Страница:
...В мозгу Омара ослепительно вспыхнул серебристо-белый сверкающий шар исходного вещества, не выдержавший собственных внутренних сил и в блеске исполинских, во все небо, синих, алых, зеленых, желтых молний распавшийся в дым, в клокочущий пар, в неуловимый горячий эфир. И понеслись, разбегаясь, по пустому пространству, величину которого невозможно даже представить, как от глыбы, рухнувшей в воду, бешено крутящиеся волны пылающего ветра.
Небо, небо, небо!
Уже который век, корчась и брызгая слюной, богословы на своих шумных сборищах выступают от его имени, выдают себя за посредников между небом и людьми.
Небо! Небо!! Небо!!! Чем, дармоеды, вы причастны к небу? Тем, что зря коптите его? Если вы и причастны к нему, то гнусной причастностью злых насекомых, тучей летящих на зеленые земные поля. Саранчой именуются те насекомые.
Кто из вас способен вообразить, как первобытный огненный вихрь, улетающий, дико вращаясь, в черную бездну, рвется, бушуя, на клочья пламени и раскаленных облаков? Как они, жадно сжимаясь, смыкаются в ядовитые багровые скопления? И как эти жаркие скопления, мрачно извиваясь, грохоча и дымясь, сливаются в звезды?
С каким важным видом собираетесь вы в свой тесный круг. С каким умным видом несете заведомую чушь, восхваляя, воспевая и славя царскую власть. Чьей опорой, конечно, является не что-нибудь, а само лучезарное небо. Не краснея за свое раболепие, не стесняясь неуместно громких слов,- что загляни кто-нибудь из не столь уж отдаленного будущего и скажи: все ваши представления - бред, вы все уже обречены, скоро всем вам конец вместе с вашей богоданной властью,- вы разорвете его на куски!
Но что они, эти убогие сиюминутные страсти, перед миллиардами лет, повисших во Вселенной? И чего стоит ваше ничтожное государство, которым любой ничтожный правитель-самодур может вертеть, как взбредет в тупую башку?
***
Год 1092-й.
Кара-китаи разобьют сельджукское войско в Катванской степи 49 лет спустя. Род сельджукидов прекратится через 65 лет, род караханидов - через 120.
Чингисхан нагрянет через 127...
***
Омар опять приложился к расписному кувшину.
- Эх!- кто-то шепнул у него за спиной. А, это Амид Камали.- Жить не умеешь. А мог бы! При твоем-то уме, при твоих знаниях. Я бы...на твоем-то месте...
Холодный, едкий, трезвый ум и жаркая пьяная кровь... Что может Омар с ними поделать?
- Сделай, братец, хоть что-нибудь путное на своем! На чужом-то месте всякий горазд гору Ширкух свернуть. Если б верблюду выпрямить шею, сгладить горб, укоротить ноги и удлинить уши, из него бы тоже получился хороший осел.
- Верблюд,- усмехнулся Амид,- конечно, силен и велик, зато у осла - громче крик.
- Ну, и кричи себе, покрикивай! Во славу аллаха. На, отнеси,- он, качаясь, сунул ему пустой кувшин.- Чтоб меня не судили еще за кражу царского имущества.
Но затем он сам побрел к трапезной, кивком оторвал Изза аль-Мулька от скатерти.
- У меня нет на дорогу. И в Нишапуре первое время не на что будет жить. Дай хоть пятьсот-шестьсот динаров. Верну когда-нибудь.
- Не могу,- нахмурился Изз.
- Не можешь? Ну... что ж.
Он спокойно, еще не зная, как быть ему теперь с деньгами, пошел в келью. Не торопясь, сложил в свою старую суму лучшие книги.
И, стойко, не дрогнув, выдержавший позорный суд, взбесился на пустяке: никак не мог попасть в закрутившийся, вывернутый рукав узорного халата, который ему когда-то, сняв с собственных плеч, преподнес великий царь.
- А-а, ты тоже?- зарычал он в бешенстве.- Ты... тоже. Н-ну, нет! Я не стану бороться с тобой как с равным. Потому что я человек, поэт и ученый. А ты - вещь, тряпка, ветошь. И служить не буду тебе. Выправлять, отряхивать да оглаживать. Что дороже - паршивый парчовый халат или душевное равновесие?- Халат был тяжелый, расшитый золотом, из прочной ведарийской ткани - той самой, о которой он мечтал в Самарканде. Омару не удалось разодрать его руками. Он, дико оглядевшись, схватил нож - и, скрипя зубами, располосовал дорогую одежду на клочья. Пнул обрывки, плюнул на них.- Вассалам! И с концом.- Провел ладонями по лицу, взял суму - и ушел, освобожденный, в нищету и безвестность.
О, если б каждый день иметь краюху хлеба,
Над головою кров и скромный угол, где бы
Ничьим владыкою, ничьим рабом не быть,-
Тогда благословить за счастье можно б небо.
- Омар Хайям? А! Тот, который... разве он еще не умер? Говорили, будто...
Нет, жив Омар!
Пока человек одаренный жив, никогда не следует говорить, что он вот это сумел, а то - не сумел. Все равно как упрекать художника, едва приступившего к изображению, что он не написал рук, ног, чьих-то глаз. Погодите! Дайте ему развернуться. Нарисует, когда очередь дойдет до глаз.
Сколько царей Омар пережил: Тогрулбека, Алп-Арслана, Шамса аль-Мулька, Меликшаха,- где они теперь, те, что гремели на весь мир?
***
- Вот оно как!- Туркмен Ораз, которому во дворце поручили проследить, чтобы Омар не укрылся в городе и ушел восвояси, провожал опального звездочета до Кумских ворот.- Вот оно, значит, как. Если уж мир возьмется кого-нибудь травить, то он весь, от высоких властей до последних подонков, ретиво, даже со сладострастием, берется за это. И чего бы тебе - не... трах в прах жадную суку Зохре? Баба как баба.
- Дело не в самой Зохре,- вздохнул Омар.- Она хороша. Если вымыть. Дело в тех, кто за нею. А их я не могу "трах в прах". Противно. И много их, не управлюсь.
- Вот и шагай теперь без единого фельса до Нишапура!
- Дойду когда-нибудь. Буду в селениях читать коран, гадать по звездам. Я захватил с собой астролябию. Не пропаду.
***
Но власти делали вид, что Омара нет.
Раз уж ты не ходишь на молебен в общем стаде правоверных и, что хуже всего, имеешь собственное мнение о вещах, то сиди в сторонке с собственным мнением.
