Ильясов Явдат Хасанович. Заклинатель змей

   - Кто предводитель?
   - Ваш покорный слуга,- неуклюже выступил вперед рослый воин средних лет в полосатом длинном халате.- Что прикажете, господин?
   - Э! - воскликнул Омар удивленно.- Я тебя знаю. Туркмен оробел, попятился.
   - Я... вы...- бормочет смущенно,- не припомню, чтоб мы... где-нибудь встречались.
   - Встречались! Шестнадцать лет назад на Фирузгондской дороге. Ты - Ораз из племени кынык. Ты просил не забыть о тебе, если я стану большим человеком. Вот я стал им! И не забыл о тебе.
   - О боже! - У туркмена подкосились ноги. Он повалился на колени, припал головой к Омаровым сапогам.- Смилуйтесь! Не велите казнить. По глупости...
   - Встань! Не таким смиренным ты был тогда на Фирузгондской горной дороге, где зарезал нашего Ахмеда.
   Ораз тяжело встал и, не поднимая глаз, сокрушенно развел руками.
   - Я тот самый ученый, за которым ты приехал,- добил его Омар.
   "Пропал! - похолодел Ораз.- Я пропал, уже умер, будь я проклят!"
   - Прикажете... собираться в путь?
   - Нет еще,- вздохнул Омар.
   Голубой Нишапур, Баге-Санг в цвету. Печальный старик Мохамед. Родные. По пути в Исфахан он мог бы проведать их...
   - Пойдем со мною, пройдемся,- тихо сказал Омар. Ораз несмело тащился подле, боязливо поглядывая сбоку, не узнавая его - и уже узнавая.
   "Пожалел на свою голову. Прибил бы тогда на Фирузгондской дороге, и не было б нынче хлопот, давно все забылось. Теперь житья не даст".
   - Ну, что в Хорасане?
   - Все то же. Богатые богатеют, бедные пуще беднеют.
   Эх, тоска! Она, давно уже было заглохшая, взметнулась в клубах черного дыма, как из еле тлеющего уголька вдруг вырывается пламя в костре. Даже сей головорез Ораз показался Омару до слез родным. Потому что внезапно, так грубо и зримо, живой и здоровый, с ясными глазами, крепким голосом, явился к нему прямо из детства.
   "Убить по дороге в Исфахан! И сказать султану: заболел и умер. Друзья не выдадут. Или - кто знает? Могут продать".
   - Ступай назад.- Омар, далекий, как на другой планете, сунул ему, не глядя, золотой.- Купи барана. Зарежь, зажарь, накорми друзей. И собери их в дорогу. Будьте готовы в любой миг выступить в путь. Поеду я с вами, не поеду - тебе тут незачем торчать.
   "Э! Ему не до меня. У него своих забот сверх головы. Не станет мстить? Ладно, там будет видно".
   ***
   По еле заметному, в кустах и песке, руслу древнего канала Омар вышел к холму, влез на обломок стены. Тишина. Черепки. Битый кирпич. Золотисто-белесая охра, глубокие синие тени. И вездесущий янтак, верблюжья колючка. Здесь, говорят, находилось летнее жилье бухар-худаков, славных таджикских правителей. Стояли дворцы, красота которых вошла в поговорку. Теперь тут пристанище черепах и змей - людоедов-гулей, если верить россказням, бытующим в окрестностях.
   И этот город был уничтожен, как многие другие, свирепыми пришельцами. Ради чего? Ради истинной веры, конечно. Омар подобрал в расселине крупный обломок - косо отбитый верх кувшина с горлом, ручкой и частью корпуса. Стер ладонью пыль с глазури, и луч солнца, отразившись от гладкой блестящей поверхности, ударил ему в глаза.
   Он сел на щербатый выступ стены и впал в оцепенение. Будто сквозь мозг и сердце, вместе с горячим ветром, дующим с песчаных равнин, заструилось само безжалостное время, что грозно течет по вселенной, оставляя повсюду груды развалин. Нигде так явственно не ощущаешь его жестокой неумолимости, как в руинах.
   Почему-то вспомнилась Рейхан. Захотелось плакать. По себе, по Рейхан, по людям, женщинам и умершим здесь, по их давным-давно отзвучавшему смеху, угасшим глазам и мечтам. По всему человечеству с обломками его несбывшихся надежд...
   Кувшин мой, некогда терзался от любви ты:
   Тебя, как и меня, пленяли кудри чьи-то,
   И ручка, к горлышку протянутая вверх,
   Была ее рукой, вкруг плеч твоих обвитой. ...Очнулся он от чьих-то голосов. Кого еще занесло в столь печальное место, кто, кроме Омара Хайяма, может что-то искать в угрюмых развалинах? Он бережно положил обломок в размытую нишу, побрел по откосу из слежавшегося битого кирпича к неплохо сохранившейся башне. Под ногами мелькали ящерицы. С хрустом провалилась глинистая, с солью, корка.
   Вот он уже наверху. Вокруг такой простор - хочется голосить во всю мощь! Вдали белеют шатры ханского летнего стана. Справа, внизу, в тени городища, залегло на отдых овечье стадо. У ног, под башней, провал; по ту его сторону, на длинной стене, зачем-то висит яркий ковер, отрезанный по диагонали.
