Страница:
- Разве султан не вышел - и не вернулся в блеске славы? - сказал Омар невозмутимо.
- Да, но как ты сумел это предсказать? Я сколько ночей не спал, заново высчитал градусы и минуты Стрельца, ничего не упустил, проверил все звездные таблицы и астрологические сочинения. Расположение звезд до сих пор отрицательно! Может быть, я чего-то не знаю? Объясни, ради аллаха, как ты рассчитал "выход"?
- Никак,- зевнул Омар. Он тоже плохо спал в эту ночь, был у Экдес.- Я ничего не рассчитывал, сказал, что в голову взбрело. Звездам, друг мой, нет дела до нашей земной суеты. Солнце всходит не оттого, что кричит петух. Нужно султану побить хакана - пусть идет и бьет. Чего выжидать? Я знал, будет одно из двух - либо это войско победит, а то будет разбито либо это будет разбито, а то победит. Будет разбито то войско - ну, и слава богу, это - с меня некому будет спросить.
У Музафара - ум за разум: все его астрологические представления вмиг улетучились из головы.
Кто-то подслушал их разговор,- скорее всего Газали,- и донес о нем султану. "Вот как он играет судьбою царей!" - возмутился Меликшах. И Омар не получил обещанной награды. Султан перестал его замечать. И заодно - выплачивать жалование. Но у Омара оставались деньги с прошлых лет, да и визирь, довольный исходом дела, выдал ему из своей казны десять тысяч динаров.
Так что работы в Звездном храме продолжались.
***
Умерла мать.
Мир ее праху! Отбушевала. Отмаялась. Он всю жизнь не ладил с нею. Никак и ничем не мог он ей угодить.
И только теперь до него дошло, что он, сам не ахти какой мягкий, одаренностью своей обязан ей - никому другому, а именно ей, ее бурному нраву. У женщин смирных, тупо-спокойных не бывает способных детей.
Спасибо, мать.
***
Туркан-Хатун до того огорчилась из-за неудачи брата, хакана Ахмеда, что несколько дней, вернее - ночей, не подпускала султана к себе. Собственно, Туркан-Хатун - это скорее титул, "мать-царица тюрков", зовут-то ее - Зохре.
- Или ты хотела, чтобы твой родич побил меня? - рассердился Меликшах.
- Нет.
Лоб упрямо опущен, озирается из-под него, как волчица. Волчица и есть. Степная. Пригожая, молодая, с красивой родинкой на лбу,- поймал он однажды такую на охоте. Так ему приглянулась, что он, глупый, вздумал погладить ее - и отскочил с окровавленной ладонью.
Ту он убил. А эту? Ничем, ни злом, ни добром не проймешь, когда стих на нее найдет. А находит он часто. Но - хороша, чертовка!
К буйной алтайской крови Зохре примешалась коварно-покорная бухарская кровь, и удачная эта примесь сгладила ей скулы, выпрямила нос, смягчила жесткий разрез яростночерных глаз, выбелила кожу. Только губы резко очерчены, чуть оттопырены, всегда полураскрыты, как у многих тюрчанок. Все же, оставаясь тюрчанкой, она по облику уже не та, какой была, скажем, ее бабка. Сопоставь ее с хозяйкой юрты откуда-нибудь с верховьев Улуг-Хема, сразу увидишь разницу. И в язык уроженки Мавераннахра примешалось столько таджикских и арабских слов, что та с трудом поняла бы эту.
- Я хочу, чтобы ты не трогал его!
- Пусть не бунтует...
Ну, после обычных в таких случаях жалостных слез, охов и всхлипываний состоялось примирение. Оно было столь горячим, что царица сразу же затяжелела. И сказала она, когда об этом узнала, великому султану Меликшаху:
- Рожу тебе сына - сделаешь его своим наследником? И, в положенный срок, родила она ему сына. И дали ему имя Мухмуд.
И султан Меликшах хотел объявить его наследником своей царской власти.
Но тут взбунтовался визирь:
- Никогда!
Хватит с нас этих ягма, карлуков, чигилей. И без того от них проходу нет во дворце. Сядет на престол нашей державы чужак - она уплывет из наших рук. Заречные тюрки народ неуемный и наглый, не успеешь мигнуть, как залезут на шею. Наследником должен быть Баркъярук, чистокровный сельджук...
Не знал Низам, что этими словами вынес себе смертный приговор.
Не знал он и того, что между Ираном и Заречьем в ночной темноте замелькали туда и сюда тайные гонцы. И того, что иные из них, добравшись до Рея, сворачивали под Казвин, к Орлиному гнезду.
А мог бы узнать. Если б так же прилежно, как прежде, выслушивал своих осведомителей. Но он перестал их слушать. Ибо султан охладел к великому визирю.
Омару Хайяму, положим, все равно, замечает его султан, не замечает. Бог с ним, с царем и его поистине царским непостоянством. У Омара - звезды. А для Низама аль-Мулька немилость владыки горе. Придворный! У него надломилось что-то внутри. Руки упали. Он сразу и заметно постарел, ослаб, утратил обычную зоркость.
- Султан-то наш... недалек,- сказал он Омару невесело.- Подвергает опале человека, который один из всех по-настоящему верен ему. И не видит, бедный, что рубит сук, на коем сидит. Мне его жаль. Похоже, намерен сослать меня в Тус. Пусть! Хоть отдохну на старости лет.
Но в Тус ему не хотелось. Старый визирь боялся за судьбу государства. Оно погибнет без него!
***
Однако и в царском дворце торчать у всех на виду ему опротивело. И у себя во дворце не сиделось. Говорят, опешившая утка начинает нырять не головой, а задом. Визирь приютился в Звездном храме. Здесь часами вдвоем с Омаром они охотились за звездами.
- Я жизнь испортил себе, увлекшись государственными делами! Из меня получился бы неплохой ученый, а?
- Тогда б ты и вовсе погубил свою драгоценную жизнь.
Газали им уже не мешал, визирь отправил его в Багдад, в медресе "Низамие".
"...Из Малого пса. Та, что на шее, то есть Привязь. Знак Зодиака - третий. 9 градусов 26 минут долготы, 14 градусов 00 минут широты. Величина - четвертая. Действие - благоприятное.
Из Корабля Арго. Последняя из двух на заднем весле, то есть Сухейль..."
Иногда, когда им надоедало высчитывать градусы и минуты, они укрывались в доме Хушанга, выпивали по чаше-другой вина, играли в шахматы, вели спокойную беседу об атомах, звездах, о древних греках.
Низам - высокомерно:
- О древних судить не могу. Но те, что живут сейчас, по-моему, самый бестолковый народ на земле.
- Ну! Народ не может быть бестолковым. Сбитым с толку - пожалуй. Христианство сбило их с толку. Как и нас - чужое вероучение.
Визирь - с неизжитой за века - древней арийской спесью:
- Греки, евреи, армяне, цыгане и еще всякие там апказы-капказы - все они для меня на одно лицо. Я их не различаю.
Омар стиснул зубы. Вот уж такие речи ему не по нутру. Ибо в сердце его навсегда оставили след и цыганка Голе-Мохтар, и еврей Давид, сын Мизрохов, и тюрк Абу-Тахир Алак, и таджик Али Джафар, и рус Светозар - и оно осталось открытым для всех.