- Оно так. Но я, старый головорез Ораз, не могу допустить, чтобы такой большой человек брел по дороге, как нищий.- Он отвел Омара в сторонку, сунул в руки тяжелый мешочек.
- Что тут?- удивился Омар.
- Пятьсот золотых. Я давеча слышал твой разговор с Иззом аль-Мульком, был у дверей на страже. И это - визирь! Тут... старые наши вояки... скинулись, кто по динару, кто по два или три.
- Не возьму!
- Бери, бери.
- Когда я их верну? И сумею ли когда-нибудь?
- Чудак! Это мы возвращаем тебе свой долг.
- За что?
- За мешок зерна,- помнишь Фирузгондскую дорогу? Ну, и за работника, вашего, как его - Ахмеда, хотя он, паршивец, и трех фельсов не стоил. Уж ладно, пени много наросло,- если с пеней считать...
***
...Омар отложил перо. Заложив усталые руки за усталую спину, он вышел во двор. Весна. Абрикосы цветут. Хорошо ему здесь, одному, в отчем доме.
Почему человек, чтобы кем-то быть, должен непременно принадлежать к какой-нибудь вере, секте, клике? Если он - личность, он, оставаясь самим собою, может быть личностью.
Но нет, клика не даст ему спокойно жить! Воры сбиваются в шайки. Изуверы - в секты. И так далее. Потому что каждый из них, сам по себе, ничто, ни к чему не способен, он себя не может прокормить. А в шайке или секте, суетясь вместе со всеми и делая вид, что он тоже что-то делает, он может жить за счет других.
И тот, кто хочет быть самим собой и не хочет служить шайке, секте, клике, обречен на замалчивание. Ты желаешь жить в своем гордом одиночестве? Живи. Но, если тебе будет худо, мы, знай, ничем не поможем.
Омар и не нуждается в их помощи. Пятьсот динаров - крупные деньги, их может надолго хватить. Если беречь. Поневоле тут станешь скупым. Спасибо Оразу! Старый чудак даже всплакнул на прощание. Вот оно как бывает. Когда-то встретились врагами - теперь расстались друзьями.
И живет себе тихо Омар один в своем просторном доме, никого к себе не пуская и выходя лишь за покупками. И ни к кому не набиваясь: к мужчинам - в друзьясотрапезники, к женщинам - в мужья-любовники, к детям соседским - в наставники. Мир с вами! Дай вам бог...
Но вот до него дошел страшный слух из Исфахана: окрестное население, поощряемое священниками, уже ломает Звездный храм и растаскивает камень на свои нужды. Зачем им звезды? Обывателю-стяжателю собственный хлев, ограда, дровяной сарай дороже всех звезд, вместе взятых. Его Вселенная - не шире жилого двора с кухней и отхожим местом.
И Омар не выдержал. Как муж, налегке ушедший из дома и вдруг узнавший, что жена сошлась с другим. Он решил напомнить властям о себе. Вопреки своей угрозе никогда им больше не служить. Сколько лет, ума и сил он отдал Звездному храму! Чтобы спасти обсерваторию, он пойдет на унижение.
И взялся Омар за "Наврузнамэ" - свою самую яркую, молодую, весеннюю книгу.
***
Цель все та же: доказать превосходство солнечного календаря над лунным, по которому "сбор налогов приходится на такое время, когда урожай еще не созрел, скот далеко от хлебных полей, и потому люди испытывают мучения". Казалось бы, чего проще: кратко и точно, на трех-четырех страницах, изложить свои соображения.
Но Омар-то знает, с кем имеет дело! Серьезный, дельный разговор, подкрепленный расчетами и выкладками, о выгоде, которую даст новый календарь царскому дому и народу, теперешние власти, при своем-то спесивом, непререкаемом невежестве, просто не поймут. Нет больше Низама аль-Мулька и нет Меликшаха. Даже собственной выгоды они увидеть не могут, где уж им думать о народной пользе?
Вот если б Омар написал, как изготовить волшебную дубину, способную вмиг, одним ударом, уложить десять тысяч вражеских воинов, одним мановением руки обратить чужой город в груду черепков или одним дуновением превратить черепки и битый кирпич в золотые монеты, тогда б они живо ухватились за его книгу.
Но, поскольку чудес нет, угостим их баснями, небылицами. Они страсть как любят и сами они со временем станут всего лишь пустой небылицей.
Ему, честно сказать, и самому осточертели углы и градусы, минуты, секунды, точные числа: давно хотелось отвязаться от их железно-строгих холодных линий, дать себе волю, погрузиться в мир свободного воображения. В мир сказок, красочных легенд, невероятных историй. Уж воображением-то, пылким, молодым и весенним, природа его не обделила. А в четверостишиях всего не скажешь. Они - та же математика.
И Омар щедро, от всей души, снабдил новую книгу фантазией, развлекательными рассказами, тонко перемежая их серьезными рассуждениями. Рассказами, подхваченными на базарах, в харчевнях, в караван-сараях; но большую часть их он выдумал сам. Подчас даже вразрез со своими научными представлениями.
Небо, небо, небо!
Уже который век, корчась и брызгая слюной, богословы на своих шумных сборищах выступают от его имени, выдают себя за посредников между небом и людьми.
Небо! Небо!! Небо!!! Чем, дармоеды, вы причастны к небу? Тем, что зря коптите его? Если вы и причастны к нему, то гнусной причастностью злых насекомых, тучей летящих на зеленые земные поля. Саранчой именуются те насекомые.
Кто из вас способен вообразить, как первобытный огненный вихрь, улетающий, дико вращаясь, в черную бездну, рвется, бушуя, на клочья пламени и раскаленных облаков? Как они, жадно сжимаясь, смыкаются в ядовитые багровые скопления? И как эти жаркие скопления, мрачно извиваясь, грохоча и дымясь, сливаются в звезды?
С каким важным видом собираетесь вы в свой тесный круг. С каким умным видом несете заведомую чушь, восхваляя, воспевая и славя царскую власть. Чьей опорой, конечно, является не что-нибудь, а само лучезарное небо. Не краснея за свое раболепие, не стесняясь неуместно громких слов,- что загляни кто-нибудь из не столь уж отдаленного будущего и скажи: все ваши представления - бред, вы все уже обречены, скоро всем вам конец вместе с вашей богоданной властью,- вы разорвете его на куски!
Но что они, эти убогие сиюминутные страсти, перед миллиардами лет, повисших во Вселенной? И чего стоит ваше ничтожное государство, которым любой ничтожный правитель-самодур может вертеть, как взбредет в тупую башку?
***
Год 1092-й.
Кара-китаи разобьют сельджукское войско в Катванской степи 49 лет спустя. Род сельджукидов прекратится через 65 лет, род караханидов - через 120.
