Ильясов Явдат Хасанович. Заклинатель змей

   ...Черная гурия. Пухлые губы дрожат, страстно раскрыты, округлены. Смычок притронулся к струне, извлек из нее долгий мучительный стон. Курбану казалось, он превратился в кальян, и черная дева сосет терпкий белесый дым.
   ...Дева янтарного цвета, похоже - тюрчанка, неслась верхом на горячем коне сквозь черную степь. И ветер всхлипывал: "Ох, ах", и колокольчик звенел на узде: "Дзинь, дзень".
   Струна испустила низкий рыдающий рокот. И Курбан погрузился в жгучую красную тьму меж двух белых сугробов. Боль и безумие. И грянул гром, и полыхнула молния. И вспыхнула кровавая звезда в мозгу Курбана. Вот теперь он прозрел самую главную истину. Дикий крик разнесся под сводами райского грота, и Курбан опять потерял сознание...
   Очнулся он как в тумане, хворый, слабый. Дым уже почти весь улетучился из головы. Не примерещилось ли ему все это? Нет, вот зеленая поляна, золотое дерево, лазурная даль. Он в раю.
   Где же девы?
   Кто-то сопит у него под ухом. На правой его руке - голова с охапкой золотых волос. Он не знает, сопят ли во сне земные девы - эта явно сопит. Хм. Ему сделалось как-то не по себе. Он побрел, потерянный, на край поляны, чтобы лучше разглядеть лазурную даль. И уперся в гладкую стену. Провел дрожащей ладонью по облакам, озерам и рощам. Так-так. Рай-то нарисован. Неужто он - самодельный? Зимнее, так сказать, помещение.
   - Очнулся, милый? - В губы ему уперся чубук кальяна. И вновь - рыдающий голос струны. Не от печали рыдающий, а от истомы, от вожделения. Или от печали?...
   Трах! Он в какой-то мрачной холодной нише, в драном халате своем, рваных чувяках. И нет у него на руках золотых и жемчужных запястий. Перед ним, на камне, шейх-наставник:
   - Хорошо тебе было в раю, сын мой?
   У Курбана помутилось в глазах. Он, впервые забыв о выдержке, вцепился зубами в руку и хрипло завыл, как пес, брошенный уехавшим хозяином.
   - Не горюй! - утешил его наставник.- Ты скоро вернешься в рай. Навсегда. Очень скоро.
   Курбану хорошенько объяснили, что и как он должен сделать, чтобы вновь попасть к трем сказочным девам. И предупредили напоследок:
   - Помни, в любой миг над тобою око господне...
   ***
   Не по себе нынче Курбану. Он опустошен. Он стал умнее. Трезвее. Повзрослел на пятнадцать лет. Ох, эта Экдес... Его уже не тянуло так сильно в рай. Райские девы, со всеми их прелестями, потускнели в его глазах. Вся их сладость забылась за новой. Его начинало томить ощущение какой-то великой неправды, подлой лжи, жертвой которой сделали его. Камень,- он возненавидел камень за десять лет,- казался сегодня почему-то желанным, добрым, родным, хоть целуй.
   Он отложил тесло, сел к костру. В нем смутно пробудилась кровь его дальних предков-огнепоклонников. Огонь. Земля. Вода. Воздух, Как можно без них? Куда уйдешь от них? В раю хорошо, спору нет. Но... почему, чтобы вновь туда попасть, нужно сложить голову? И ради чего? Ради сытной еды, чистой воды, красивой девицы? Все это есть на земле.
   Он потрогал шею. Все-таки лучше, когда голова у тебя на плечах.
   К костру с другой стороны подсел какой-то человек, немного старше Курбана. Кто его знает, кто он. Протянув руки к пламени, человек беспечно замурлыкал короткий веселый напев.
   Курбан вздрогнул. Знакомый напев! Условный знак хашишинов.
   Делая вид, что греется, прикрываясь от огня, отмахиваясь от искр, сообщник закрутил руками так и сяк, то берясь за ухо, то за подбородок, то сгибая пальцы один за другим, то расправляя их. Никто со стороны не усмотрел бы в этих обычных движениях людей, сидящих у костра, ничего зазорного.
   Но это был! язык. Язык жестов. Тайный язык исмаилитов.