Конечно, персы - великий народ, кто спорит? Древний народ, одаренный и мудрый. Несмотря на все страшные испытания, сохранились сами, сохранили родную землю и родной язык, один из прекраснейших на свете. Но ведь это можно сказать почти о любом другом народе!
...Вот когда пригодилась книга, которую Омар купил в Самарканде у Светозара. Омар читал визирю Эпикура, пересказывая "Атараксию" как можно проще и понятнее.
Человек всегда стремится к счастью. К высшему благу. Одни видят его в одном, другие - в другом, третьи - в третьем. В чем же оно состоит, истинное счастье, как отделить полезное от вредного? Как избежать страданий и разумно распорядиться жизнью?
Обратимся к этике. Этика, согласно Эпикуру, учение о выборе и отказе. Высшее благо как этическую цель, следует отличать от прикладных житейских благ.
Чувство! Вот высшее мерило морали. Ведь всякое благо и зло - в ощущениях, верно? И начало счастливой жизни есть удовольствие, оно первое и прирожденное благо.
"Приятное - враг полезному",- слышим неоднократно.
Не возводите глупость в закон железный!
Знайте, полезно лишь то, что приятно,
А то, что приятно - уж, конечно, полезно... Однако по Эпикуру, "нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно, справедливо". Человек, имеющий все жизненные блага, тем не менее часто бывает несчастен.
- Как я,- вздохнул визирь.
Порок заключается в самом сосуде, то есть в душе человека, загрязненной страхами и низкими страстями.
- Христиане толкуют о том же! И наши суфии-аскеты.
- Они исказили Эпикурово учение. У них - все для бога, у Эпикура - для человека. Нужно очистить сердце от всего, что мешает спокойно жить. Обретает покой, достигает чистого удовольствия душа, освобожденная от вредных заблуждений.
Одно из вреднейших заблуждений - страх смерти. Ибо он, этот страх, и есть родитель всех религий и суеверий. Но смерть к тому, кто жив, не имеет никакого отношения! Она - с мертвыми, смерть - всего лишь распыление атомов, ранее скрепленных в едином теле.
Боги? Они, как и мы,- сочетание атомов, они блаженны и вечны, живут где-то в межмировых пространствах, их не касаются наши горести, печали, гнев и желания. Нет Ахеронта, нет загробного воздаяния...
- Скажите! - рассмеялся Омар.- Я, оказывается, всю жизнь, сам того не зная, был завзятым эпикурейцем.
Высшее благо - независимость, свобода духа, достигаемые скромностью и самоограничением.
Будь скромен! Довольствуйся тем, что есть. Для малого нет бедности. Проживи незаметно, в мудрых беседах в кругу друзей, вдалеке от внешних треволнений.
Превыше всего - свободный полет ума, возможность мыслить отвлеченно, постигать беспредельное пространство. Философия - здоровье души. Мудрый живет как бог среди людей. Человека следует ценить не за богатство и знатность, а за ум, красоту и силу.
Дружба? Человек, не мешай другому человеку жить по его усмотрению, и ты ему - лучший друг.
Общество? Оно должно быть мирной совокупностью отдельных, независимых друг от друга, свободных людей, договорившихся не причинять друг другу вреда...
- Вот! - воскликнул Омар. - Тут все, что нужно человеку. Я верю: настанет время, когда люди, устав от пророков, от которых нет и не будет проку, возьмут на вооружение Эпикурову этику. Уже все придумано,- зачем еще что-то иное придумывать?
- Ты, братец, не знаешь людей. В какую пещеру забьешься, спасаясь от них с их оголтелой жадностью? Они не отстанут. Попробуй, договорись с такими! Возьмем Библию. Уже наши отдаленные предки лгут, крадут, убивают друг друга. Удивительно, а? Змеи одной породы, и те не жалят себе подобных.
- Не знаю, не знаю! - Омар сокрушенно разводит руками.- Я ничего не знаю...- Что он может еще сказать? Все как будто верно. Но от этих речей визиря мутится в голове. Хочется бросить все и впрямь укрыться в пещере.
***
Осень. Солнце вновь переместилось в созвездие Скорпиона. Крестьяне рады, вместе с ними рад и визирь: урожай в этом году на редкость хороший. Ибо никто не мешал селянину спокойно работать, было вдоволь воды в каналах. Действует новый календарь. Много лет не случалось в нашей стране, истерзанной смутами, такого благополучия.
Ликуй, древний народ! Воздай, обливаясь слезами умиления, хвалу золотому солнцу. Но помни: где-то возле него, укрывшись в ясных лучах, зловеще глазеет на землю кровавый Антарес - Сердце Скорпиона.
- Милый! - Они ночевали с Экдес на главной башне Звездного храма,- с весны до зимы Омар не терпел иной крыши над головой, чем звездное небо.- Погадал бы ты мне по звездам, а?
- С чего это вдруг?- буркнул Омар. Чертовщины, земной и небесной, он тоже терпеть не мог.
- Ну, так. Чтобы знать, что сулит мне судьба. Ты всем гадаешь. Можешь хоть раз мне услужить? Я никогда ничего у тебя не прошу.
Это правда. Ничего не просит. Ни колец золотых, ни монет, ни платьев парчовых. Что он даст по своему усмотрению, тем и довольна.
***
Омару - 44.
Гесиод написал "Теогонию" 1800 лет назад. "Книгу исцеления" Абу-Али ибн Сины по приказу халифа публично сожгут в Багдаде через семь, без двух лет, десятилетий. Поэт Имад ад-дня Насими будет зверски замучен, как еретик, через 325 лет в Халебе.
Джордано Бруно погибнет в огне через 508 лет.
***
- Хорошо, услужу,- ответил Омар, пристыженный. Прав султан: черств Омар,- сказал ему как-то на днях.- Какой у тебя гороскоп?
- Кто мне, бедной, мог его составить? У нас тут звездочетов сроду не водилось.
- Знаешь год, месяц и день рождения?.
- Знаю. Мать говорила.- Она назвала точную дату.- Старею, мой изумрудноглазый! Мне уже тридцать два.
- Разве трудно поверить. Сколько лет мы уже вместе?
- Семнадцать.
- Ого! Я не заметил как они пролетели. Как во сне. В сказочном сне. Но вот что необыкновенно: за семнадцать лет мы ни разу с тобою не повздорили! Ни разу.
- А зачем? - удивилась Экдес.- Нам вдвоем отрадно и спокойно. Ведь сорятся с теми, кто надоел? А мы друг другу надоесть не можем. Возьми, родной, свои гадальные книги, посмотри, под какой звездой я родилась.
Омар усмехнулся. "Гадальные книги". Наверное, он для нее - что-то вроде алтайского шамана, который верхом на бубне летает в потусторонний мир.
Что ж, посмотрим.
- Достань из ниши светильник, подай вон те тетради. - Он взял карандаш, чистый лист, перелистал таблицы, сделал расчет - и свистнул.
Экая нелепость!