   И какой-то человек на корточках сосредоточенно ковыряет палкой в ковре. Еще двое уселись позади, наблюдая за действиями товарища, непонятными Омару.
   Что тут происходит?
   Омар спустился к ним по сыпучей тропинке и ахнул:
   - Что ты делаешь?
   ***
   ...Пятьсот с чем-то лет назад, после того, как был построен роскошный дворец бухар-худата, здесь,- именно здесь, но в другую эпоху, и потому-то кажется, что гдето в чужих краях,-художник (его имени уже никто не помнит) нанес на сырую штукатурку последний мазок, бросил кисть, облегченно вздохнул:
   - Все! Одолел. В углу, в стороне от царей и цариц, от придворных вельмож, я изобразил себя с цветком в руке. Может, и обо мне кто-нибудь когда-нибудь скажет доброе слово?
   Он был высоко одарен, молод, прекрасен.
   Стена составляла когда-то часть одного из залов дворца. Роспись на ней, косо засыпанной сверху, слева, обломками смежной стены, с тех пор безнадежно испортилась. В красочных пятнах с трудом угадаешь бегущих слонов и гепардов, женщин, мужчин в богатых одеждах. Изображения лучше всего сохранились справа, в широком месте стены, в устье провала,- и сей молодой человек в рваной рубахе деловито колупает их острым железным наконечником пастушьего посоха.
   Он добрался как раз до больших темных глаз юноши в белом тюрбане,- подперев подбородок левой рукой, художник задумчиво, с горькой печалью глядит на желтый Цветок в правой руке...
   - Что ты делаешь? - Омар схватил пастуха за шиворот.- Перестань!
   - Разве нельзя? - В больших и темных, как на фреске, красивых глазах пастуха - недоумение.- Это осталось от неверных. Пророк запретил изображать людей.
   - Ты кто?
   - Мусульманин.
   - Вижу, что мусульманин! Тюрк, араб?
   - Нет. Я из исконных бухарцев. Таджик.
   - Ага! И, возможно, твой пращур чертил эти изображения?
   - Нет,- тупо ответил пастух.- Я мусульманин.
   Экая непоколебимость, стальная вера в свою правоту! При всем-то его невежестве. Жуть. Это и есть фанатизм.
   - Но предки твои отдаленные - они-то не были мусульманами?
   - Что?! - вскипел пастух.- Как ты смеешь меня оскорблять?
   Поди, растолкуй такому, что прежде, чем их обратили в новую веру, бухарцы поплатились за приверженность к старой десятками, сотнями тысяч жизней...
   - Ты кто такой, чего ты пристал ко мне? - вскричал пастух.
   "И впрямь, чего я пристал к нему? Что мне до того, что было здесь когда-то? Пусть мир загорится со всех четырех сторон. Если ему так угодно".
   - Я совершаю богоугодное дело. Разве не так? - обратился молодой пастух к друзьям.
   - Истинно так!
   - А! Губить сокровище, наследие предков - богоугодное дело? - Омар отобрал у пастуха тяжелый посох и перетянул его поперек спины.- Приглядись получше, дурак,- ты исковеркал свое лицо!
   Пастух взглянул, оторопел - и взвыл со страху: на фреске был изображен не кто иной, как он сам...
   - Беги в ханский стан за стражей,- шепнул один чабан другому.- Это неверный, муг, злодей.
   Эх! Как трудно с такими. Хашишу, что ли, они накурились?
   - Я джинн, гуль-людоед! - заулюлюкал Омар, обернувшись.- Сейчас я вырасту выше этой башни - и проглочу вас живьем! - И, слепой от ярости, не зная, как выразить гнев, клокотавший в нем, всю досаду свою, возмущение, он громогласно мяукнул - раздирающе-хрипло, с воплем и визгом, как дикий барханный кот: - Мя-я-яу!!
   Их будто смерч подхватил! Все трое вмиг очутились за тридцать шагов от него, на пути к бархану, громоздившемуся неподалеку. Робко, дрожа, обернулись.
   - Мя-я-яу!!
   О аллах! Они уже на вершине бархана. Уже за барханом. Лишь один, самый храбрый, выглянул, укрывшись за кустом,- и разом исчез, растворился в пустыне, подхлеснутый свирепым:
   - Мя-я-я-яу!!!
   Ну, что за люди! Не знаешь, смеяться или плакать. Тьфу! Омар бросил посох, потащился к стану. "Они и мне глаза отколупают..."
   Из ханского шатра до него донеслось пронзительное верещание зурны. Опять развлекаемся? Да-а. Может, не зря даже в среде кочевых отсталых народностей светлых тюркских степей племя Ягма, из которого вышли ханы-караханиды, считается самым темным? Что ж. Развлекайтесь.
   Он поплелся к Оразу. За ханским шатром Омар увидел давешних пастухов. Они лихорадочно что-то втолковывали недоверчиво усмехавшемуся воину.
   - Мя-яу! - дико рявкнул Омар.
