Ильясов Явдат Хасанович. Заклинатель змей

   - Камень тесать - не щепку строгать,- сказал Курбан дружелюбно.- Долгое дело. Заскучаете.
   - Давай, давай!- поторопил его визирь.
   - Во имя аллаха милостивого, милосердного!- Пронзительно звякнула сталь о камень. Курбан осторожно нанес несколько пробных ударов - и тесло застучало размеренно, четко, как пест на водяной рисорушке. Зачарован тут каждый - у всех на глазах корявый каменный брус выравнивается на одном конце, точно продолговатый кусок брынзы, обрезаемый ножом.
   Затаили дыхание жители Бойре,- им предстоит учиться этому ремеслу.
   - Каково?- кивает виэирь звездочету.
   Для него и Омара постелили на камень толстый войлок, развели костер. Даже он, сановник, погрязший в дворцовых дрязгах и презирающий чернь с ее убогой жизнью, не безучастен к чуду мастерства.
   ***
   Омар же - тот уже видит геометрически правильный четырехугольник. И четырехугольник этот ложится в его мозгу на бумагу, образованный двумя перпендикулярами равной длины, восставленными к одной прямой, и боковыми отрезками. Затем он мысленно делит четырехугольник осью симметрии на две части...
   Курбан, разгоряченный, вытирает полою рубахи пот с лица и шеи, колдует с угольником над камнем и приступает к другому концу болванки.
   ...Та-ак. Сделаем первое предложение. Верхние углы четырехугольника равны между собой. Второе: перпендикуляр, восставленный в середине нижнего основания этого четырехугольника, перпендикулярен к верхнему основанию данного четырехугольника и делит верхнее основание пополам...
   Оба предложения складываются у него в голове томительно медленно, трудно - будто он намерен их сделать не кому иному, как царице и жене визиря,- так что проворный Курбан успевает вчерне обтесать другой конец камня и берется за боковую сторону.
   ...Дальше - сложнее. Верхние углы четырехугольника прямые. Но это надо доказать! Допустим, они тупые или острые. Нет, тут без бумаги не обойтись. Он вынул из-за пазухи тетрадь. На листке чистой бумаги возник торопливый чертеж. Уже четыре смежных четырехугольника, и от точек ДС опускаются вниз отрезки, образующие острые углы... Так, так. Хорошо. Попробуем перегнуть чертеж... Омар вырывает лист из тетради. Нет, получается нелепость с тупыми и острыми углами! Прямоугольник все-таки существует...
   Неутомим Курбан, сын Хусейна. Грудь у него - точно кузнечный мех, рука - рычаг на водяной рисорушке: ровно, упорно - вверх - вниз, вверх - вниз. И тесло - со звоном: "раз, два, раз, два" - как железный подпятник на жернове. Или что там стучит, бог его знает,- всего один раз довелось Омару побывать на мельнице. Но стучит равномерно, отчетливо, ясно. И высекает в мозгу Хайяма такие же равномерные, ясные, четкие мысли. И, точно крупа, летит щебенка, белая пыль.
   ...Раз уж в прямоугольнике противоположные стороны равны, то не является ли любой перпендикуляр к одному из двух перпендикуляров к одной прямой их общим перпендикуляром? Хе! Здесь намечается нечто. Если две прямые равноотстоящи в смысле Эвклида, то есть не пересекаются, то это - два перпендикуляра к одной прямой.
   И если две равноотстоящие прямые пересекаются третьей, накрест лежащие и соответственные углы равны, а внутренние односторонние составляют в сумме два прямых угла...
   Скажите, как складно, а? Вот, кажется, он и решен, пресловутый пятый постулат. Вернее, заменен более простым и наглядным. Осталось уточнить кое-какие мелочи, выразить все в подробных чертежах. Но тогда - при чем здесь Эвклид?
   Это уже не Эвклид.
   Это уже Омар Хайям.
   Теперь, пожалуй, недолго сказать "Через точку вне прямой можно провести более одной прямой в их плоскости, не пересекающейся с этой прямой".
   Он изумился: я это сделал или не я? Не может быть, чтобы я. Не похоже. Нет, все-таки я додумался до этого! Что же я такое?