   "Почему медлишь?"- Не знаю, как попасть во дворец".-"Разве не вышел Влюбленный Паук?" - "Нет. Дворец закрыт".- "Неужто у них есть подозрение?"- Может быть".- "Староста с дочкой?"- "Они туда не вхожи".- "Думай! Наставник недоволен". Курбан, раскрасневшийся от жара костра, сразу побелел, будто лицо ему обнесло инеем. "Хорошо, придумаю что-нибудь. Ты иди, тут не мелькай. Где ночуешь?"- "В городе, в караван-сарае. Шевелись! Я утром приду".
   Вот что значит быть федаи - обреченным. "Что делать? - размышлял наутро усталый Низам аль-Мульк. Всю ночь спалось.- Сколько лет я с ними бьюсь! Что толку? Подумайте, люди, чем должен заниматься второй человек в самой огромной в мире державе! Возиться .с какими-то проходимцами. Будто у него мало других, более важных забот".
   Но, увы, в государственных делах нет мелочей. Схватить Курбана (если он Курбан, а не какой-нибудь "Улыбчивый Гад",- слыхали о таких), подвергнуть пытке? Но что, если он вовсе не сектант? Визирь уже склонен верить ему. Обидеть безвинно каменотеса - смертельно обидеть Омара Хайяма. Уйдет. Характер у него самый скверный.
   Или, если сектант, то не главный исполнитель, просто связной, и сам ничего толком не знает? Схватить мелкоту - спугнуть крупную дичь. Главный замрет, затаится до поры - и нанесет удар, когда не ждешь.
   Но и сидеть сложа руки опасно! Визирю хотелось поторопить события. Чтобы скорее развязать замысловатый узел, отделаться от него и взяться за другие дела, серьезные, неотложные.
   Что ж, если сообщник - во дворце... устроим им встречу.
   - Открой ворота - и выпусти всех, кто пожелает,- сказал он начальнику стражи.- И до вечера никого не впускай. Сегодня солнечный день, у нас большая уборка. Пусть отдохнут, развлекутся, кто, где и как может. А ты, - велел он главарю своих осведомителей,- следи за всеми. Но прежде сделай так, чтобы все во дворце узнали, что я буду сегодня в Бойре.
   ***
   В секте, где жизнь и смерть, земля и рай перемешались в наркотический дым, Курбан очень смутно понимал, что будет с ним, когда он выполнит задание.
   Наставник сказал:
   - Ты бессмертен, ибо отмечен богом. Ничего не бойся! Еретикам-суннитам будет казаться, что они схватили тебя, подвергли пытке, казнили - а ты, расставшись с этой бренной телесной оболочкой, тотчас вернешься в рай, где уже побывал и где тебе так понравилось. И все тут! Не бойся. Иди с радостью навстречу судьбе...
   И все тут? Как бы не так. Не очень-то похоже. Теперь, когда он вышел из многолетнего заточения в. Орлином - вернее Стервячьем, гнезде, вкусил, как говорится в писаниях, иного хлеба, испил другой воды, узрел других людей, познал земную любовь, все, что было с ним в Аламуте, начинало казаться Курбану нелепым сном.
   Ветер стих. Солнце греет спину. В голых ветвях трех тополей у подножья бугра оживились птахи. Скоро весна. Хорошо. И Курбан с омерзением подумал о сообщнике, который вот-вот подойдет к нему. "Придумал?" Ничего не придумал Курбан. Что он может тут придумать? Перелезть без подручных через дворцовые стены? Чепуха. И, честно сказать, ему не хотелось ничего придумывать. Хотелось работать. Спокойно работать. Жить этой новой жизнью.
   Но ведь сейчас приползет этот гнусный гад из Аламута! Может, выдать его? Нет. Сам влипнешь, как муха в тесто. Простит визирь - никогда не простит Хасан Сабах. Отвести незаметно к реке, будто для разговора, и - теслом? Хорошо бы! Но что толку? Гость, пожалуй, не один. Конечно, не один. За каждым исмаилитом всегда тянется длинный хвост. Кровавые шакалы! Плохо дело.
