график контрольных визитов Энджелы к нему: раз в две недели. Со своего второго визита она вернулась с набором ярких разноцветных витаминов и минеральных пилюль, которые выстроила в ряд на кухонном подоконнике.
— Похоже, у кого-то серьезные намерения, — хохотнул Шон, увидев это.
Энджела показала ему список имен.
— Может быть, больше подойдет что-нибудь кельтское, вроде Маэве или Мирдина? — задумалась она. — Учитывая обстоятельства.
Шон хмыкнул.
— Никто не будет знать, как это пишется или произносится.
И они решили назвать ребенка Кристофером, если будет мальчик, и Люси, если родится девочка.
Вечером Энджела позвонила Иви, сообщить, что выбор сделан. Мать, в общем, одобрила имена («А нельзя ли куда-нибудь втиснуть Брэндон?»), а потом взялась забивать Энджеле голову детальным описанием зелено-белых обоев, которые клеила в комнате для гостей.
— Рисунок такой: папоротник и решеточка, — оживленно говорила она. — Великолепно подходит к белой плетеной мебели. Ты просто влюбишься. — И потом, после введения в тему: — Разве плохо было бы, если бы вы с Шоном опять смогли провести Рождество у меня, как в прошлом году?
Энджела считала, что вряд ли это возможно. Но ответила уклончиво, оставляя себе возможность выбора. В глубине души она считала, что к тому времени они с Шоном только обрадуются возможности передохнуть.
Они начали монтаж фильма.
Джек Вейнтрауб пытался убедить их пользоваться монтажной в Бостоне. Но они были к этому готовы. Шон настаивал на том, что им с Энджелой лучше работается дома. Подумаешь, шесть роликов шестнадцатимиллиметровой пленки. Вполне терпимо. Вдобавок, все оборудование было в наличии: «Мувиола», прозрачная лента для склейки хвостов, монтажный столик, коробки для хранения пленки. Дома Шон был на знакомой территории. Он напомнил Вейнтраубу, что все свои предыдущие фильмы они монтировали дома. В качестве последнего аргумента Вейнтрауб выдвинул предложение использовать новую монтажную машину. Шон, улыбаясь, отклонил его. Он был равнодушен к горизонталкам и держался своей старой, привычной «Мувиолы». Вейнтрауб отступился. Неохотно.
— Хитрый старый лис, — сказал Шон. Он знал подлинные причины, по которым Вейнтрауб хотел, чтобы монтаж делали в Бостоне. Там, несомненно, начались бы частые появления «мимоходом» с «полезными» предложениями. Вейнтрауб был третьим лишним. Домашний монтаж гарантировал минимальное вмешательство — по крайней мере, на начальных стадиях.
Итак, шесть недель они жили отшельниками в мелькании воспоминаний об Ирландии. Они причесали метраж и отобрали те куски, которые лучше всего передавали сюжетную линию. Их они связали воедино, перематывая и надписывая неиспользованные концы на случай, если те понадобятся позже. Они кроили, строгали и лепили фильм, придавая ему уравновешенность и пропорциональность, обрекая ленту быть совершенной до ничтожнейшей доли секунды. Они по очереди бегали в местную закусочную за гамбургерами, чисбургерами, жареной картошкой, сосисками, солодовым напитком или шоколадкой.
— Диету, — бормотал Шон, набив пиццей рот, — следует иногда приносить на алтарь искусства.
К тридцатому сентября у них был готов первый вариант. Энджела позвонила Маккею. Потом договорилась о встрече в проекционной, которой они уже пользовались раньше. Она находилась за Эдинбро-стрит, в Китайском квартале, и была темной, пропахшей кошками, с продавленными кожаными сиденьями и облезлыми крашеными стенами, зато дешевой.
Оба — и Шон, и Энджела — нервничали. В сущности, это был первый публичный просмотр их ленты.
Маккей опустился на скрипучее сиденье рядом с Энджелой и старательно взгромоздил на нос очки с толстыми стеклами в роговой оправе. Шон, сидевший в проекционной будке, выключил в зале свет, запустил фильм и проскользнул на сиденье позади них.
— Это только рабочая копия, — извинился он. — Звук еще рваный, да и уровни яркости не в порядке.
Энджела делала заметки в блокноте, а Маккей тем временем вскользь комментировал фильм. «Кажется, он наслаждается, — подумала она. — Добрый знак.» Время от времени профессор тихонько смеялся, что-то узнав, или тоскливо вздыхал. Каждое новое изображение он встречал цитатами и предложениями. Энджеле с трудом удавалось уследить за всем этим, поскольку ее внимание было поделено между тем, что говорил Маккей, и самим фильмом. Она обнаружила, что заново переживает поездку: в серых рассветных сумерках в Лиффи собираются докеры («Это было ранним утром!»); паром из Дан-Лэри; Театр Эбби, дом Йитса и Озерный остров Иннишфри («И вот я встану и пойду, пойду на Иннишфри», — тихо, нараспев произнес Маккей); закусочная, где устраивала приемы при дворе Святая Дева с Ложками — теперь ей предстояло стать известной под этим именем (при ее появлении и Энджела, и Шон рассмеялись); на спортплощадке играют школьники; башня Джеймса Джойса; Главный почтамт и памятник Кухулину; Пауэрскорт; улица О`Коннела; пивная с уютными деревянными зальчиками; таинственная, волшебная Книга из Келлса («Здесь, я думаю, нужна арфа», — Шон. «Творенье ангела, не человека», — Маккей, процитировавший кого-то из двенадцатого века); знакомые образы нескончаемым потоком плыли перед глазами, и вот они уже смотрели на темные вздыбленные стены Кашеля, из-за своих шпилей схожего с коренным зубом, на коньки крыш без самих крыш, на острый клык круглой башни, на узкие высокие окна, на высоко вознесенный крест.