Чингисхан нагрянет через 127...
***
Омар опять приложился к расписному кувшину.
- Эх!- кто-то шепнул у него за спиной. А, это Амид Камали.- Жить не умеешь. А мог бы! При твоем-то уме, при твоих знаниях. Я бы...на твоем-то месте...
Холодный, едкий, трезвый ум и жаркая пьяная кровь... Что может Омар с ними поделать?
- Сделай, братец, хоть что-нибудь путное на своем! На чужом-то месте всякий горазд гору Ширкух свернуть. Если б верблюду выпрямить шею, сгладить горб, укоротить ноги и удлинить уши, из него бы тоже получился хороший осел.
- Верблюд,- усмехнулся Амид,- конечно, силен и велик, зато у осла - громче крик.
- Ну, и кричи себе, покрикивай! Во славу аллаха. На, отнеси,- он, качаясь, сунул ему пустой кувшин.- Чтоб меня не судили еще за кражу царского имущества.
Но затем он сам побрел к трапезной, кивком оторвал Изза аль-Мулька от скатерти.
- У меня нет на дорогу. И в Нишапуре первое время не на что будет жить. Дай хоть пятьсот-шестьсот динаров. Верну когда-нибудь.
- Не могу,- нахмурился Изз.
- Не можешь? Ну... что ж.
Он спокойно, еще не зная, как быть ему теперь с деньгами, пошел в келью. Не торопясь, сложил в свою старую суму лучшие книги.
И, стойко, не дрогнув, выдержавший позорный суд, взбесился на пустяке: никак не мог попасть в закрутившийся, вывернутый рукав узорного халата, который ему когда-то, сняв с собственных плеч, преподнес великий царь.
- А-а, ты тоже?- зарычал он в бешенстве.- Ты... тоже. Н-ну, нет! Я не стану бороться с тобой как с равным. Потому что я человек, поэт и ученый. А ты - вещь, тряпка, ветошь. И служить не буду тебе. Выправлять, отряхивать да оглаживать. Что дороже - паршивый парчовый халат или душевное равновесие?- Халат был тяжелый, расшитый золотом, из прочной ведарийской ткани - той самой, о которой он мечтал в Самарканде. Омару не удалось разодрать его руками. Он, дико оглядевшись, схватил нож - и, скрипя зубами, располосовал дорогую одежду на клочья. Пнул обрывки, плюнул на них.- Вассалам! И с концом.- Провел ладонями по лицу, взял суму - и ушел, освобожденный, в нищету и безвестность.
Часть третья
Падающий Орел
О, если б каждый день иметь краюху хлеба,
Над головою кров и скромный угол, где бы
Ничьим владыкою, ничьим рабом не быть,-
Тогда благословить за счастье можно б небо.
- Омар Хайям? А! Тот, который... разве он еще не умер? Говорили, будто...
Нет, жив Омар!
Пока человек одаренный жив, никогда не следует говорить, что он вот это сумел, а то - не сумел. Все равно как упрекать художника, едва приступившего к изображению, что он не написал рук, ног, чьих-то глаз. Погодите! Дайте ему развернуться. Нарисует, когда очередь дойдет до глаз.
Сколько царей Омар пережил: Тогрулбека, Алп-Арслана, Шамса аль-Мулька, Меликшаха,- где они теперь, те, что гремели на весь мир?
***
- Вот оно как!- Туркмен Ораз, которому во дворце поручили проследить, чтобы Омар не укрылся в городе и ушел восвояси, провожал опального звездочета до Кумских ворот.- Вот оно, значит, как. Если уж мир возьмется кого-нибудь травить, то он весь, от высоких властей до последних подонков, ретиво, даже со сладострастием, берется за это. И чего бы тебе - не... трах в прах жадную суку Зохре? Баба как баба.
- Дело не в самой Зохре,- вздохнул Омар.- Она хороша. Если вымыть. Дело в тех, кто за нею. А их я не могу "трах в прах". Противно. И много их, не управлюсь.
- Вот и шагай теперь без единого фельса до Нишапура!
- Дойду когда-нибудь. Буду в селениях читать коран, гадать по звездам. Я захватил с собой астролябию. Не пропаду.
***
Но власти делали вид, что Омара нет.
Раз уж ты не ходишь на молебен в общем стаде правоверных и, что хуже всего, имеешь собственное мнение о вещах, то сиди в сторонке с собственным мнением.
- Оно так. Но я, старый головорез Ораз, не могу допустить, чтобы такой большой человек брел по дороге, как нищий.- Он отвел Омара в сторонку, сунул в руки тяжелый мешочек.
- Что тут?- удивился Омар.
- Пятьсот золотых. Я давеча слышал твой разговор с Иззом аль-Мульком, был у дверей на страже. И это - визирь! Тут... старые наши вояки... скинулись, кто по динару, кто по два или три.
- Не возьму!
- Бери, бери.
- Когда я их верну? И сумею ли когда-нибудь?
- Чудак! Это мы возвращаем тебе свой долг.
- За что?
- За мешок зерна,- помнишь Фирузгондскую дорогу? Ну, и за работника, вашего, как его - Ахмеда, хотя он, паршивец, и трех фельсов не стоил. Уж ладно, пени много наросло,- если с пеней считать...
***
...Омар отложил перо. Заложив усталые руки за усталую спину, он вышел во двор. Весна. Абрикосы цветут. Хорошо ему здесь, одному, в отчем доме.
Почему человек, чтобы кем-то быть, должен непременно принадлежать к какой-нибудь вере, секте, клике? Если он - личность, он, оставаясь самим собою, может быть личностью.
Но нет, клика не даст ему спокойно жить! Воры сбиваются в шайки. Изуверы - в секты. И так далее. Потому что каждый из них, сам по себе, ничто, ни к чему не способен, он себя не может прокормить. А в шайке или секте, суетясь вместе со всеми и делая вид, что он тоже что-то делает, он может жить за счет других.
И тот, кто хочет быть самим собой и не хочет служить шайке, секте, клике, обречен на замалчивание. Ты желаешь жить в своем гордом одиночестве? Живи. Но, если тебе будет худо, мы, знай, ничем не поможем.
Омар и не нуждается в их помощи. Пятьсот динаров - крупные деньги, их может надолго хватить. Если беречь. Поневоле тут станешь скупым. Спасибо Оразу! Старый чудак даже всплакнул на прощание. Вот оно как бывает. Когда-то встретились врагами - теперь расстались друзьями.
