Ильин Андрей. Бомба для братвы

   Человек на барже накачал лодку за пять минут. И спустил ее на воду. Потом достал из ящика еще два свертка. Но гораздо меньших, чем лодка. И достал зажигалку.
   Потом бросил свертки в баржу, стараясь угодить между бортом и бетонными фундаментными блоками. Быстро сел в надувнушку, вставил в уключины весла и отгреб на несколько сотен метров. После чего бросил весла и стал ждать, медленно сплавляясь по течению.
   Заряд сработал через десять минут. Два килограмма тротила взорвались на дне баржи, ломая и куроча бетон и разрывая в куски металлический борт баржи. Фонтаны дерьма, словно прощальный салют, поднялись на много метров в воздух. Не пострадал только танк, который был рассчитан на гораздо более серьезные взрывы.
   В образовавшиеся в бортах пробоины хлынула вода. Баржа накренилась и стала погружаться, задираясь вверх кормой.
   В этом месте, если верить карте, глубина была больше тридцати метров. И еще был очень вязкий, илистый грунт. Он должен был расступиться в стороны, принять и поглотить баржу вместе с ее содержимым. Так поглотить, что никто никогда не смог бы ее отыскать.
   Несколько больших пузырей лопнуло на поверхности воды. Запахло потревоженным сероводородом. И поплыло, поплыло огромным языком по реке дерьмо.
   Дело было сделано. Самое главное дело было сделано. Резидент вышел на людей, торгующих оружием. Настоящим оружием, которое нигде, кроме как у них, купить было нельзя.
   И еще он своей покупкой доказал им серьезность своих намерений. И свою платежеспособность. Это было очень важно, доказать им свою платежеспособность. Потому что на покупке танков Резидент останавливаться не желал. Потому что его интересовали не одни только танки. Вернее, танки — в самую последнюю очередь...

Глава 25

   Начальник президентской охраны снова выслушивал снятые с микрофонов записи. Бесконечные вздохи, ахи, скрипы, кряхтения, причитания и разговоры самого с собой.
   — Он еще с кем-нибудь, кроме себя и своей Машки, разговаривает? — спросил начальник.
   — Никак нет. По крайней мере, мы не слышали.
   — Идиотизм! Он что, так и сидит дома?
   — Так точно. Сидит. Безвылазно. Выходит только в булочную и в подъезд за газетами. А иногда и в булочную не выходит. Просит соседку хлеб купить.
   — Но этого не может быть! Не может человек сутки напролет находиться в четырех стенах!
   Командир группы наружного наблюдения развел руками.
   — Что он делает сейчас?
   — В каком смысле сейчас?
   — Вот сейчас он что делает? Сию минуту.
   Командир группы наблюдения протянул своему патрону наушники.
   — Эх, жизнь моя копеечная. Ни событии, ни радос-ни даже горести. Одна какая-то тягомотина. Уж лучше бы помереть, честное слово. Помереть — и никаких тебе забот... Как ты считаешь, Машка? Слышишь меня, Машка? Где ты? Кис-кис-кис... — раздался в наушниках занудливый, бубнящий голос. Голос человека, находящегося от этого места за несколько километров.
   — И что? Так всегда?
   — Всегда...
   Начальник охраны снова надвинул на уши наушники.
   — Ну куда ты спряталась? Машка? Ну откликнись. Нету... И здесь нету... И здесь... Может, в ванной...
   — Может, действительно в ванной?.. — сам себя спросил Митрофан Семенович. И пошел в ванную комнату.
   По дороге он рассуждал о неверности по отношению к своим хозяевам домашних животных, которых кормишь, поишь, холишь, а они все норовят в лес глядеть.
   — Машка! Кис-кис! — позвал Митрофан Семенович, заглянув в ванную комнату. И под ванну. — Нету. Нигде нету. И куда она, интересно, запропастилась?
   Митрофан Семенович сел на край ванны и включил воду.
   — Черт с тобой. Прячься. Жрать захочешь, все равно выйдешь. А я пока ванну приму...
   Митрофан Семенович встал, снял с зеркальной полки, висящей на стене, шампунь, мыло и мочалку. И снял полку. За полкой были кирпичи. Не кафель. А именно кирпичи.
   — 0-ох! Горячо! Как же это я не рассчитал, — сам себя упрекнул Митрофан Семенович и снова крикнул: — Машка! Ну иди сюда, Машка! Ну смотри, чего я тебе дам.