Энджела услышала за спиной щелчок зажигалки Шона.
— Тут нам тоже требуется комментарий, — сказал он.
Маккей подвинулся на сиденье и вздохнул.
— Ах, Кашель, любовь моя. Сколько лет прошло! Все мы меняемся и уезжаем, но ничто не меняет твоих древних камней, верно? Даже Кромвель с его забияками.
— Господи, как бы я хотел, чтобы у нас было побольше времени, — подал голос Шон.
— Когда Патрик крестил здесь короля Энгуса, — задумчиво продолжал Маккей, — он воткнул свой подбитый железом посох в землю. Чтобы опираться на него во время долгой церемонии… или так он думал. Лишь потом Патрик обнаружил, что в действительности воткнул посох в ногу королю. «Почему же ты ничего не сказал?» — вскричал Патрик в ужасе. «Я думал, что это часть обряда», — сказал король.
Все рассмеялись. Энджела вспомнила суровые глаза статуи святого. «Как рассеивается дым, Ты рассей их», — пробормотала она.
— «Как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия», — подхватил Маккей.
Она взглянула на старика и усмехнулась. Он перехватил ее взгляд и довольно рассмеялся.
— По-моему, я знаю, где вы это видели. На кладбище Роузмед. Статуя Патрика. Я прав?
Энджела посмотрела на Шона.
— Наверное. Может быть, их две?
— Это его слова? — поинтересовался Шон. — Может быть, мы сумеем их использовать?
— Патрик вполне мог это сказать. Но автор изречения не он. Если не ошибаюсь, это Шестьдесят седьмой псалом. Римская церковь использует его в своем ритуале борьбы со злыми духами.
— Вы имеете в виду изгнание дьявола?
— Изгнание дьявола, — драматически понизив голос, подтвердил Маккей.
— И оборони нас в битве с начальствами и властями; с правителями царства тьмы.
Энджела снова сосредоточила свое внимание на экране. Теперь пришла очередь часовни Кормака. Ее двери сплошь покрывала странная резьба: звери, чудовища, человеческие головы. Она напомнила Энджеле Книгу из Келлса. Кентавр посылал стрелу во льва, который сам вонзал когти в какое-то — невозможно было разобрать, в какое — маленькое существо, не исключено, что это был олень. Охотник преследовал охотника, гнавшего жертву.
— Значит, Патрик занимался изгнанием бесов? — Снова Шон.
— Предположительно, он был одним из величайших экзорцистов. О нем говорили: «До твоего пришествия в каждом стебле травы Эйранна сидел демон». Конечно, под демонами тогдашние церковники подразумевали дохристианские кельтские божества. Согласно преданию, Патрик сложил знаменитую изгоняющую дьявола молитву, которая существует и по сей день. Ее называли «Плачем оленя» или «Лорикой святого Патрика».
— Лорикой? — недоуменно переспросила Энджела.
— Кольчугой, или щитом. Щитом от сил тьмы.
Экран заполнил последние кадры креста, сделанные ими в тот день. Маккей подался вперед, понизив голос почти что до благоговейного шепота.
— Предположительно Патрик освятил Скалу и повелел ангелу ежедневно вечерней порой пролетать над ней. Он предрек, что священное пламя Скалы станет одним из тех трех, которым суждено существовать, пока существует Ирландия. Кашель — место, наделенное особой святостью.
Энджела улыбнулась.
— Я нашла под этим крестом небольшую каменную голову. Как вы думаете, она тоже несет на себе часть этого благословения?
Маккей оторвался от экрана и вгляделся в нее.
— Каменную голову, говорите?
Она сделала округлый жест руками.
— Примерно такую. Похожа на забавную обезьянью мордочку, только глаза сделаны не углублениями.
— Вот как? — Профессор вытянул ноги и с минуту размышлял. — Интересно. Вы должны как-нибудь принести ее в Институт. Мне бы хотелось взглянуть.
После просмотра, на улице, он повторил свое предложение. Энджела решила откликнуться на него на следующий же день.
Она пришла раньше назначенного времени. Секретарша спросила, не хочет ли Энджела посмотреть галерею древностей, пока будет ждать.