   Все трое, дружно закатив глаза, рухнули без чувств. Будто их пробило одной стрелой.
   Придя к Оразу, усталый поэт присел у входа в палатку. Его печальный взгляд, бесцельно, как блуждающий луч, скользя вокруг, набрел на отвернутый угол: знакомые с детства четыре зубчатых листа, вышитые зеленым шелком. Цеховой герб его отца Ибрахима...
   - Снимайтесь! Едем,- сказал он туркменам.
   - Эй! - окликнул их Омар. Он надумал просить у них прощение за свою дурную шутку. Но, завидев зеленоглазое чудище, пастухи, молитвенно воздев трясущиеся руки, повалились на колени.
   ***
   - Юродивые? - предположил Ораз.
   - Правоверные,- уточнил Омар.
   Он сытно кормил туркмен в дороге, на стоянках - проникновенно, по-доброму, не кичась высокой ученостью, говорил о земле, о народах, живущих на ней, о планетах и звездах, свойствах вещей,- словом, был своим средь своих,- и у Ораза, заметно пробившись сквозь камень настороженности, расцвел на зеленом стебельке доверия алый мак уважения.
   - Великий аллах! Он удержал руку мою. Какую светлую голову я погубил бы, если б тогда тронул тебя! Жутко подумать, сто динаров и три фельса...
   - Спасибо. Но... сколько таких светлых голов ты всетаки... тронул?
   - Увы мне! Теперь понимаю: напрасно. Султану хорошо. А я, как был голодный и рваный, и нынче такой. Гоняют туда-сюда, кому не лень. Брат мой младший пал в бою. Чем виноват был мой брат? Он умер в девятнадцать лет...
   Джейхун. Решив позабавить спутников, Омар окинул сверкающий водный простор мутным взглядом, втянул голову в плечи.
   - Не сяду в лодку.
   - Боишься? - удивился Ораз.- Вот тебе на! Двадцать тысяч человек каждый год переправляются здесь, и никто не тонет. Садись.
   На реке туркмены, хитро переглядываясь, принялись подтрунивать над поэтом:
   - Верно, что для утопающего и соломинка - бревно?
   - Да. Если утопающий - клоп.
   - У одного человека дочь упала в бурный поток. Он ей кричит: "Не трогайся с места, пока я не найду когонибудь, кто сумеет вытащить тебя!"
   Благополучно пристали к другому берегу.
   Туркмены:
   - Неужто и вправду струсил? Эх, грамотей! Выходит, ты не из храбрых, хоть и учен, а?
   "И далась же всем моя ученость! Не преминут ею попрекнуть. А еще - ученый. А еще - поэт... Нет, спасибо сказать! Разве мало человеку, такому же, как все - с двумя руками, с двумя ногами, с двумя дырками в носу, одной учености? Золотые рога, что ли, вдобавок к ней я должен носить на лбу, как сказочный олень? Я-то хоть учен..."
   - Утонуть не страшно,- ответил Омар невозмутимо.- Страшно, что скажут потомки: "Такой-то бродяга-поэт, вольнодумец, в таком-то году утонул в Джейхуне". Позор!
   - Отчего же?
   - Поэту больше к лицу захлебнуться вином в кабаке, чем водою в реке.
   Покатились туркмены со смеху. Лишь Оразу это не понравилось. Он отвел Омара в сторону:
   - Не оговаривай себя! - сказал сердито.- Людей не знаешь? Ты брякнешь что-то в шутку, они подхватят всерьез, разнесут по белу свету - и до потомков, будь уверен, донесут.
   - Э!- Омар беспечно махнул рукой.- Поэт не может жить с оглядкой на злопыхателей. Потому-то он и поэт, что живет согласно своему уму и сердцу своему.
   - Пожалеешь когда-нибудь, что, не подумав, бросался словами.
   - Посмотрим...
   Ну, все равно - шутка не пропала даром. Омар после нее лучше узнал новых приятелей. Они раскрылись, как яркие цветы чертополоха под жарким солнцем. И оказалось, когда им никто не угрожает, никто не велит бить, хватать, ломать, туркмены - народ веселый, добрый, верный в дружбе. Давно б, наверное, мир наступил на земле, если б человека не принуждали делать то, чего он не хочет делать.
   Всю дорогу - шутки, смех. Лишь в сыпучих песках между Джейхуном и Мургобом наш Омар затих.
   - Ты чего озираешься? - спросил Ораз.- Бледный, хмурый. Что-нибудь потерял в здешних местах?
   - Да,- вздохнул Омар.- Тебе не доводилось видеть дикой женщины - нас-нас?
   - Нет. Слыхать о ней - слыхал, но, по-моему, люди врут о дивных пустынных девах.
   - Не врут. Они есть! Я встретил одну - вот здесь, на бархане.
   Он въехал на бугор, слез с лошади. Пожалуй, не тот бархан. Песок ведь тоже бродит по пустыне. Занге-Сахро! Где ты? Отзовись. Нет, никогда он больше не увидит ее. У каждого есть своя несбыточная Занге-Сахро...
   - И бог с ней! Нельзя жить одной химерой. В Мерве запаслись вином, пуще развеселились. Омар, ликуя, горланил языческий гимн из "Авесты":
   