   И вытащил первый кирпич. Потом он дурным голосом напевал популярные эстрадные песни. И одновременно вытаскивал второй и третий кирпичи.
   Потом ругал Машку. И вытащил еще два кирпича.
   Потом плескал рукой в воде, другой вытягивая ц бесшумно складывая на пол другие кирпичи.
   Наконец образовался вполне приличный, в который легко мог пролезть взрослый человек, лаз в соседнюю квартиру.
   Митрофан Семенович закрыл краны, громко по-шуршал полотенцем о совершенно сухие волосы и прошел в комнату.
   — Ах вот она где! — радостно заорал он, вставляя в переносной магнитофон кассету. — Спряталась! Думала, я тебя не найду. Ну иди сюда. Иди, милая...
   И включил магнитофон.
   — Мур-р-р-ррр, — сказал магнитофон.
   — Больше не будешь от меня бегать? Не будешь шататься? — сказал магнитофон. — А то обижусь и перестану тебя кормить...
   Магнитофон был не простой. Магнитофон был очень хороший, который не искажал тембры голосов и звуков. За этот магнитофон пришлось заплатить больше чем за иной навороченный музыкальный центр. И еще за то, чтобы всунуть его в обшарпанный, ширпотребовский корпус.
   — Ну вот, видишь. Видишь, как хорошо, когда не упрямишься. И тебе хорошо, и мне...
   — Мур-р-р-ррр...
   — Я вот тебе сейчас из ванной гостинчик принесу, — пообещал отходчивый на проказы братьев наших меньших хозяин.
   И пошел в ванную комнату.
   Там Митрофан Семенович встал на колени и акуратно вполз в образовавшийся лаз. И оказался в соседней квартире.
   — А-а! Видала! — радостно сказал магнитофон голосом отсутствующего Митрофана Семеновича. — Видала, какой мосол я тебе принес! Какой здоровенный мосол.
   — Ур-р-ррр — зарычала в магнитофоне увидевшая кусок мяса Машка.
   — То-то. А в следующий раз, если ты будешь снова прятаться, я тебе ничего не дам. Так и знай. Совсем ничего не дам. Бездомным кошкам скормлю, которые не прячутся. Да они за такой кусок мяса не то, что некототорые...
   — Маразм. Совершенный маразм! И занудство! — сказал начальник охраны Президента, досадливо отбрасывая наушники. — Это какой-то абсолютный маразм! И дерьмо! Полное дерьмо! Я бы на месте его кошки сожрал не мосол, а его!
   — Будете дальше слушать? — поинтересовался командир группы наблюдения.
   — Что слушать?
   — Ну вот это.
   — Это — сам слушай. С меня историй про Машку хватит! Во где мне его передача — «в мире его животных»!
   — Так, может...
   — Что! Только попробуй! Только попробуй отключить! Не для того я туда вбабахал чуть не весь резервный запас микрофонов. За которые, между прочим, налогоплательщик... Слушай! Каждую секунду слушай! И если вдруг чего-то не услышишь, я тебе голову от погон оторву...
   Эта квартира была не простой квартирой. Эта квартира была с двойным дном. Как тот ящик фокусника, откуда он то вытаскивает, то вновь прячет голубей и кроликов.
   Эта, первая, квартира, в которой проживал и был прописан Сидорчук Митрофан Семенович, соединялась с точно такой же соседней двухкомнатной квартирой, но только имеющей выход в другой подъезд.
   Эти квартиры были приобретены одновременно. Одна на Сидорчука, вторая не суть важно на кого. В первой проживал Сидорчук. Во второй не проживал никто. Вернее, захаживали иногда благообразного вида старичок или его взрослый внук, которые рассказывали случайно встретившимся с ними соседям, что со дня на день собираются переехать в приобретенную жилплощадь, да все никак не соберутся.
   Поэтому квартира пока пустовала.
   В непонятно чьей квартире Митрофан Семенович вставал на ноги, проходил в комнату и быстро переодевался. В благообразного старичка. Или его внука. На этот раз во внука.
   Он напяливал на себя «адидасовский» спортивный костюм, надевал «адидасовские» кроссовки и черную кожаную куртку с металлическими заклепками. Подбородок, щеки и рот, чтобы спрятать свой возраст, заклеивал бородой и усами. Поверх своих волос насаживал парик, изображавший давно не мытую и нечесаную шевелюру. На плечо взгромождал здоровенный муз-центр. И еще распрямлялся, выпячивал грудные мышцы и приобретал совершенно другую, никак не ассоциирующуюся с затюканным жизнью Митрофаном Семеновичем походку.
