Ильясов Явдат Хасанович. Заклинатель змей

   Ученика раздосадовала необычная говорливость шейха. До разговоров ли, когда топор висит над головой? Но по странной хрипотце в голосе наставника он определил: старик говорит, чтобы не закричать. И не дать кричать ему, Омару. Спасибо.
   - Нам с тобою, по совести, надлежит быть среди них,- осторожно указал шейх бородою на толпу обреченных, дожидавшихся своей очереди у плахи.- Даже - первыми лечь на плаху. Но ты - мой прилежный ученик, а я - известный шейх, вероучитель, мудрый наставник в делах божьих. Так что, сын мой, учись притворству. В наш век эта наука важнее всех прочих наук. Сколько "святых", дай им волю, кинулось сразу б ломать свою же мечеть. Чтоб выжить, надо лукавить.
   - Я не сумею,- уныло ответил Омар.
   - Э! Умному легче прикинуться дураком, чем дураку - умным.
   - Может, наоборот?
   - Может. Что за времена? Дому своему ты не хозяин - отнимут, деньгам своим не хозяин - отберут, семье своей не хозяин - уведут, голове своей не хозяин - снимут. Даже над собственной бородою ты неправомочен: могут сбрить, издеваясь. О небо!
   - Да-а...
   
   
А сжалится ль оно над нами? Никогда.

   
О нерожденные! Когда б о наших муках

   
Вы знали, не спешили б вы сюда.

   - Ага! - злорадно сказал Омару, встретив его на рынке, сосед по кварталу, Юсуф-брадобрей.- Разорил-таки аллах гнездо хулителей истинной веры! И поделом. Пусть не читают безбожных книг.
   - Ты-то читал эти книги?
   - Я?! Нет!!! Зачем?!
   - Откуда ж ты знаешь, что они безбожные?
   - Имам так говорит.- При этих словах брадобрей почтительно понизил голос.
   - Сам-то ты думать способен?
   - Думать? - Юсуф вскинул ладони, закатил глаза.- Зачем? Бог думает за нас.
   - Вот я сейчас научу тебя думать, собачий хвост!- И Омар надавал ему по шее. Хотя учителю это и не к лицу.
   Наутро, у знаменитых Нишапурских караван-сараев, где когда-то жило и трудилось множество приезжих людей, где прежде стоял стук и звон, раздавались веселые голоса, а теперь было пусто и тихо, как в древних руинах, Омар прощался с шейхом Назиром. Как раз готовился к выходу небольшой караван, и наставник за сходную цену сговорился доехать до Астрабада, где надеялся найти хоть временный приют. Здесь, после вчерашних событий, оставаться он не хотел. Доберутся и до него...
   - Видишь, чем выгодна бедность?- Шейх ткнул носком сандалии книжный сундучок с увязанной с ним постелью.- Случится бежать - подхватил весь свой скарб под мышку, и да будет над вами благословение божье! Оставайтесь и беситесь, как знаете. А бегать случается часто. Такой уж век. Не горюй!- воскликнул он, заметив слезы на глазах ученика.
   Легко сказать: не горюй. С кем останется бедный Омар в Нишапуре?..
   - Даже Абу-Али ибн Сине,- утешил шейх ученика,- пришлось покинуть ваш дивный город.
   - Как?!- изумился Омар.- Разве... разве ибн Сина здесь бывал?
   - Бывал,- угрюмо сказал шейх.- По пути в Хамадан. Богословы не дали ему тут осесть. А ты не знал? Ну, конечно, некому было сказать. Султана Махмуда, кровавого пса, люди запомнили. Об Абу-Али забыли. Ведь он их жалел - и уважал. Может быть, его благородная стопа попирала прах как раз на месте, где ты стоишь...
   Омар отступил, потрясенный. Или он хотел увидеть золотые следы ибн Сины? Увы! Никаких следов, кроме верблюжьих, ослиных и обывательских, не увидел Омар у себя под ногами.
   ...За одиннадцать лет до того, как родился Омар, умер Абу-Али в Хамадане. Написал блистательный "Канон врачевания" и умер, гонимый, измученный, всего пятидесяти семи лет от роду. Никакой лекарь, самый одаренный, не в силах излечить злобных людей от их извечной болезни - ненависти к другим, непохожим на них.