   
Идет на озеро Вурукарта

   
В образе белого коня,

   
Прекрасного, златоухого,

   
С золотой уздою.

   За горой - Нишапур. Он скоро увидит родных. И наконец-то сможет им помочь. Затем - Исфахан. Работа по душе. В Исфахане он совершит все то, что не сумел совершить в Бухаре.
   ...В древнем гимне еще говорится, что навстречу доброй звезде, несущей дождь, "выбегает злой дух Апоша, суховей в образе тощей черной лошади, вступают они в сражение".
   Но Омар, чтоб не смущать своих правоверных спутников, пропустил мрачный стих. Они, правда, знают лишь разговорный персидский, и то так себе,- язык старинного писания им не понять. Ну, пусть. Себя побережем. Зачем портить радостный день, поминать нехорошее, когда на душе спокойно и светло?
   
   
Запевает хвалебную песнь:

   
Благо, ручьи и деревья,

   
Благо тебе, страна!

   
Влага каналов твоих

   
Пусть течет без помех

   
К посевам с крупным зерном.

   Но злой дух Апоша, "лысый, с лысыми ушами, лысой шеей, драным хвостом, безобразием пугающей", все-таки вышел ему навстречу...
   ***
   - Отец? - скрипуче переспросил незнакомый старик.- Чей отец? Ах, твой! Ты хочешь узнать, где он? Зачем, несчастный? У тебя больше нет отца...
   "Умер?" - С болезненным шипением, как воздух из туго надутого меха, напоровшегося в реке, на переправе, на острый камень, из сердца Омара в несколько мгновений утекла молодая радость, и он, опустошенный, уныло сник перед старцем.
   Весь в клочьях седых, неимоверно грязных волос, в серых отрепьях, старец тихо сидел у входа в мастерскую на драной циновке и глядел куда-то вдаль пустыми глазами. Кто такой, почему он здесь? Не Мохамед ли из Баге-Санга?
   Омар, холодея, склонился к нему, чтоб лучше разглядеть - и отшатнулся с омерзением: в нос ударил запах тления. Не Мохамед. Старый пьянчуга был чистоплотен, как юноша. Неужели родители, сами перебиваясь с черствого хлеба на воду, приютили кого-то с улицы?
   "Пройду в мастерскую, там все узнаю".
   - Омар!
   Угрюмая старуха кинулась ему на шею. Чтобы обнять, конечно, а не задушить, как сперва показалось Омару. Он с трудом узнал в ней мать. Вот что с нею стало! Всего за каких-то четыре года. День нищеты равен трем дням благополучия. Ну, тут началось. Крики, слезы, причитания...
   - Что с отцом?
   - Как? Разве ты не поздоровался с ним? Вот же он.- Мать брезгливо кивнула на вонючего старика, безучастно сидевшего на земле.- Теперь он суфий-аскет...
   Обмер Омар.
   Ибрахим, усохший втрое против прежнего, завыл, раскачиваясь:
   - О аллах! Я изучил шариат и на одну ступень приблизился к богу. И перешел на вторую ступень - тарикат, отказавшись от воли своей и сделавшись в руках вероучителя, как труп в руках обмывателя мертвых. Ныне я прохожу марифат, третью ступень, я близок к познанию высшей истины, я ею уже просветлен!
   "Насквозь",- подумал с горечью Омар.