   Потом забрасывал в рот сразу пять подушечек «Орбит» без сахара и, шумно чавкая и врубая на полную мощность музцентр, выходил на улицу.
   Он не прятался. Потому что чем меньше он прятался, тем меньше его замечали.
   — Хай! Чувиха! — орал он первой встретившейся ему на дороге четырнадцатилетней, еще детского вида, прохожей. — Потрясемся под музон?
   — Ты чего, дядя? — удивлялась школьница. — Вам же лет тридцать.
   — Молодость это не возраст. Это состояние души! — резонно возражал панкующий переросток. — Ну так потрясемся или нет?
   Школьница смущенно хихикала и убегала.
   — Тебе же хуже! — орал ей вслед отвергнутый партнер по тряске. И шел на улицу, вспугивая громовыми раскатами музыки окрестных кошек и воробьев.
   По пританцовывающему полупанку лениво скользили глаза двух кого-то ожидающих на скамейках парней. Одного, ожидающего возле первого подъезда дома. И другого, ожидающего возле последнего.
   Панкующий гражданин Степанов шел к ближайшему телефону-автомату и набирал известный ему номер.
   — Я насчет обмена. Четырехкомнатной на две двушки. Я вам на прошлой неделе звонил.
   Звонок по этому конкретному телефону обозначал необходимость встречи. Его со своим Куратором. Или с кем-то еще, кого посчитают нужным к нему подослать.
   Сидорчуку Митрофану Семеновичу необходимо было ответить на несколько очень заинтересовавших его в последнее время вопросов. В том числе и о часами сидящих на приподъездных скамейках молодых людях.
   — Назовите, пожалуйста, ваш адрес.
   Степанов называл адрес. Кому надо — очень известный адрес. Кому не надо — совершенно бесполезный, обозначающий совсем не то, что было продиктовано.
   — Что бы вы хотели?
   — Я хотел встретиться с одним из вариантов обмена.
   — С каким?
   Степанов назвал еще один адрес.
   — Хорошо. Я перезвоню данному варианту. И договорюсь о встрече. Спасибо, что вы позвонили нам, — благодарил за внимание к фирме приятный женский голос.
   Вполне вероятно, что даже не представляющий, кому, что и для чего передающий голос. Вполне может быть, свято верящий, что подыскивает страждущим согражданам подходящие варианты обмена. Не исключено, что был действительно подыскивающий обмены. А заодно выполняющий роль почтового ящика.
   Степанов заканчивал разговор и смотрел на часы. Кассета должна была крутиться еще двадцать две минуты. Но он должен был объявиться дома раньше.
   Через пятнадцать минут нагруженный купленной в киоске упаковкой баночного пива Степанов возвращался в свою квартиру. И, снимая на ходу «адидасовские» костюмы и парики, проходил в ванную комнату. И переползал в другую ванную комнату.
   — Ну что? Наелась? — спрашивал магнитофонный Митрофан Семенович магнитофонную кошку.
   — Мур-р-р-ррр, — отвечала магнитофонная кошка.
   — А ведь другой бы о тебе не позаботился. Другой бы о тебе забыл, — корил неблагодарную животину ее хозяин. — Другой бы пнул в сердцах...
   Сидорчук осторожно останавливал кручение магнитофонной ленты.
   — ...А я хоть бы раз! А почему? Потому что люблю тебя, дуру. Как прямо родную. Потому что больше, кроме тебя, у меня никого нет... — продолжал бубнить живой Митрофан Семенович. Который для того и бубнил, для того и приучал невидимых им соглядатаев к столь своеобразной манере общения самого с собой, чтобы иметь возможность покидать помещение... Продолжая оставаться в нем.
   — Эх, киса, киса...
   — Точно, больной! — высказал свое мнение отслушивающий запись наблюдатель. — Правильно шеф сказал. На таких надо в общество охраны животных жаловаться. За издевательство в форме... занудства.
   — И в общество охраны людей. За издевательство над людьми.
   — Над какими?
   — Над нами с тобой...

Глава 26

   Полковник Трофимов очень внимательно изучал полученную им почту. От майора полученную.