   Жаль, не было тут никого, кто мог бы заметить:
   - Ты первый сделал это. Первый в мире! За 754 года до Николая Лобачевского. Чье открытие тоже, кстати, не получит при его жизни признания. Ты сделал первый шаг к открытию новых, совершенно иных геометрий.
   ***
   ...И Курбан, правда, еще не закончил свою работу, но уже завершал ее.
   - Хватит!- сказал Омар удовлетворенно.- Золотые руки! Дай обниму, поцелую. Мы берем тебя на работу. Будешь прилежен - получишь учеников. Построим дом и женим, если будет на то соизволение божье. Может, со временем станешь большим человеком, руководителем работ.
   - Балле, балле! - засуетились вокруг каменотеса.- Воистину, руки у него золотые.
   Никто не заметил, даже визирь, что звездочет тоже не бездельничал это время, черкая что-то в своей тетрадке. Никто не подумал, что его чертеж, через многих других ученых, отразится когда-нибудь на судьбе сотен и сотен тысяч каменотесов. Да никто из них, находящихся здесь, и не смог бы понять, хоть убей, в чем суть его умствовании. Даже великий визирь. Хоть он и учен, и сам пишет книгу. Математика - дело темное. А болванка - она вещь понятная, зримая, веская.
   - Где мы его устроим на ночлег? - задумался визирь.
   - Я возьму к себе!- встрепенулся староста Бойре.- У нас в юрте просторно. Мы с дочкой вдвоем. Только... не знаю, 'чем угостить. Бедность...
   - Добро,- согласно кивнул визирь. Это отвечало его замыслу.- Вот тебе динар. Накорми хорошенько.
   "Хитер старик!- ухмыльнулся Омар.- Непременно спихнет умельцу свою беспутную дочь. Жених-дурак сам лезет в руки".
   Шепнув кое-кому кое-что, визирь взял звездочета с собой и уехал.
   - А ты парень не промах,- сказал Курбану староста, когда они пошли к подножью бугра, к войлочным юртам.- Самому визирю сумел угодить.
   У Курбана вмиг ослабли ноги. Он с ходу сел на придорожный камень, сгорбился, опустил голову.
   - Устал?- спросил старик сочувственно. Каменотес - равнодушно:
   - Визирь... какой визирь?
   - Он же разговаривал с тобой!
   - Тот, который моложе?
   - Нет, тот - царский звездочет; который старше.
   - Почему же он... в простой одежде, без свиты... без охраны?
   - Это у него бывает.
   - Бывает?
   - Он у нас чудаковат. Не любит торчать у всех на глазах. Всегда в сторонке. Бродит ночью, переодетый, по кабакам, раздает пьянчугам деньги.
   - А-а...- Курбан прижал к себе локтем суму с теслом, ощущая его рукоять. Вот незадача. Знать бы... Он уже сегодня мог бы вернуться в рай.
   Всю дорогу от Аламута до Хамадана, от Хамадана до Бушира, в повозке и на корабле, ему мерещились три райские девы: белая, желтая, черная. Хотелось рыдать от обиды! Только-только сподобился... и шагай куда-то. Он со скрипом зубовным подавлял в себе крик и стон. Что поделаешь? Надо шагать. Надо! Чтобы скорее вернуться назад, надо скорее идти вперед.
   Он готов перерезать весь Исфахан, лишь бы вновь очутиться в объятиях юных гурий...
   - Отдохнул? Вставай. Я зарежу в твою честь барана. Курбан сумрачно оглянулся, поискал глазами всадников далеко на дороге, ведущей к городу и рассмеялся, испытывая какой-то смутный разлад в душе. Вот оно как получается! В секте его хвалили за покорность. Хвалили за меткость. Хвалили за хитрость. Но никто никогда ни разу не похвалил за работу.
   А сколько камней он перетесал за десять лет! Хватило бы на весь Звездный храм...
   - Не очень-то жарко с ним обнимайся,- сказал визирь звездочету по дороге домой.- Если не хочешь получить удар ножом в живот. Это исмаилит.