   - Я уже по ту сторону добра и зла! Кроме лика твоего, о боже, ничего не желаю видеть. Фана фи-лла!!! Я прозреваю хакикат, четвертую ступень. Все земное во мне угасает, я сливаюсь с богом, погружаюсь в светлую вечность!
   Он стих, закрыл глаза, и впрямь погрузившись в нечто туманное, зыбкое, оглушающе-пустое, что, видно, и представлялось ему блаженной вечностью. Уснул? Нет, фанатизм многословен. Его ничем не унять. Разве что смертью. Ибрахим кричит, не открывая глаз и резко дергаясь:
   - У меня нет помысла в душе! Я говорю, но у меня нет речи! Я вижу, но у меня нет зрения! Я слышу, но у меня нет слуха! Я ем, но у меня нет вкуса! Ни движения нет у меня, ни покоя, ни радости, ни печали. Только бог... Только бог!!!
   - Отец! Что с тобою сделали, отец...- Омар, заливаясь слезами, легко, как давно иссохшую корягу, взял старика с земли и, терпеливо снося исходящий от него тошнотворный дух, принялся целовать желтое личико, маленькое, костлявое, как у покойника.- Я сейчас на руках снесу тебя в баню! Ты сразу оживешь. Принеси чистую одежду,- кивнул он матери.
   Она злобно махнула рукой: не возись, бесполезно!
   - Оставь меня, нечестивый!- вопил аскет, бессильно брыкаясь в его крепких руках.- От тебя пахнет вином и рейханом. Ты мне противен. Не отрывай от бога чистую душу...
   Сын осторожно опустил его на циновку.
   - Очнись, отец! Я привез много денег. Теперь все пойдет по-другому. Вы не будете больше голодать.
   - Голод есть пища аллаха. Он оживляет ею тела праведных. Деньги? Пыль. Страдание? Это он сам, это бог. Если он, аллах, любит слугу своего, он карает его. Если любит его очень сильно, он совсем овладевает им, не оставляя ему ни семьи, ни состояния. Изыдьте, неверные!
   ***
   ...Зато сестренка Голе-Мохтар порадовала Омара. Никогда он еще не видел такой хорошенькой, умной, мило лепечущей, ласковой девочки. И горько - до слез ядовитых и жгучих было горько ему, что она худа, неумыта, оборвана.
   - Позаботься о ней, о ее судьбе!- угрюмо скрипела мать. Они втроем сидели в чулане, покончив с вечерней трапезой, на которую Омар, конечно, не пожалел монет.- Отцу твоему уже ничего не нужно. Он не сегодня-завтра... сольется с богом. Денег ему не давай,- отнесет дармоедунаставнику. Мне оставь. Сумеешь нас избавить от икты - перепиши мастерскую на мое имя. Слышишь?
   - Слышу. Так и сделаю, мать. Не знаешь ли что... о Ферузэ?
   - Нет! Будь она проклята.
   - Как старик Мохамед?
   - Умер! Будь он...
   - А дом в Баге-Санге?
   - Заколочен! Будь...
   Омар, тяжко вздохнув, тихо вышел во двор. Под навесом, на куче тряпья, скулил во сне Ибрахим. Омар обратил сухие глаза к ночному небу.
   "За что? Чего уж такого, из рук вон непотребного, я успел натворить на земле, чтоб на каждом шагу подвергаться жестоким ударам? О небо! Будь я властен над тобою, я сокрушил бы тебя и заменил другим. Что ты еще уготовило мне? Что?"- гневно, близкий к помешательству, вопрошал он холодное небо, хоть и знал, что оно не ответит ему.