Дурацкое совпадение. Хоть он и не верит в гадание по звездам, ему сделалось не по себе: будто уксуса хлебнул случайно вместо вина.
Выходила - Алголь. Ведьма. Голова Медузы Горгоны, которую Зевс вознес вместе с Персеем и Андромедой на небо. Страшный взгляд ее даже мертвых глаз обращает все живое в камень...
- Что, плохо? - обеспокоилась Экдес. Омар - в замешательстве:
- Нет! Выходит... Сунбуль из созвездия Девы. Знак девичьей чистоты и невинности. Экдес - простодушно:
- Это я-то? - И рассмеялась - совсем не греховно, скорее по-детски.
Он подхватил ее смех:
- Действие ее - вполне благоприятное!
- А вот мы сейчас проверим...
Сторож Звездного храма, находясь далеко внизу, под башней, шептал, озираясь, заклинания и молитвенно проводил руками по лицу: стоны, смех, приглушенный визг, что за бесовская свадьба там, наверху? Не зря, видать, вчера заезжий шейх говорил: "Звездный храм - прибежище гулей, и правоверному служить при нем не следует". Но жить-то надо! И если Звездный храм угоден даже визирю, то ему, червяку, и вовсе не пристало сомневаться в нем.
...По черно-синему лазуриту ночного неба, усеянному крупными точками золотистого колчедана, скользнула яркая капля падающей звезды.
- Милый, правда, что когда падает звезда, это знакто-то умер?
- Как будто.
- А появляются... новые звезды?
- Вроде.
- Может, кто умер, превращается в звезду?
- Все может быть.
- Я бы хотела после смерти превратиться в звезду. Ты каждую ночь смотришь туда, в эту даль,- она провела по звездам рукой,- ты бы каждую ночь видел меня, а я - тебя. И мы всегда были бы как будто вместе, а? Она заплакала.
- Что ты, что ты? - Он нежно погладил ее по спине.- Что за блажь? Я скорее могу... стать звездой. Гораздо старше. '
- Ну! Ты человек железный. Ты долго будешь жить. А я... чего-то боюсь.
- Ничего не бойся! Ты и без того уже звезда. Самая яркая, какую я знаю.
***
На следующий день, устав от хлопот по Звездному храму (не мудрено, с утра по сотням ступеней - снизу вверх, сверху вниз), визирь и Омар, как у них повелось, зашли к старику Хушангу похлебать горячего жидкого варева с бараниной, рисом и морковью. Осенью это хорошо.
После еды прилегли было немного вздремнуть, но вдруг Омар, нащупав что-то за пазухой, спохватился:
- Э! Приказал Кириаку-греку начать угломер для созвездия Рыб, а расчеты отдать забыл. Что это со мною? Плохо спал нынче ночью.- Он поискал Экдес сердитыми глазами, но она куда-то девалась.- Пригрозил наказанием, если тотчас не начнет, а расчеты - унес.- Омар вынул тетрадь.- Он же, бедный, постеснялся напомнить...
- Отдай, пусть отнесет,- сонно кивнул визирь на Хушанга.
- Нет, нужно все самому объяснить.
- Пусть позовет его сюда.
- Все на месте нужно показать! - Раздражен Омар: визирь мешает ему работать.
- Иди,- зевнул визирь.- Я тем временем посплю.
Где же Экдес? И визиревых слуг-телохранителей почему-то нет. Должно быть, сам их отослал - чтобы побыть одному в кругу друзей.
Омар - старику Хушангу:
- Не вздумай его беспокоить!
- Ни боже мой.
- Приглядывай.
- Пригляжу.
- Помни: головой за него отвечаешь.
Хушанг - с собачьей преданностью в глазах:
- Еще бы! Чем же еще, если не головой...
Приятен Омару этот старик. Добр, приветлив. Главное - честен, неподкупен, как отшельник-аскет. Экдес, конечно, в него.
Неподалеку от дома, у дороги, сидел на корточках, бесмысленно бормоча и раскачиваясь, дряхлый дервиш. Мгновенный острый взгляд рассек звездочета наискось. Но Омар прошел, не взглянув на монаха. Много их бродит по Востоку. Взойдя на бугор, математик забыл о визире. Дворцовые дрязги, султаны, визири, телохранители - все это его не касалось. Пусть они делают свое дело, он делает свое.
- Подожди здесь, внизу,- сказал он греку Кириаку.- Я поднимусь наверх, нужно кое-что проверить.
На башне он застал бухарца Амида Камали. Новый "эмир поэтов". Умеет славословить, чтит коран и не задает вопросов богу. В юности думал Омар: главное для поэта - ум, одаренность. Теперь он видит, они совсем ни к чему. Оказалось, можно, даже ничего не понимая в секретах стихосложения, считаться поэтом и, более того, носить звание "эмира поэтов". И сколько таких кормится возле словесности! Прихлебатели.
Низами Арузи Самарканди, перечисляя в своих "Четырех беседах" поэтов, "увековечивших" имена царей из рода сельджукидов, назовет, средь прочих, после Бурхани и нашего Амида Камали.
И это все, что останется от него на земле...
- Тебе чего тут надо?
"Эмир поэтов" - подобострастно:
- Любопытствую!
- Что ж. Это не грех. Но смотри, не помри, обжегшись о звезды! А то один здесь тоже все любопытствовал... твой предшественник, мир его праху.
- Господь, сохрани и помилуй! Я без злого умысла.
- И хорошо! Не мешай.
Омар определил высоту солнца, сделал нужную запись. Так, подумаем. Надо проверить. В сотый раз! Опустив голову и заложив руки за спину, он, как узник в тюремной башне, стал не спеша расхаживать по круглой площадке, где провел эту ночь с Экдес.
Рыба, Рыба. Южная Рыба. Южная Рыба, яркая глыба...
Хе! Получается что-то вроде стихов.
Омар, задумчиво усмехаясь, начал даже насвистывать. Это помогало рассуждать. Пальцы рук, спрятанных за спиной, зашевелились, по давней привычке, неторопливо сгибаясь и разгибаясь.
"Эмир поэтов" сперва удивленно, затем уже подозрительно следит за движениями этих длинных крепких пальцев. Их кончики нерешительно вздрагивают, отражая какие-то колебания в уме хозяина, осторожно что-то нащупывают, с сомнением выпрямляются,- нет, не нашли - и вдруг быстро-быстро пересчитывают лишь им известное, и вот уже два, указательный, средний, дальше: безымянный и мизинец резко сгибаются, поймав, наконец, то, за чем охотились. И снова, уже уверенно, пересчитывают добычу.
И тут осенила Амида страшная догадка...
***
Сколько градусов широты? Изволь. Двадцать три, а где минуты - ноль.
Под ногою что-то блеснуло. Наклонился Омар, взял. Золотая сережка с крохотной каплей рубина. Из той пары, которую он на днях преподнес с поцелуем Экдес. Потеряла ночью.
И вдруг эта красная капля, казалось, кровью Экдес прожгла ему грудь, уже час как нывшую от неясной тревоги, и упала прямо в сердце, захолодевшее, точно твердый плод на осеннем ветру.