   Он читал показания подозреваемого в воровстве прапорщика, данные им официальному следствию. И его чистосердечные признания, и рапорт подсаженного к нему в камеру сексота. Разница между документами была существенная. В первом случае прапорщик все отрицал и все валил на бюрократическую путаницу, возникшую в многочисленных и противоречащих друг другу отчетных документах. Во втором — все признавал.
   Воровство было не доказано. Но воровство было. Воровство было, но наказать за воровство было нельзя.
   Из-за нехватки у следствия доказательств. Им бы показания сексота к делу пришпилить. Но присовокупить показания секретного сотрудника к делу было затруднительно. Потому что операция по его внедрению в камеру и в сознание подозреваемого проводилась частным порядком. Без согласования с прокурором. Просто майор по своим каналам договорился поместить одного своего приятеля в нужную ему камеру. И вытащить оттуда после выполнения задания. Отчего вся данная операция стала носить сугубо противозаконный характер. И не могла быть принята во внимание трибуналом. Несмотря на полученное чистосердечное...
   Но, честно говоря, полковнику было наплевать на прапорщика. На то, что он избежит ответственности за свершенное им преступление. Или не избежит. Полковника интересовало не возмездие за воровство, но сам факт воровства. Его потенциальная возможность.
   Он был разведчиком и к случаям правонарушений как к таковым относился философски. Разведчик на каждом шагу что-нибудь такое нарушает. Что другие запрещают. Если он нарушает это на территории противника, то это нарушение зовется доблесть. Или даже героизм, если просто к нарушению было добавлено еще несколько трупов.
   Все зависит от точки зрения.
   Если бы этот прапорщик, допустим, украл снаряды на складах бундесвера, нанеся тем германской армии материальный урон, — это было бы хорошо. И всячески бы приветствовалось командованием.
   Если то же самое он сделал на наших складах — было плохо. Потому что пострадала наша армия.
   Вот и вся принципиальная разница. — Много важнее того, чтобы доказать, что какой-то там прапорщик совершил какое-то там преступление, понять предпосылки, которые позволили данному преступлению случиться.
   В преступлении важно не само преступление. А механизм его осуществления.
   Полковник еще раз прочитал рапорт неизвестного! ему секретного сотрудника и отчеркнул наиболее интересные места.
   Таковых было несколько.
   Какие конкретно боеприпасы были похищены?
   Какое количество боеприпасов было похищено?
   И что это за гражданские люди, которые так хорошо знают систему учета и бухгалтерских проводок боеприпасов в частях Российской Армии?
   С ответа на эти вопросы и следовало начинать.
   Полковник Трофимов запросил полный перечень утраченного армией на данных конкретных складах имущества. И всех прочих боеприпасов, которые там хранились, но украдены не были. И убедился, что воровство не было случайным.
   Если не сказать больше!
   Из пространного, на более чем полторы сотни наименований перечня изделий изъяты были только пять артикулов. Снаряды к танку «Т-80» и к противотанковым и зенитным орудиям.
   Всего лишь пять! Из более чем полутора сотен.
   Это может означать лишь одно — что вор не брал, что плохо лежит, а брал, что требовалось. Только то, что требовалось!
   Но что еще более удивительно, вор регламентировал не только качество, но количество украденных наименований! То есть брал не только то, что ему требовалось, но брал столько, сколько требовалось. Сколько требовалось согласно закрепленному техническими требованиями боезапасу.
   Он брал не снаряды. Он брал комплекты боезапаса!
   А это могло означать только одно — снаряды предназначались для комплектовки конкретных орудий, которыми, если продолжать мысль, должны были располагать преступники. Для продажи. Или того хуже, для боевого залпа.
   Полковник затребовал своего зама.
   — Вот что, капитан, запроси-ка ты мне все случаи yтраты в войсках танков, противотанковых и зенитных орудий. Всех случаев. В том числе и связанных с так называемыми объективными причинами. И в связи с этими причинами пошедшими на списание. Только с подробностями. А не просто — гаубица была списана в связи с растаскиванием личным составом с целью приобретения ликероводочных изделий самопального производства у местного населения...
   — За какой срок поднимать документы?
   — За последние десять месяцев.

Глава 27

   «Папа» города Краснозареченска пил две недели. Пил беспробудно, по-черному, так, что не узнавал своих близких и не мог вспомнить событий вчерашнего дня. Он для того и пил, чтобы забыть события вчерашнего дня. И позавчерашнего. И позапозавчерашнего. Он пил, чтобы забыться.
   Но забыться не мог.