Энджела поднялась на галерею по богато украшенной лестнице красного дерева и остановилась, чтобы взглянуть на вывешенную у дверей карту Ирландии. Она проследила маршрут, по которому они с Шоном ехали из Дублина в Кашель, и, заинтересованная, отошла, чтобы посмотреть первую стеклянную витрину. Витрина разочаровала Энджелу. Ее заполняли только разбитые черепа, глиняные горшки, куски изъеденного ржавчиной железа и схема шахты колодца, в котором все это нашли. Эффект был сюрреалистическим; содержимое стеклянного ящика напомнило Энджеле картины де Чирико. Она медленно шла мимо одинаковых витрин: фрагменты упряжи, застежки, наконечники копий, ножны меча с выгравированным на них узором бегущих волн, тонкая изогнутая труба, маленькие бронзовые фигурки уток, воронов, медведей. Она снова ощутила легкий укол разочарования. Она почему-то ожидала, что будет больше самоцветов, больше пестроты.
Энджела приостановилась у витрины с маленькими, треугольными керамическими печатями. С каждой смотрело грубое, злобное, хитрое лицо демона; некоторые венчал крест, другие — символ «колесо со спицами».
У дальней стены расположились более крупные экспонаты — обломки скульптур. Справа от себя Энджела заметила каменный столб, который обвивала змея с головой барана, слева — часть каменного изваяния, изображавшего рогатого мужчину с двумя переплетенными рыбьими хвостами вместо ног. Прямо перед ней лежала каменная плита с резными изображениями трех фигур в капюшонах. Их лица стерлись начисто, сделались гладкими, сохранились лишь три пары маленьких, злобных круглых глаз.
Казалось, вся комната полна пристально глядящими глазами.
Энджеле стало тревожно и страшновато.
Она нерешительно двинулась дальше, пробираясь между обломками как лунатик, направляемый не столько зрением, сколько чутьем. Почти все изображения представлялись ей не божественными, а чудовищными, варварскими, бесовскими. Несмотря на то, что большая комната хорошо освещалась, атмосфера в ней была прямо противоположной той, какую Энджела ощущала в музее, глядя на Книгу из Келлса. Там было темно, но в этой тьме вызревал свет. Здесь было светло, но все пронизывала затаенная тьма — такая, какую Энджела чувствовала короткими зимними днями, когда солнце даже к полудню не могло толком взобраться в зенит, а к двум часам уже возникали тени и из ложбин выползал туман, играя бестелесными пальцами на голых остовах деревьев, солоновато пахнущих отсыревшей древесиной, набрякшей от воды глиной и пропитанными дождем осенними листьями.
Она внезапно остановилась возле статуи женщины, боком сидевшей в седле. Энджела внимательно рассмотрела ее улыбающееся лицо. Казалось, это — единственное крупное изображение, не излучающее угрозу. Тут Энджела медленно осознала, что сзади над ее правым плечом нависло что-то огромное. Она живо обернулась посмотреть. И ахнула. На стене висел каменный рельеф — отвратительная, безволосая, женская фигура со смазанным лицом великанши-людоедки, обеими руками придерживавшая непристойно зияющее лоно. Плоский нос, круглые глаза, глубокая щель вопящего рта.
Энджела кинулась к выходу и чуть не сбила с ног Маккея, который, разыскивая ее, только что переступил порог ведущей в коридор двери. Он тепло приветствовал ее и пригласил в свой кабинет. Кабинет оказался небольшим, светлым, полным синеватого табачного дыма от трубки профессора. Одну стену закрывал стеллаж с папками, вдоль другой рядами выстроились шкафчики и полки, забитые фолиантами; пара современных письменных столов с лампами на длинных гибких шеях, два удобных с виду и тоже современных мягких кресла и рабочий стол, на котором лежали глиняные черепки, каждый с крохотным желтым бумажным ярлычком.
— Мое святилище, — Маккей гордо обвел кабинет взмахом трубки и указал Энджеле на кресло. — Холлэндер разрешает называть его «моим». — Он подмигнул. — Честно говоря, я здесь только в качестве советника.
Энджела похвалила коллекцию, выставленную на галерее, а Маккей, в свою очередь, еще раз похвалил фильм.
— Когда будете уходить, я вам дам еще целый перечень цитат.
Энджела улыбнулась.
— Фантастично!
«У нас их и без того уже хоть отбавляй, ну да ладно», — подумала она, полезла в сумку за каменной головой и выложила ее на стол перед профессором.
Маккей исследовал камень сквозь увеличительное стекло, гудя себе под нос какую-то песенку.
Он подошел к полкам и после минутных раздумий вытащил какой-то том. Отнес его на стол и принялся листать страницы.
— Так, говорите, Кашель? — Старик взглянул из-за толстых стекол очков на Энджелу, потом снова на камень.
— Под высоким крестом.
Он покачал головой.
— Необычно.
Маккей показал на фотографию в тексте, и Энджела встала, чтобы посмотреть на нее. Похожий камень. Он мог бы быть близнецом ее камня. Только рот был чуть-чуть побольше да два выступа по бокам намекали на уши.