Минуты, градусы... Будьте вы прокляты! Если в давильне на маслобойке выжать мой мозг, что останется от него? Углы, минуты, градусы? Созвездия? К черту! Кому и зачем это нужно? Он почувствовал внезапную, остервенелую ненависть к Звездному храму. Наполнить бы доверху глупую башню каспийской нефтью - и поджечь! Зачем я здесь, почему я здесь? Сегодня же возьму Экдес и уеду с ней в Баге-Санг...
Экдес! Он стиснул серьгу в кулаке. Вот так она и приходит, беда. Когда ее не ждешь. Когда и думать о ней забыл. Когда на разум как бы находит затмение от треклятой повседневной суеты. И деньги так теряешь, и нужные бумаги.
И потом, хоть башкой о камень грохнись, ты не в силах понять, где и как их мог оставить.
Экдес! Он ринулся вниз и замер, увидев ее.
Далеко-далеко внизу. В самом конце дуги солнечного секстанта. На другой планете. Между ними день длиною в пятьдесят тысяч лет. Она, шатаясь села на ступень, уронила голову на колени, подняла с великим трудом, как большую бронзовую гирю, и Омар услыхал ее надрывистый, из последних сил, журавлиный крик:
- Скорей!
Она не могла подняться к нему.
Омар, дурной и потерянный, будто накурившийся хашишу, сквозь всю вселенную, опаленный звездами, спустился к ней по дуге секстанта.
- Омар... он отравил меня.
Кровь разом отхлынула от головы куда-то к ногам, и на миг в холодные уши Омара ворвался жуткий, утробно-дикий беззвучный вой. Разница! Разница между Экдес вчерашней и этой, что сейчас перед ним, отлилась в исполинское тесло - и грохнула его по затылку. Так, что из глаз посыпались звезды. Нет. Разве это Экдес? Это - Алголь.
- Испугался... донесу на него.
- Кто?! - Он упал, разбив колени, на гранитную ступень, взял в руки лицо Экдес, черно-лиловое, как лист рейхана. Рот ее обожжен. В глазах кровь.
- Чертополох.
"Бредит".
- Какой чертополох?
- Сухой Чертополох.
"Явно бредит".
Но тут Омар узнал такое, что ему показалось - сам он бредит:
- Старый Хушанг. Он хашишин. Я тоже... я райской девой была. "Нежной Коброй" называюсь. Беги, спасай визиря. Это я... увела его слуг... в старую юрту.- Она, из последних сил пытаясь сохранить человеческое обличье, стыдливо опустила разноцветные подлые глаза. Ее божественное, но бесплодное тело скрутило судорогой. Экдес вцепилась змеиными зубами в его белую руку. Сплюнула кровь.- Омар, милый! Ах, если б ты был из наших...
- Полежи здесь! - Он положил ее на ступень, кликнул стражу и кинулся с нею к дому Хушанга. Навстречу уже бежал один из визиревых слуг, бледный, весь в поту:
- Его светлость... его светлость...
- Что?!
- Ранен.
"Только ранен! Я его вылечу".
В калитке стоял, шатаясь, Низам аль-Мульк. Лицо восковое, рот окровавлен.
- Омар, сын мой...- Он качнулся навстречу, припал к плечу, пачкая кровью его одежду.- Вот, распылились... мои атомы. Ты... уходи отсюда, родной. Туда, назад... откуда вышел. Иначе - погибнешь.- И обвис, уже мертвый, в руках звездочета.
Провели, осторожно подталкивая, давешнего монаха, оказавшегося дюжим молодцом. Седая борода у него отклеилась и повисла на одной стороне подбородка. Он, уже мысленно где-то в раю, в объятиях гурий, не заметил Омара.
Вслед, с руками, связанными за спиной, вышел смущенный Хушанг. Старик искательно взглянул Омару в глаза и жалко усмехнулся.
Омар, будто сам пораженный исмаилитом в спину, в багровом тумане вернулся к Экдес. Она уже окоченела, вцепившись в живот, на холодных ступенях секстанта, по которому ей не довелось взойти еще раз.
"Нежная Кобра"? Да, ты была очень нежной. Редкостно нежной! Неслыханно.
И больше ему нечего было о ней сказать. Потому что он, по существу, ничего не знал о ней. Ничего! Все семнадцать лет, ни на одну почти ночь не расставаясь с ним, Экдес,- он увидел это теперь,- оставалась ему чужой. Была загадкой - да так и ушла от него неразгаданной.
Он долго стоял над нею, безмолвный, оледенелый, точно и впрямь окаменел от безумных глаз Медузы Горгоны.
Саднило руку. Омар рассеянно взглянул на свой кулак, в котором все еще зажимал золотую сережку с каплей рубина. Крупной каплей рубина вызрела кровь на руке. Если яд, которым отравил свою дочь старый Хушанг, попал с ее зубов Омару внутрь, он тоже может умереть.
Э, пусть! Лучше умереть, чем жить среди оборотней.
Уж после, оставшись один, он, наверное, станет рыдать, волосы рвать, головою биться о стенку. Или скорее молча и тяжко хворать, всех сторонясь.
А сейчас... Он раскрыл ладонь, раз, другой и третий встряхнул на ней золотую серьгу; кинул ее, не глядя, на труп Нежной Кобры, скорчившейся на ступенях секстанта, и пошел прочь.
Я черств? Может быть! Но хватит с меня ваших дурных затей...
"Как это я еще не сошел с ума? - удивлялся себе Омар.- А вдруг сошел, да сам того не заметил! Ведь, говорят, сумасшедший никогда не знает, что он сумасшедший".
***
...Из города с гиканьем налетел на Звездный храм тысячный отряд. То ли кто с перепугу наврал Меликшаху, то ли ему самому показалось со страху, что тут засело целое войско убийц-хашишинов, но он не посмел покинуть дворец без столь крепкого сопровождения.
- Рассказывай!
Омар говорит. Опустив голову, молча слушает Меликшах, В стороне, над телом отца, рыдает Изз аль-Мульк, хороший Омаров приятель. Молчит Меликшах. Ему пока что нечего сказать. Ибо он сам еще не знает, огорчен или доволен смертью визиря.
- Приведите убийц! - поднимает визирев сын свирепое лицо, залитое слезами.
- Да, да! - находится султан.- Надо их допросить.
- Пусть государь простит или казнит своего недостойного слугу, но это... невозможно,- отвешивает напряженный поклон царский телохранитель.- Убийцы мертвы. Отравились. Или - отравлены.
Оцепенение. Его нарушает Амид Камали:
- Я знаю, они отравлены! И знаю, кто их отравил.- Новый "эмир поэтов", весь белый, весь дрожащий от возбуждения,- еще бы, такой великий подвиг он совершает, над его головою бушует ветер эпох,- решительно выступает вперед, тычет пальцем... в Омара Хайяма.- Хватайте его! Он тоже исмаилит. Он завлек визиря в ловушку. Я видел давеча на башне - он пальцами крутил, сгибал их так и этак. Это тайный язык хашишинов. Слыхали о нем? Омар совещался с кем-то.
- Кто еще был на башне? - живо подступил к нему грозный Изз аль-Мульк.
- Никого. Мы вдвоем.