   ...Короткий веселый напев. Мимо Курбана, трудившегося над камнем, ленивым шагом человека, которому некуда спешить, прошел горожанин в добротной одежде. В Бойре каждый день толпились зеваки. Чернь искала и находила тут работу. Люди обеспеченные, прослышав о Звездном храме, отирались меж работающих, надеясь увидеть чудо. Но чуда пока что не было. Был труд - нелегкий, скучный. И они слонялись, вот так, не торопясь, заложив руки за спину, помахивая прутиком или покручивая пальцами ради собственного удовольствия.
   Но этот говорил им: "Внимание! Я свой".- В Курбане он признал хашишина по особому надрезу на мочке левого уха. У него самого надрез был на нижней губе. Осведомитель визиря видел надрез на Курбановом ухе, но не придал ему значения,- мало ли людей со шрамами, рубцами, а то и вовсе калек ходит по дороге. Горожанин оглянулся, рассеянно скользнул глазами по бугру, по Курбану и, зевнув, двинулся дальше. Оставайся на месте. Я сяду у костра. Подойдешь. Поговорим".
   Этого Курбан узнал сразу. Будь ты проклят! Глаза навыкате, нос - точно крюк. Лицо мохнатое, руки, ноги кривые. "Влюбленный Паук". Ну да. Паук, влюбленный в муху. Дрянной человек. Но не смертник. Простой лазутчик. Он, помедлив, спустился по откосу и присел к костру, у которого средь прочих уже грелся - делал вид, что греется,- вчерашний, второй.
   Курбан, руками - третьему, тому, что явился сейчас:
   "Разве ты не получил весть обо мне?" - "Получил". - "Почему не вышел?" - "Не мог".- "Мне надо попасть к визирю".- "Не надо. Сегодня он будет здесь. Приготовься".
   Курбан потерянно взглянул на тополя. От судьбы не уйдешь. Воробью - хорошо. Вспорхнул и улетел. А ты... раз уж родная мать отдала тебя в шайку преступников, преступником и подохнешь.
   Он встал.
   "Ты куда?" - "Точильный камень свой оставил в юрте. Пойду принесу. Тесло затупилось".- "Не мешкай".- "Успею..."
   Бойре - селение нищее. Сох всю жизнь от нищеты и староста селения. Экдес, его дочке, как и всякой девчонке, хотелось нарядных платьев, украшений. И просто хотелось есть. Потому что она никогда не наедалась досыта.
   Городская старуха-сводня, по словам Экдес, посулив ей райскую жизнь, определила к богатому старику в Исфахане. Что ж, поначалу юной красотке было хорошо. Но когда ее мать умерла, прокляв беспутную дочь, Экдес опомнилась и вернулась к отцу, в Бойре. Теперь ей хотелось замуж, жить человеческой жизнью, служить мужу, растить детей. Но кто возьмет такую?
   ...В первую ночь, сразу отдавшись Курбану, она честно рассказала ему обо всем. Пусть. Курбан рад бы жениться на ней. Умна. Красива. Сладостна. Ничуть не хуже райских гурий. Оба несчастны. Может, из двух больших несчастий получилось бы одно, хоть небольшое, счастье?
   Он предупреждающе кашлянул у входа, откинул дверной полог. Экдес, на коленях у очага, лепила на широкой доске круглые пирожки с рубленым мясом, бараньим салом, луком и перцем. Всполошилась:
   - Уже вернулся? Ах, не успела! Вот, мать когда-то учила. Хотела к твоему приходу...
   Учила ее не мать, ей не с чем было учить дочку стряпне,- учили Экдес на кухне богатого исфаханца, но она уже больше не смела о нем поминать.
   - Я... ненадолго, за... точильным камнем,- глухо сказал Курбан, рассеянно оглядев сырые пирожки.
   Испеченные в круглой печке, румяные, сочные, с блестящей корочкой, они были бы объедением.
   Были бы...
   Рад бы...
   Получилось бы...
   Ничего не будет. Не получится ничего.
   Она кинулась к нему:
   - Что с тобою, кто обидел? Я глаза им вырву.
   - Им - не вырвешь. Вырви лучше мне.- Он взял ее за голову, склонившись, зарылся в густые блестящие волосы.- Прощай. Я должен уйти.
   Встрепенулась:
   - Куда?
   - Далеко. Очень... далеко.
   - Вернешься?