   - Ну, и что?- пробормотал Омар, весь ушедший в свои параллельные.
   - Как что? Это смертник, понимаешь?
   - Не понимаю.
   - Убийца-хашишин!
   Омар пожал плечами.
   - Федаи - обреченный!
   - Ну, и что? Я сам обреченный. Мы все обреченные.
   - Экий ты... не сообразительный. Человек Хасана Сабаха!
   - Разве?- удивился Омар.- Не похож. Такой-то мастер. Мы сами видели, своими глазами.
   - Э! Он может, если захочет, прикинуться кем угодно. Святым старичком. Монахом бродячим. И даже невинной девицей. Он пришел убить кого-то из нас. Может, султана, может, меня или тебя.
   - Меня-то за что убивать?- отмахнулся Омар.
   - Не всегда убивают тех, кого давно бы надо убить.
   Но Омару сейчас не до Хасана Сабаха со всей оравой его безумных подручных. Какое имеют они отношение к старику Эвклиду? Омар благодарен Курбану, будь он хоть джинн, за наитие, волшебное озарение, которое сошло на него, когда математик наблюдал за работой каменотеса. Омар спешит в свою келью занести на бумагу решение пятого постулата.
   Так родилось "Толкование трудностей во введениях к Эвклиду", одно из наиболее ценных произведений Омара Хайяма.
   Но Омар не ограничился в этом трактате лишь доказательством пятого постулата. Во второй и третьей книге "Толкования" он разработал свое знаменитое учение о числах, противопоставив его античному. Отношение у него выступает как число - либо в старом, собственном, смысле, как целое, либо в новом, несобственном, как нецелое - дробное, не соизмеримое с единицей. Составление отношений не отличается более от умножения чисел, одинаковость отношений - от их равенства, отношения пригодны для измерения любых изучаемых величин.
   Он положил начало перевороту в учении о числах, уничтожив существенную грань, отделявшую иррациональные величины от числа:
   "Знай, что мы включили в этот трактат, в особенности в две его последние книги, вопросы весьма сложные, но мы сказали все, что к ним относится, согласно нашей цели. Поэтому, если тот, кто будет размышлять над ними и исследовать их, займется затем ими сам, основываясь на этих предпосьшках... он приобретет знание с точки зрения разума".
   Знание. С точки зрения разума. Именно разума! Как его не хватает человечеству.
   Через "Изложение Эвклида" Ат-Туси, изданное в Риме в 1594 году, теория отношений Хайяма и его учение о числах попадут в Европу. Но это будет еще не скоро. Это будет через пять столетий.
   ***
   ...Прекрасной Зубейде, жене багдадского халифа Харуна ал-Рашида, одно платье из узорчатого шелка обошлось в пятьдесят тысяч динаров. Одно из сотен. На путешествие в Мекку и дары мечетям и служителям при них она истратила три миллиона. Дворец Зубейды был весь обставлен золотой и серебряной утварью, туфли усыпаны драгоценными каменьями. Она терпеть не могла обычных свечей,- ей делали их из амбры, источающей благоухание.
   У вдовы по имени Разия, жившей в том же Багдаде, не было дворца, не было слуг и рабынь. И даже простых свечей у нее не водилось, худая коптилка и та не мигала в ее убогой хижине. Потому по ночам она пряла свою пряжу при свете луны.
   Однажды в безлунную ночь по улице, где клонилась к земле лачуга вдовы, прошел с фонарем великий халиф. Разия, торопясь, схватилась за веретено, повернула его два раза и успела скрутить две нити. Халиф удалился, вдову ж одолело сомнение: имеет ли право она на эти две нити? Ведь спряла их при свете чужого светильника.
   Наутро бедняжка поплелась в тревоге к судье Ахмеду ибн-Ханбалю. Почтенный законник, до слез восхитившись ее бескорыстием, подтвердил, что на эти две добротные нити старуха прав никаких, к сожалению, не имеет и должна отдать их халифу. И, еще пуще умилившись, он объявил Разию святой, великой подвижницей благочестия...
   Мать Курбана никто не называл святой, хотя благочестием и честной бедностью эта вдова мазандеранская превосходила даже багдадскую Разию.