- С кем же тогда он мог совещаться? Кроме как с тобою? Разве ты тоже хашишин?
- Да, но как ты сумел это предсказать? Я сколько ночей не спал, заново высчитал градусы и минуты Стрельца, ничего не упустил, проверил все звездные таблицы и астрологические сочинения. Расположение звезд до сих пор отрицательно! Может быть, я чего-то не знаю? Объясни, ради аллаха, как ты рассчитал "выход"?
- Никак,- зевнул Омар. Он тоже плохо спал в эту ночь, был у Экдес.- Я ничего не рассчитывал, сказал, что в голову взбрело. Звездам, друг мой, нет дела до нашей земной суеты. Солнце всходит не оттого, что кричит петух. Нужно султану побить хакана - пусть идет и бьет. Чего выжидать? Я знал, будет одно из двух - либо это войско победит, а то будет разбито либо это будет разбито, а то победит. Будет разбито то войско - ну, и слава богу, это - с меня некому будет спросить.
У Музафара - ум за разум: все его астрологические представления вмиг улетучились из головы.
Кто-то подслушал их разговор,- скорее всего Газали,- и донес о нем султану. "Вот как он играет судьбою царей!" - возмутился Меликшах. И Омар не получил обещанной награды. Султан перестал его замечать. И заодно - выплачивать жалование. Но у Омара оставались деньги с прошлых лет, да и визирь, довольный исходом дела, выдал ему из своей казны десять тысяч динаров.
Так что работы в Звездном храме продолжались.
***
Умерла мать.
Мир ее праху! Отбушевала. Отмаялась. Он всю жизнь не ладил с нею. Никак и ничем не мог он ей угодить.
И только теперь до него дошло, что он, сам не ахти какой мягкий, одаренностью своей обязан ей - никому другому, а именно ей, ее бурному нраву. У женщин смирных, тупо-спокойных не бывает способных детей.
Спасибо, мать.
***
Туркан-Хатун до того огорчилась из-за неудачи брата, хакана Ахмеда, что несколько дней, вернее - ночей, не подпускала султана к себе. Собственно, Туркан-Хатун - это скорее титул, "мать-царица тюрков", зовут-то ее - Зохре.
- Или ты хотела, чтобы твой родич побил меня? - рассердился Меликшах.
- Нет.
Лоб упрямо опущен, озирается из-под него, как волчица. Волчица и есть. Степная. Пригожая, молодая, с красивой родинкой на лбу,- поймал он однажды такую на охоте. Так ему приглянулась, что он, глупый, вздумал погладить ее - и отскочил с окровавленной ладонью.
Ту он убил. А эту? Ничем, ни злом, ни добром не проймешь, когда стих на нее найдет. А находит он часто. Но - хороша, чертовка!
К буйной алтайской крови Зохре примешалась коварно-покорная бухарская кровь, и удачная эта примесь сгладила ей скулы, выпрямила нос, смягчила жесткий разрез яростночерных глаз, выбелила кожу. Только губы резко очерчены, чуть оттопырены, всегда полураскрыты, как у многих тюрчанок. Все же, оставаясь тюрчанкой, она по облику уже не та, какой была, скажем, ее бабка. Сопоставь ее с хозяйкой юрты откуда-нибудь с верховьев Улуг-Хема, сразу увидишь разницу. И в язык уроженки Мавераннахра примешалось столько таджикских и арабских слов, что та с трудом поняла бы эту.
- Я хочу, чтобы ты не трогал его!
- Пусть не бунтует...
Ну, после обычных в таких случаях жалостных слез, охов и всхлипываний состоялось примирение. Оно было столь горячим, что царица сразу же затяжелела. И сказала она, когда об этом узнала, великому султану Меликшаху:
- Рожу тебе сына - сделаешь его своим наследником? И, в положенный срок, родила она ему сына. И дали ему имя Мухмуд.
И султан Меликшах хотел объявить его наследником своей царской власти.
Но тут взбунтовался визирь:
- Никогда!
Хватит с нас этих ягма, карлуков, чигилей. И без того от них проходу нет во дворце. Сядет на престол нашей державы чужак - она уплывет из наших рук. Заречные тюрки народ неуемный и наглый, не успеешь мигнуть, как залезут на шею. Наследником должен быть Баркъярук, чистокровный сельджук...
Не знал Низам, что этими словами вынес себе смертный приговор.
Не знал он и того, что между Ираном и Заречьем в ночной темноте замелькали туда и сюда тайные гонцы. И того, что иные из них, добравшись до Рея, сворачивали под Казвин, к Орлиному гнезду.
А мог бы узнать. Если б так же прилежно, как прежде, выслушивал своих осведомителей. Но он перестал их слушать. Ибо султан охладел к великому визирю.
Омару Хайяму, положим, все равно, замечает его султан, не замечает. Бог с ним, с царем и его поистине царским непостоянством. У Омара - звезды. А для Низама аль-Мулька немилость владыки горе. Придворный! У него надломилось что-то внутри. Руки упали. Он сразу и заметно постарел, ослаб, утратил обычную зоркость.
- Султан-то наш... недалек,- сказал он Омару невесело.- Подвергает опале человека, который один из всех по-настоящему верен ему. И не видит, бедный, что рубит сук, на коем сидит. Мне его жаль. Похоже, намерен сослать меня в Тус. Пусть! Хоть отдохну на старости лет.
Но в Тус ему не хотелось. Старый визирь боялся за судьбу государства. Оно погибнет без него!
***
Однако и в царском дворце торчать у всех на виду ему опротивело. И у себя во дворце не сиделось. Говорят, опешившая утка начинает нырять не головой, а задом. Визирь приютился в Звездном храме. Здесь часами вдвоем с Омаром они охотились за звездами.
- Я жизнь испортил себе, увлекшись государственными делами! Из меня получился бы неплохой ученый, а?
- Тогда б ты и вовсе погубил свою драгоценную жизнь.
Газали им уже не мешал, визирь отправил его в Багдад, в медресе "Низамие".
"...Из Малого пса. Та, что на шее, то есть Привязь. Знак Зодиака - третий. 9 градусов 26 минут долготы, 14 градусов 00 минут широты. Величина - четвертая. Действие - благоприятное.
Из Корабля Арго. Последняя из двух на заднем весле, то есть Сухейль..."
Иногда, когда им надоедало высчитывать градусы и минуты, они укрывались в доме Хушанга, выпивали по чаше-другой вина, играли в шахматы, вели спокойную беседу об атомах, звездах, о древних греках.
Низам - высокомерно:
- О древних судить не могу. Но те, что живут сейчас, по-моему, самый бестолковый народ на земле.
- Ну! Народ не может быть бестолковым. Сбитым с толку - пожалуй. Христианство сбило их с толку. Как и нас - чужое вероучение.
Визирь - с неизжитой за века - древней арийской спесью:
- Греки, евреи, армяне, цыгане и еще всякие там апказы-капказы - все они для меня на одно лицо. Я их не различаю.
Омар стиснул зубы. Вот уж такие речи ему не по нутру. Ибо в сердце его навсегда оставили след и цыганка Голе-Мохтар, и еврей Давид, сын Мизрохов, и тюрк Абу-Тахир Алак, и таджик Али Джафар, и рус Светозар - и оно осталось открытым для всех.