   - Н... нет, скорее всего.
   - А я? Как же я?!
   - Ты?- Он отстранил ее.- Сиди в юрте. За мной не ходи. Потом все узнаешь.
   Уходя, уже на тропе, он услышал ее пронзительный горестный крик:
   - А точильный камень?
   Курбан, не оглянувшись, махнул рукой. Какой точильный камень? К шайтану. Сердце его превратилось в шершавый точильный камень, о который с отрывистым визгом шаркает стальное лезвие обиды.
   На бугре - оживление. Курбан заспешил: пожалуй, визирь уже здесь. Явился. На свою голову.
   Да, визирь явился. Он больше не мог находиться в неясности. На улице - светопреставление, а ты сидишь в глухом, без окон, запертом чулане. Нестерпимо! Им нужна приманка? Хорошо. Я буду ею. Пора их выявить. Выявить - и выловить.
   Курбан подобрался ближе.
   Визиря заслонял от него столпившийся народ. Насупив брови, осторожно скользя холодными глазами влево и вправо, Низам аль-Мульк, в своей обычной дорогой одежде, терпеливо внимал рассказу царского звездочета о каких-то башнях и астролябиях. Сопровождаемые толпою, они ходили по бугру, что-то мерили танапами, отмечали кольями. "Звездный храм, Звездный храм..."
   Нехорошо Курбану. Вот, люди думают о земном, хоть и говорят о звездах,- думают, что-то делают, что-то хотят построить. Староста поведал вчера: Омар намерен создать в Звездном храме новый календарь, при котором, если и не наступит рай на земле, то народу будет хоть какое-то послабление.
   "Народу. Простому люду. Таким, как мы с тобою". Бедный старик. "Уже сейчас, еще не построенный, Звездный храм принес нам удачу. Стали досыта есть, и то великое благо". И хашишин Курбан должен все это сокрушить одним ударом своего тесла. Хотя мог бы, с его же помощью, укрепить стены Звездного храма.
   И вдруг с жутью, с ледяной, как зимний ветер, ясностью, исмаилит осознал: он ничего не сможет сокрушить. Он может убить одного человека, пусть человек этот - видный и важный. Но разве с гибелью одного человека погибнут все звезды и звездочеты, звездные храмы и календари?
   "Зачем я здесь, почему я здесь?"
   - Почему медлишь? - прошипел ему в ухо второй.
   - Я... не могу, я хворый.
   - Давай!
   - Не могу! Видишь, он обступлен со всех сторон. Боюсь - промахнусь.
   - Шевелись! Учти, мое прозвище - Яростный Шмель. Слыхал?
   Слыхал. Скорпион веры слыхал о его подвигах. О них в страхе шептались на низших ступенях секты.
   - Я... хворый. Боюсь...
   - На, сделай пару затяжек.- Яростный Шмель сунул ему из-под полы медный горячий чубук.
   Вот чего не хватало Курбану! Он жадно припал к заветной трубке и сделал не пару - три пары глубоких затяжек.
   - Хватит, окосеешь. Давай!
   Закончив осмотр работ и беседу со звездочетами и строителями, визирь, удовлетворенный, собрался ехать ко двору. Вот и все. Никаких исмаилитов. "С чего это стали страхи тебя донимать? - сказал он себе с грустной усмешкой,- Стареешь, Абу-Али Хасан,- вспомнил он свое настоящее имя, давно забытое всеми за пышным титулом Низам аль-Мульк - Порядок державы. Почему ты решил; что вслед за бегством Рысбека сюда тотчас пожалует хашишин? Хасан Сабах человек злой, но не совсем же дурак. Ему лучше жить с нами в мире, получать золото и не тревожить нас".
   Доволен и Курбан. Обошлось. Ничего не случилось. Пусть едет визирь. А с этими двумя паршивцами, "пауком" и "шмелем", Курбан, сын Хусейна, как-нибудь управится сам...
   Визирь спустился к коновязи, где слуги уже приготовили лошадь в роскошной попоне.
   Между коновязью и почтительно замершей толпой открылось свободное пространство, и Курбан, скорей бессознательно, чем с умыслом, прикинул расстояние от себя до Низама аль-Мулька.