Часть вторая

Сердце Скорпиона

   
С той горстью неучен, что миром нашим правит

   
И выше всех людей себя по званью ставит,

   
Не вздумай ссориться! Кто не осел, того

   
Она тотчас еретиком ославит...

   Исфахан. Золотая пыль. Золотые плоды на базарах. Голубые купола над ними. Светлый город! Счастливый. Впервые попав сюда, Омар и думать не мог, что еще до того, как он смыл дорожный пот, его уже ждал, как змей добычу у входа в пещеру, опасный недоброжелатель.
   А казалось бы,- поэт Абдаллах Бурхани, угодивший султану двумя-тремя удачно, к месту произнесенными бейтами и получивший за то более двух тысяч золотых динаров, тысячу манов зерна и, сверх того, звание "эмира поэтов",- должен быть рад его приезду.
   
   
Но... еще Гесиод писал в "Трудах и днях":

   
Зависть питает гончар к гончару

   
и к плотнику - плотник,

   
Нищему нищий, певец же певцу

   
соревнуют усердно...

   Бурхани огорчен. Он даже захворал, несчастный. Он мог судить об Омаре по десятку четверостиший, дошедших из Бухары. И вновь и вновь мусолил их мысленно, расчленяя на строки, на слова, стараясь найти в них изъян. Вот, например:
   
   
Чем черный кипарис и белая лилея:

   
Он, сто имея рук, не тычет их вперед,

   
Она молчит, сто языков имея.