Конечно, персы - великий народ, кто спорит? Древний народ, одаренный и мудрый. Несмотря на все страшные испытания, сохранились сами, сохранили родную землю и родной язык, один из прекраснейших на свете. Но ведь это можно сказать почти о любом другом народе!
...Вот когда пригодилась книга, которую Омар купил в Самарканде у Светозара. Омар читал визирю Эпикура, пересказывая "Атараксию" как можно проще и понятнее.
Человек всегда стремится к счастью. К высшему благу. Одни видят его в одном, другие - в другом, третьи - в третьем. В чем же оно состоит, истинное счастье, как отделить полезное от вредного? Как избежать страданий и разумно распорядиться жизнью?
Обратимся к этике. Этика, согласно Эпикуру, учение о выборе и отказе. Высшее благо как этическую цель, следует отличать от прикладных житейских благ.
Чувство! Вот высшее мерило морали. Ведь всякое благо и зло - в ощущениях, верно? И начало счастливой жизни есть удовольствие, оно первое и прирожденное благо.
"Приятное - враг полезному",- слышим неоднократно.
Не возводите глупость в закон железный!
Знайте, полезно лишь то, что приятно,
А то, что приятно - уж, конечно, полезно... Однако по Эпикуру, "нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно, справедливо". Человек, имеющий все жизненные блага, тем не менее часто бывает несчастен.
- Как я,- вздохнул визирь.
Порок заключается в самом сосуде, то есть в душе человека, загрязненной страхами и низкими страстями.
- Христиане толкуют о том же! И наши суфии-аскеты.
- Они исказили Эпикурово учение. У них - все для бога, у Эпикура - для человека. Нужно очистить сердце от всего, что мешает спокойно жить. Обретает покой, достигает чистого удовольствия душа, освобожденная от вредных заблуждений.
Одно из вреднейших заблуждений - страх смерти. Ибо он, этот страх, и есть родитель всех религий и суеверий. Но смерть к тому, кто жив, не имеет никакого отношения! Она - с мертвыми, смерть - всего лишь распыление атомов, ранее скрепленных в едином теле.
Боги? Они, как и мы,- сочетание атомов, они блаженны и вечны, живут где-то в межмировых пространствах, их не касаются наши горести, печали, гнев и желания. Нет Ахеронта, нет загробного воздаяния...
- Скажите! - рассмеялся Омар.- Я, оказывается, всю жизнь, сам того не зная, был завзятым эпикурейцем.
Высшее благо - независимость, свобода духа, достигаемые скромностью и самоограничением.
Будь скромен! Довольствуйся тем, что есть. Для малого нет бедности. Проживи незаметно, в мудрых беседах в кругу друзей, вдалеке от внешних треволнений.
Превыше всего - свободный полет ума, возможность мыслить отвлеченно, постигать беспредельное пространство. Философия - здоровье души. Мудрый живет как бог среди людей. Человека следует ценить не за богатство и знатность, а за ум, красоту и силу.
Дружба? Человек, не мешай другому человеку жить по его усмотрению, и ты ему - лучший друг.
Общество? Оно должно быть мирной совокупностью отдельных, независимых друг от друга, свободных людей, договорившихся не причинять друг другу вреда...
- Вот! - воскликнул Омар. - Тут все, что нужно человеку. Я верю: настанет время, когда люди, устав от пророков, от которых нет и не будет проку, возьмут на вооружение Эпикурову этику. Уже все придумано,- зачем еще что-то иное придумывать?
- Ты, братец, не знаешь людей. В какую пещеру забьешься, спасаясь от них с их оголтелой жадностью? Они не отстанут. Попробуй, договорись с такими! Возьмем Библию. Уже наши отдаленные предки лгут, крадут, убивают друг друга. Удивительно, а? Змеи одной породы, и те не жалят себе подобных.
- Не знаю, не знаю! - Омар сокрушенно разводит руками.- Я ничего не знаю...- Что он может еще сказать? Все как будто верно. Но от этих речей визиря мутится в голове. Хочется бросить все и впрямь укрыться в пещере.
***
Осень. Солнце вновь переместилось в созвездие Скорпиона. Крестьяне рады, вместе с ними рад и визирь: урожай в этом году на редкость хороший. Ибо никто не мешал селянину спокойно работать, было вдоволь воды в каналах. Действует новый календарь. Много лет не случалось в нашей стране, истерзанной смутами, такого благополучия.
Ликуй, древний народ! Воздай, обливаясь слезами умиления, хвалу золотому солнцу. Но помни: где-то возле него, укрывшись в ясных лучах, зловеще глазеет на землю кровавый Антарес - Сердце Скорпиона.
- Милый! - Они ночевали с Экдес на главной башне Звездного храма,- с весны до зимы Омар не терпел иной крыши над головой, чем звездное небо.- Погадал бы ты мне по звездам, а?
- С чего это вдруг?- буркнул Омар. Чертовщины, земной и небесной, он тоже терпеть не мог.
- Ну, так. Чтобы знать, что сулит мне судьба. Ты всем гадаешь. Можешь хоть раз мне услужить? Я никогда ничего у тебя не прошу.
Это правда. Ничего не просит. Ни колец золотых, ни монет, ни платьев парчовых. Что он даст по своему усмотрению, тем и довольна.
***
Омару - 44.
Гесиод написал "Теогонию" 1800 лет назад. "Книгу исцеления" Абу-Али ибн Сины по приказу халифа публично сожгут в Багдаде через семь, без двух лет, десятилетий. Поэт Имад ад-дня Насими будет зверски замучен, как еретик, через 325 лет в Халебе.
Джордано Бруно погибнет в огне через 508 лет.
***
- Хорошо, услужу,- ответил Омар, пристыженный. Прав султан: черств Омар,- сказал ему как-то на днях.- Какой у тебя гороскоп?
- Кто мне, бедной, мог его составить? У нас тут звездочетов сроду не водилось.
- Знаешь год, месяц и день рождения?.
- Знаю. Мать говорила.- Она назвала точную дату.- Старею, мой изумрудноглазый! Мне уже тридцать два.
- Разве трудно поверить. Сколько лет мы уже вместе?
- Семнадцать.
- Ого! Я не заметил как они пролетели. Как во сне. В сказочном сне. Но вот что необыкновенно: за семнадцать лет мы ни разу с тобою не повздорили! Ни разу.
- А зачем? - удивилась Экдес.- Нам вдвоем отрадно и спокойно. Ведь сорятся с теми, кто надоел? А мы друг другу надоесть не можем. Возьми, родной, свои гадальные книги, посмотри, под какой звездой я родилась.
Омар усмехнулся. "Гадальные книги". Наверное, он для нее - что-то вроде алтайского шамана, который верхом на бубне летает в потусторонний мир.
Что ж, посмотрим.
- Достань из ниши светильник, подай вон те тетради. - Он взял карандаш, чистый лист, перелистал таблицы, сделал расчет - и свистнул.
Экая нелепость!
Дурацкое совпадение. Хоть он и не верит в гадание по звездам, ему сделалось не по себе: будто уксуса хлебнул случайно вместо вина.