   Вместо платья мать Курбана носила дерюжный мешок, сделав в нем дыру для головы и кое-как приладив рукава из рваных штанин, оставшихся после мужа. С ранней весны, едва подсохнет грязь, до поздней осени, когда уже на все садится иней, она ходила босой, в зимнюю стужу навертьшала на ступни всякую ветошь. Питалась кореньями, дикими травами. Ее всегда палила жажда, ибо мать Курбана позволяла себе пить не чаще одного раза в день. Она была хилой и бледной, потому что избегала дышать полной грудью, боясь тратить воздух, принадлежащий богу и его наместнику на земле. Она никогда не зарилась на чужое. Более того, свое единственное кровное достояние, десятилетнего сына, дабы угодить аллаху, по доброй воле своей отвела в секту:
   - Сына моего зовут Курбаном, то есть Жертвой. Пусть же он станет моей жертвой благому делу.
   ...Эх, мать!
   Курбан бросил тесло, сунул руку в ледяную струю. Каменотесы трудились у ревущего потока, чтобы острый звон их орудий сливался с шумом воды и не досаждал повелителю. Ладонь - огромная багровая мозоль. Надоело! Курбан сел на камень и подставил руку под студеный ветер. Горит...
   С тех пор, вот уже десять лет, Курбан не видел мать и ничего не знает о ней. С тех пор он живет в Аламуте. С тех пор рубит, тешет и режет камень. Его, камня, много нужно святому братству - чинить старые стены, строить новые, дабы закрыть неверным суннитам доступ в божью обитель.
   Курбан всегда безмолвен. Он всегда по-странному задумчив. И никто не знает, о чем он думает. Поди, догадайся, о чем думает скорпион в расселине. Курбан и сам не сказал бы толком, что его угнетает. Откуда у него внутри это постоянное оцепенение.
   Хотя в них, его смутных, но упорных тайных раздумьях, все будто вполне земное, человеческое:
   тоска по отцу, с которым, бывало, они выходили весною в поле, и по их небольшому, но уютному полю;
   по волу, по мотыге и плугу;
   по хижине, пусть закопченной до черноты, но все же - родной, по богобоязненной матушке, не пожалевшей сына ради неба.
   Но главное в них - оно же, небо лучезарное. Не само небо, а мечта в образе сказочной женщины. Горячечноострое предвкушение райского блаженства. Молодость! Что с нею делать?
   Именно здесь, в Орлином гнезде, укрыта от грешных людей незримая лестница, что соединяет землю с небесами. По ней, хрустальной, "наш повелитель" восходит к престолу аллаха. Когда-нибудь и Курбан вознесется по ее ступеням прямо в объятия райских гурий. Если будет, конечно, терпелив, послушен и прилежен, ни разу не нарушит предписаний.
   Да, но в коране сказано, что восхождение в ран длится в течение дня, продолжительность которого - пятьдесят тысяч лет (сура семидесятая, стихи третий, четвертый) .
   А Курбан проходит пока что лишь пятую ступень посвящения. Ему строжайше запрещено пить вино, курить хашиш и не только прикасаться к женщине, но даже видеть ее. Третий запрет - самый тяжелый. От него у него, должно быть, и сместилось что-то в голове.
   Но он уже многое знает и умеет.
   Он знает: смертей человек, душа его бессмертна. Покинув тело, она ветерком поднимается к небу, сливается с тучей и падает наземь вместе с дождем. Что будет с ней далее, куда она угодит: в какую траву вместе с водою, в какое животное - зависит от ее чистоты. Долог и сложен путь в рай. Она может попасть в чрево милой женщины и воскреснуть в новорожденном. Иль оказаться, если стоит того, в презренном зловонном зверьке. Иль, что хуже всего, навечно застрять в придорожном камне, омытом дождевой водою. Уж оттуда в рай не взлетишь.
   Но Курбан - человек не такой, как все. Он член секты. И ему уготован особый путь.