   Омар потянул носом дымный базарный воздух. Провел узкой ладонью по глинобитной шершавой ограде. Огляделся вокруг рассеянно, как после сна. Удивительно, даже как-то жутко ощущать на дороге, по которой идешь, в воздухе, которым дышишь, в предметах, к которым прикасаешься, незримую близость, былое присутствие великого человека.
   Вот здесь, у стены, стоял он, высокий, бледный, худой, в потертом халате, в разбитых сандалиях, и его задевали тюками, корзинами, вязанками хвороста. Хорошо одетые, сытые глядели на него свысока, усмехались его жалкому виду. Погонщик ослов свирепо орал: "Посторонись, эй, ты, хилый!" И Омар явственно слышит этот давний грубый окрик...
   Интересно б узнать, каково человеку великому средь мелкоты. Пожалуй, он сам не знает, что велик. Не думает об этом. Он молчит. Он терпит. Он рад уже тому, что его не хватают, не бьют.
   Люди! Что вы такое?
   Фараби Абу-Насра, главу ученых Востока, глумясь над ним, довели до нищеты и бродяжничества.
   Над Фердоуси, объявленным еретиком и бунтарем, тоже смеялись: он двадцать пять долгих лет корпел, полуслепой, над своей несравненной "Шахнамэ".
   А ведь в любой путной стране обычно смеются над дураками. И нет, наверное, на земле народа, у коего глупость в чести, который славит ее в песнях и сказках. Или есть? Нет, не может быть. Простой народ уважает ученость.
   Ее терпеть не может недоучка, завистник-обыватель. Он где-то о чем-то слыхал краем уха, ничего не запомнил как следует, но вообразил, что он что-то знает. Что он уже способен судить обо всем на свете. И если с ним не согласны - он готов истребить несогласных.
   Но где они все, поносившие Фараби, ибн Сину, Фердоуси,- в каких книгах, на сколько лет сохранились их имена? Даже при жизни их никто не знал, кроме ближайших соседей,- кто вспомнит о них после смерти?
   Нет, неправ шейх: никто не забыл в Хорасане Абу-Али ибн Сину. Его никогда не забудут! А султан Махмуд... что ж, о нем говорят, пока свежи еще раны, нанесенные им стране. Раны затянутся, зарастут - имя дикого султана канет в вечность. Придет время - ни один ученик о нем знать не будет. Зря шумел.
   Сказал Шариф Муджаллади Гурганский:
   Кто помнит теперь сасанидов дела, саманидов дела?
   Их славные роды давно уж исчезли, сгорели дотла.
   Живут только оды нетленные Рудаки,
   И песни Барбада живут,- лишь они велики. Так что, самодовольный, ломясь сквозь толпу, будь все же осторожен: ты можешь толкнуть Авиценну, больно задеть Фердуоси, отдавить стопу Абу-Рейхану Беруни.
   - Сын мой, и ты не оставайся здесь. Пропадешь.Ступай в Мавераннахр. Я приготовил письмо Абу-Тахиру Алаку.- Шейх с оглядкой вынул из-за пазухи свиток, быстро сунул его Омару.- Никому из местных не показывай. Абу-Тахир - главный судья Самарканда и мой давний друг. Он тебе поможет. Должен помочь. Береги, дорогой, свою голову. Пусть она не нужна власть имущим. Зато нужна науке. Нужна народу. Нужна грядущему.
   И вспомнились тут Омару слова старика-скомороха,- только теперь дошел до него весь их глубокий смысл: "Ради чего человек может покинуть друга? Ради семьи. А семью? Ради селения. А селение? Ради страны. А страну? Ради самого себя". В конечном счете, превыше всего - человек. Нет человека - нет друзей, нет семей, нет селений - и нет страны.