— Такие камни чаще обнаруживают в Северной Ирландии, — продолжил профессор. Он опять взял каменную голову и подробно осмотрел в лупу. — Конечно, их находили и в других местах. И за пределами Ирландии. Главным образом, на территориях кельтов. Например, во Франции, в Уазе. В Брэдфорде. В Гекстоне, на севере Англии.
Маккей протянул камень обратно Энджеле.
— Если бы не его цвет, я бы сказал, что это базальт. По-моему, сделан определенно до нашей эры. Трудно называть точные даты без радиоуглеродного анализа. Но и он в случае предмета, которому более трех тысяч лет, оказывается ненадежным. Ваш камень может быть даже до-кельтским.
Энджела подняла брови.
— До-кельтским?
Маккей устроился на краю стола.
— Культ человеческой головы насчитывает добрых десять тысяч лет, а то и больше, — пояснил он. — Кельты развили его и превратили в сложную религию. Она просуществовала в Ирландии долго и захватила значительную часть средневековья.
— Почему же? — с сомнением спросила Энджела.
— Трудно сказать. Обряд, похоже, основан на вере в квазиматериальную субстанцию души, наполняющую тело человека и главным образом сосредоточенную в голове. По поверью, эта субстанция составляет основу жизни. Забрать голову врага означало получить вместе с ней и его жизнь. Естественно, голова как символ превратилась в навязчивую идею. Заметив озадаченность Энджелы, профессор подошел к двери и взялся за ручку.
— Идемте. Я вам кое-что покажу. Он повел Энджелу в галерею. Теперь, когда Маккей упомянул об этом, она заметила, какое особое значение придавалось человеческим головам. Рядом с ней их было три: стертая каменная голова с тремя воющими лицами величиной с солдатский сундучок; вытянутая, увенчанная короной деревянная голова с выпуклыми, напоминающими линзы глазами; черная свинцовая маска с пустыми глазницами — темная, мрачная и бесформенная, как облако.
Маккей широким шагом прошел к дальней стене и указал на крошащийся фрагмент каменной перемычки оконного переплета.
— Обычно кельты бальзамировали головы своих самых выдающихся врагов кедровым маслом.
— Очаровательный обычай, — заметила Энджела.
— На него ссылаются и Диодор, и Страбон. — Маккей сатанински улыбнулся.
Энджела с подозрением осмотрела обломок.
— Тогда что же за камень у меня?
Маккей пожал плечами.
— Идол. Фетиш. Объект поклонения. Кто знает? Невозможно точно сказать, что это был за культ. Может быть, этому камню отдавали головы? Документальных свидетельств, относящихся к этому периоду, очень немного — только то, что говорится у классических авторов. А это не всегда достоверно. И может без труда переиначиваться по политическим причинам. Ну, знаете — оправдать господство римлян над кельтами. Возьмите, например, Цезаря. Он объявил, что кельты отправляют ужасающе кровожадные ритуалы. Жертвоприношения детей. Массовые жертвоприношения преступников и военнопленных. Как знать? Может быть, так оно и было.
Они неторопливо двинулись обратно в кабинет. Энджела хмурилась, глядя в пол.
— Тогда как же мой камень в конце концов оказался в Кашеле? Разве вы вчера не говорили, что христиане считали Кашель особенно святым местом? Что же тогда там было делать такому камню?
Маккей подошел к столу и принялся набивать трубку.
— Практика помещения языческих изображений в храмы весьма распространена. Например, вот эти два экспоната… — Он показал в раскрытом томе еще одну фотографию. Две каменных головы: одна с несколькими выдолбленными канавками вместо волос и плоской плашкой носа, другая — грустная картофелина с грустными раскосыми глазами и морщинистым лбом.
— Обнаружены в Северной Ирландии. В армагском соборе. Разумеется, теперь это протестантский храм.
Он поднес к трубке спичку и пыхнул клубом синего, сладковато пахнущего дыма.
— Может быть, кельты верили, что, помещая языческие культовые изображения в храмы, как-нибудь приручат их.
— Приручат?
— Направят их зловещую варварскую силу на благие цели. Почти так же поступали тибетские ламы со старыми до-буддистскими божествами.
Энджела взяла свою забавную находку в руки и пристально вгляделась в каменную рожицу.
— Ты добрый камень или злой? — серьезно спросила она.
Маккей рассмеялся.
— Думаю, вам придется ответить вместо него.
Она тоже засмеялась.
— По-моему, нужно подождать. Поживем — увидим.
Она заметила в глазах наблюдавшего за ней профессора хитрое выражение.
Энджела по-прежнему чувствовала такое эмоциональное оцепенение, какого не вызвало даже ее первое и до сих пор единственное столкновение со смертью — со смертью отца. Несмотря на наступивший два года назад период некоторого охлаждения между ними, Фиона была для Энджелы кем-то вроде старшей сестры — человеком, с мнением которого Энджела считалась и к которому обращалась за советом, человеком, которым она больше всего хотела бы быть, если бы не была самой собой. И вот Фионы не стало.
Но оставалось множество дел. Они не давали Энджеле замкнуться на своей утрате.