И живет себе тихо Омар один в своем просторном доме, никого к себе не пуская и выходя лишь за покупками. И ни к кому не набиваясь: к мужчинам - в друзьясотрапезники, к женщинам - в мужья-любовники, к детям соседским - в наставники. Мир с вами! Дай вам бог...
Но вот до него дошел страшный слух из Исфахана: окрестное население, поощряемое священниками, уже ломает Звездный храм и растаскивает камень на свои нужды. Зачем им звезды? Обывателю-стяжателю собственный хлев, ограда, дровяной сарай дороже всех звезд, вместе взятых. Его Вселенная - не шире жилого двора с кухней и отхожим местом.
И Омар не выдержал. Как муж, налегке ушедший из дома и вдруг узнавший, что жена сошлась с другим. Он решил напомнить властям о себе. Вопреки своей угрозе никогда им больше не служить. Сколько лет, ума и сил он отдал Звездному храму! Чтобы спасти обсерваторию, он пойдет на унижение.
И взялся Омар за "Наврузнамэ" - свою самую яркую, молодую, весеннюю книгу.
***
Цель все та же: доказать превосходство солнечного календаря над лунным, по которому "сбор налогов приходится на такое время, когда урожай еще не созрел, скот далеко от хлебных полей, и потому люди испытывают мучения". Казалось бы, чего проще: кратко и точно, на трех-четырех страницах, изложить свои соображения.
Но Омар-то знает, с кем имеет дело! Серьезный, дельный разговор, подкрепленный расчетами и выкладками, о выгоде, которую даст новый календарь царскому дому и народу, теперешние власти, при своем-то спесивом, непререкаемом невежестве, просто не поймут. Нет больше Низама аль-Мулька и нет Меликшаха. Даже собственной выгоды они увидеть не могут, где уж им думать о народной пользе?
Вот если б Омар написал, как изготовить волшебную дубину, способную вмиг, одним ударом, уложить десять тысяч вражеских воинов, одним мановением руки обратить чужой город в груду черепков или одним дуновением превратить черепки и битый кирпич в золотые монеты, тогда б они живо ухватились за его книгу.
Но, поскольку чудес нет, угостим их баснями, небылицами. Они страсть как любят и сами они со временем станут всего лишь пустой небылицей.
Ему, честно сказать, и самому осточертели углы и градусы, минуты, секунды, точные числа: давно хотелось отвязаться от их железно-строгих холодных линий, дать себе волю, погрузиться в мир свободного воображения. В мир сказок, красочных легенд, невероятных историй. Уж воображением-то, пылким, молодым и весенним, природа его не обделила. А в четверостишиях всего не скажешь. Они - та же математика.
И Омар щедро, от всей души, снабдил новую книгу фантазией, развлекательными рассказами, тонко перемежая их серьезными рассуждениями. Рассказами, подхваченными на базарах, в харчевнях, в караван-сараях; но большую часть их он выдумал сам. Подчас даже вразрез со своими научными представлениями.
О Золоте
...Говорят, если кормить малого ребенка молоком из золотого кувшина, он начинает хорошо говорить и нравиться сердцу людей, становится мужественным, предохранен от падучей болезни, не пугается во сне, и если ему помазать глаза сурьмой при помощи золотой палочки, глаза его избавлены от куриной слепоты и слезотечения.
Если связать ноги сокола золотой цепочкой, на охоте он будет более храбрым и резвым...
"Едва ли,- думал Омар.- Золотая цепь на ногах - тоже цепь. Уж какая тут храбрость и резвость".
...Я слыхал от одного друга, словам которого доверяю, что в Бухаре была сумасшедшая, которую женщины позвали к себе и стали шутить над ней, играть и смеяться над ее словами. Ее нарядили в шелковое платье, надели на нее золотые украшения, говоря: "Мы выдаем тебя замуж". И когда женщина увидела на себе золото, она вдруг начала произносить вполне разумные речи, так что люди решили, что она вылечилась. Но когда с нее сняли все это, она опять стала сумасшедшей.
"Не знаю, так ли это,- усмехнулся Омар.- Скорее, разумный свихнется, если его всего увешать золотом. Что мы и видим на частых примерах".
Если связать ноги сокола золотой цепочкой, на охоте он будет более храбрым и резвым...
"Едва ли,- думал Омар.- Золотая цепь на ногах - тоже цепь. Уж какая тут храбрость и резвость".
...Я слыхал от одного друга, словам которого доверяю, что в Бухаре была сумасшедшая, которую женщины позвали к себе и стали шутить над ней, играть и смеяться над ее словами. Ее нарядили в шелковое платье, надели на нее золотые украшения, говоря: "Мы выдаем тебя замуж". И когда женщина увидела на себе золото, она вдруг начала произносить вполне разумные речи, так что люди решили, что она вылечилась. Но когда с нее сняли все это, она опять стала сумасшедшей.
"Не знаю, так ли это,- усмехнулся Омар.- Скорее, разумный свихнется, если его всего увешать золотом. Что мы и видим на частых примерах".
О Перстне
Говорят, что однажды царь Ездегерд сел на каменную скамейку дворцового сада и надел на палец бирюзовый перстень. Вдруг прилетела стрела и попала в камень перстня, который разлетелся вдребезги...
Немного времени спустя он умер, и его династия прекратилась.
"Из-за перстней с дорогими камнями да роскошной одежды и прикончил его какой-то разбойник, когда Ездегерд, разбитый арабами, скитался один в окрестностях Мерва".
Немного времени спустя он умер, и его династия прекратилась.
"Из-за перстней с дорогими камнями да роскошной одежды и прикончил его какой-то разбойник, когда Ездегерд, разбитый арабами, скитался один в окрестностях Мерва".
О Ячменных Ростках
Ячмень годен и для еды и для лекарства. Это пища мудрецов и отшельников.
Врачи называют ячменную водку благословенной водой. Она полезна против двадцати четырех известных видов болезней, среди которых: ожог, воспаление легких, лихорадка, тиф, кашель, горячка, сухотка, чахотка, запор, водянка. Она полезна для примочек мошонки, головы, груди, боков, печени, желудка, при переломе костей, подагре, а также против глистов. Ячменное масло уничтожает желтую чесотку, а пшеничное - черную.
Если у кого судороги в ногах, ему нужно поставить ноги в ячменную водку...
Здесь Омар сказал, что думал.
И, поскольку судорог в ногах у него не было, то, закончив эту главу, он пропустил чашу ячменной водки внутрь.
Врачи называют ячменную водку благословенной водой. Она полезна против двадцати четырех известных видов болезней, среди которых: ожог, воспаление легких, лихорадка, тиф, кашель, горячка, сухотка, чахотка, запор, водянка. Она полезна для примочек мошонки, головы, груди, боков, печени, желудка, при переломе костей, подагре, а также против глистов. Ячменное масло уничтожает желтую чесотку, а пшеничное - черную.