   ***
   И все-таки страшно подумать, что он навсегда оставит свой Нишапур - и умрет на чужбине, как Фараби, ибн Сина, Беруни. Но ведь отнюдь не презрение к родной земле заставило их уехать и умирали они вдали от нее не с проклятиями на устах, а с тоскою в сердцах. Разве от доброй жизни улетают осенью птицы с насиженных мест? Их гонит стужа. Не улетят - вмерзнут в лед и погибнут.
   ...Странная жизнь началась в медресе! Поскольку оно,- слава аллаху,- избавилось от еретиков, от безбожных естествоиспытателей, богословы могли теперь без помех толковать священное писание. К чему же сводились их жаркие споры?
   Огонь горячий. Снег холодный. Вода утоляет жажду. И тому подобное. Хотя, казалось бы, тут и спорить не надо,- каждый ребенок это знает. Но ребенок принимает все как есть, не ссылаясь на коран...
   Я знаю этот вид напыщенных ослов:
   Пусты, как барабан, а сколько громких слов!
   Они - рабы имен. Составь себе лишь имя,
   И ползать пред тобой любой из них готов. Кого здесь могут заботить доказательства задач алгебры, альмукабалы? Омару незачем стало жить в Нишапуре. Нечего делать, не с кем говорить. И без того малообщительный, он отвернулся от всех.
   Его неудержимо клонило в coн, он молчал, молчал - да и задремал под нудные речи, давно набившие оскомину.
   К тому же Омар голодал и мечтал на этих пустых собраниях когда-нибудь съесть целую лепешку и выпить целый кувшин молока,- сам, один, ни с кем не делясь. Целую лепешку! Он обносился, новой одежды не на что купить,- так и сидел в кругу богословов в чуть ли не рваном халате, в драных сандалиях. Не очень-то разговоришься, верно? Сказано: хоть и рот кривой, пусть говорит богач.
   Притворяются, что ли, они дураками, чтоб угодить власть имущим, или в самом деле дураки? Так у него на всю жизнь и осталось: он сразу терялся, глупел, мысли разбегались - и Омар смущенно умолкал,когда при нем начинали изрекать с умным видом нечто прописное, само собою понятное. Или, что хуже, утверждать заведомую чепуху.
   Поневоле тут скажешь:
   
   
Называет рассветом полуночный мрак,-

   
Притворись дураком и не спорь с дураками:

   
Каждый, кто не дурак,- вольнодумец и враг.

   И вообще он никогда не отличался многословием. Кто пытлив, тот не болтлив. Шейх Назир как-то сказал:
   - Я молчалив от природной застенчивости. Ты, наверное, тоже. И молчаливость эту усугубляет у нас обстоятельность: нам не хватает быстроты, остроты и находчивости иных завзятых краснобаев,- прежде чем слово сказать, мы должны его не спеша, основательно обдумать.
   - Да, я тугодум,- вздохнул Омар.
   - То есть, по своему душевному складу ты писатель, а не вития.
   ...Упорное молчание Хайяма на сборищах богословов насторожило недоверчивых старцев. И поспешный отъезд шейха Назира оставил тень на его ученике. И к тому же напрасно Омар полагал, что никто не знает, чем занимались, о чем говорили они с наставником. Кто-то когда-то их случайно услышал (или,скорее, подслушал) и теперь счел важнейшим долгом своим донести на него; с переменой состава учителей изменились ученики: одни разбежались, другие, оставшись, воспылали почтением к истинной вере. Им уже не до тайных пирушек.
   С ним перестали разговаривать, отвечать на его приветствия. И кончилось тем, что однажды в сумерках мимо его головы пролетел тяжелый кирпич,- мелькнул, ударился об ограду и разбился на куски. Чуть бы еще... и на куски разлетелась голова Хайяма.
   Омара вызвали к старшему шейху-наставнику.
   - Не обременяет ли, сын мой, тебя пребывание в стенах медресе?- мягко спросил почтенный богослов.- Да, тебя? Пребывание? В стенах медресе?
   - Разве я плохо справляюсь с делом?- встрепенулся молодой учитель.
   - Юноша ты способный. Да, способный. Много знаешь. Много. Но пусть человек ничего не умеет, не знает и не хочет знать - это не грех. Не грех. Ты же сбиваешь с толку детей, сообщая им начатки естествознания. Это грех. Учи их корану: он ниспослан в объяснение всех вещей. Пусть человек не нарушает обычаев. Пусть он живет тихо, благопристойно, как все. Как все! Ничего не ищет и не теряет.