В некий странный момент она сделала то, что уже некоторое время собиралась сделать: написала в Коннектикут на одну из ферм и попросила семена лесной земляники, чтобы посадить во дворе перед домом. «Fraises de boi» всегда была любимым десертом Фионы.
Шон регулярно справлялся у Фрэнка о делах Джерри. Однако в больницу они с Энджелой больше не ходили.
Первого сентября Энджела заметила, что у нее начала увеличиваться грудь. Кроме того, она обнаружила, что прибавила пару фунтов.
Доктор Спэрлинг, предпочитавший не рисковать, составил график контрольных визитов Энджелы к нему: раз в две недели. Со своего второго визита она вернулась с набором ярких разноцветных витаминов и минеральных пилюль, которые выстроила в ряд на кухонном подоконнике.
— Похоже, у кого-то серьезные намерения, — хохотнул Шон, увидев это.
Энджела показала ему список имен.
— Может быть, больше подойдет что-нибудь кельтское, вроде Маэве или Мирдина? — задумалась она. — Учитывая обстоятельства.
Шон хмыкнул.
— Никто не будет знать, как это пишется или произносится.
И они решили назвать ребенка Кристофером, если будет мальчик, и Люси, если родится девочка.
Вечером Энджела позвонила Иви, сообщить, что выбор сделан. Мать, в общем, одобрила имена («А нельзя ли куда-нибудь втиснуть Брэндон?»), а потом взялась забивать Энджеле голову детальным описанием зелено-белых обоев, которые клеила в комнате для гостей.
— Рисунок такой: папоротник и решеточка, — оживленно говорила она. — Великолепно подходит к белой плетеной мебели. Ты просто влюбишься. — И потом, после введения в тему: — Разве плохо было бы, если бы вы с Шоном опять смогли провести Рождество у меня, как в прошлом году?
Энджела считала, что вряд ли это возможно. Но ответила уклончиво, оставляя себе возможность выбора. В глубине души она считала, что к тому времени они с Шоном только обрадуются возможности передохнуть.
Они начали монтаж фильма.
Джек Вейнтрауб пытался убедить их пользоваться монтажной в Бостоне. Но они были к этому готовы. Шон настаивал на том, что им с Энджелой лучше работается дома. Подумаешь, шесть роликов шестнадцатимиллиметровой пленки. Вполне терпимо. Вдобавок, все оборудование было в наличии: «Мувиола», прозрачная лента для склейки хвостов, монтажный столик, коробки для хранения пленки. Дома Шон был на знакомой территории. Он напомнил Вейнтраубу, что все свои предыдущие фильмы они монтировали дома. В качестве последнего аргумента Вейнтрауб выдвинул предложение использовать новую монтажную машину. Шон, улыбаясь, отклонил его. Он был равнодушен к горизонталкам и держался своей старой, привычной «Мувиолы». Вейнтрауб отступился. Неохотно.
— Хитрый старый лис, — сказал Шон. Он знал подлинные причины, по которым Вейнтрауб хотел, чтобы монтаж делали в Бостоне. Там, несомненно, начались бы частые появления «мимоходом» с «полезными» предложениями. Вейнтрауб был третьим лишним. Домашний монтаж гарантировал минимальное вмешательство — по крайней мере, на начальных стадиях.
Итак, шесть недель они жили отшельниками в мелькании воспоминаний об Ирландии. Они причесали метраж и отобрали те куски, которые лучше всего передавали сюжетную линию. Их они связали воедино, перематывая и надписывая неиспользованные концы на случай, если те понадобятся позже. Они кроили, строгали и лепили фильм, придавая ему уравновешенность и пропорциональность, обрекая ленту быть совершенной до ничтожнейшей доли секунды. Они по очереди бегали в местную закусочную за гамбургерами, чисбургерами, жареной картошкой, сосисками, солодовым напитком или шоколадкой.
— Диету, — бормотал Шон, набив пиццей рот, — следует иногда приносить на алтарь искусства.
К тридцатому сентября у них был готов первый вариант. Энджела позвонила Маккею. Потом договорилась о встрече в проекционной, которой они уже пользовались раньше. Она находилась за Эдинбро-стрит, в Китайском квартале, и была темной, пропахшей кошками, с продавленными кожаными сиденьями и облезлыми крашеными стенами, зато дешевой.
Оба — и Шон, и Энджела — нервничали. В сущности, это был первый публичный просмотр их ленты.
Маккей опустился на скрипучее сиденье рядом с Энджелой и старательно взгромоздил на нос очки с толстыми стеклами в роговой оправе. Шон, сидевший в проекционной будке, выключил в зале свет, запустил фильм и проскользнул на сиденье позади них.
— Это только рабочая копия, — извинился он. — Звук еще рваный, да и уровни яркости не в порядке.