   Чепуха! На что он тут намекает? На кого? И разве у дерева есть руки, а у цветка - язык? Если под руками подразумеваются ветви, то все равно у кипариса их не сто, а гораздо больше. Несуразность! То ли дело - известный бейт самого Абдаллаха:
   Рустам из Мазандерана едет,
   Зейн Мульк из Исфахана едет... Сразу понятно, кто едет, откуда...
   И все же, похоже, этот Омар - человек вредоносный. Ядовитый. Понаторел, должно быть, при хакане в хитрой придворной возне. Иначе бы как он попал в Исфахан? Там, в Заречье, лукавый народ. Берегись, Абдаллах! Он, конечно, уже в пути замыслил худое. Оттеснит, отнимет хлеб. И откуда на нашу голову эти молодые и хваткие?
   О боже! Столько терпеть. Угождать султану. Визирю. Ублаготворять их родичей, даже слуг. Трепетать под их глазами, с глупой усмешкой сносить их злые насмешки. Быть вечно в страхе на собраниях (хлеб в глотку не лезет!) ,- а вдруг повелитель потребует сказать экспромтом стих, подобающий случаю? И потому день-деньской держать наготове мозг, как натянутый лук, тупея от неослабного напряжения. Ради чего? Ради места. И - хлоп! - его потерять?
   ...Понятно, с какой тревогой, теряя и подбирая на ходу сандалии, Бурхани побежал к визирю Низаму аль-Мульку, который как раз беседовал с приезжим.
   Он даже споткнулся на ровном месте, услышав благодушный голос визиря:
   - Весь Нишапур с округой принадлежит тебе...
   "Ого! Так сразу?
   Хорош, собачий сын! И держится с достоинством. В меру свободно, спокойно, без раболепия, но с должной учтивостью. Ишь, как благосклонно озирает визирь его красивую рожу. С виду скромен, чуть ли не наивен. Будто у него и нет ничего на уме, кроме звезд. Но Абдаллаха ты не обманешь, прохвост! Он видит тебя насквозь. Знаем мы вас, прощелыг. Сейчас поднесет визирю хвалебную оду - касыду, и мне придется надеть колпак бродячего монаха".
   Но - каково?- Омар ответил простодушно:
   - Я не думаю о власти, о приказаниях и запрещениях народу. Лучше вели ежегодно выдавать мне жалование.
   "Хитер! Цену себе набивает".
   - Идет,- кивнул визирь одобрительно.- Из доходов того же Нишапура будешь получать... десять тысяч динаров. Доволен?
   "А я получаю тысячу двести..."
   - Да благословит тебя аллах,- поклонился Омар.- Я и мечтать не смел о такой огромной сумме. Что ж, вся она пойдет в дело. Мне больше не на что тратить деньги - ни жен, ни детей, ни конюшен, ни лошадей. И еще: нельзя ли снять икту с мастерской моего отца?
   - Кто иктадар?
   - Бей Рысбек.
   - А! Знаю. Он здесь сейчас. Будь по-твоему, снимем.
   "Пропал!- возликовал Абдаллах.- Ты пропал, Хайям. Ты уже умер. Бей Рысбек, он тебя... ведь это - Рысбек!"
   - Пишет ли наш одаренный друг касыды?- с медовой улыбкой спросил он Омара, когда, покончив с делами, все сели за скатерть.
   - Нет.
   - Почему?
   "И верно - почему?- подумал Омар удивленно.- Сумел бы. И сразу угробил этого стихоплета и всю его братию. Но..."
   Но кровь у него, при ясном, звеняще-студеном уме, была обжигающей. Несчастный характер! Хуже не бывает.
   - Для писания хвалебных од, я полагаю, нужно иметь... спокойную, холодную кровь, ум же - этакий... восторженно-пьлкий, что ли, горячий, как у вас. Я устроен по-другому.
   - Чем же тогда,- поразился "эмир поэтов",- наш молодой одаренный поэт снискал благосклонность хакана? "Чем?- хотел сказать Омар, сразу увидев, к чему клонит придворный.- Я заменил хакану его охотничью породистую суку, когда та околела".
   Но сказал он иное, тоже не ахти что приятное:
   - Разве цветистое пустословие - единственное средство заслужить чью-то благосклонность?
   - Воспеть достоинства царя - пустословие?!- Бурхани обратил ошалелый взгляд к визирю. Слышишь, великий? Но тот похмыкивал, ел - и молчал. Молчал - и слушал.
   - Нет, если есть,- вздохнул Омар.
   - Что?!
   - Достоинства.
   Абдаллах чуть не подавился куском, который перед тем сунул в рот.
   - Но царь... уже по рождению... тень аллаха... и нам надлежит... так испокон веков у нас заведено...
   Омар - сухо:
   - И продолжайте! Я не поэт. В вашем смысле. Я всего лишь бедный математик.
   Через час "эмир поэтов", весьма довольный оборотом событий, зло нашептывал бею Рысбеку:
   - Пропал, несчастный! Ты пропал, уже умер. Твоя икта в Нишапуре закрылась.
   - Э-э...- только и мог произнести лихой воитель, сразу обвиснув в усах и плечах.
   - Гаденыш с зелеными глазами, наш новый звездочет, оказался сыном твоего кормильца.
   - Э-э. Знал бы... еще тогда...
   - Теперь не тронешь! У него великий покровитель. Сам великий визирь.
   - Э-э. Сам Низам?- Туркмен со скорбью оглядел свое огромное брюхо.- Как же быть?- спросил он плачуще.- Опять на лошадь? Я и не залезу уже на нее. Нет, нет! Пойду к визирю. Пусть я сам для войны непригоден, зато у меня триста сабель. Откажут в икте - обижусь, уйду в Бухару.
   Поэт - удовлетворенно: "Вот и ты, болтун, у меня на аркане".
   - Помоги встать,- прохрипел Рысбек.- Сейчас же пойду к визирю. К султану пойду! Пусть только откажут в икте...
   Султан и визирь вдвоем, без посторонних, в эту минуту как раз говорили о нем.
   - Сей жирный людоед,- негодовал визирь,- до нищеты довел родителей Омара, выпил из них всю кровь! Держатель икты должен знать, что ничего, сверх законной подати, взимать с пожалования не может. И ту брать по-хорошему. Я об этом пишу в своей "Книге управления". На жизнь кормильца, его здоровье, жилье, жену и детей иктадар не имеет права! Если же он превышает власть, его следует укротить, икту отобрать, самого - наказать. Что должно послужить назидательным примером для других. Сколько средств уходит в их утробу,- средств, которые иначе поступали бы в твою казну.