   - Но тогда,- обозлился Омар,- почему вы именуете его человеком? Это слизень. Однако даже слизень куда-то ползет, чего-то ищет.
   - Вижу, ты здесь не к месту,- сухо сказал богослов. Конечно, не к месту! Хватит искушать судьбу. Пора собираться в дорогу. В любой день любой правоверный хам может ударом кирпича погасить звездный мир в твоей голове. Убьет и не дрогнет, не пожалеет! Наоборот. Будет считать, что совершил богоугодный подвиг. Только потому, что ты на него не похож. Потому, что ты, со всей своей необычностью, никак не укладываешься в его узком цыплячьем мозгу.
   - Одумайся...
   Старик-богослов с обычной отеческой мягкостью,- как будто не по его наущению сельджуки истребили в медресе ученых,- взялся было увещать заблудшего, дабы вернуть беднягу на путь истинной веры.
   Но Омар даже слушать его не стал. Ярость трясла молодого поэта! В голове шумит, во рту пересохло, и совсем он забыл про такую вещь, как осторожность.
   - К чему весь этот разговор! О люди! Не спросясь меня, меня зачали и произвели на белый свет. И, не спросясь, пичкают нынче всякой премудростью. Ну, ладно, в детстве, положим, меня надлежало учить читать, писать и считать. Но я уже взрослый! Теперь-то я уже сам умею видеть, понимать - и мыслить. Коран - в объяснение всех вещей... Хе! Попробуйте решить с его помощью хоть одно уравнение третьей степени. Нет уж! Я честно служил "истинной вере"- пока не узнал, что она ничего не может мне дать, ни уму моему, ни сердцу.
   - Но, кроме ума и сердца...
   - Есть желудок? Я о нем не забочусь. Брюхо, конечно, очень важный орган. Но сердце - выше брюха, пощупайте слева, а выше сердца - голова. Прощайте. И знайте: я и без ваших мектебов и медресе одолел бы арабскую азбуку, а нет, придумал бы свою.- Омар поклонился, повернулся и двинулся к выходу.
   - Ах, невоздержан ты на язык, невоздержан,- вздохнул сокрушенно настоятель.- Так легко в наш век навлечь на себя ненависть тех, кто выше нас, и так нелегко заслужить их любовь.
   - Обойдусь!- резко сказал Омар у порога.
   - Гаденыш! Я хотел тебе добра. Погибнешь, ах, погибнешь.
   - Как можно, сидя на краю могилы и болтая в ней обеими ножками, пророчить чью-то гибель? Хлопочите о себе, почтенный шейх. Вы идите своим путем - я пойду своим.
   - Изыди и сгинь,- проворчал ему вслед обескураженный вероучитель.
   ***
   Ночь. Это кто, внезапно спугнув тишину, гремит у входа в мастерскую? Ночью орудуют воры. Но воры, делая свое дело, стараются шуметь как можно меньше. Это стража. Это миршаб, владыка ночи, с подручными.
   Они, точно так же, как воры, боятся действовать днем. Они не могут, как люди, спокойно постучать в калитку. Им надо ее сломать. Конечно, этаким детинам нетрудно сломать ветхую калитку мирного дома, принадлежащего их земляку. Вот защитить в свое время от чужаков мощные, в железных бляхах-заклепках, ворота родного города они не сумели.
   Их встретила мать.
   - Где твой безбожный сын?- накинулся на женщину "владыка ночи".
   - Уехал.
   - Куда?
   - В Баге-Санг.
   - Это где?
   - У Астрабада, в горах.
   - Успел-таки удрать? Ну, пусть и сидит там тихо, как мышь, не суется назад в Нишапур. Он, скверный, надерзил святому шейху и посему объявлен вне закона.
   - Женщина лжет,- заявил один из подручных.- Мы следили: сын ее, как вернулся из медресе, не выходил из дому.
   - Значит, он здесь! Переройте всю мастерскую. Рубите мечами тюки, отсечете руку или ногу - сразу голос подаст.