Энджела делала заметки в блокноте, а Маккей тем временем вскользь комментировал фильм. «Кажется, он наслаждается, — подумала она. — Добрый знак.» Время от времени профессор тихонько смеялся, что-то узнав, или тоскливо вздыхал. Каждое новое изображение он встречал цитатами и предложениями. Энджеле с трудом удавалось уследить за всем этим, поскольку ее внимание было поделено между тем, что говорил Маккей, и самим фильмом. Она обнаружила, что заново переживает поездку: в серых рассветных сумерках в Лиффи собираются докеры («Это было ранним утром!»); паром из Дан-Лэри; Театр Эбби, дом Йитса и Озерный остров Иннишфри («И вот я встану и пойду, пойду на Иннишфри», — тихо, нараспев произнес Маккей); закусочная, где устраивала приемы при дворе Святая Дева с Ложками — теперь ей предстояло стать известной под этим именем (при ее появлении и Энджела, и Шон рассмеялись); на спортплощадке играют школьники; башня Джеймса Джойса; Главный почтамт и памятник Кухулину; Пауэрскорт; улица О`Коннела; пивная с уютными деревянными зальчиками; таинственная, волшебная Книга из Келлса («Здесь, я думаю, нужна арфа», — Шон. «Творенье ангела, не человека», — Маккей, процитировавший кого-то из двенадцатого века); знакомые образы нескончаемым потоком плыли перед глазами, и вот они уже смотрели на темные вздыбленные стены Кашеля, из-за своих шпилей схожего с коренным зубом, на коньки крыш без самих крыш, на острый клык круглой башни, на узкие высокие окна, на высоко вознесенный крест.
Энджела услышала за спиной щелчок зажигалки Шона.
— Тут нам тоже требуется комментарий, — сказал он.
Маккей подвинулся на сиденье и вздохнул.
— Ах, Кашель, любовь моя. Сколько лет прошло! Все мы меняемся и уезжаем, но ничто не меняет твоих древних камней, верно? Даже Кромвель с его забияками.
— Господи, как бы я хотел, чтобы у нас было побольше времени, — подал голос Шон.
— Когда Патрик крестил здесь короля Энгуса, — задумчиво продолжал Маккей, — он воткнул свой подбитый железом посох в землю. Чтобы опираться на него во время долгой церемонии… или так он думал. Лишь потом Патрик обнаружил, что в действительности воткнул посох в ногу королю. «Почему же ты ничего не сказал?» — вскричал Патрик в ужасе. «Я думал, что это часть обряда», — сказал король.
Все рассмеялись. Энджела вспомнила суровые глаза статуи святого. «Как рассеивается дым, Ты рассей их», — пробормотала она.
— «Как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия», — подхватил Маккей.
Она взглянула на старика и усмехнулась. Он перехватил ее взгляд и довольно рассмеялся.
— По-моему, я знаю, где вы это видели. На кладбище Роузмед. Статуя Патрика. Я прав?
Энджела посмотрела на Шона.
— Наверное. Может быть, их две?
— Это его слова? — поинтересовался Шон. — Может быть, мы сумеем их использовать?
— Патрик вполне мог это сказать. Но автор изречения не он. Если не ошибаюсь, это Шестьдесят седьмой псалом. Римская церковь использует его в своем ритуале борьбы со злыми духами.
— Вы имеете в виду изгнание дьявола?
— Изгнание дьявола, — драматически понизив голос, подтвердил Маккей.
— И оборони нас в битве с начальствами и властями; с правителями царства тьмы.
Энджела снова сосредоточила свое внимание на экране. Теперь пришла очередь часовни Кормака. Ее двери сплошь покрывала странная резьба: звери, чудовища, человеческие головы. Она напомнила Энджеле Книгу из Келлса. Кентавр посылал стрелу во льва, который сам вонзал когти в какое-то — невозможно было разобрать, в какое — маленькое существо, не исключено, что это был олень. Охотник преследовал охотника, гнавшего жертву.
— Значит, Патрик занимался изгнанием бесов? — Снова Шон.
— Предположительно, он был одним из величайших экзорцистов. О нем говорили: «До твоего пришествия в каждом стебле травы Эйранна сидел демон». Конечно, под демонами тогдашние церковники подразумевали дохристианские кельтские божества. Согласно преданию, Патрик сложил знаменитую изгоняющую дьявола молитву, которая существует и по сей день. Ее называли «Плачем оленя» или «Лорикой святого Патрика».
— Лорикой? — недоуменно переспросила Энджела.
— Кольчугой, или щитом. Щитом от сил тьмы.
Экран заполнил последние кадры креста, сделанные ими в тот день. Маккей подался вперед, понизив голос почти что до благоговейного шепота.
— Предположительно Патрик освятил Скалу и повелел ангелу ежедневно вечерней порой пролетать над ней. Он предрек, что священное пламя Скалы станет одним из тех трех, которым суждено существовать, пока существует Ирландия. Кашель — место, наделенное особой святостью.
Энджела улыбнулась.
— Я нашла под этим крестом небольшую каменную голову. Как вы думаете, она тоже несет на себе часть этого благословения?
Маккей оторвался от экрана и вгляделся в нее.
— Каменную голову, говорите?
Она сделала округлый жест руками.
— Примерно такую. Похожа на забавную обезьянью мордочку, только глаза сделаны не углублениями.