   Чуть только трезвел, он вспоминал тот с одной большой комнатой дом. И сидящего посреди нее в кресле человека, который даже глаз не приоткрыл при его появлении.
   Он вспоминал того уверенного в себе, несмотря на полное отсутствие охраны, человека и себя, стоящего перед ним. На коленях стоящего, хотя и в рост. И молча выслушивающего то, за что другой мгновенно бы поплатился жизнью.
   Что заставило его тогда не полезть в драку? Пусть бы даже в той драке он лишился жизни.
   Гнусавый вспоминал ту комнату, того человека и себя перед ним и тут же откупоривал очередную бутылку. Чтобы забыть и комнату. И человека. И себя. Совсем забыть.
   Через десять дней в городе поползли слухи, что «папа» уже не «папа», что он зашатался, что его можно опрокинуть одной рукой. Надо лишь подтолкнуть.
   На очередное торжественное заседание в городскую администрацию, посвященное какой-то там местного значения знаменательной дате. Гнусавого не пригласили. Забыли пригласить. Хотя он состоял председателем чуть не полудюжины общественных городских комиссий и здоровался за ручку со всеми отцами города.
   Данное событие не прошло незамеченным. Слухи сделали новый виток. И многие торговцы начали тянуть время, задерживая под различными благовидными предлогами выплату «налогов». И стараясь в беседах друг с другом и с вхожими в высокие кабинеты людьми выяснить степень изменения ситуации. Отчего слухи лишь множились с геометрической прогрессией.
   Слухи пересказали Гнусавому. И он разбил об угол стола очередную уже открытую бутылку. И навел в городе порядок. Железной, хотя все еще подрагивающей от чрезмерного употребления алкоголя рукой.
   — Дайте мне списки всех задолжников, — потребовал он. — Скажите, что с сегодняшнего дня они будут платить на пять процентов больше.
   Трех наиболее злостных неплательщиков Гнусавый отчеркнул в общем списке жирной чертой. В следующую же ночь у отмеченных предпринимателей сгорели киоски. «Из-за нарушения правил пожарной безопасности и использования электроприборов не соответствующей проводке мощности» — как гласило заключение пожарной инспекции. Хотя было лето, электроприборы не включались и несколько человек видели, как неизвестные лица обливали киоски бензином и поджигали.
   Районная комиссия лишила нарушителей правил противопожарной безопасности лицензии. Пожарники наложили на хозяев сгоревших киосков крупный штраф.
   Блуждание слухов в низах прекратилось. Кроме единственного — что все предыдущие были не верны.
   Теперь нужно было возвращать оплеуху, отвешенную городской администрацией. И в местной прессе появилось несколько статей, где в духе разрешенной гласности и свободы печати рассказывалось о нравах, царящих в верхушке руководителей города. В том числе царящих в саунах и загородных охотничьих домиках. Было приведено несколько вопиющих фактов. Но не было приведено ни одной фамилии. Скрывающиеся под псевдонимами журналисты обещали продолжить расследование, чего бы им это ни стоило. Даже если вдвое больше, чем они уже получили.
   Гнусавый был срочно избран председателем еще двух комиссий: «Помощи детям-сиротам, лишившимся родителей в результате стихийных бедствий» и «Содействия жертвам репрессий в Первой мировой и гражданской войнах».
   На ближайшем, специально для того созванном заседании Гнусавый сидел по правую руку от мэра города. Чем была окончательно поставлена точка на разного рода слухах.
   В город вернулся хозяин. Вернулся «папа».
   Пожар в доме был потушен. В кратчайшие сроки. Пора было думать о дне завтрашнем.
   Гнусавый снова вспомнил о разговоре, состоявшемся в пустом доме. Но вспомнил уже в иной плоскости. Вспомнил о предложенных ему для совместной разработки военных складах. Когда проигрываешь, надо стремиться извлечь из проигрыша хоть какую-то пользу. Хоть даже денежную.
   Гнусавый набрал телефон Косого.
   — Передай им, что согласен на сотрудничество.
   — По какому поводу сотрудничество?
   — Они поймут.
   Через три дня в город прибыл гонец со списком требуемого вооружения. Список был очень длинный. Что доказывало масштабы торговли.
   — Вряд ли мы найдем все, — усомнился Гнусавый.
   — Вам не нужно находить все. Вам нужно найти то, что вы способны найти.
   Гонец плохо знал Гнусавого. Вернее, не знал совсем. Гнусавый, если хотел, мог достать многое. Даже то, что достать было невозможно.