   Ибрахим тихо скользнул через внутреннюю калитку в жилой двор, попросил разбудить Рысбека.
   - В мастерскую вломилась ночная стража. Кого-то ищут. Потрошат готовый товар. Господин иктадар может потерпеть большой убыток.
   Убыток? Рысбек всполошил боевую дружину. Не успели собаки залаять, как незадачливых стражников, избитых в кровь, искалеченных, не слушая их объяснений, туркмены выкинули на улицу.
   - Хоть какая-то польза от нечестивцев,- шепнул дрожащий палаточник сыну, спрятавшемуся среди тюков в глубине рабочих помещений.
   На рассвете, обрядив Омара в материнскую чадру, Ибрахим украдкой отвел его в караван-сарай у Балхских ворот.
   "Итак, вы ненавидите нас? Хорошо же!- Омар скрипнул зубами.- Не надейтесь, что мы совсем безобидны,- умеем тоже ненавидеть. И наша ненависть стократ страшнее! Где уж вам, скудоумным, тягаться с нами. Талант, обращенный к мести, может измыслить такую каверзу, что заклеймит вас на веки вечные. Погодите, я вам отплачу. За все - и за всех. Как и чем, я еще не знаю, но досадить сумею, не сомневайтесь...
   Но, может быть, они достойны скорей сожаления, чем вражды?- сказал он себе, стараясь быть беспристрастным.- Невежество - от рабства.
   Эх! В том-то и дело, что самое жуткое в рабстве - не цепь, а то,что раб настолько свыкается с нею, что уже жить не может без нее. И ничего иного не хочет. Отбери у быка-дурака кормушку - он своим яростно-жалобным ревом оглушит всю округу. И невдомек несчастному: чем больше он будет жрать, тем больше будет жиреть - и скорей попадет под нож.
   Извечная опора великой черной силе, именуемой ненасытной человеческой жадностью, и обдуманно, неустанно угнетающей вольную мысль с тех пор, как она появилась,- благонамеренный, послушный закону, так сказать, "порядочный" человек: с тем, кто выше,- тошнотворно-угодливый, с тем, кто ниже,- тупо-нахрапистый, злобный, скупой, стяжатель.
   Отца родного готов он по миру пустить, глотка воды не даст он в засуху соседу - и учит его, как надо жить. Ну их всех к черту! Пусть от холеры вымрут. И вымрут, видит бог, поголовно, если не вылезут из своих зловонных луж и не окунутся в проточную чистую воду".
   ...Он думал, что больше никогда никому не улыбнется. Но ошибся, конечно: ему довелось еще улыбаться, смеяться и хохотать. Жизнь берет свое.
   ***
   Ибрахим дал сыну денег на дорогу, присовокупив к ним родительские наставления, причем наставлений - куда больше, чем денег: "Береги монету пуще глаза! Где нужно израсходовать дирхем, трать всего полдирхема".
   Загремел барабан, завопила труба, сзывая отъезжающих, и Омар, в слезах распростившись с родными, отправился с мервским караваном в далекий неведомый путь.
   - Дум, дум, дум!- задумчиво и печально бьется впереди на гордой шее головного верблюда из сильной породы - нар большой медный колокол. Он так и называется - дум-дум.
   - Лук-лак, лак-лук!- бездушно брякает колокол поменьше, да еще испорченный, на груди замыкающего верблюда из менее сильной породы - лук.
   А между ними, по всему каравану, разноголосо заливаются колокольчики и бубенцы на тяжело навьюченных рабочих животных, одногорбых и двугорбых. Длинная редкая цепь каравана состоит из отдельных звеньев по тричетыре верблюда, на каждое звено приходится один погонщик. Между звеньями - охрана на лошадях, путники в скрипучих повозках.
   Нестройный, далеко разносящийся звон веселит привычных к нему погонщиков. Но Омару от него не по себе,- как от похоронного перезвона христианских греческих церквей,- их было еще немало в Хорасане.
   Он, конечно, не может не думать о стране, где ему предстоит теперь жить.