— Вот как? — Профессор вытянул ноги и с минуту размышлял. — Интересно. Вы должны как-нибудь принести ее в Институт. Мне бы хотелось взглянуть.
После просмотра, на улице, он повторил свое предложение. Энджела решила откликнуться на него на следующий же день.
Она пришла раньше назначенного времени. Секретарша спросила, не хочет ли Энджела посмотреть галерею древностей, пока будет ждать.
Энджела поднялась на галерею по богато украшенной лестнице красного дерева и остановилась, чтобы взглянуть на вывешенную у дверей карту Ирландии. Она проследила маршрут, по которому они с Шоном ехали из Дублина в Кашель, и, заинтересованная, отошла, чтобы посмотреть первую стеклянную витрину. Витрина разочаровала Энджелу. Ее заполняли только разбитые черепа, глиняные горшки, куски изъеденного ржавчиной железа и схема шахты колодца, в котором все это нашли. Эффект был сюрреалистическим; содержимое стеклянного ящика напомнило Энджеле картины де Чирико. Она медленно шла мимо одинаковых витрин: фрагменты упряжи, застежки, наконечники копий, ножны меча с выгравированным на них узором бегущих волн, тонкая изогнутая труба, маленькие бронзовые фигурки уток, воронов, медведей. Она снова ощутила легкий укол разочарования. Она почему-то ожидала, что будет больше самоцветов, больше пестроты.
Энджела приостановилась у витрины с маленькими, треугольными керамическими печатями. С каждой смотрело грубое, злобное, хитрое лицо демона; некоторые венчал крест, другие — символ «колесо со спицами».
У дальней стены расположились более крупные экспонаты — обломки скульптур. Справа от себя Энджела заметила каменный столб, который обвивала змея с головой барана, слева — часть каменного изваяния, изображавшего рогатого мужчину с двумя переплетенными рыбьими хвостами вместо ног. Прямо перед ней лежала каменная плита с резными изображениями трех фигур в капюшонах. Их лица стерлись начисто, сделались гладкими, сохранились лишь три пары маленьких, злобных круглых глаз.
Казалось, вся комната полна пристально глядящими глазами.
Энджеле стало тревожно и страшновато.
Она нерешительно двинулась дальше, пробираясь между обломками как лунатик, направляемый не столько зрением, сколько чутьем. Почти все изображения представлялись ей не божественными, а чудовищными, варварскими, бесовскими. Несмотря на то, что большая комната хорошо освещалась, атмосфера в ней была прямо противоположной той, какую Энджела ощущала в музее, глядя на Книгу из Келлса. Там было темно, но в этой тьме вызревал свет. Здесь было светло, но все пронизывала затаенная тьма — такая, какую Энджела чувствовала короткими зимними днями, когда солнце даже к полудню не могло толком взобраться в зенит, а к двум часам уже возникали тени и из ложбин выползал туман, играя бестелесными пальцами на голых остовах деревьев, солоновато пахнущих отсыревшей древесиной, набрякшей от воды глиной и пропитанными дождем осенними листьями.
Она внезапно остановилась возле статуи женщины, боком сидевшей в седле. Энджела внимательно рассмотрела ее улыбающееся лицо. Казалось, это — единственное крупное изображение, не излучающее угрозу. Тут Энджела медленно осознала, что сзади над ее правым плечом нависло что-то огромное. Она живо обернулась посмотреть. И ахнула. На стене висел каменный рельеф — отвратительная, безволосая, женская фигура со смазанным лицом великанши-людоедки, обеими руками придерживавшая непристойно зияющее лоно. Плоский нос, круглые глаза, глубокая щель вопящего рта.
Энджела кинулась к выходу и чуть не сбила с ног Маккея, который, разыскивая ее, только что переступил порог ведущей в коридор двери. Он тепло приветствовал ее и пригласил в свой кабинет. Кабинет оказался небольшим, светлым, полным синеватого табачного дыма от трубки профессора. Одну стену закрывал стеллаж с папками, вдоль другой рядами выстроились шкафчики и полки, забитые фолиантами; пара современных письменных столов с лампами на длинных гибких шеях, два удобных с виду и тоже современных мягких кресла и рабочий стол, на котором лежали глиняные черепки, каждый с крохотным желтым бумажным ярлычком.
— Мое святилище, — Маккей гордо обвел кабинет взмахом трубки и указал Энджеле на кресло. — Холлэндер разрешает называть его «моим». — Он подмигнул. — Честно говоря, я здесь только в качестве советника.
Энджела похвалила коллекцию, выставленную на галерее, а Маккей, в свою очередь, еще раз похвалил фильм.
— Когда будете уходить, я вам дам еще целый перечень цитат.
Энджела улыбнулась.
— Фантастично!
«У нас их и без того уже хоть отбавляй, ну да ладно», — подумала она, полезла в сумку за каменной головой и выложила ее на стол перед профессором.
Маккей исследовал камень сквозь увеличительное стекло, гудя себе под нос какую-то песенку.