Если у кого судороги в ногах, ему нужно поставить ноги в ячменную водку...
Здесь Омар сказал, что думал.
И, поскольку судорог в ногах у него не было, то, закончив эту главу, он пропустил чашу ячменной водки внутрь.
О Мече
...Если посмотреть с умом, то станет ясно, что дела вселенной зависят от страха и надежды, а страх и надежда зависит от меча, так как один человек стремится при помощи железа осуществить свои надежды, а другой человек бежит от железа, и страх является его охранителем.
"Разве не так?.."
"Разве не так?.."
О Пользе Вина
Ученые лекари Гален, Сократ и Гиппократ, Абу-Али ибн Сина... говорили, что для организма людей нет ничего более полезного, чем вино, в особенности виноградное, горькое и процеженное.
Запрет вина - закон, считающийся с тем,
Кем пьется, и когда, и много ли, и с кем
Когда соблюдены все эти оговорки,
Пить - признак мудрости, а не порок совсем.
Мудрому нужно пить так, чтобы вкус его был больше греха, чтобы не мучиться. Упражнением он доводит свою душу до того, что с начала питья до конца от него не происходит никакого зла и грубости ни в словах, ни в поступках, а только добро и веселье. Когда он достиг этой ступени, ему подобает пить вино.
"Ну, что ж. Здесь тоже есть какой-то смысл. И, пожалуй, немалый. В конце концов, во всех делах нужна этика, в питье - тем более". Но сам он теперь стал все чаще воздерживаться от вина. Лучше пить помалу ячменную водку - от нее не так хвораешь.
А казалось бы: южанин, вырос, можно сказать, на винограде. Но перебродивший виноградный сок ему уже противопоказан. И был всегда, если уж честно признаться, противен. Отрава, честно сказать! Нутро от него чернеет, мутнеет кровь. В голове муть, глаза наливаются кровью.
И все же Омар,- неуравновешенный, страстный, человек настроения,- прибегал, случалось, к нему. А к чему же еще? К труду? Благородно, конечно. Но кому нужен его труд?
Покуда не была мне чаша горьких бед поднесена,
И думать я не смел, чтобы хлебнуть когда-нибудь вина,
И хлеб в солонку не макал, пока не подавился
Я сердцем собственным, сожженным дочерна.
Мы пьем не для того, чтобы раздуть веселье,
И не разнузданность себе мы ставим целью,-
Мы от самих себя хотим на миг уйти,
И только потому к хмельному склонны зелью.
...И так далее. Обстоятельно, с глубоким знанием дела, о разных винах, кому какое подходит, какое - нет, как устранить его вред. О солнечном календаре, об обычаях старых царей Ирана. О признаках кладов, о видах мечей. О стреле, о луке, о пере и его свойствах, о породах коней, о соколе и его достоинствах, о свойствах красивого лица.
Язык "Наврузнамэ" - простой, без ухищрений, краткий и точный, всем доступный. Читаешь, не отрываясь, от первой до последней страницы.
***
Но до последней страницы еще далеко! Книга получалась обширной, переполненной красочными примерами. Всю весну и лето Омар трудился над нею.
Вставал на рассвете, слушал пенье дроздов на деревьях. Оно обновляет душу, нежно лаская ее усталые фибры,- словно дочь, которой у тебя никогда не было, говорит с тобой затейливым птичьим языком. И, вздохнув, он садился за рабочий столик. Писал, пока не начинало ломить кисть руки, сводить судорогой пальцы.
Отодвинув перо, долго разминал и растирал руку. Выпивал чарку ячменной водки. Ел раз в день, где-то около трех-четырех часов. Лишь бы не обессилеть.
Еда сама себя варит. Знай, подкладывай дров под котел и в срок, что следует - в котел. Дело нехитрое. Омар отваривал кусок дешевого мяса с костью, затем клал в отвар цельно-очищенную репу, морковь, капусту, или тыкву кусками, или мелко нарезанный лук, иногда - горсть маша, риса, фасоли, сухой лапши. Главное - крепкий мясной отвар. В него хоть опилки сыпь, все равно будет вкусно и сытно. Особенно, если добавить чесноку, бросить стручок-другой красного жгучего перца, побольше разной острой и пряной травы.
Он не привык баловать свою утробу, носиться с ней как со средоточием мира. Наполняется живот - пустеет голова. Не соблюдал постов, строгих часов приема пищи и прочих охранительных мер. Ел, когда хотел и что имелось под рукою,- и желудок, зная свое место, довольствовался тем, что ему давали. Он служил хозяину верой и правдой и никогда не подводил его. Желудок, спору нет, весьма важный орган. Но выше него, слева, потрогай - горячее сердце, а выше сердца - голова.
Конечно, если к тому была возможность, он не отказывал себе. Хотелось кур или жареной рыбы - ел кур и рыбу, хотелось отменного вина - пил его. А уж когда исчезала такая возможность, не роптал, как иные. Терпел, не то чтобы радуясь тому, что есть, но и не терзаясь тем, чего нет. Атараксия!
Потому-то, наверное, и был он всегда здоров. Никто не видел, как он ест. И люди считали, что не ест он с ними потому, что презирает их, что ли. Нет! Он просто стеснялся есть при них. Ведь это все-таки грубый, животный акт.
Его идеал: торжество пытливого разума над сытым брюхом. Пытливый разум - ненасытен, ибо нет предела знанию. Сытое брюхо, как это ни смешно, тоже ненасытно, каким бы жирным оно ни раздувалось,- ибо нет предела его жадности. Но пытливый разум - признак человеческий. Ведь человек - это разум? Прежде всего. Сытое брюхо - признак скорее животный, скотский, и кто служит ему и только ему - угнетает человеческий разум. Следовательно, человеком имеет право именоваться лишь тот, кто служит человеческому призванию: думать.
Калитку Омар держал всегда на запоре. Ночью свеч не зажигал, чтобы не привлечь на огонек кого-нибудь из назойливо любопытных и праздноходящих.
...И вот - последние строки:
"Эта книга окончена хорошей приметой - красивым. лицом, для того, чтобы она была благословенна и для писателя, и для читателя. Окончена с помощью аллаха и благодаря прекрасному его содействию. Господи, оканчивай добром, счастьем и здоровьем".
Он переписал ее своей рукой, отнес переплетчику. С готовой книгой пошел к окружному правителю.