   И тут он почувствовал на себе чью-то улыбку. Экдес? Она почему-то тоже здесь, в толпе. Но она не улыбается. Экдес глядит на Курбана огромными от ужаса глазами. Они у нее от природы разные - серый и карий, и от этого ужас в них - немыслимо дикий. Неужели, подумал Курбан, у него от хашиша так страшно изменилось лицо?
   Нет, не Экдес. Ему улыбался... четвертый. Маленький тощий человечек с морщинистым желтым лицом. Но жилистый, крепкий. И всегда веселый. "Озорной Клоп". Тот самый, который всего несколько дней назад собирал его в путь. И, благодушно посмеиваясь, рассказывал, как он попал к хашишинам:
   - Меня, знаешь, с детства держали в страхе. Хотя я и был не озорнее других, разве что малость нетерпеливее. Отец запугивал плетью, мать проклятьем, учитель тростью. Я вырос, стал землю пахать - кто только мне и чем не угрожал! Староста - стражником, стражник - темницей. Священник - адом, небо - неурочным градом. Помещик - что землю отнимет, эмир - голову снимет. Женился - жена взялась стращать: то она утопится, то она отравится. То пойдет к судье - кадию. То убежит к своей матушке. Живого места во мне не осталось! Внутри все почернело от яда, как у рыбы-маринки. Нельзя человека то и дело пугать. Однажды, со страху, я зарезал жену, перебил половину селения и укрылся в секте. На рай, загробное воздаяние мне наплевать Я мститель. Отчаянный. Самому повелителю нашему шею могу свернуть, если обидит. Теперь я уже никого не боюсь. Сам навожу ужас на всех. Убиваю и буду убивать, кто встанет поперек дороги. Отцов, матерей, учителей. Старост, священнослужителей и прочих. Я ненавижу всех! И буду их убивать, пока живой...
   Улыбаясь веселой, чуть хитрой улыбкой, он держит руку за пазухой. Курбан понимает, что это значит. Теперь - все. Все кончено.
   Визирь уже сунул ногу в стремя.
   Курбан отрешенно взглянул на тихую Экдес. Жалко улыбнулся ей мертвыми губами. Яростный Шмель, отираясь позади, кого-то двинул плечом, кого-то прижал, оттолкнул и расчистил Курбану место развернуться.
   - Нy?
   Курбан поудобнее перехватил рукоять тесла, для уверенности встряхнул им, с удовольствием ощущая привычную тяжесть. Во имя аллаха милостивого, милосердного! Скорпион, широко развернув плечо, замахнулся... и, уже сам не зная, что делает, крикнул, прежде чем метнуть свое смертоносное орудие:
   - Визирь, берегись!
   ...Удар пришелся не по голове, а по левому плечу, так как визирь, подхлестнутый внезапным окриком, резко распрямился в стремени. С такой силой был нанесен удар, что лезвие тесла разрубило железную кольчугу, надетую под бархатную шубу.
   Зато нож Яростного Шмеля вошел Курбану в спину точно между лопатками. Второму тут же скрутили руки, но он держал на сей случай во рту некий синий шарик, который и и проглотил, раскусив, во славу Хасана Сабаха. Озорной Клоп, переставший улыбаться, сделал быстрый знак Влюбленному Пауку: "Ни звука! Оставайся на месте".
   Визиря, облившегося кровью, унесли в шатер.
   Курбан, точно пьяный слепец, качаясь и беспомощно ощупывая пустоту перед собою, медленно побрел сквозь расступившуюся толпу. Его никто не трогал. Зачем? Он брел, шатаясь, захлебываясь кровью и сплевывая ее, к вершине бугра. Поближе к небу. К раю.
   Он бросил Экдес, земную женщину. Он обманул Экдес, не оставшись с нею. А мог бы! Стоило только открыться визирю. Э! А Хасан Сабах? Поздно теперь о чем-то жалеть. Раз уж ты обречен, то обречен. Он сделал свое дело. У него в запасе - рай. Сейчас... сей миг он вознесется в голубую, сверкающую долину с золотыми деревьями. Сейчас...
   Холодно. Жутко. Где же рай? Где райские девы с их горячими объятиями? Красная муть в глазах. Он рухнул, споткнувшись, на камень, что обтесал в первый день. Нет рая. Нет гурий. Только боль, дурнота. Смерть.