   Судьба Заречья (Мавераннахра) неотделима от судьбы Хорасана. Оба входили когда-то в государство Ахеменидов, древних персидских владык, и наравне подверглись нашествию краснолицего Искандера,- любителя выпить, царя столь же буйного, сколь и ученого. Много столетий спустя они подпали под власть мусульманских завоевателей, после вошли в состав блестящей державы саманидов, бухарских правителей. Саманиды перестали подчиняться халифату и зажили самостоятельной жизнью.
   Затем появились тюрки. Правда, и раньше, уже давно, они мало-помалу, капля за каплей, струйка за струйкой, проникая из дальних восточных степей, оседали здесь. Но теперь они хлынули мощной волной.
   Помнит Омар, старики пожимали плечами: откуда берутся все эти новые ханы, султаны? Какое имеют они отношение к Ирану и Турану? Кто их тут знал? Кто их звал, кто их здесь избирал? Бог весть. И еще изволь их почитать...
   А было так. Великий мракобес, халиф правоверных, не примирившись с утратой богатейших восточных областей, Хорасана и Заречья, подстрекнул степных тюркских ханов, совсем недавно обращенных в ислам, к походу в защиту правой веры от извечного туранско-иранского свободомыслия. Было спешно придумано "изречение пророка":- "У меня на востоке есть войско, называемое тюрками; когда я разгневан на какой-либо народ, я насылаю их на него". А тем только того и надо - они сами давно уже зарились на хлеб и мед солнечных южных долин.
   Что ж, правую веру они защитили успешно, истребив повсеместно ученых. Тогда-то и прогремел свирепый тюрк Махмуд Газнийский. Но и самой правой вере туго пришлось от ее защитников. Султан Тогрулбек, внук Сельджука, родового старейшины из туркмен, продвигаясь на запад, осадил Багдад, и перепуганный халиф покорился ему. Получилось как раз по тюркской пословице: обозлившись на блох, кинуть в огонь шубу.
   Но если Хорасан, после злого Махмуда, захватили сельджуки-туркмены, то в Заречье переселились тюрки иных кочевых племен - караханиды. И, конечно, между теми и другими разгорелась вражда, которую не мог остудить даже разделяющий их владения полноводный Джейхун.
   Омару было пятнадцать лет, когда умер султан Тогрулбек и его заменил Алп-Арслан. В Заречье правит ныне караханид Шамс аль-Мульк Наср. По слухам, он еще не утратил кочевых привычек, бродит в степях и лишь зиму проводит под Бухарой, в загородном жилье. Говорят, хан строго следит за тем, чтобы воины его не оставались на ночь в Бухаре, так как опасается за их поведение. И к тому же, он - строитель, возводит в столице много новых зданий.
   Уразумел, надо думать, что, беспрестанно разоряя землю, прочной державы на ней не создать. Все это весьма отрадно. Будем надеяться, не снесут нам голову за то, что она набита звездами и числами. Впрочем, посмотрим...
   Горячий ветер дремотно гудит в проломах стен, слабо взметает золу давно погасших очагов. Он продувает насквозь треснувшую полую былинку, и она тихо, надсадно, с неясной грустью сопит на оползшей глинобитной ограде. В пыльной листве умирающих чахлых деревьев робко свищет одинокая пичуга. На дне сухого канала вздрагивают и чуть сдвигаются, пересыпаясь, извилистые полосы мелкого песка.
   Здесь было когда-то селение. Здесь когда-то звучал чей-то смех, чей-то плач, чей-то страстный шепот и стон. Под ногою Омара хрустнул блестящий синий черепок. Люди, которые жили в этих домах, понимали, видать, красоту: иначе они не обливали бы чаши глазурью, не расписывали стены яркими цветами. Странно и дико смотреть на эти открытые солнцу и ветру нарядные стены в глубоких трещинах,- все равно, что в нутро пригожей женщины, выпотрошенное безумным убийцей.
   Все кажется, что улыбка той женщины, обещающедобрая, ясная, еще витает в проемах распавшихся ворот, в провалах крыш, в пустых нишах.