- Поскольку мне запрещено бывать в Исфахане, я не могу ее сам преподнести великой царице. Я слыхал на базаре, ты едешь на днях в стольный город. Не передашь ли "Наврузнамэ" кому следует?
Слава богу, окружной правитель, человек нестарый, не успевший очерстветь и пока еще не боящийся собственной тени, оказался одним из прежних учеников Омара. Обниматься и целоваться с бывшим учителем своим он, конечно, не стал. Но и не накричал на него, не вытолкал взашей. Что уже само по себе удивительно.
- Хорошо, передам,- сказал он сухо.- Коран говорит: "Не гони просителя".
- И на том спасибо!
...И потянулись дни тревожного ожидания. Деньги подходят к концу. Теперь уже не до ячменной водки. Пей ключевую воду. И рис отваривай на пустой воде. И где его взять, рис? Дали б они ему хоть немного за книгу...
Хоть мудрец - не скупец и не копит добра,-
Плохо в мире и мудрому без серебра.
Под оградой фиалка от нищенства никнет,
А богатая роза красна и щедра. - Повесть ваша развлекла царицу и мудрых ее приближенных,- сообщил, вернувшись, окружной правитель.- Она достойна самой высокой награды. Но его светлость визирь Изз аль-Мульк - да поможет аллах ему в делах!- соизволил ее удержать. В счет ваших долгов Сельджукскому государству.
- Каких таких долгов?
- Разве вы забыли, учитель, сколько денег получили за восемнадцать лет на строительство вашего Звездного храма? Из уважения к памяти отца визирь не будет взыскивать с вас весь долг. Он прощает его. Но стоимость "Наврузнамэ", которую определили в пять тысяч динаров, остается в царской казне. Если б вы повинились, упали в ноги царице. Может, она и простила бы вас.
- Я перед нею ни в чем не виноват! Но, если хочет, пусть приедет - мне-то в столицу нельзя. Может, и упаду.
- О боже!- пришел в ужас окружной правитель.
- А если Звездный храм - мое личное достояние, я пущу его на слом и выручу за камень и прочее хоть часть затраченных средств.
- Нет больше Звездного храма! Без вас разломали и растащили.
- Уже?- Омара будто зимней каспийской волной в лицо и грудь хлестнуло. Зачем? Ради чего он хлопочет? Ради блага людей, которые знать не хотят какого-то там Омара Хайяма? Кому прибавили ума его математические трактаты, кого спас от беды самый точный в мире календарь? "Чтобы она была благословенна". Как уж для читателей, бог весть, но для самого писателя книга его благословенной не оказалась. И ни бог ему тут не помог, ни лицо красивое. Пригодились бы эти пять тысяч! У Омара оставался один динар. Всего один динар, хоть и полновесный, золотой.- Н-ну... ладно. Пусть будет так.
...Один динар. Золотой, полновесный. Его можно враз пропить в кабаке. И умереть с голоду. Или прожить на него сколько-то дней. И уж затем умереть.
Ну, что ж. Не я виноват, что вы превратили жизнь в дурацкую потеху,- будем дурачиться! Я принимаю условия игры.
Вина подай, слуга! Нет денег? Заложи
Тюрбан мой в кабаке и мой молельный коврик,-
Не только на словах я враг всей этой лжи.
Разбив у менялы на базаре свой последний динар на дирхемы. Омар направился к харчевне с негласным названием "Увы мне", где собирались писцы-каллиграфы, художники-миниатюристы, певцы, музыканты. Народ озорной, жизнерадостный. Свободное поведение, веселость нрава и полнейшая беззаботность.
Поэтов, достойных уважения, вокруг Омара не было,- панегиристы, придворные стихоплеты, он их не любил. Всякая сошка, едва ухватившись за краешек власти, спешила обзавестись собственным славословом. Даже окружной и городской правители. И даже чуть ли не каждый квартальный староста. Уж так им не терпелось угодить в анналы. И славословь! находились!
Омар любил живописцев. Они изображают сады, луга, цветы, влюбленных. Люди душевные, честные, вольные духом, они, конечно, не прочь гульнуть, зато верны в дружбе, приветливы.
Законопослушный обыватель, так называемый "порядочный человек", трусливо пройдет на базаре мимо сытого верзилы, который избивает голодного ребенка, укравшего лепешку. Пусть мухтасиб разбирается! Художник не станет ждать. Пока суд да дело... Он полезет в драку, даже с риском быть искалеченным. Даже с риском быть затем ославленным, как пьяный забияка.
...Служитель у входа в харчевню, поставленный затем, чтоб охранять ее от внезапного налета блюстителей нравственности, без разговоров пропустил Омара. Хоть и не знал его. Видно, чутьем уловил, что он свой. А может, и знал.
Подвал, битком набитый, встретил поэта, спускавшегося по мокрым каменным ступеням, восторженным ревом:
- О-о-о! Омаррр...
- Сюда, Омар, сюда!
- А, Салих! Как живешь?
- Как мы живем? Спим - стонем, едим - давимся, пьем - захлебываемся. Все спешим. Куда? В рай. Куда же еще.
Омару тотчас же поднесли большую чашу вина.
- Нет, спасибо. Я лучше - ячменной водки.
С чаркой водки он прошел в дальний угол, влез на помост, уселся один в стороне от всех.
Он неприветлив и скуп на слова не потому, что застенчив, косноязычен, он просто боится выболтать на воздух то, что хочет сказать в своих книгах. Воздух уносит слова, бумага их держит.
Они же ждут от него каких-то оглушительных изречений. И глядят, как на диво какое-то. Будто удивляются, почему у него на голове нет золотых рогов.
Нет, Омар не сыплет стихами на ходу, направо и налево, к месту и не к месту. Он пишет и читает их тогда, когда они нестерпимо жгут изнутри: не напишешь - отравят кровь, не произнесешь - сердце разорвут.
...Подвал гудел от разговоров. Тут безбожно, как и водится в этих местах, где каждый толкует о своем, мешая в кучу выдумку и правду, верное и ложное, злое и доброе, со смехом бранили все на свете. Хочешь - соглашайся, не хочешь - нет. Никто не станет вдалбливать свои убеждения в твою голову кулаком или дубиной -
***
- Если судить по "Ригведе"...
- Я ей, дуре, говорю...
- То...
- Почему не приготовила поесть?
***
- Лучше уж ничему на свете не верить, это никому не вредит,- чем с упрямой скотской тупостью исповедовать ту или иную изуверскую блажь.
***
...Не спеша пропуская одну за другой чарку целительной ячменной водки и заедая ее сочной редькой, посыпанной солью, Омар, усмехаясь, слушая шумный разговор, то перекидывавшийся от одной кучки пьянчуг к другой, то распадавшийся на множество отдельных узких бесед. Хаос.