   Кровь обрызгала белый камень.
   Экдес, присев подле трупа, пугливо оглянулась на безмолвную толпу и, как бы желая загладить вину Курбана, запачкавшего такой красивый белый камень, стянула с головы чадру и принялась вытирать ею кровь. Но только еще больше размазала ее.
   - Такого мастера... такого мастера загубили...- Омар, сцепив руки, заломил их над ними, над Курбаном с Экдес, ударил себя по склоненной голове.- О боже! Где я живу, с кем живу - и зачем?
   ***
   Омару уже 27.
   Пифагора сожгли на костре за неверие 1575, Абдаллаха аль-Мукафу - 316 лет назад.
   Джордано Бруно сожгут в Риме через 525 лет.
   Знаменитый поэт Хагани просидит в тюрьме 14 лет;
   Роджер Бэкон - 14;
   Томазо Кампанелла - 27.
   Узбекский поэт Турды умрет в нищете и одиночестве через 625.
   ***
   В Аламуте как будто все по-старому. Юнцы угрюмо тешут камень. Сонно чешут живот и спину, скучая в эмпиреях без дела, нечесаные и немытые, с пахучими ртами, райские девы. Но это лишь как будто.
   - Как это так? - Взбешенный Сабах схватил за тонкую шейку кальян, из которого перед тем глотнул изрядный клуб приторного дыма. Казалось: кальян сейчас упадет, искореженный, скрученный в жгут. Но в своей-то руке у Сабаха - жалкая слабость.- Плохо! Не можем всецело овладеть их душами. Десять лет натаскивали стервеца, и всего за каких-то несколько дней он вдруг пошатнулся в единственно истинной вере?
   - Кто знал, что он с червоточиной? - пожал изрубленными плечами Змей Благочестия.
   - В них всех сидит от рождения проклятый мужицкий дух. Травить! Глушить! С первых дней приучать к хашишу.
   - Тогда и вовсе не будет проку.
   - Э! Раз в жизни смогут нанести удар. На что они больше нужны?
   - Но...
   - Но к женщинам - еще строже не допускать. Жирно кормить. Чтоб бесновались, как скоты в течку. Сатанели, мечтая о райских девах. Чтоб у них не заводилось мыслей, опасных для нас. Нам не нужны задумчивые. Учти это, когда будешь готовить к делу новых людей.
   - Учту. Но у нас в запасе - Влюбленный Паук. Визирь, по всему видать, не умрет. Повторим попытку?
   - Зачем? Предупреждение сделано. Будем теперь пожинать плоды. Мы потеряли двоих,- я за них с Меликшаха два каравана золота взыщу. Бедный Яростный Шмель! Он-то зачем раскрыл себя?
   - Озорной Клоп говорит: Скорпион был настолько ослаблен, что не убей его Шмель, юнец бы не выдержал пыток и выдал султану все наши тайны.
   - Хвала Яростному! Он до конца остался мне верен. Дай бог ему и впрямь проснуться в раю.
   - Есть еще Сухой Чертополох с его распрекрасной дочерью...
   - Молчи о них! Забудь!
   - Забыл.
   - Звездочет?
   - Неподкупен. Он - блаженный.
   - Все равно оплетем.
   - А этот, который... бей Рысбек. С ним что делать?
   - Он здесь не нужен.
   - Ест и спит, спит и ест. Женщин ему поставляй. "Райские девы" плачут от него. Прогнать? С ним уйдут его люди.
   - Его люди - нужны. Хорошие добытчики скота.
   - Как же их отделить? Не может человек умереть в гостях у Хасана Сабаха! Мусульмане ездить к нам перестанут.
   - В гостях не может. Но может, выбравшись с горсткой самых верных людей на прогулку, попасть в засаду к султановой шайке.
   - На прогулку?! Хе. Его с боку на бок еле перевернешь.
   - Пусть присмотрит себе в икту одно из окрестных селений.
   - О! Тут он сразу встанет. Но султанова шайка... откуда ей знать, когда и где он проедет?
   - Разве нет у султана в наших краях... доброжелателей?
   - Найдутся, пожалуй.
   - Должны найтись.