   Следы змей, черепах. Череп, другой. Кости, полузасыпанные летучей пылью. Со временем они совсем истлеют, рассыплются в прах и смешаются с песком и глиной. Развалины оплывут, раскисая от зимних дождей, и на месте селения образуется пологий, плотно слежавшийся бугор.
   Глину для посуды гончары берут из таких старых бугров. И никто не будет знать, что пьет, может быть, вино из чаши, слепленной из черепа трезвейшего книжника или тазовых костей юной селянки-девственницы, погибшей когда-то от стрелы сельджука или иного конного воина...
   Как громом пораженный, стоял Омар средь руин, обожженных солнцем. Сколько подобных развалин на всей земле и сколько валяется в них пустых человеческих черепов! Во имя чего?! Конечно, во имя истинной веры. Истины. То есть правды. Н-да-а. Дороговато она обходится бедному человечеству.
   - Эй!- окликнул Омара вожатый каравана.- Иди сюда. Не броди среди развалин. Или ты хочешь, чтоб тебя уволок злой дух пустыни, гуль-людоед?
   - Гулям нечего делать здесь после тех, кто побывал до них,- усмехнулся печальный Омар.
   - Ну! Развалины для них - излюбленное место. Тут их уйма.
   "Выходит, сражаясь за правую веру, ее поборники лишь расплодили гнусных оборотней, всякую нечисть",- подумал Омар с омерзением.
   - Значит, скоро конец человеку! Гулей больше, чем людей. И люди нынче не лучше гулей.
   - Это почему же?
   - Едем, едем - всюду развалины...
   - Молись богу, несмышленыш!
   ***
   ...Три хорасанца поселились вместе. Они рассчитали расход на лампу и договорились содержать ее в складчину, но один почему-то вдруг отказался вносить свою долю за масло. Тогда, зажигая лампу, двое стали затягивать ему глаза платком. И не снимали повязки до тех пор, пока не ложились спать, погасив светильник.
   В пути Омару не раз довелось вспомнить эту историю, рассказанную Амром Аль-Джахизом в книге "Китаб аль-бухала", где араб из Басры потешается над знаменитой хорасанской скупостью.
   На стоянках путники ели каждый отдельно,- что, конечно, немыслимо для арабов и тюрок,- никого не угощая и ни у кого не угощаясь. В том числе и сосед Омара по повозке, приставший к каравану в горах. Руки его дрожали, когда он развязывал котомку, и поглядывал он на юношу искоса, с опаской, мрачный, бледный, недоверчивый, словно боясь, что Омар внезапно выхватит котомку - и бесследно сгинет в знойной пустыне.
   Нет, Омар не притязал на его мясо и хлеб, на жареных кур, колбасу и рыбу! Он терпеливо грыз свои сухие ячменные хлебцы и запивал их солоноватой водой из колодцев.
   Но попутчика что-то продолжало тревожить.
   - Знаешь что,- сердито сказал он ему у Серахса.- Или ты отворачивайся, когда я ем, или плати три фельса.
   - За что?
   - За запах! За то, что смотришь!
   Омар поглядел ему в темные злые глаза. Шутит? Нет! Всерьез говорит.
   - Ну и ну,- удивился Омар.- Ты, наверно, из Мерва, города известных скряг? У нас в Нишапуре таких нету.
   - А, ты из Нишапура?- оживился попутчик. И с ходу:- Почем у вас воз репы?
   - Воз репы?- Омар растерялся. Вот уж не приходилось ему никогда покупать репу, да еще возами.- Не знаю.
   - Хм... А корзина винограда?
   - Э-э... тоже не знаю.
   - Та-ак. А мера ячменного зерна?
   - Не знаю.
   - А гранаты?
   - Не знаю!
   - Хурма?
   - Не знаю!!!
   - Соль?!
   - Не знаю!!! И чего ты пристал ко мне, о назойливейший из назойливых?- И Омар не преминул дать ему по шее,- это у него не задерживалось.
   Попутчик, лихорадочно дрожа, схватил свою тяжелую котомку и побежал, спотыкаясь, к старику - вожатому каравана.
   - Горе нам! Горе!
   - Что случилось?- побелел вожатый.
   - В караван затесался чужой человек.