***
- Ничтожный век рождает ничтожных людей с ничтожными страстями. Такие же, как Омар,- они словно с другой планеты.
***
К Омару подсел какой-то человек.
- Правда, что ты Омар Хайям?
- Нет, что ты? Господь с тобою. Однофамилец. Проходу мне из-за этого нет. Тот давно уже спился и умер. Я с ним встречался, мир его праху. Замечательный был поэт.
Запрет вина - закон, считающийся с тем,
Кем пьется, и когда, и много ли, и с кем
Когда соблюдены все эти оговорки,
Пить - признак мудрости, а не порок совсем.
Мудрому нужно пить так, чтобы вкус его был больше греха, чтобы не мучиться. Упражнением он доводит свою душу до того, что с начала питья до конца от него не происходит никакого зла и грубости ни в словах, ни в поступках, а только добро и веселье. Когда он достиг этой ступени, ему подобает пить вино.
"Ну, что ж. Здесь тоже есть какой-то смысл. И, пожалуй, немалый. В конце концов, во всех делах нужна этика, в питье - тем более". Но сам он теперь стал все чаще воздерживаться от вина. Лучше пить помалу ячменную водку - от нее не так хвораешь.
А казалось бы: южанин, вырос, можно сказать, на винограде. Но перебродивший виноградный сок ему уже противопоказан. И был всегда, если уж честно признаться, противен. Отрава, честно сказать! Нутро от него чернеет, мутнеет кровь. В голове муть, глаза наливаются кровью.
И все же Омар,- неуравновешенный, страстный, человек настроения,- прибегал, случалось, к нему. А к чему же еще? К труду? Благородно, конечно. Но кому нужен его труд?
Покуда не была мне чаша горьких бед поднесена,
И думать я не смел, чтобы хлебнуть когда-нибудь вина,
И хлеб в солонку не макал, пока не подавился
Я сердцем собственным, сожженным дочерна.
Мы пьем не для того, чтобы раздуть веселье,
И не разнузданность себе мы ставим целью,-
Мы от самих себя хотим на миг уйти,
И только потому к хмельному склонны зелью.
...И так далее. Обстоятельно, с глубоким знанием дела, о разных винах, кому какое подходит, какое - нет, как устранить его вред. О солнечном календаре, об обычаях старых царей Ирана. О признаках кладов, о видах мечей. О стреле, о луке, о пере и его свойствах, о породах коней, о соколе и его достоинствах, о свойствах красивого лица.
Язык "Наврузнамэ" - простой, без ухищрений, краткий и точный, всем доступный. Читаешь, не отрываясь, от первой до последней страницы.
***
Но до последней страницы еще далеко! Книга получалась обширной, переполненной красочными примерами. Всю весну и лето Омар трудился над нею.
Вставал на рассвете, слушал пенье дроздов на деревьях. Оно обновляет душу, нежно лаская ее усталые фибры,- словно дочь, которой у тебя никогда не было, говорит с тобой затейливым птичьим языком. И, вздохнув, он садился за рабочий столик. Писал, пока не начинало ломить кисть руки, сводить судорогой пальцы.
Отодвинув перо, долго разминал и растирал руку. Выпивал чарку ячменной водки. Ел раз в день, где-то около трех-четырех часов. Лишь бы не обессилеть.
Еда сама себя варит. Знай, подкладывай дров под котел и в срок, что следует - в котел. Дело нехитрое. Омар отваривал кусок дешевого мяса с костью, затем клал в отвар цельно-очищенную репу, морковь, капусту, или тыкву кусками, или мелко нарезанный лук, иногда - горсть маша, риса, фасоли, сухой лапши. Главное - крепкий мясной отвар. В него хоть опилки сыпь, все равно будет вкусно и сытно. Особенно, если добавить чесноку, бросить стручок-другой красного жгучего перца, побольше разной острой и пряной травы.
Он не привык баловать свою утробу, носиться с ней как со средоточием мира. Наполняется живот - пустеет голова. Не соблюдал постов, строгих часов приема пищи и прочих охранительных мер. Ел, когда хотел и что имелось под рукою,- и желудок, зная свое место, довольствовался тем, что ему давали. Он служил хозяину верой и правдой и никогда не подводил его. Желудок, спору нет, весьма важный орган. Но выше него, слева, потрогай - горячее сердце, а выше сердца - голова.
Конечно, если к тому была возможность, он не отказывал себе. Хотелось кур или жареной рыбы - ел кур и рыбу, хотелось отменного вина - пил его. А уж когда исчезала такая возможность, не роптал, как иные. Терпел, не то чтобы радуясь тому, что есть, но и не терзаясь тем, чего нет. Атараксия!
Потому-то, наверное, и был он всегда здоров. Никто не видел, как он ест. И люди считали, что не ест он с ними потому, что презирает их, что ли. Нет! Он просто стеснялся есть при них. Ведь это все-таки грубый, животный акт.
Его идеал: торжество пытливого разума над сытым брюхом. Пытливый разум - ненасытен, ибо нет предела знанию. Сытое брюхо, как это ни смешно, тоже ненасытно, каким бы жирным оно ни раздувалось,- ибо нет предела его жадности. Но пытливый разум - признак человеческий. Ведь человек - это разум? Прежде всего. Сытое брюхо - признак скорее животный, скотский, и кто служит ему и только ему - угнетает человеческий разум. Следовательно, человеком имеет право именоваться лишь тот, кто служит человеческому призванию: думать.
Калитку Омар держал всегда на запоре. Ночью свеч не зажигал, чтобы не привлечь на огонек кого-нибудь из назойливо любопытных и праздноходящих.
...И вот - последние строки:
"Эта книга окончена хорошей приметой - красивым. лицом, для того, чтобы она была благословенна и для писателя, и для читателя. Окончена с помощью аллаха и благодаря прекрасному его содействию. Господи, оканчивай добром, счастьем и здоровьем".
Он переписал ее своей рукой, отнес переплетчику. С готовой книгой пошел к окружному правителю.
- Поскольку мне запрещено бывать в Исфахане, я не могу ее сам преподнести великой царице. Я слыхал на базаре, ты едешь на днях в стольный город. Не передашь ли "Наврузнамэ" кому следует?
Слава богу, окружной правитель, человек нестарый, не успевший очерстветь и пока еще не боящийся собственной тени, оказался одним из прежних учеников Омара. Обниматься и целоваться с бывшим учителем своим он, конечно, не стал. Но и не накричал на него, не вытолкал взашей. Что уже само по себе удивительно.