Выходила - Алголь. Ведьма. Голова Медузы Горгоны, которую Зевс вознес вместе с Персеем и Андромедой на небо. Страшный взгляд ее даже мертвых глаз обращает все живое в камень...
- Что, плохо? - обеспокоилась Экдес. Омар - в замешательстве:
- Нет! Выходит... Сунбуль из созвездия Девы. Знак девичьей чистоты и невинности. Экдес - простодушно:
- Это я-то? - И рассмеялась - совсем не греховно, скорее по-детски.
Он подхватил ее смех:
- Действие ее - вполне благоприятное!
- А вот мы сейчас проверим...
Сторож Звездного храма, находясь далеко внизу, под башней, шептал, озираясь, заклинания и молитвенно проводил руками по лицу: стоны, смех, приглушенный визг, что за бесовская свадьба там, наверху? Не зря, видать, вчера заезжий шейх говорил: "Звездный храм - прибежище гулей, и правоверному служить при нем не следует". Но жить-то надо! И если Звездный храм угоден даже визирю, то ему, червяку, и вовсе не пристало сомневаться в нем.
...По черно-синему лазуриту ночного неба, усеянному крупными точками золотистого колчедана, скользнула яркая капля падающей звезды.
- Милый, правда, что когда падает звезда, это знакто-то умер?
- Как будто.
- А появляются... новые звезды?
- Вроде.
- Может, кто умер, превращается в звезду?
- Все может быть.
- Я бы хотела после смерти превратиться в звезду. Ты каждую ночь смотришь туда, в эту даль,- она провела по звездам рукой,- ты бы каждую ночь видел меня, а я - тебя. И мы всегда были бы как будто вместе, а? Она заплакала.
- Что ты, что ты? - Он нежно погладил ее по спине.- Что за блажь? Я скорее могу... стать звездой. Гораздо старше. '
- Ну! Ты человек железный. Ты долго будешь жить. А я... чего-то боюсь.
- Ничего не бойся! Ты и без того уже звезда. Самая яркая, какую я знаю.
***
На следующий день, устав от хлопот по Звездному храму (не мудрено, с утра по сотням ступеней - снизу вверх, сверху вниз), визирь и Омар, как у них повелось, зашли к старику Хушангу похлебать горячего жидкого варева с бараниной, рисом и морковью. Осенью это хорошо.
После еды прилегли было немного вздремнуть, но вдруг Омар, нащупав что-то за пазухой, спохватился:
- Э! Приказал Кириаку-греку начать угломер для созвездия Рыб, а расчеты отдать забыл. Что это со мною? Плохо спал нынче ночью.- Он поискал Экдес сердитыми глазами, но она куда-то девалась.- Пригрозил наказанием, если тотчас не начнет, а расчеты - унес.- Омар вынул тетрадь.- Он же, бедный, постеснялся напомнить...
- Отдай, пусть отнесет,- сонно кивнул визирь на Хушанга.
- Нет, нужно все самому объяснить.
- Пусть позовет его сюда.
- Все на месте нужно показать! - Раздражен Омар: визирь мешает ему работать.
- Иди,- зевнул визирь.- Я тем временем посплю.
Где же Экдес? И визиревых слуг-телохранителей почему-то нет. Должно быть, сам их отослал - чтобы побыть одному в кругу друзей.
Омар - старику Хушангу:
- Не вздумай его беспокоить!
- Ни боже мой.
- Приглядывай.
- Пригляжу.
- Помни: головой за него отвечаешь.
Хушанг - с собачьей преданностью в глазах:
- Еще бы! Чем же еще, если не головой...
Приятен Омару этот старик. Добр, приветлив. Главное - честен, неподкупен, как отшельник-аскет. Экдес, конечно, в него.
Неподалеку от дома, у дороги, сидел на корточках, бесмысленно бормоча и раскачиваясь, дряхлый дервиш. Мгновенный острый взгляд рассек звездочета наискось. Но Омар прошел, не взглянув на монаха. Много их бродит по Востоку. Взойдя на бугор, математик забыл о визире. Дворцовые дрязги, султаны, визири, телохранители - все это его не касалось. Пусть они делают свое дело, он делает свое.
- Подожди здесь, внизу,- сказал он греку Кириаку.- Я поднимусь наверх, нужно кое-что проверить.
На башне он застал бухарца Амида Камали. Новый "эмир поэтов". Умеет славословить, чтит коран и не задает вопросов богу. В юности думал Омар: главное для поэта - ум, одаренность. Теперь он видит, они совсем ни к чему. Оказалось, можно, даже ничего не понимая в секретах стихосложения, считаться поэтом и, более того, носить звание "эмира поэтов". И сколько таких кормится возле словесности! Прихлебатели.
Низами Арузи Самарканди, перечисляя в своих "Четырех беседах" поэтов, "увековечивших" имена царей из рода сельджукидов, назовет, средь прочих, после Бурхани и нашего Амида Камали.
И это все, что останется от него на земле...
- Тебе чего тут надо?
"Эмир поэтов" - подобострастно:
- Любопытствую!
- Что ж. Это не грех. Но смотри, не помри, обжегшись о звезды! А то один здесь тоже все любопытствовал... твой предшественник, мир его праху.
- Господь, сохрани и помилуй! Я без злого умысла.
- И хорошо! Не мешай.
Омар определил высоту солнца, сделал нужную запись. Так, подумаем. Надо проверить. В сотый раз! Опустив голову и заложив руки за спину, он, как узник в тюремной башне, стал не спеша расхаживать по круглой площадке, где провел эту ночь с Экдес.
Рыба, Рыба. Южная Рыба. Южная Рыба, яркая глыба...
Хе! Получается что-то вроде стихов.
Омар, задумчиво усмехаясь, начал даже насвистывать. Это помогало рассуждать. Пальцы рук, спрятанных за спиной, зашевелились, по давней привычке, неторопливо сгибаясь и разгибаясь.
"Эмир поэтов" сперва удивленно, затем уже подозрительно следит за движениями этих длинных крепких пальцев. Их кончики нерешительно вздрагивают, отражая какие-то колебания в уме хозяина, осторожно что-то нащупывают, с сомнением выпрямляются,- нет, не нашли - и вдруг быстро-быстро пересчитывают лишь им известное, и вот уже два, указательный, средний, дальше: безымянный и мизинец резко сгибаются, поймав, наконец, то, за чем охотились. И снова, уже уверенно, пересчитывают добычу.
И тут осенила Амида страшная догадка...
***
Сколько градусов широты? Изволь. Двадцать три, а где минуты - ноль.
Под ногою что-то блеснуло. Наклонился Омар, взял. Золотая сережка с крохотной каплей рубина. Из той пары, которую он на днях преподнес с поцелуем Экдес. Потеряла ночью.
И вдруг эта красная капля, казалось, кровью Экдес прожгла ему грудь, уже час как нывшую от неясной тревоги, и упала прямо в сердце, захолодевшее, точно твердый плод на осеннем ветру.