   Он знает:
   одолев пять ступеней посвящения, наполовину приблизится к райскому блаженству;
   перейдя на шестую ступень, больше не будет тесать известняк и гранит,- начиная с этой ступени, сектанты живут наверху, в чертогах повелителя, какой-то странной жизнью, не известной никому из низших;
   самых лучших "наш повелитель" переводит на десятую ступень, они возносятся в рай.
   Что он умеет? Слушать, смотреть, замечать. Терпеть голод и холод, пытку огнем и железом. Стрелять из лука, биться на мечах. Метать без промаха -нож. Наносить смертельные удары головой, кулаками и ногами. Влезать по веревке с закидным крюком на высокие стены. Лежать под водой, дыша через полый камышовый стебель. И, конечно, он помнит наизусть все заклинания, которым учил его шейх.
   Нет, пожалуй, мать сделала доброе дело, отдав Курбана в секту. И все-таки... лучше б все-таки жить в отцовской лачуге, пахать отцовскую землю. Хе! Землю, которой давно уже нет...
   - Эй, Скорпион! К наставнику.
   - Он кого-то ждет.
   - Сообщника. Или сообщников. Глаз не спускайте! Следите.
   - Следим, ваша светлость. Всю ночь лежали вокруг юрты. Старик, наевшись баранины, взял миску с мясом и ушел ночевать к соседу. Хашишин остался с его дочкой.
   - И что?
   - Лепешки всю ночь пекли.
   - Ночью? Какие лепешки?- удивился визирь.
   - Как? Разве его светлость не знает тюркский рассказ о лепешках?- удивился осведомитель в свою очередь.- Дозвольте?
   - Слушаю.
   - Один человек пришел в селение. Где ночевать? Староста ему говорит: "На окраине живет вдова, ночуй у нее". Ладно. Пришел. Вдова постелила ему по ту сторону очага. Он, понятно, не может уснуть. В полночь слышит - у входа густой мужской голос шепчет: "Лепешка". Вдова - шмыг наружу. Ну, возня на песке, охи, стоны. Вернулась, легла, тихо кругом. Гость, не будь дурак, неслышно выполз из юрты, шепчет: "Лепешка". Она тут же вышла к нему. Темно. Ну, все уладилось.
   Утром приходит здоровенный мужик, сел с ними завтракать.
   "А хорошую мы вчера испекли лепешку!"- мигает он ей.- "Две".- "Как две? Я испек одну".- "Две. И вторая была вкуснее".- "Я - одну!" Ну, начался у них тут спор. "Не шумите,- говорит гость.- Я увидел, что печка горячая, взял и испек вторую".
   - Ха-ха-ха! Но ты не забывай, что он не за лепешками сюда явился. Что он делает сейчас?
   - Тешет камень.
   - Никто к нему не подходил?
   - Нет. За целый день никого.
   - Если сообщник в городе, уже бы показался. Значит... значит, он - о аллах!- здесь, у нас во дворце. Хашишину надо попасть во дворец. Хорошо! Я устрою проверку. А ты ступай. Следите.
   - Вздохнуть не дадим, ваша светлость.
   ***
   ...Вечно затеи, сборища, молебны. Поесть спокойно не дадут! От котла, бурлящего невдалеке, долетает горячий запах вкусной пищи. Сила от черствой лепешки, которую Курбан съел утром, уже вся вышла; сейчас должны разливать просяную похлебку с мясом, но ее, похоже, ему сегодня не хлебать...
   Зачем он понадобился наставнику? Опять шейх начнет хитро выспрашивать: "Не одолевают ли тебя, сын мой, нечестивые сомнения, не испытываешь ли ты где-то на самом дне души смутных колебаний?"
   Одолевают! Испытываю! Но так я и рассказал о них тебе, почтенный. Разве ты не сам заставил меня затвердить сто восьмой стих шестнадцатой суры корана: "Гнев божий - не над теми, кто приневолен, тогда как сердце их твердо". Значит, дозволено лгать, чтобы добиться своего, притвориться, чтобы спастись, кем захочешь. Не это ли чуть ли не первая заповедь исмаилитов!