   Через десять дней бей Рысбек, катавшийся в легкой повозке, попал в засаду и был убит в короткой стычке. Его тяжелую голову увезли в Исфахан. Так Рысбек, недовольный всеми на свете, получил в бессрочную икту не какую-то захудалую мастерскую, а весь рай небесный с его вечностью, обильной едой, чистой водой, золотыми деревьями и нагими гуриями в придачу.
   ***
   Омар, лечивший визиря, делал ему перевязку, когда проведать страдальца пожаловал сам Меликшах.
   - Ну что, будет жить? - спросил царь напролом, не стесняясь ясных визиревых глаз,- Низам аль-Мульк, хоть и морщился, терпеливо и даже усмешливо сносил боль.
   - Милостив бог,- смиренно ответил Омар, не отрываясь от дела.- Горячка проходит. Его светлость проживет много лет.
   - Не останется сухоруким? Кость-то перебита.
   - Мощь воина - в правой, не в левой, руке, - поспешил Омар сгладить неловкость.
   Они, звездочет и царь, еще не встречались так близко,- лишь на пышных приемах, пирах, средь множества разных людей. Только теперь Омар сумел разглядеть его как следует.
   Молод султан. Лет двадцать ему или чуть больше. Смуглый, носатый, глазастый, он похож на кого угодно - араба, перса, армянина, но никак не на тюрка. Тюрки огузской ветви, из которой туркмены, еще на Сейхуне сильно смешались с древним оседлым населением.
   Это очень интересно (Омар наблюдал в Бухаре) - смешение народов двух рас, узкоглазых тюрков с таджиками и персами, близко родственными между собой. Оно происходило двумя путями: прямо через здешних женщин, и косвенно, посредством неизбежного перехода местных жителей на язык многочисленных завоевателей.
   Тюрки издревле, с гуннских времен, проникали из Сибири в западные страны, оседали у рек и морей. Те, что ушли за Волгу, слились с окрестными светлыми народами и, большей частью, выцвели сами, почти утратив степной облик. В Туране, в Иране от них тоже рождался новый народ, на редкость красивый - что было особенно ярко видно у женщин.
   Но, перенимая у коренных жителей полезные навыки земледелия, грамоту, даже напевы и танцевальные ритмы, пришельцы с востока, вместе с тем, к сожалению, теряли кочевую бесшабашную щедрость, широту души, веселую беспечность и приобретали расчетливость и бережливость, переходящую часто в черствость, скупость, досадную мелочность. Сохраняя, однако, как в данном случае, степную неотесанность.
   - Меч державы - царь! - строго заметил султан.- Визирь ее щит. А щит надлежит держать в левой руке.
   - Да, конечно,- согласно кивнул Омар, заканчивая свою работу.- Кто спорит? Была бы только голова над ними, и над левой рукой, и над правой.
   - Голова над ними - аллах! - И, не найдя, что к этому добавить, царь нетерпеливым движением выставил Омара за дверь.- Хорошо лечит?
   - Хорошо,- тихо ответил визирь.- Чем встревожено ваше величество?
   Меликшах, беспокойно расхаживавший перед его ложем, встрепенулся:
   - Как чем? Разве не видишь, что творится у нас? На себе испытал. Я подыму все войско, осажу Аламут - и кожу сдеру с проклятого Сабаха! Неужто мы не разнесем его убогую крепость? Не такие брали твердыни. У него и войск-то путных нет.
   - Не надо! - скривился визирь.- Мощь Сабаха не в жалкой твердыне его и не в ничтожном его войске. Она в ином, как мы знаем. Уж теперь-то хашишины не станут остерегать: "берегись", прежде, чем кинуть в меня или в тебя, сын мой любезный, тесло или нож, метнуть стрелу, подсыпать яду. Остерегли уже. Не забывай: кто-то из них - у нас во дворце. Кто, нам не удалось узнать. И, может, мы так и не узнаем, кто. Пока он не убьет кого-нибудь из нас. Но, пожалуй, и тогда не узнаем. Сей не станет себя раскрывать, все сделает тайно. Ах, если б узнать!.. Конечно, это один из конюших, сокольничих, постельничих, чашников, псарей, стремянных и множества прочих дармоедов. Всю эту ораву надо исподволь сменить. Брать проверенных, верных, таких, как твой сородич Ораз.