Он подошел к полкам и после минутных раздумий вытащил какой-то том. Отнес его на стол и принялся листать страницы.
— Так, говорите, Кашель? — Старик взглянул из-за толстых стекол очков на Энджелу, потом снова на камень.
— Под высоким крестом.
Он покачал головой.
— Необычно.
Маккей показал на фотографию в тексте, и Энджела встала, чтобы посмотреть на нее. Похожий камень. Он мог бы быть близнецом ее камня. Только рот был чуть-чуть побольше да два выступа по бокам намекали на уши.
— Такие камни чаще обнаруживают в Северной Ирландии, — продолжил профессор. Он опять взял каменную голову и подробно осмотрел в лупу. — Конечно, их находили и в других местах. И за пределами Ирландии. Главным образом, на территориях кельтов. Например, во Франции, в Уазе. В Брэдфорде. В Гекстоне, на севере Англии.
Маккей протянул камень обратно Энджеле.
— Если бы не его цвет, я бы сказал, что это базальт. По-моему, сделан определенно до нашей эры. Трудно называть точные даты без радиоуглеродного анализа. Но и он в случае предмета, которому более трех тысяч лет, оказывается ненадежным. Ваш камень может быть даже до-кельтским.
Энджела подняла брови.
— До-кельтским?
Маккей устроился на краю стола.
— Культ человеческой головы насчитывает добрых десять тысяч лет, а то и больше, — пояснил он. — Кельты развили его и превратили в сложную религию. Она просуществовала в Ирландии долго и захватила значительную часть средневековья.
— Почему же? — с сомнением спросила Энджела.
— Трудно сказать. Обряд, похоже, основан на вере в квазиматериальную субстанцию души, наполняющую тело человека и главным образом сосредоточенную в голове. По поверью, эта субстанция составляет основу жизни. Забрать голову врага означало получить вместе с ней и его жизнь. Естественно, голова как символ превратилась в навязчивую идею. Заметив озадаченность Энджелы, профессор подошел к двери и взялся за ручку.
— Идемте. Я вам кое-что покажу. Он повел Энджелу в галерею. Теперь, когда Маккей упомянул об этом, она заметила, какое особое значение придавалось человеческим головам. Рядом с ней их было три: стертая каменная голова с тремя воющими лицами величиной с солдатский сундучок; вытянутая, увенчанная короной деревянная голова с выпуклыми, напоминающими линзы глазами; черная свинцовая маска с пустыми глазницами — темная, мрачная и бесформенная, как облако.
Маккей широким шагом прошел к дальней стене и указал на крошащийся фрагмент каменной перемычки оконного переплета.
— Обычно кельты бальзамировали головы своих самых выдающихся врагов кедровым маслом.
— Очаровательный обычай, — заметила Энджела.
— На него ссылаются и Диодор, и Страбон. — Маккей сатанински улыбнулся.
Энджела с подозрением осмотрела обломок.
— Тогда что же за камень у меня?
Маккей пожал плечами.
— Идол. Фетиш. Объект поклонения. Кто знает? Невозможно точно сказать, что это был за культ. Может быть, этому камню отдавали головы? Документальных свидетельств, относящихся к этому периоду, очень немного — только то, что говорится у классических авторов. А это не всегда достоверно. И может без труда переиначиваться по политическим причинам. Ну, знаете — оправдать господство римлян над кельтами. Возьмите, например, Цезаря. Он объявил, что кельты отправляют ужасающе кровожадные ритуалы. Жертвоприношения детей. Массовые жертвоприношения преступников и военнопленных. Как знать? Может быть, так оно и было.
Они неторопливо двинулись обратно в кабинет. Энджела хмурилась, глядя в пол.
— Тогда как же мой камень в конце концов оказался в Кашеле? Разве вы вчера не говорили, что христиане считали Кашель особенно святым местом? Что же тогда там было делать такому камню?
Маккей подошел к столу и принялся набивать трубку.
— Практика помещения языческих изображений в храмы весьма распространена. Например, вот эти два экспоната… — Он показал в раскрытом томе еще одну фотографию. Две каменных головы: одна с несколькими выдолбленными канавками вместо волос и плоской плашкой носа, другая — грустная картофелина с грустными раскосыми глазами и морщинистым лбом.
— Обнаружены в Северной Ирландии. В армагском соборе. Разумеется, теперь это протестантский храм.
Он поднес к трубке спичку и пыхнул клубом синего, сладковато пахнущего дыма.
— Может быть, кельты верили, что, помещая языческие культовые изображения в храмы, как-нибудь приручат их.
— Приручат?
— Направят их зловещую варварскую силу на благие цели. Почти так же поступали тибетские ламы со старыми до-буддистскими божествами.
Энджела взяла свою забавную находку в руки и пристально вгляделась в каменную рожицу.
— Ты добрый камень или злой? — серьезно спросила она.
Маккей рассмеялся.
— Думаю, вам придется ответить вместо него.
Она тоже засмеялась.
— По-моему, нужно подождать. Поживем — увидим.
Она заметила в глазах наблюдавшего за ней профессора хитрое выражение.