- Хорошо, передам,- сказал он сухо.- Коран говорит: "Не гони просителя".
- И на том спасибо!
...И потянулись дни тревожного ожидания. Деньги подходят к концу. Теперь уже не до ячменной водки. Пей ключевую воду. И рис отваривай на пустой воде. И где его взять, рис? Дали б они ему хоть немного за книгу...
Хоть мудрец - не скупец и не копит добра,-
Плохо в мире и мудрому без серебра.
Под оградой фиалка от нищенства никнет,
А богатая роза красна и щедра. - Повесть ваша развлекла царицу и мудрых ее приближенных,- сообщил, вернувшись, окружной правитель.- Она достойна самой высокой награды. Но его светлость визирь Изз аль-Мульк - да поможет аллах ему в делах!- соизволил ее удержать. В счет ваших долгов Сельджукскому государству.
- Каких таких долгов?
- Разве вы забыли, учитель, сколько денег получили за восемнадцать лет на строительство вашего Звездного храма? Из уважения к памяти отца визирь не будет взыскивать с вас весь долг. Он прощает его. Но стоимость "Наврузнамэ", которую определили в пять тысяч динаров, остается в царской казне. Если б вы повинились, упали в ноги царице. Может, она и простила бы вас.
- Я перед нею ни в чем не виноват! Но, если хочет, пусть приедет - мне-то в столицу нельзя. Может, и упаду.
- О боже!- пришел в ужас окружной правитель.
- А если Звездный храм - мое личное достояние, я пущу его на слом и выручу за камень и прочее хоть часть затраченных средств.
- Нет больше Звездного храма! Без вас разломали и растащили.
- Уже?- Омара будто зимней каспийской волной в лицо и грудь хлестнуло. Зачем? Ради чего он хлопочет? Ради блага людей, которые знать не хотят какого-то там Омара Хайяма? Кому прибавили ума его математические трактаты, кого спас от беды самый точный в мире календарь? "Чтобы она была благословенна". Как уж для читателей, бог весть, но для самого писателя книга его благословенной не оказалась. И ни бог ему тут не помог, ни лицо красивое. Пригодились бы эти пять тысяч! У Омара оставался один динар. Всего один динар, хоть и полновесный, золотой.- Н-ну... ладно. Пусть будет так.
...Один динар. Золотой, полновесный. Его можно враз пропить в кабаке. И умереть с голоду. Или прожить на него сколько-то дней. И уж затем умереть.
Ну, что ж. Не я виноват, что вы превратили жизнь в дурацкую потеху,- будем дурачиться! Я принимаю условия игры.
Вина подай, слуга! Нет денег? Заложи
Тюрбан мой в кабаке и мой молельный коврик,-
Не только на словах я враг всей этой лжи.
Разбив у менялы на базаре свой последний динар на дирхемы. Омар направился к харчевне с негласным названием "Увы мне", где собирались писцы-каллиграфы, художники-миниатюристы, певцы, музыканты. Народ озорной, жизнерадостный. Свободное поведение, веселость нрава и полнейшая беззаботность.
Поэтов, достойных уважения, вокруг Омара не было,- панегиристы, придворные стихоплеты, он их не любил. Всякая сошка, едва ухватившись за краешек власти, спешила обзавестись собственным славословом. Даже окружной и городской правители. И даже чуть ли не каждый квартальный староста. Уж так им не терпелось угодить в анналы. И славословь! находились!
Омар любил живописцев. Они изображают сады, луга, цветы, влюбленных. Люди душевные, честные, вольные духом, они, конечно, не прочь гульнуть, зато верны в дружбе, приветливы.
Законопослушный обыватель, так называемый "порядочный человек", трусливо пройдет на базаре мимо сытого верзилы, который избивает голодного ребенка, укравшего лепешку. Пусть мухтасиб разбирается! Художник не станет ждать. Пока суд да дело... Он полезет в драку, даже с риском быть искалеченным. Даже с риском быть затем ославленным, как пьяный забияка.
...Служитель у входа в харчевню, поставленный затем, чтоб охранять ее от внезапного налета блюстителей нравственности, без разговоров пропустил Омара. Хоть и не знал его. Видно, чутьем уловил, что он свой. А может, и знал.
Подвал, битком набитый, встретил поэта, спускавшегося по мокрым каменным ступеням, восторженным ревом:
- О-о-о! Омаррр...
- Сюда, Омар, сюда!
- А, Салих! Как живешь?
- Как мы живем? Спим - стонем, едим - давимся, пьем - захлебываемся. Все спешим. Куда? В рай. Куда же еще.
Омару тотчас же поднесли большую чашу вина.
- Нет, спасибо. Я лучше - ячменной водки.
С чаркой водки он прошел в дальний угол, влез на помост, уселся один в стороне от всех.
Он неприветлив и скуп на слова не потому, что застенчив, косноязычен, он просто боится выболтать на воздух то, что хочет сказать в своих книгах. Воздух уносит слова, бумага их держит.
Они же ждут от него каких-то оглушительных изречений. И глядят, как на диво какое-то. Будто удивляются, почему у него на голове нет золотых рогов.
Нет, Омар не сыплет стихами на ходу, направо и налево, к месту и не к месту. Он пишет и читает их тогда, когда они нестерпимо жгут изнутри: не напишешь - отравят кровь, не произнесешь - сердце разорвут.
...Подвал гудел от разговоров. Тут безбожно, как и водится в этих местах, где каждый толкует о своем, мешая в кучу выдумку и правду, верное и ложное, злое и доброе, со смехом бранили все на свете. Хочешь - соглашайся, не хочешь - нет. Никто не станет вдалбливать свои убеждения в твою голову кулаком или дубиной -
***
- Если судить по "Ригведе"...
- Я ей, дуре, говорю...
- То...
- Почему не приготовила поесть?
***
- Лучше уж ничему на свете не верить, это никому не вредит,- чем с упрямой скотской тупостью исповедовать ту или иную изуверскую блажь.
***
...Не спеша пропуская одну за другой чарку целительной ячменной водки и заедая ее сочной редькой, посыпанной солью, Омар, усмехаясь, слушая шумный разговор, то перекидывавшийся от одной кучки пьянчуг к другой, то распадавшийся на множество отдельных узких бесед. Хаос.
***
- Ничтожный век рождает ничтожных людей с ничтожными страстями. Такие же, как Омар,- они словно с другой планеты.
***
К Омару подсел какой-то человек.
- Правда, что ты Омар Хайям?
- Нет, что ты? Господь с тобою. Однофамилец. Проходу мне из-за этого нет. Тот давно уже спился и умер. Я с ним встречался, мир его праху. Замечательный был поэт.