   — Деньги на закуп, конечно, мои?
   — Деньги твои. Сбыт наш. Барыш — пополам.
   — Это несправедливо. Я должен рисковать средствами, в то время как вы получаете в руки не стоивший вам ни копейки товар.
   — Но у тебя не будет проблем со сбытом. Ты будешь работать по гарантированным заказам. И потому не сможешь прогореть! О чем большем может мечтать предприниматель?
   Это была правда. Иметь стопроцентную реализацию приобретенного товара — это несбыточная мечта всякого бизнесмена.
   — Транспортировка тоже моя?
   — Транспортировка наша.
   — Когда необходима первая партия товара?
   — Хоть завтра.
   — А как я смогу проверить, что товар продан именно за эти деньги?
   — Никак. Но если тебя не устроит доход... мы сможем подобрать другого поставщика.
   Найти выходы на военные склады оказалось даже легче, чем предполагалось.
   Двоюродный брат одного из приближенных «папы» работал на складах «куском». Или, вернее сказать, кладовщиком в звании прапорщика. Звание и должность невеликие. Да возможности немереные. Недаром солдатская пословица утверждает, что все, что создано народом, — принадлежит прапорщикам.
   Прапорщика стали приглашать в гости. И стали упорно поить.
   — Ну а вот, допустим, пропадет у тебя чего-нибудь на складе? Ну, к примеру, краска или шифер? — допытывался родственник у своего брата.
   — Фигня — спишем, — отвечал брат.
   — Ну а если, допустим, много шифера и много краски?
   — Спишем!
   — Ну а если вдруг коробка патронов?
   — Все равно спишем. Имущество ответственного хранения на то и существует, чтобы его списывали.
   — Врешь!
   — Не вру! Ты посмотри, чем дача у родителей моей Зинки крыта. И чем крашена.
   — Ну?
   — Точно тебе говорю.
   — Ну а если, к примеру, снаряды?
   — Кому они, железки эти, нужны?
   — Ну если представить?
   — Спишем! Чем снаряд, допустим, отличается от бидона с краской? И то, и то емкость для хранения содержимого. Там — краски. Здесь — пороха. А если не спишем — так заберем!
   — А хватятся?
   — Кто хватится? Они там десятилетиями лежат! Ты что, думаешь, их считают? Кому в голову взбредет их считать? Там их знаешь сколько?
   — Сколько?
   — А вот этого я тебе сказать не могу! Это только нам, особо доверенным лицам, знать положено. Потому как военная тайна...
   — А что, у тебя снаряды тоже есть?
   — У меня, допустим, нет. Но у меня кореша есть, у которых снарядов как дров в поленнице.
   — И что, кореша вот так запросто могут их взять?
   — Нет. Не могут. Потому как материальная ответственность! Но для меня — могут. Потому что имеют уважение...
   Через несколько дней ходьба вокруг да около закончилась, и к прапорщику вышли с деловым предложением:
   — Ты говорил, что снаряды достать можешь. Так вот, тут покупатель нашелся. Случайно.
   — Я говорил? — безмерно удивлялся протрезвевший прапорщик.
   — Ты говорил.
   — Да не мог я такого сказать! — — Говорил. Говорил, что, если бы нашелся кто, кому они нужны, ты бы с радостью.
   — Что, точно говорил?
   — Точно!
   — Ну и что?
   — Покупатель нашелся.
   — На хрена ему снаряды?
   — Не знаю. Но знаю, что нужны. Не все. Вот эти. За которые он готов платить.
   — Много платить?
   — Много! За каждые десять штук в размерах твоей месячной зарплаты.
   — Да ты что?!
   — То. Так что ты подумай...
   Прапорщик размышлял два дня. В чем ему усердно помогала науськанная родственниками Зинка.
   — Ни купить себе ничего, ни съездить никуда, ни поесть вволю, — стонала она. — Разве так можно жить? Разве по-другому нельзя? Ведь устраиваются как-то другие люди.
   — Другие воруют.
   — И ты воруй. Лучше хоть совсем немного по-человечески пожить, чем всю жизнь как в зоне...
   На третий день прапорщик созрел до решения. До первой партии товара.
   — Только за дешевку я рисковать не буду, — поставил условие он. — За десять не буду.
   — А за сколько будешь?
   — За пять буду!
   Сошлись на восьми. Восьми снарядах — против месячной зарплаты прапорщика. Итого — чуть больше пятнадцати баксов за штуку.