Минуты, градусы... Будьте вы прокляты! Если в давильне на маслобойке выжать мой мозг, что останется от него? Углы, минуты, градусы? Созвездия? К черту! Кому и зачем это нужно? Он почувствовал внезапную, остервенелую ненависть к Звездному храму. Наполнить бы доверху глупую башню каспийской нефтью - и поджечь! Зачем я здесь, почему я здесь? Сегодня же возьму Экдес и уеду с ней в Баге-Санг...
Экдес! Он стиснул серьгу в кулаке. Вот так она и приходит, беда. Когда ее не ждешь. Когда и думать о ней забыл. Когда на разум как бы находит затмение от треклятой повседневной суеты. И деньги так теряешь, и нужные бумаги.
И потом, хоть башкой о камень грохнись, ты не в силах понять, где и как их мог оставить.
Экдес! Он ринулся вниз и замер, увидев ее.
Далеко-далеко внизу. В самом конце дуги солнечного секстанта. На другой планете. Между ними день длиною в пятьдесят тысяч лет. Она, шатаясь села на ступень, уронила голову на колени, подняла с великим трудом, как большую бронзовую гирю, и Омар услыхал ее надрывистый, из последних сил, журавлиный крик:
- Скорей!
Она не могла подняться к нему.
Омар, дурной и потерянный, будто накурившийся хашишу, сквозь всю вселенную, опаленный звездами, спустился к ней по дуге секстанта.
- Омар... он отравил меня.
Кровь разом отхлынула от головы куда-то к ногам, и на миг в холодные уши Омара ворвался жуткий, утробно-дикий беззвучный вой. Разница! Разница между Экдес вчерашней и этой, что сейчас перед ним, отлилась в исполинское тесло - и грохнула его по затылку. Так, что из глаз посыпались звезды. Нет. Разве это Экдес? Это - Алголь.
- Испугался... донесу на него.
- Кто?! - Он упал, разбив колени, на гранитную ступень, взял в руки лицо Экдес, черно-лиловое, как лист рейхана. Рот ее обожжен. В глазах кровь.
- Чертополох.
"Бредит".
- Какой чертополох?
- Сухой Чертополох.
"Явно бредит".
Но тут Омар узнал такое, что ему показалось - сам он бредит:
- Старый Хушанг. Он хашишин. Я тоже... я райской девой была. "Нежной Коброй" называюсь. Беги, спасай визиря. Это я... увела его слуг... в старую юрту.- Она, из последних сил пытаясь сохранить человеческое обличье, стыдливо опустила разноцветные подлые глаза. Ее божественное, но бесплодное тело скрутило судорогой. Экдес вцепилась змеиными зубами в его белую руку. Сплюнула кровь.- Омар, милый! Ах, если б ты был из наших...
- Полежи здесь! - Он положил ее на ступень, кликнул стражу и кинулся с нею к дому Хушанга. Навстречу уже бежал один из визиревых слуг, бледный, весь в поту:
- Его светлость... его светлость...
- Что?!
- Ранен.
"Только ранен! Я его вылечу".
В калитке стоял, шатаясь, Низам аль-Мульк. Лицо восковое, рот окровавлен.
- Омар, сын мой...- Он качнулся навстречу, припал к плечу, пачкая кровью его одежду.- Вот, распылились... мои атомы. Ты... уходи отсюда, родной. Туда, назад... откуда вышел. Иначе - погибнешь.- И обвис, уже мертвый, в руках звездочета.
Провели, осторожно подталкивая, давешнего монаха, оказавшегося дюжим молодцом. Седая борода у него отклеилась и повисла на одной стороне подбородка. Он, уже мысленно где-то в раю, в объятиях гурий, не заметил Омара.
Вслед, с руками, связанными за спиной, вышел смущенный Хушанг. Старик искательно взглянул Омару в глаза и жалко усмехнулся.
Омар, будто сам пораженный исмаилитом в спину, в багровом тумане вернулся к Экдес. Она уже окоченела, вцепившись в живот, на холодных ступенях секстанта, по которому ей не довелось взойти еще раз.
"Нежная Кобра"? Да, ты была очень нежной. Редкостно нежной! Неслыханно.
И больше ему нечего было о ней сказать. Потому что он, по существу, ничего не знал о ней. Ничего! Все семнадцать лет, ни на одну почти ночь не расставаясь с ним, Экдес,- он увидел это теперь,- оставалась ему чужой. Была загадкой - да так и ушла от него неразгаданной.
Он долго стоял над нею, безмолвный, оледенелый, точно и впрямь окаменел от безумных глаз Медузы Горгоны.
Саднило руку. Омар рассеянно взглянул на свой кулак, в котором все еще зажимал золотую сережку с каплей рубина. Крупной каплей рубина вызрела кровь на руке. Если яд, которым отравил свою дочь старый Хушанг, попал с ее зубов Омару внутрь, он тоже может умереть.
Э, пусть! Лучше умереть, чем жить среди оборотней.
Уж после, оставшись один, он, наверное, станет рыдать, волосы рвать, головою биться о стенку. Или скорее молча и тяжко хворать, всех сторонясь.
А сейчас... Он раскрыл ладонь, раз, другой и третий встряхнул на ней золотую серьгу; кинул ее, не глядя, на труп Нежной Кобры, скорчившейся на ступенях секстанта, и пошел прочь.
Я черств? Может быть! Но хватит с меня ваших дурных затей...
"Как это я еще не сошел с ума? - удивлялся себе Омар.- А вдруг сошел, да сам того не заметил! Ведь, говорят, сумасшедший никогда не знает, что он сумасшедший".
***
...Из города с гиканьем налетел на Звездный храм тысячный отряд. То ли кто с перепугу наврал Меликшаху, то ли ему самому показалось со страху, что тут засело целое войско убийц-хашишинов, но он не посмел покинуть дворец без столь крепкого сопровождения.
- Рассказывай!
Омар говорит. Опустив голову, молча слушает Меликшах, В стороне, над телом отца, рыдает Изз аль-Мульк, хороший Омаров приятель. Молчит Меликшах. Ему пока что нечего сказать. Ибо он сам еще не знает, огорчен или доволен смертью визиря.
- Приведите убийц! - поднимает визирев сын свирепое лицо, залитое слезами.
- Да, да! - находится султан.- Надо их допросить.
- Пусть государь простит или казнит своего недостойного слугу, но это... невозможно,- отвешивает напряженный поклон царский телохранитель.- Убийцы мертвы. Отравились. Или - отравлены.
Оцепенение. Его нарушает Амид Камали:
- Я знаю, они отравлены! И знаю, кто их отравил.- Новый "эмир поэтов", весь белый, весь дрожащий от возбуждения,- еще бы, такой великий подвиг он совершает, над его головою бушует ветер эпох,- решительно выступает вперед, тычет пальцем... в Омара Хайяма.- Хватайте его! Он тоже исмаилит. Он завлек визиря в ловушку. Я видел давеча на башне - он пальцами крутил, сгибал их так и этак. Это тайный язык хашишинов. Слыхали о нем? Омар совещался с кем-то.
- Кто еще был на башне? - живо подступил к нему грозный Изз аль-Мульк.
- Никого. Мы вдвоем.
- С кем же тогда он мог совещаться? Кроме как с тобою? Разве ты тоже хашишин?