   "Наверное, здесь обиталище нашего повелителя",- подумал Курбан благоговейно, когда суровый безмолвный сектант старшей ступени провел его в помещение, в каких ему никогда не случалось бывать. Огромная комната с потолком, составленным из совершенно одинаковых ровных балок, со стенами в сказочных росписях - белые облака в синем небе, ангелы- с белыми крыльями, девы в белых одеждах; пол устлан красными коврами, уставлен в углах резными столами, скамьями.
   Но встретил его, восседая на золоченой тахте, не повелитель,- встретил его Змей Благочестия.
   - Садись, сын мой. Устал? - Наставник кивнул на ковер перед тахтой.
   - Я... как есть.- Курбан смущенно обвел руками вокруг себя: он явился, в чем был - в драном халате, грязных дырявых чувяках.
   Шейх - отрешенно:
   - Что значит земное платье перед запястьями золотыми, жемчужными, перед сверкающими шелками садов эдемских?
   Курбан, закусив палец удивления (мысленно), несмело опустился на ковер и выжидательно потупил очи долу. Внутри у него что-то затрепетало. Зачем наставник сказал о райских садах? Хе! Обычные разговоры...
   - Не одолевают ли тебя, сын мой, нечестивые сомнения, не испытываешь ли ты в самых глухих тайниках души каких-то смутных колебаний?
   Так и есть. Все то же. И Скорпион Веры вполне успешно, не моргнув (после десятилетней-то выучки), выдержал пронзительно-вопрошающий взгляд наставника и бесстрастно ответил стихом из корана: "Жизнь земная - забава, игра, и красование и похвальба среди вас, и состязание во множестве имущества и детей".
   - Балле! - кивнул шейх одобрительно.- Но ты, любезный, проголодался? Сейчас принесут поесть. Хотя... что значит эта пища перед снедью в трапезных райских, где "плоды и все, что только потребуется", вода без смрада, молоко, которое не киснет, вино, приятное для пьющих, мед очищенный?
   "Опять",- насторожился Курбан. Он не знал, что кто-то пострашнее рубленого шейха следит за ним и слушает его. Но он знал: каждый шаг в Аламуте - испытание. Ему, исмаилиту, что бы ни стряслось, надлежит никогда, ни при каких обстоятельствах не выказывать удивления. Он должен быть находчив, словно кот, из любого положения падающий на все четыре лапы, и тверд и холоден, точно камень, который тешет вот уже который год.
   Тут и случилось невероятное. Едва шейх умолк, в помещение...- о аллах! - ввалился... медведь? Нет. Бесшумно ступая, проникла горная рысь? Нет. Кобра вползла, зловеще шипя? Тоже нет. Сюда вошла - женщина! Неужто он уже в раю? Женщина с подносом в милых голых руках, закрытая чадрой до черных глаз.
   Курбан,- его с детства нарочно держали вдали от женщин,- вскрикнул, скривился, будто у него разом содрали с ладони, вместе с шершавой корою мозолей, рубцов и ссадин, багрово-сизую кожу. Но лишь внутренне вскрикнул он и скривился. Лишь про себя. Внешне-то у него даже ресницы не дрогнули. И похолодел он и обмер, тоже ничем того не выдав, когда женщина, поставив поднос на тахту, незаметно для шейха... мигнула Курбану.
   Так чуть-чуть. Слегка. Даже не мигнула, а сделала еле заметное, почти неуловимое движение веком и бровью,- вроде только хотела мигнуть, да постеснялась...
   Шейх, по всему видать, был доволен стойкостью Скорпиона. Он пригласил благодушно:
   - Поднимись на тахту, утоли голод и жажду. Медлит Курбан. Никак не вяжется его обличье с золоченой тахтой и коврами. Он привык есть на ветру, у ручья, усевшись на ветхой циновке. Здесь Курбан как осел шелудивый на царском пиру.
   - Ну? - Шейх любовно провел обрубленными пальцами по стройному, как девичье тело, с объемистым низом, медному кальяну, поправил чубук, поднес к чашке наверху огонь.
   Повиновался молодой сектант. Женщина сняла с подноса белый покров - ив ноздри Курбана хлынул изумительный дух баранины, обжаренной на вертеле, уксуса, лука, отварных овощей.
   Уходя, она вновь обратила к нему томный взор и смущенно потупилась.
   Будь на месте Курбана другой мужчина, опытный, тертый, он бы сразу раскусил ее, разгадал развратную игру. Но Курбан не знал всех этих хитростей. Однако они сделали свое дело. К чему все здесь и велось. Ему стало не до еды.
   - Смелей! - подбодрил его шейх.- Или с устатку и хлеб не проходит в глотку? На, покури. Сразу снимет усталость. Это - хашиш. Святая трава, дар божий.- Он сунул Курбану чубук.- Не соси, не леденец! Вдыхай дым сквозь чуть раскрытые губы...
   Стены дрогнули, расплылись, облака шевельнулись и заклубились. Девы в белых одеждах все повернулись к Курбану. Ангелы взмахнули белыми крылами, тихо слетели с росписи, закружились над его головой.
   - Курбан, сын Хусейна! - загремел над нею громовой и нежный, задушевно мягкий голос:- Возрадуйся, раб божий. За верную службу ты удостоен лицезреть при жизни рай...
   Помнится, Курбан долго кашлял, обливаясь слезами. Затем ему сделалось так хорошо, как не было никогда за двадцать лет. Восторг! Хочется петь, и смеяться, и плакать от радости. Летать. И зверски хочется есть. Ангелы кормили его с рук. Накормив и напоив каким-то душистым питьем, подхватили счастливца и понесли куда-то. Он очутился, нагой, в мраморном бассейне, и чьи-то руки с ласковым плеском омывали его тело, намерзшееся на ветру, теплой благоухающей водой.
   Затем он увидел себя в огромном серебряном зеркале - в сверкающих шелках, золотых и жемчужных запястьях. Запела флейта. Он с детства не слышал ее. Грянул гром, полыхнула молния. Голубая звезда вспыхнула в мозгу Курбана. И прозрел он великую истину. Единую на свете. Если б только это мгновенное озарение разума можно было удержать и запомнить, он смог бы завтра изменить весь мир.
   Но тут Курбан потерял сознание и очнулся в голубой пещере, сверкающей самоцветами. Он возлежал на белоснежном пушистом войлоке под развесистым, причудливо искривленным золотым деревцом с атласными листьями, с колокольцами из серебра вместо плодов. Перед ним, в золотых блюдах, плавились в янтарном масле куропатки и куры, горою лежали яблоки, груши, гранаты. И еще какие-то плоды, названия которых он не знал. Потому что не знал их вкуса. И здесь дымился кальян.
   "Ox, ax!"- мягкими размеренными порывами, как из большого кузнечного меха, дул теплый ветер. "Дзинь, дзень!"- тонко звенели колокольцы в ярко-зеленой шелковой кроне. За красными деревцами на краю малахитовой, гладкой до блеска, поляны утопал в голубой нежной дымке необозримый простор, где расплывчато синели рощи, тихие реки, озера. Здесь нету снега, нету палящего солнца. Откуда-то сверху льется весенний лазурный свет. Это рай.
   Курбан, вошедший во вкус, придвинул к себе кальян, сделал затяжку, другую. Снова кашель. Затем - какое-то странное, особое, напряженно-обостренное прояснение в голове. Колокольцы над нею зазвенели отчетливей, громче, и глубокий их звук переродился в звон струн незримой арфы. И струны арфы расплавились, пролились на малахит россыпью певучих капель. И будто из них, томительно звенящих капель, пред помертвевшим гостем небес возникли въявь... три нагие райские девы.
   Ветер: "Ох, ax! Ox, ах!"
   Бубенцы: "Дзинь, дзень!"
   Повинуясь ритмичным вздохам ветра, они туманно-долго, то ли век, то ли миг, извивались над поляной, ясно отражаясь в ней, плавно взмахивая руками и делая бедрами упругие круговые движения.
   Похоже, они и есть средоточие рая, весь сад эдемский - лишь их обрамление.
   Обезумел Курбан. Он не знал, что делать, Зато знали они. О, они все знали, многоопытные райские девы. Хотя с виду им было лет по двенадцать, не больше. Но, может быть, и по тысяче лет. Ведь это рай. Здесь не стареют.